РАЗГРОМ НОВГОРОДА ВЕЛИКОГО 2 страница

Поход Ивана IV на запад окончился во Пскове. Через неделю после отъезда из Новгорода царь со своим войском подошел к этому городу. Так как планы заговорщиков, по представлениям царя, затрагивали не только Новгород, но и Псков, он намеревался и здесь покончить с «изменой». В данном случае мы не знаем, какие группы населения Пскова царь подозревал в измене. Правда, в черновиках описи архива Посольского приказа 1626 года упоминается еще сохранявшийся в то время «извет про пскович, всяких чинов людей, что они ссылались с литовским королем с Жигимонтом», но в подробной записи о составленном в Москве следственном деле псковичи не упоминаются.

О пребывании царя во Пскове в записках иностранцев сохранились лишь краткие упоминания. Единственный более или менее подробный рассказ читается в Псковской Первой летописи. По словам летописца, когда царь подошел ко Пскову, он услышал колокола, звонящие к заутрене, затем увидел псковичей, стоящих на улицах перед домами с хлебом и солью, и встречающее его духовенство во главе с игуменом Псково-Печерского монастыря Корнилием, и «умилися душею и прииде в чювство и повеле всем воем меча притупити о камень». Однако при обращении к «Синодику опальных» возникают сомнения в правдивости обрисованной летописцем картины. Здесь среди казненных встречаем имя печерского игумена Корнилия, встречавшего Ивана IV при въезде во Псков. Вместе с ним был казнен и некогда переписывавшийся с Курбским печерский старец Вассиан Муромцев. Таким образом, если даже въезд царя в город прошел мирно, то вскоре после его прибытия казни начались и здесь. То, что в итоге Псков не постигла судьба Новгорода, современники единодушно приписывали вмешательству псковского юродивого Николы.

Во всяком средневековом обществе (русское не составляло исключения) наибольшим уважением населения пользовались монахи — люди, порвавшие связи с миром ради служения Богу. В сознании русского средневекового общества юродивые стояли еще выше монахов. Монах, порывая связи со светским миром, становился все же членом корпорации, обеспечивавшей ему строгий, но организованный распорядок жизни и помощь братьев в борьбе с возможными трудностями. Юродивый же порывал ради служения Богу со всеми привычными связями, со всеми формами организации. Его жизнь была крайне суровой: не имея крыши над головой, он даже зимой обитал на улицах; от мороза его защищали лишь разорванные лохмотья, а единственным украшением были железные вериги. Если монах даже самого строгого образа жизни, ушедший от собратьев в затвор, мог искать Бога в безмолвии, то юродивый служил Богу в гуще мира; его поведение, резкое и вызывающее, нарушающее общественные нормы, навлекало на него избиения и поругания. Служа Богу, такой человек сознательно обращал свою жизнь в мучения.

Русские люди, убежденные в избранничестве юродивых, приписывали им сверхъестественные возможности и пророческий дар. Не желающий в этом мире ничего, кроме мучений, не зависящий ни от кого, юродивый мог сказать и сделать то, на что не решился бы никто другой. Английский посол Джильс Флетчер, посетивший Россию в 1590 году, с удивлением записывал о московских юродивых: «Дозволяют им говорить свободно все, что хотят, без всякого ограничения, хотя бы даже о самом Боге». Флетчер записал и рассказ о московском юродивом Василии Блаженном, который «решался упрекать покойного царя (то есть Ивана IV. — Б.Ф.) в его жестокости и во всех утеснениях, каким он подвергал народ». В сохранившихся житиях Василия Блаженного об этом ничего не говорится, но столкновение царя и псковского юродивого Николы отразилось во многих источниках.

Это столкновение, по-видимому, произвело столь сильное впечатление, что о нем упоминают многие иностранцы, посещавшие Россию во второй половине XVI века, — Таубе и Крузе, Штаден, агент Московской компании Джером Горсей, появившийся в России после 1570 года, и уже упоминавшийся выше Флетчер. Рассказывает о нем и Псковская летопись. Из всех рассказов наиболее яркий принадлежит Флетчеру. Как записал английский посол, в ответ на присланные от царя дары юродивый послал ему кусок мяса. Когда царь удивился, почему святой муж посылает ему мясо в пост, Никола сказал: «Да разве Ивашка думает, что съесть постом кусок мяса какого-нибудь животного грешно, а нет греха есть столько людского мяса, сколько он уже съел?»

Однако авторы, писавшие ранее Флетчера, ни о чем подобном не говорят, ограничиваясь лишь сообщением о том, что юродивый угрожал царю Божьим гневом, если тот не прекратит казни. Более подробен и сложен рассказ Псковской летописи. Здесь рассказывается о том, что юродивый «ужасными словесы» требовал от царя «еже престати от велия кровопролития и не дерзнути еже грабити святыя Божия церкви». Однако царь, «ни во что же вменив» его слова, приказал снимать колокол с главного псковского храма — Троицкого собора. В это время «паде конь его лутчии по пророчеству святого», и испуганный царь бежал из города. Лишь благодаря недавней находке немецкой брошюры 1572 года удалось понять смысл этого пророчества. Принимая царя, юродивый будто бы сказал: «Хватит мучить людей, уезжай в Москву, иначе лошадь, на которой ты приехал, не повезет тебя обратно».

Текст немецкой брошюры может служить доказательством того, что отраженный в летописном своде XVII века рассказ имеет действительно раннее происхождение. Вместе с тем в брошюре (как и в других свидетельствах) говорится о выступлении юродивого против казней, но вовсе не о защите им церковного имущества. Этот мотив, очевидно, был привнесен самим летописцем, принадлежавшим к среде псковского духовенства. Вставки он делал, по-видимому, в уже имевшийся рассказ, отсюда глубокие противоречия в его повествовании, которые бросаются в глаза при обращении к заключительной части его рассказа. Бежав из города, царь «стоял на посаде немного и отъиде к Москве», но перед этим «повеле грабити имения гражан», «а церковную казну по обителем и по церквам, иконы и кресты, и сосуды, и книги, и колоколы пойма с собою». Получается, что и после исполнения пророчества святого испуганный царь тем не менее наложил руку на имущество церкви. Как представляется, все встанет на свои места, если принять вслед за большинством свидетельств, что юродивый требовал прекращения казней, и когда его прорицание исполнилось, царь отступил от своих первоначальных намерений. Почему же слова юродивого произвели на царя такое впечатление, что он отказался от намерения «сыскивать измену» во Пскове? Почему юродивый добился успеха там, где потерпел поражение митрополит Филипп? Очевидно, подобно всему русскому обществу того времени, царь верил, что устами юродивого может говорить Бог, и, когда эта вера была подкреплена знамением, он подчинился Божьей воле. Однако можно полагать, что от своих подозрений в отношении Пскова царь не отказался. Об этом говорит вывоз из псковских храмов всего церковного убранства. Была пополнена и царская казна за счет имущества церкви и псковских горожан. Действия царя во Пскове еще раз подтверждают, что государство испытывало серьезные финансовые трудности и пополнение государственной казны было одной из главных задач похода опричного войска на северо-запад.

На обратном пути, в Старице, бывшей резиденции недавно убитого Владимира Андреевича, царь устроил смотр возвращавшимся из похода опричникам. Отсюда он направился в свою опричную столицу — Александрову слободу. К тому времени туда, вероятно, уже доставили арестованных в Новгороде приказных людей и приближенных архиепископа Пимена. Здесь, в опричных застенках, царь желал узнать все о связях новгородских заговорщиков.

МОСКОВСКИЕ КАЗНИ

«Розыск об измене» продолжался вплоть до лета 1570 года, и новые изменники были найдены. Направление поисков во многом определялось тем, что власть в Новгородской земле находилась в руках «приказных людей» — новгородских дьяков и их подчиненных, которых царь и его окружение считали едва ли не главными организаторами заговора. Новгородские дьяки Кузьма Румянцев и Богдан Ростовцев, арестованные в Новгороде, были доставлены к царю, чтобы дать показания о своих связях с другими возможными изменниками. Все группы только возникавшего и еще достаточно немногочисленного чиновничества (в особенности его высшие слои) были тесно связаны между собой. Дьяков московских приказов неоднократно посылали в крупные провинциальные города, чтобы возглавить местную администрацию. В таких условиях допросы и пытки новгородских дьяков должны были привести опричных следователей в среду высшего московского чиновничества, а существовавшие в этой среде, как и в других частях тогдашней русской политической элиты, соперничество в борьбе за власть и влияние способствовали тому, что весьма влиятельные люди не только поддерживали подозрения царя в отношении обвиняемых, но и превращали их в уверенность. К лету 1570 года сыск по делу о новгородской измене был закончен. На площади в Китай-городе поставили плахи. Но когда 25 июля на площадь были выведены обвиняемые и им стали зачитывать смертный приговор, то главными лицами среди обвиняемых стали вовсе не новгородцы.

Главными фигурами среди обвиняемых оказались долголетние советники царя, выходцы из рядовых дворянских фамилий, возвысившиеся благодаря личным способностям и за это царем ценившиеся, — долголетний главный советник царя по вопросам внешней политики, хранитель большой государственной печати дьяк Иван Михайлович Висковатый и царский казначей Никита Афанасьевич Фуников Курцов, близкий родственник одного из крестных отцов царя. В сохранившейся записи о новгородском следственном деле отмечено, что с Висковатым и Фуниковым находились в сношениях новгородские заговорщики, которые вместе с ними царя «хотели злым умышлением извести, а на государство посадити князя Володимера Ондреевича».

Из подробного описания казней, которое оставил находившийся в то время в Москве Шлихтинг, видно, что этим обвинения по адресу «канцлера» (то есть Висковатого) не ограничивались. Его обвинили не только в том, что он обещал передать польскому королю Новгород и Псков, но и в сговоре с татарами и османами, которых он якобы тайно призывал совершать набеги на русскую землю. Именно по его совету султан якобы послал войска на Астрахань. Такие обвинения вряд ли могли исходить от арестованных новгородских дьяков. За ними угадывается лицо, гораздо более знакомое с положением дел в русской внешней политике, а именно один из главных врагов «канцлера» — дьяк Андрей Яковлевич Щелкалов. Именно он зачитывал Ивану Михайловичу эти обвинения и именно он унаследовал его должность, а его брат Василий получил часть владений казненного.

В случае с Висковатым в нашем распоряжении есть редкая возможность проверить справедливость этих обвинений. Когда бежавший в сентябре 1570 года из России Шлихтинг сообщил литовским политикам о казни Висковатого и выдвинутых против него обвинениях, один из ведущих политиков Великого княжества Литовского, подканцлер Остафий Волович написал в письме одному из литовских вельмож: «Не знаю об этих басурманах (татарах и турках. — Б.Ф.), но к государствам нашего господина (короля Сигизмунда II. — Б.Ф.) не был благосклонен, всегда был труден для послов его королевской светлости». Да и верил ли в обвинения Висковатого в тайном сговоре с поляками сам царь? Обращает на себя внимание то, что совсем незадолго до казни и ареста печатника Иван IV воспользовался его дипломатическими способностями для заключение договора о перемирии с Сигизмундом II. 30 июня, менее чем за месяц до казни, Иван Михайлович Висковатый держал поднос с текстом договора, когда царь приносил присягу его соблюдать.

Исследователи давно обратили внимание на рассказ Шлихтинга, который проливает свет на истинные причины немилости царя. Судя по его сообщению, Висковатый уговаривал Ивана IV прекратить казни «и просил его подумать о том, с кем же он будет впредь не то, что воевать, но и жить, если он казнил столько храбрых людей». Вероятно, именно такого рода просьба и вызвала у царя подозрение в тайном сговоре его хранителя печати с новгородскими заговорщиками. Вместе с тем для царя был определенный смысл в выдвижении против Висковатого обвинений в сговоре с соседними враждебными России государствами. Произнесенные публично такие обвинения давали собравшемуся на площади народу ответ на вопрос, почему продолжается и никак не закончится Ливонская война, почему русская земля снова подвергается опустошительным набегам татар.

Вместе с Фуниковым и Висковатым на площади были публично казнены дьяки, стоявшие во главе целого ряда наиболее важных московских приказов: Василий Степанов, возглавлявший Поместный приказ, Иван Булгаков — глава Большого прихода — главного финансового ведомства России того времени, Григорий Шапкин — глава Разбойного приказа. Казни были жестокими и мучительными. Автор «Пискаревского летописца» записывал, что царь «повеле казнити дияка Ивана Висковатого по суставом резати, а Никиту Фуникова диака же варом (кипятком. — Б.Ф.) обварити». Некоторые из арестованных были казнены вместе с семьями (это подтверждается записями в «Синодике опальных»). По установившемуся в опричнине обычаю в качестве палачей выступали лица из близкого окружения царя, причем не только опричники, но и земские бояре.

Еще в начале 60-х годов XVI века бежавшие за границу от царя недовольные упрекали его в том, что тот ищет себе опору в чиновничестве, выдвигая и возвышая его в ущерб родовитой знати и вообще благородному сословию. Так думал не один Курбский, чей отзыв уже цитировался в одной из предшествующих глав книги. Бежавший от гнева царя сын боярский Тимофей Тетерин язвительно писал преемнику Курбского на посту ливонского наместника боярину Михаилу Яковлевичу Морозову, что царь больше не опирается в осуществлении своей власти на бояр: «Есть у великого князя новые верники — дьяки, которые его половиною кормят, а другую половину себе емлют, у которых дьяков отцы вашим (то есть боярским. — Б.Ф.) отцам в холопстве не пригожалися, а ныне не токмо землею владеют, но и головами вашими торгуют».

Формирующееся чиновничество было одной из естественных опор сильной центральной власти. В особенности это относится к тем чиновникам, которые стояли во главе центральных органов управления: от силы и значения центральной власти прямо зависела их сила и влияние. Однако к 1570 году высшее чиновничество наряду со многими другими группами русского общества подверглось суровым репрессиям. Дает ли это основания для вывода, что в отношениях между высшим чиновничеством и властью возникли какие-то принципиальные противоречия? Как представляется, такой вывод был бы неверным. События июля 1570 года говорят скорее о другом. Состояние постоянной борьбы с «изменой», в котором оказалось русское общество с установлением опричного режима, постоянные поиски изменников везде и всюду — все это наложило глубокий отпечаток на характер отношений в русской правящей элите, придав особый специфический характер всегда происходившей в этой среде борьбе отдельных групп между собой за власть и влияние. В годы опричнины, по мере того, как репрессии усиливались, а масштабы их все более расширялись, наиболее эффективным орудием борьбы за власть и влияние оказывались обвинения соперников в измене. Так борьба за власть и влияние двух группировок высшей московской бюрократии — одной во главе с Висковатым и Фуниковым, а другой во главе с братьями Щелкаловыми — закономерно завершилась кровавым финалом, и высшие чиновники увеличили число лиц, казненных по обвинению в участии в новгородском заговоре.

Вместе с тем есть основания полагать, что казнь этих чиновников, подобно казни Висковатого, также была использована царем, чтобы создать у населения благоприятное представление о своей политике. К такому выводу приводят наблюдения над некоторыми особенностями записок Генриха Штадена. Хорошо известно, что его рассказ о «стране и правлении московитов» открывается подробным описанием различных злоупотреблений, которые совершаются в московских приказах: Штаден детально описывает различные способы, с помощью которых дьяки и подьячие присваивали себе часть государственных средств и вымогали взятки с просителей. Характерно, что при этом в качестве лиц, совершавших все эти злоупотребления, фигурируют не те дьяки, которые стояли во главе этих приказов в середине 70-х годов XVI века, когда Штаден покинул Россию, а те лица, которые их возглавляли до казней 1570 года. Интересен и контекст этого описания у Штадена. Рассказ о злоупотреблениях завершается словами: «Так управляли они при всех умерших великих князьях», а затем автор переходит к рассказу об учреждении опричнины. Из контекста можно сделать вывод, что опричный режим именно и был создан для борьбы с этими злоупотреблениями. И такой вывод мы находим в другом месте записок. «Он, — говорит Штаден о царе, — хотел искоренить неправду правителей и приказных страны... Он хотел устроить так, чтобы новые правители, которых он посадит, судили бы по судебникам без подарков, дач и приносов. Земские господа вздумали этому препятствовать». В этих высказываниях Штадена нельзя не видеть явные отголоски опричной пропаганды, связанной с казнями лета 1570 года.

Царь желал, чтобы его считали защитником своих подданных, и жестоко карал приказных людей за их злоупотребления. В уже упоминавшемся сочинении Флетчера сохранился рассказ о наказании царем дьяка, который в качества взятки принял жареного гуся, начиненного деньгами. Царь «спросил палачей своих, кто из них умеет разрезать гуся, и приказал одному из них сначала отрубить у дьяка ноги по половину икр, потом руки выше локтя (все время спрашивая его, вкусно ли гусиное мясо) и наконец, отсечь голову, дабы он совершенно походил на жареного гуся». Как следует из рассказа Флетчера, казнь была совершена публично на торговой площади в Москве в присутствии царя, который перед наказанием дьяка сам обратился к собравшимся со словами: «Вот, добрые люди, те, которые готовы съесть вас как хлеб». Таким образом, царь не только жестоко карал недобросовестных слуг, но и желал, чтобы об этом было широко известно. Если Висковатый был причиной бедствий, обрушившихся на Россию со стороны внешних врагов, то другие казненные с ним дьяки довели народ России до того тяжелого бедственного состояния, в каком он оказался на двенадцатом году Ливонской войны и на шестом году опричнины.

Однако московские казни лета 1570 года запомнились в общественном сознании совершенно иначе, чем этого желал царь. Именно эти события послужили толчком к созданию в московской посадской среде Повести о Харитоне Белоулине, сохранившейся в ряде списков XVII века. В повести рассказывается, что однажды, когда московские люди поднялись утром, они увидели, что на площади «уготовлено 300 плах, 300 топоров... 300 палачей стоят у плах». Все люди в Москве, князья и бояре, гости и «всякого чину люди», были охвачены страхом и только говорили: «Господи помилуй!» Затем на площадь выехал царь «в черном платьи и на черном коне». Царь приказал схватить 100 князей, 100 бояр, 100 «гостей больших» и «плахи клонить». «И людие московские быша в велицей погибели, не ведуще, за кою вину их схватиша».

Семи гостям уже отрубили головы, когда пришла очередь восьмого, Харитона Белоулина. Он был «собою велик, черны власы, страшен образом» и, отталкивая палачей, «з грубостию» закричал царю: «Почто еси неповинну нашу кровь излиешь!» На помощь палачам бросились царские псари и отрубили ему голову, но труп, страшно трясясь, поднялся, сбивая с ног палачей. «Царь же усумневся и страхом одержим и погна с своими холопы со всеми стрельцы и псари за Неглинную во свои царские хоромы». Через некоторое время от него пришел приказ освободить арестованных. «И плахи спряташа и разыдошася вси во своя домы». Труп же стоял, трясясь, весь день, и упал лишь во втором часу ночи.

Московские казни воспринимались как страшное бедствие, беспричинно обрушившееся на русских лодей. Стоит отметить, что и здесь, как и в рассказе о смерти Федора Сыркова, главным героем оказывается человек, который смело выступает против царского произвола.

Мы не знаем, как отнесся царь к «измене» близких советников, верно служивших ему в течение многих лет. Вероятно, она стала для него еще одним доказательством того, что надо усилить борьбу с изменой и поиск изменников. Однако царя должно было глубоко потрясти то обстоятельство, что изменники обнаружились в рядах его ближайшего окружения в опричнине. В записи о новгородском следственном деле читаем, что новгородские заговорщики «ссылалися к Москве з бояры с Олексеем Басмановым с сыном ево с Федором... да со князем Офонасьем Вяземским» — то есть с ближайшими советниками царя, занимавшими самые высокие места в опричном дворе. Пытаясь объяснить, почему царь так резко разошелся со своими ближайшими приближенными, некоторые исследователи (например, Р. Г. Скрынников) полагали, что эти советники царя не поверили в существование новгородского заговора и возражали против царского похода на Новгород. Следует, однако, иметь в виду, что это лишь логическое допущение, которое не подкреплено какими-либо серьезными доказательствами.

Как и во многих других случаях, хотелось бы знать гораздо больше об этом важном моменте в биографии царя и в истории опричного режима. В действительности, кроме упоминания в записи о новгородском следственном деле, нам неизвестно ничего о причинах опалы, постигшей Алексея Басманова и его сына. Несколько больше мы знаем о причинах опалы Афанасия Вяземского. По сообщению Шлихтинга, один из опричников, царский ловчий Григорий Ловчиков, донес царю на Вяземского, «якобы тот выдавал вверенные ему тайны и открыл принятое решение о разрушении Новгорода». По мнению Р. Г. Скрынникова, Вяземский известил о решении царя архиепископа Пимена, однако из текста Шлихтинга этого вовсе не следует, к тому же сам Шлихтинг утверждал, что донос был ложным. Сообщение Шлихтинга бросает определенный свет на обстановку, в которой произошел разрыв царя с его наиболее близкими доверенными людьми. Лишь в представлении Ивана опричное братство было объединением единомышленников для совместной борьбы с носителями зла. В действительности, братство было прежде всего собранием честолюбцев, рассчитывавших благодаря службе в опричнине достичь влияния, власти и богатства. Первоначально, пока новый режим в стране лишь утверждался, члены братства, по-видимому, испытывали потребность держаться друг за друга, но когда эта цель была успешно достигнута, а возможная оппозиция раздавлена, в верхах опричного двора началась обычная борьба за власть и влияние. Не было ничего удивительного в том, что и в этой среде главным орудием борьбы стали обвинения в измене с фатальными для обвиняемых последствиями.

О судьбе Афанасия Вяземского сведения сохранились лишь в записках иностранцев — Шлихтинга и Штадена. По рассказу Шлихтинга, царь отстранил князя от участия в новгородском походе, приказав ждать в Москве его возвращения. А потом, подобно новгородским священникам, Афанасий Вяземский по приказу царя был поставлен на правеж как несостоятельный должник. Князя постоянно били палками, требуя уплаты все новых и новых денежных сумм. Утратив все имущество, избиваемый, чтобы избавиться от наказаний, указывал на московских купцов, которые якобы были должны ему много денег. Покинувший Россию в сентябре 1570 года Шлихтинг записал, что «несчастный до сих пор подвергается непрерывному избиению». Поскольку имени Вяземского в «Синодике опальных» нет, можно отнестись с доверием к сообщению Штадена, что князь умер в тюрьме «в железных оковах».

Что касается Алексея и Федора Басмановых, то, как рассказывали их потомки в начале XVII века, они были сосланы на Белоозеро и там «их не стало в опале». Присутствие имени Алексея Басманова в «Синодике» не оставляет сомнений в том, что он был казнен по приказу царя. По свидетельству Курбского, царь приказал Федору Басманову убить собственного отца, но это, по-видимому, не спасло сына.

Своих опричных советников царь не стал выводить на площадь с другими арестованными для совершения публичной казни. Не сопровождались их казни и «всеродным» истреблением их родственников. Многочисленные князья Вяземские были удалены из опричного двора, но, как видно из описания Романовского уезда конца XVI века, сохранили здесь свои владения, в том числе и те, что были получены ими в годы опричнины. По Федоре Басманове царь дал на помин души 100 рублей в Троице-Сергиев монастырь, а его сыновей через некоторое время «взял к себе, государю, и те им отца их вотчины, которые были в роздаче, все велел им отдать».

Сам царь, вероятно, считал, что он поступил с бывшими советниками слишком мягко, но в его глазах они были, конечно, самыми худшими из изменников, так как пренебрегли оказанными им милостями и злоупотребили его доверием. Царь не впервые расставался со своими близкими советниками, но на этот раз разрыв должен был оказаться для него особенно болезненным. Речь шла о людях, которых царь сам выбрал из числа ненадежных и неверных подданных за их преданность и верность, рассчитывая, что они будут надежной опорой его власти и защитой от крамольных подданных, но оказалось, что измена проникла в ряды не просто опричников, а в ряды опричного «братства», круга людей, по убеждению царя, связанных с ним не только долгом верности, но и узами своеобразного духовного родства.

Со времени опалы Басманова и Вяземского начались поиски изменников в рядах опричного окружения царя. И результаты не замедлили появиться: по приказу царя был пострижен в монахи в Троице-Сергиевом монастыре, а затем и казнен опричный дворецкий Лев Андреевич Салтыков, был казнен и наиболее знатный из опричных думных дворян царя — Иван Федорович Воронцов. В таких условиях опричное «братство» вокруг царя должно было распасться. Характерно, что агент Московской компании Джером Горсей, появившийся в России в 1573 году и подробно описавший в своих «Путешествиях» последний период правления Грозного, не упоминает о существовании в окружении царя чего-либо подобного.

Иван окончательно избавился от иллюзий в отношении окружавших его людей. Разумеется, в дальнейшем мы сможем увидеть возле него приближенных, которые пользовались его особым доверием, щедро одаривались, выполняли его важные и ответственные поручения. Но отношение царя к ним, как мы увидим далее, было далеко от того, что существовало между царем и членами его опричного «братства».

УГРОЗА С ЮГА

С продолжением Ливонской войны международное положение России все более осложнялось и запутывалось. Попытка царя осенью 1567 года решительным ударом изменить ход войны в свою пользу закончилась безрезультатно. Не удалось осуществить и планы русско-шведского союза. После завершения русско-шведских переговоров в Александровой слободе в Швецию выехало посольство во главе с боярином Иваном Михайловичем Воронцовым. Послы должны были добиться ратификации Эриком XIV договора о союзе и доставить в Россию сестру Сигизмунда II королевну Екатерину. Добравшись летом 1567 года до Стокгольма, послы оказались там в сложном положении. Уже на приеме послов 27 июля короля «изымал оморок», а потом дело долго не доходило до переговоров, так как король стал «не сам у себя своею персоною». К этому времени отношения Эрика XIV со шведской аристократией обострились. Несколько вельмож, обвиненных в государственной измене, были убиты незадолго до приезда русских послов. Длительным приступом безумия короля сумели воспользоваться его противники, освободившие из тюрьмы его брата, герцога Юхана. Хотя к весне 1568 года Эрик XIV выздоровел и вернулся к исполнению своих обязанностей, в стране фактически установилось двоевластие и начался постепенный переход шведского дворянства на сторону Юхана. В этих условиях члены шведского правительства — государственного Совета стали выступать против заключения договора с Россией, предлагая королю примириться с братом. Король был готов выполнить договор после расправы с оппозицией и казни брата, но в сентябре 1568 года, когда войска Юхана подошли к Стокгольму, город открыл им ворота и Эрик XIV был низложен. Во время переворота русские послы были ограблены.Одного из организаторов переворота, младшего брата Юхана и Эрика, герцога Карла, они встречали в одних рубашках. На шведском троне оказался новый правитель, зять Сигизмунда II Августа и муж той самой королевны Екатерины, выдачи которой так настойчиво добивался Иван IV.

Произошедшие события, несомненно, лишний раз показали царю, насколько бдительным надлежит быть в борьбе с «изменой» и какие серьезные меры следует предпринимать для обеспечения своей безопасности. Вместе с тем было очевидно, что на планах союза со Швецией можно поставить крест. Когда осенью 1569 года от нового шведского короля прибыли послы для установления отношений между ним и Иваном IV, царь приказал их ограбить, как русских послов в Стокгольме, и сослать в Муром.

Наконец, в том же 1569 году произошло еще оно событие, неблагоприятно отразившееся на международных позициях России. 1 июля в Люблине было заключено соглашение об объединении Польши и Великого княжества Литовского в одно государство — Речь Посполитую двух народов. Это означало, что в случае возобновления войны с Великим княжеством Литовским в нее вступят все военные силы Польши. Попытки решения балтийского вопроса в прямой конфронтации с этим государством теряли смысл. Со своей стороны Великое княжество Литовское, тяжело страдавшее от длительной войны и морового поветрия, желало мира. В итоге в начале июля 1570 года в Москве был заключен договор о трехлетнем перемирии между Россией и Речью Посполитой. Хотя по этому договору земли в Ливонии (в частности, в нижнем течении Западной Двины), занятые литовскими войсками, оставались на время действия договора за Речью Посполитой, русские власти получали запас времени, чтобы попытаться подчинить себе всю остальную Ливонию с ее главными портами — Таллином (Ревелем), находившимся под властью шведов, и Ригой, фактически превратившейся в 60-е годы XVI века в самостоятельную республику.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: