Сделайте глубокий вдох

Практически все коровы приходят к одному концу: последняя поездка на станцию смерти. Коровы, выращиваемые на мясо, приходят к своему концу еще подростками. Если американские ранчеры в прошлом держали скот на пастбищах четыре или пять лет, то сегодня коров убивают в возрасте двенадцати-четырнадцати месяцев. Хотя мы вплотную сталкиваемся с конечным продуктом этого путешествия (он у нас в домах, во рту, во рту наших детей…), для большинства из нас само путешествие неощущаемо и невидимо.

А домашний скот, кажется, воспринимает эту поездку, как вереницу отдельных стрессов: ученые определили спектр разных гормональных реакций на стресс — на обращение с ними, на транспортировку и на сам убой. Если убойный этаж работает как положено, первичная реакция животного на обращение с ним, как показывают уровни гормонов, может быть даже сильнее, чем стресс от транспортировки или забоя.

Острую боль довольно просто распознать, а что считать хорошей жизнью для животного вовсе не очевидно, пока детально не изучишь конкретный вид — даже конкретное стадо, конкретное животное. Забой, вероятно, самый отвратительный процесс в современной городской жизни, но если посмотреть на него с точки зрения коровы, нетрудно будет вообразить, почему после жизни в привычном коровьем сообществе взаимодействие со странными, шумными, причиняющими боль двуногими может напугать сильнее, чем сам смертный миг.

Мне удалось это прочувствовать, когда я бродил среди стад Билла. Если оставаться на приличном расстоянии от жующих траву коров, может показаться, что они даже не осознают твоего присутствия. Но это не так: охват поля зрения у коров почти 360°, и они бдительно следят за тем, что происходит вокруг. Они знают других животных, которые их окружают, выбирают вожаков и всегда готовы защищать свое стадо. Стоило мне осторожно приблизиться на расстояние вытянутой руки, как оказывалось, что я пересек какую-то невидимую границу, и корова быстро отходила. Как правило, у домашнего скота сохраняется врожденный инстинкт немедленно спасаться бегством, характерный для тех, кто служит добычей для хищников, а потому множество принятых среди фермеров приемов — привязывание, окрики, накручивание хвоста, удар электропогонялкой и битье, — естественно, пугает животных.

Так или иначе все стадо загоняют в грузовики или в вагоны. Теперь скоту предстоит путешествие длительностью до сорока восьми часов, на всем протяжении которого ему не дают ни пить, ни есть. В результате практически все теряют в весе, и у многих появляются признаки обезвоживания. Их часто оставляют на жутком холоде или страшной жаре. Много животных от подобных условий умрет или прибудет на бойню слишком слабыми, и их сочтут непригодными для убоя и последующего потребления.

Я не мог подобраться ближе к большой бойне. Почти единственный способ для того, кто не работает в отрасли, увидеть промышленную бойню, это тайное, несанкционированное проникновение, но на подготовку уйдет не менее полугода, а то и больше, и это отнюдь не безопасно для жизни. Поэтому описание забоя, которое я привожу, взято из отчетов свидетелей, выложенных в Интернете, и из официальных документов самой промышленности. Я хочу дать возможность рабочим с этажа смерти собственными словами, насколько это возможно, рассказать о реалиях, с которыми им приходится сталкиваться.

В своем бестселлере «Дилемма всеядного» Майкл Поллан прослеживает жизнь специально купленной им коровы #534, которую выращивают на мясо на промышленной ферме. Поллан дает пространный и подробный отчет о выращивании домашнего скота, но вдруг останавливается и даже не пытается детально описать забой, отвлеченно рассуждая о его этических аспектах с безопасного расстояния, тем самым сигнализируя о фундаментальной неудаче своего во многом проницательного и откровенного исследования.

«Забой, — пишет Поллан, — был единственным событием в ее [#534] жизни, которое мне не позволили увидеть или даже что-нибудь о нем узнать, кроме его примерной даты. Это не сильно меня удивило: мясная промышленность понимает, что чем больше людей узнает о том, что происходит на убойном этаже, тем меньше мяса они захотят съесть». Отлично сказано.

Но, продолжает Поллан, «происходит это не потому, что забой обязательно негуманен, но потому, что большинство из нас просто не хочет, чтобы им напоминали, что такое мясо и чего стоит донести его до наших тарелок». Это поразило меня, потому что лежит где-то между полуправдой и уклончивостью. Как объясняет Поллан, «готовность есть промышленное мясо заставляет нас свершать героический подвиг неведения или, как минимум, забвения». Героизм нужен именно для того, чтобы человек забыл гораздо больше, чем просто факт смерти животного: человек должен забыть не только то, что животных убивают, но и как это делают.

Даже среди писателей, которые заслуживают огромной похвалы за то, что вывели промышленное фермерство на всеобщее обозрение, зачастую существует безвкусное отрицание настоящего ужаса, причиной которому наши действия. В своем провокативном и во многом блестящем обзоре книги «Дилемма всеядного» Б. Р. Майер объясняет эту интеллектуальную манеру:

«Принцип таков: один человек спорит с другим, пользуясь доводами рассудка, пока его не загонят в угол. Тогда он прекращает дискуссию и уходит, притворяясь, что он выше этого, хотя на самом деле у него просто нет больше аргументов. Отсутствие аргументов выдается за некую известную только ему тайну, а отказ от спора подается как снисходительное нежелание выказывать презрение к слабому уму и дешевому самомнению противной стороны».

Существует еще одно правило этой игры: никогда, абсолютно никогда не придавать значение тому, что 99 процентов времени человек должен выбирать между жестокостью, экологическим разрушением и отказом от поедания животных.

Нетрудно вычислить, почему промышленность, производящая говядину, не позволяет даже горячему поклоннику мяса хоть одним глазком увидеть бойню. Даже на тех из них, где большая часть домашнего скота умирает быстро, трудно вообразить, чтобы день прошел без того, чтобы несколько животных (десятки, сотни?) не встретили самый жуткий конец. Мясная промышленность, придерживающаяся этики, которой придерживаются большинство из нас (обеспечение животным хорошей жизни и легкой смерти при минимальных потерях) — это не фантазия, но тогда она не сможет поставлять то громадное количество дешевого мяса на душу населения, которым мы сейчас наслаждаемся.

На типичной бойне домашний скот ведут через впускной тоннель в оглушающую ловушку — обычно это большое цилиндрическое пространство, куда проталкивают головы. Оператор или «боец» приставляет ко лбу коровы большое пневматическое ружье. Стальной болт выстреливает ей в череп, а затем втягивается назад в дуло, обычно лишая животное сознания или вызывая его смерть. Но иногда болт только оглушает животное, которое либо остается в сознании, либо очнется позже в процессе «обработки». Эффективность ружья зависит от его производителя и ухода за ним, а также от мастерства того, кто его применяет, — маленькая течь в шланге или преждевременный выстрел — еще до того, как ружье упрется в череп животного, — может уменьшить силу удара, и животное останется с нелепой дырой в голове, но способным чувствовать боль.

Эффективность операции может быть также снижена из-за того, что некоторые управляющие бойнями не хотят, чтобы животные были «слишком мертвыми»: когда сердце перестает биться, кровь вытекает слишком медленно или вытекает не вся. (Для рентабельности бойням «важно», чтобы кровь вытекала быстро, еще и потому, что кровь, оставшаяся в мясе, активизирует рост бактерий и сокращает срок его годности.) В результате некоторые фабрики намеренно выбирают менее эффективные методы оглушения. Это ведет к тому, что более высокий процент животных требует нескольких ударов или они остаются в сознании или приходят в себя в процессе переработки.

Это не шутки, и нечего отворачиваться. Поясним, что имеется в виду: животные истекают кровью, с них снимают шкуру и расчленяют, а они это чувствуют. Это происходит постоянно, а промышленность и правительство это знают. Несколько фабрик было упомянуто в списках «отличившихся» в том, что там спускали кровь, сдирали шкуры и расчленяли живых животных, при этом они оправдывали свои действия тем, что это принято в индустрии, и наверняка удивлялись, почему выделили именно их из множества подобных.

Когда Темпл Грандин в 1996 году проводила аудит отрасли, проверка выявила, что подавляющее большинство боен для крупного рогатого скота было не в состоянии профессионально — с одного удара — лишать животных сознания. Министерство сельского хозяйства, федеральное агентство, отвечающее за гуманность забоя, реагирует на эти цифры не усилением принуждения, но, наоборот, прекращая отслеживать нарушения гуманного забоя и удаляя любое упоминание гуманного забоя из списка чередующихся заданий для инспекторов. С тех пор ситуация улучшилась, что Грандин приписывает в большей степени проверкам, которых требуют компании фаст-фуда (а аудита эти компании стали требовать после того, как сами стали мишенью для организаций защитников животных), при этом ситуация остается тревожной. По самым недавним оценкам Грандин, которые оптимистично базируются на данных из заявленных аудитов, одна из каждых четырех боен не может профессионально лишить животное сознания с первого удара. Для более мелких предприятий практически нет никакой статистики, и специалисты полагают, что эти бойни обращаются с домашним скотом еще хуже. Нет ни одной безупречной.

Домашний скот в дальнем конце очереди, ведущей на этаж смерти, кажется, не понимает, что ему предстоит, но если они пережили первый удар, они, без сомнения, понимают, что борются за свою жизнь. Один рабочий вспоминает: «Они задирают головы, оглядываются, пытаются спрятаться. Их уже ударили той штукой, и они не хотят, чтобы она добралась до них еще раз».

Сочетание скорости конвейера, которая выросла на 800 % за последнюю сотню лет, и плохо обученных рабочих, трудящихся в кошмарных условиях, гарантируют ошибки. (У работников боен самый высокий процент травм на рабочем месте — 27 % ежегодно, а получают они гроши, забивая до 2050 голов за смену.)

Темпл Грандин уверяет, что обычные люди могут стать садистами из-за негуманности работы забойщика. Это постоянно возникающая проблема, докладывает она, которой должно остерегаться руководство.

Иногда животных не оглушают вовсе. На одной фабрике рабочие (не защитники прав животных) тайком сделали видеозапись и послали в газету «Вашингтон пост». На пленке оказались животные в полном сознании, которые двигались на конвейере первичной обработки туши, а также случай, когда электропогонялку впихивали в пасть кастрированного бычка. Согласно статье в «Пост», «более двадцати рабочих подписали письменные показания, данные под присягой, утверждая, что нарушения, зафиксированные на пленке, — это обыденность, и контролеры о них знают». В одном письменном заявлении рабочий признается: «Я видел тысячи и тысячи коров, которых обрабатывали живьем… Коровы могут семь минут находиться на конвейере, оставаясь живыми. Я был на боковом съемнике, где коровы все еще живы. В этом месте с них уже содрали всю шкуру от самой шеи». Тех, кто роптал, заставляли попросту уволиться.

«Я приходил домой в отвратительном настроении… Сразу спускался вниз и ложился спать. Кричал на детей и вообще вел себя ужасно. Один раз у меня по-настоящему слетела крыша — [моя жена] об этом знает. Трехлетняя телка шла по убойному коридору. В этот момент она рожала теленка, он был еще наполовину внутри, а наполовину уже снаружи. Я знал, что она должна умереть, поэтому вытащил из нее теленка. Боже, как разъярился мой босс… Подобных телят называют «опойками». И используют их кровь для исследования рака. И босс хотел получить этого теленка. Что обычно делают, когда внутренности коровы выпадают на специальный стол? Рабочие идут вдоль стола, распарывают матки и вытаскивают телят. Но это пустяки по сравнению с тем, как видеть корову, висящую на крюке, а внутри у нее брыкается теленок, пытающийся выбраться наружу… Боссу был нужен этот теленок, но я отослал его назад на скотный двор… [Я пожаловался] начальнику цеха, инспекторам, управляющему на этаже смерти. И даже управляющему сектором, занимающимся говядиной. Как-то раз в кафетерии у нас был долгий разговор о тех безобразиях, что тут творятся. Я так злюсь, что иногда бессильно колочу кулаками по стене, они ведь не хотят ничего менять или сделать хоть что-то… Я никогда не видел ветеринара [из Министерства сельского хозяйства] поблизости от загона для оглушения. Никто не хочет сюда возвращаться. Понимаете, я бывший морской десантник. Кровью и кишками меня не испугаешь. Меня волнует негуманное обращение. Его тут слишком много».

Примерно через двенадцать секунд оглушенная корова — без сознания, в полусознании, в полном сознании или мертвая — движется по конвейеру и прибывает к «кандальнику», который обвивает цепью одну из задних ног и поднимает животное в воздух.

От кандальника животное, подвешенное за ногу, механически движется к «закалывальщику», который перерезает сонную артерию и яремную вену на шее. Животное вновь механически перемещается к «ограждению для обескровливания», где кровь вытекает в течение нескольких минут. У коровы приблизительно пять с половиной галлонов крови, поэтому, чтобы она вытекла, требуется некоторое время. Если перекрыть ток крови к мозгу животного, это его убьет, но не мгновенно (вот почему полагается, чтобы животное было в бессознательном состоянии). Если животное частично в сознании или неправильно заколото, ток крови может замедлиться, удлиняя тем самым состояние сознания животного. «Они моргают, вертят головой из стороны в сторону, оглядываются, совершенно обезумевшие», — говорил один из рабочих с конвейера.

Теперь корову нужно превратить в тушу, ее двигают дальше к «скалышровщику», его название говорит само за себя, рабочий снимает кожу с головы животного. Процент домашнего скота, находящегося в сознании, на этой стадии невелик, но все-таки это не ноль. На некоторых предприятиях эта проблема настолько обычна, что существуют неофициальные инструкции, как обращаться с подобными животными. Объясняет рабочий, знакомый с такой практикой: «Часто рабочий, снимающий кожу с головы, понимает, что животное все еще в сознании, — он делает надрез сбоку головы, а корова начинает дико брыкаться. Если такое случается или если корова уже брыкалась, прибыв на пункт, рабочий втыкает нож ей в затылок и перерезает спинной мозг».

Как выяснилось, это обездвиживает животное, но не делает его нечувствительным. Не могу сказать, со сколькими животными это происходит, ибо никому не позволено досконально исследовать этот вопрос. Мы знаем только, что это неизбежное побочное следствие современных систем убоя, так что это будет случаться и впредь.

После «скальпировщика» туша (или корова) переезжает к «ножникам», которые отрезают нижнюю часть ее ног. «Если какая-то из них возвращается к жизни, — говорит рабочий с конвейера, — то кажется, что она пытается забраться по стене… А если эта несчастная уже досталась «ножникам», не желая прерывать работу, они ждут, когда кто-то к ним подойдет и еще раз оглушит корову. И просто отсекают нижние части ног секатором. Когда они это делают, корова просто сходит с ума и дергает ногами во все стороны».

Затем с животного снимают всю шкуру, его потрошат и разрезают пополам, на этом этапе туша выглядит как привычная картинка говяжьей туши — висящая в морозильнике в зловещей неподвижности.

Предложения

В не очень долгой истории американских организаций по защите животных тех, кто ратует за вегетарианство, немного, но они хорошо организованы и вступают в нелицеприятный спор с теми, кто защищает идею есть с осторожностью. Широкое распространение промышленных ферм и индустриальных боен серьезно изменило положение, сразу же закрыв брешь между такими некоммерческими организациями, как РЕТА, которые защищают веганство, и такими, как Общество защиты животных США (HSUS), которое говорит приятные вещи о веганстве, но, главным образом, выступает за благоденствие животных.

Из всех хозяев ранчо, которых я встретил во время своих исследований, Фрэнк Риз имел особый статус.

Я утверждаю это по двум причинам. Во-первых, он — единственный из встреченных мною фермеров, который не делает на своем ранчо ничего, что можно посчитать откровенной жестокостью. Он не кастрирует животных, как Пол, и не клеймит их, как Билл. Когда другие фермеры говорили «мы должны это делать, чтобы выжить» или «этого требует потребитель», Фрэнк пошел на большой риск (он бы потерял дом, пойди дела на ферме из рук вон плохо) и предложил своим клиентам научиться питаться по-новому (его птиц нужно готовить дольше и у них непривычный вкус; они ароматнее, поэтому их следует умереннее добавлять в супы и другие блюда, поэтому к птице он прилагает рецепты и изредка даже устраивает трапезы для своих клиентов, чтобы научить их старым кулинарным хитростям). Его работа требует громадного сострадания и бесконечного терпения. И цена этих усилий не только нравственная, но и, поскольку новое поколение всеядных требует заботы о благоденствии животных, экономическая.

Фрэнк единственный из известных мне фермеров, кому удалось сохранить генетику «традиционных пород» птицы (он первый и единственный хозяин ранчо, которому Министерство сельского хозяйства США разрешило применять к своим птицам понятие «традиционной породы»). Его сохранение таких пород невероятно важно, потому что, пожалуй, самое большое препятствие для появления нормальных ферм по разведению индеек и кур — это ориентация на промышленные инкубаторные станции, которые обеспечивают фермеров птенцами, а других инкубаторов, можно сказать, и нет. Практически ни одна из тех птиц, которых можно купить, не может воспроизводиться, в их генах, благодаря генной инженерии, изначально заложены будущие серьезные проблемы со здоровьем (куры, которых мы едим, как и индейки, это бесперспективные животные — по замыслу, они не могут прожить так долго, чтобы начать размножаться). Поскольку среднестатистический фермер не может завести собственный инкубатор, он поневоле попадает в плен промышленной системы, которая устанавливает тотальный контроль над генетикой животных. Не только Фрэнку, но и почти всем другим мелким птицеводам, даже немногим хорошим фермерам, которые платят за породную генетику и выращивают птиц с большим вниманием к их благоденствию, обычно приходится каждый год заказывать доставку птицы по почте из промышленных инкубаторов. Нетрудно представить, что пересылка цыплят по почте ставит их благоденствие под вопрос, но гораздо больше тревоги вызывают условия, в которых выращивали родителей, дедушек и бабушек этих птиц. Доверие к подобным инкубаторам, где условия содержания птиц могут быть столь же скверными, как на самых худших промышленных фермах, — вот ахиллесова пята мелких производителей, которых в ином случае не в чем было бы упрекнуть. Вот почему традиционные породы Фрэнка и его мастерство птицевода требуют создания альтернативной фабрики, отличной от птицеводческих предприятий; создать такую ферму практически не под силу никому другому.

Но Фрэнк, как и многие фермеры, хранящий живое знание о навыках традиционного сельского хозяйства, очевидно, не мог реализовать свои возможности без посторонней помощи. С одной честностью, мастерством и породой прибыльной фермы не создать. Когда мы только познакомились, спрос на его индеек (сейчас у него есть еще и куры) просто не мог быть выше — они бывали запроданы уже за полгода до отправки на бойню. Хотя самые верные из его клиентов чаще всего рабочие (синие воротнички), должное его птицам отдавали и такие шеф-повара и гурманы, как Дэн Барбер, Марио Баталии и Марта Стюарт*. Тем не менее Фрэнк терпел убытки и поддерживал свою ферму доходами от другой деятельности.

* Дэн Барбер — шеф-повар и владелец нескольких ресторанов; Марио Баталии — повар, ведущий телешоу и писатель; Марта Стюарт — телеведущая программы о кулинарии и домашнем дизайне, издательница журнала.

У Фрэнка был собственный инкубатор, но ему нужны были еще какие-то службы, особенно хорошая бойня. Повсеместное исчезновение не только инкубаторов, но и боен, асфальтированных стоянок для трейлеров, зернохранилищ и других служб, которые нужны фермерам, стало почти непреодолимым препятствием для роста предприятий на основе традиционного сельского хозяйства. И дело вовсе не в том, что покупатель пренебрегает мясом животных, выращенных в подобных хозяйствах, просто сами фермеры не могут его производить без восстановления разрушенной сельской инфраструктуры.

Написав примерно половину этой книги, я позвонил Фрэнку, как периодически это делал, чтобы задать пару вопросов о птице (как это принято в среде птицеводов). Я ожидал, как всегда, услышать его мягкий, неизменно терпеливый голос, подразумевающий, что все хорошо. Но нет. В его голосе слышалась паника. Ему удалось найти всего одну бойню, где готовы были забивать его птиц по тем’ стандартам, которые он считал приемлемыми (хотя не идеальными). Бойня работала уже сто лет, но теперь ее купила и закрыла промышленная компания. Обратился он к ней не из прихоти: в регионе буквально не осталось другой фабрики, которая могла бы справиться с забоем его птиц к Дню благодарения. Перед Фрэнком неожиданно замаячила не только перспектива громадных экономических потерь, но, что еще страшнее, вероятность (с одобрения Министерства сельского хозяйства) забоя всех его птиц вне фабрики, а это означало, что они не продадутся и буквально сгниют.

Бойня с заколоченными ставнями — не редкое явление. Разрушение основной инфраструктуры, которая поддерживала мелких птицеводов, происходит в Америке повсеместно. С одной стороны, это результат нормального процесса, когда корпорации преследуют выгоду, обеспечивая себе доступ к тем источникам, к которым не могут добраться конкуренты. Очевидно, что на это брошены немалые деньги: миллиарды долларов, которые поглотит горстка мегакорпораций, но которых вполне хватило бы на сотни тысяч мелких фермеров. Однако вопрос в том, разорятся ли фермеры, подобные Фрэнку, или начнут клевать по зернышку на рынке, находящемся на 99 % под контролем (и не только финансовым) промышленных ферм. На кону будущее того этического наследия, которое с большими трудами строили поколения до нас. Ставка — все, что сделано во имя «американского фермера» и «американских сельских ценностей», — и призыв к этим идеалам невероятно важен. Миллиарды долларов из правительственных фондов предназначены для сельского хозяйства; государственная сельскохозяйственная политика, которая отвечает за пейзаж, воздух и воду в нашей стране; и международная политика, которая влияет на мировые проблемы — от голода до изменения климата — все это во имя наших фермеров и тех ценностей, которые ими руководят. Однако фермеров больше нет; их заменили корпорации. И эти корпорации не просто магнаты бизнеса (которые способны на совестливые поступки). Это громадные компании с юридическими обязательствами максимально увеличивать прибыльность. Ради продаж и публичного имиджа они поддерживают миф о том, что они — Фрэнк Риз, хотя стараются изо всех сил, чтобы реальный Фрэнк Риз вымер.

Альтернатива, которую можно предложить, чтобы мелкие фермеры и их друзья (защитники устойчивого хозяйства и благоденствия животных) стали настоящими владельцами этого наследия. Немногие будут по-настоящему фермерствовать, но как сказал Уэнделл Берри, мы все занимаемся фермерством по доверенности. Кому мы отдадим наши голоса? В предшествующем сценарии мы отдали наши необъятные нравственные и финансовые силы небольшой горстке людей, которые во имя невероятных личных выгод частично контролируют сельскохозяйственную бюрократию, похожую на бездушный механизм. В последнем сценарии мы вверим наши голоса не только подлинным фермерам, но и тысячам специалистов, чья жизнь посвящена гражданской, а не корпоративной выгоде, например, таким, как доктор Аарон Гросс, основатель Farm Forward, организации, которая защищает устойчивое развитие фермерства и животных с ферм и составляет карты новых путей к прочной системе, отражающей многообразие ценностей.

Промышленная ферма преуспела, разделив людей и их еду, устранив фермеров и управляя сельским хозяйством с помощью корпоративных директив. Но что будет, если такие фермеры, как Фрэнк, и такие его давние союзники, как Американская организация по сохранению пород домашнего скота, объединят усилия с более молодыми организациями, такими как Farm Forward, которые влились в ряды энергичных разборчивых всеядных и защитников вегетарианства: студентов, ученых и специалистов; родителей, художников и религиозных лидеров; юристов, шеф-поваров, бизнесменов и фермеров? Что будет, если Фрэнк, который в одиночку бьется как рыба об лед, чтобы сохранить бойню, объединится в союз с другими силами, которые дадут ему возможность вложить максимум энергии в использование как самых лучших современных технологий, так и традиций сельского хозяйства, чтобы создать более гуманную, надежную — и демократическую — фермерскую систему?

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: