Каждый человек на Земле — настоящий и полномочный Папа.

В карточках для феминисток все слова ставятся в женском роде, а вместо «Папы» пишется «Мама».

— Проекты «Граффити» и «Бамперные наклейки» открыты для всех желающих. Надо просто придумать хороший эридианский лозунг и постараться, чтобы он получил максимально широкое распространение. Примеры: «Полицейские вооружены и очень опасны»; «Даешь убийство свободного предпринимательства!»; «Почему правители должны получать весь кайф'!»; «Уничтожим государственную почтовую монополию»; «Если бы голосование могло изменить Систему, оно было бы незаконным»; и т. д.

— «Граждане против злоупотребления наркотиками». Эта организация рассылает конгрессменам письма на изящных официальных бланках, призывая объявить незаконным употребление кошачьей мяты — наркотика, который курят некоторые молодые люди, когда у них нет марихуаны. Идея такова: правительство настолько утратило доверие молодежи из‑за того, что вело войну с марихуаной (недавний опрос общественного мнения, проведенный ЭФО, показал, что в некоторых крупных городах значительная часть молодежи в возрасте до двадцати пяти лет не верит в реальность полетов человека на Луну и считает, что все «лунные» съемки проводились в американской пустыне), что кампания против похожей, но совсем уж смехотворной травки должна уничтожить последние остатки доверия к «людям в Вашингтоне».

Приложение Тет

Брошюра Хагбарда

Уступая продолжительным и настойчивым просьбам авторов, Хагбард Челине наконец разрешил нам процитировать еще несколько поучительных отрывков из его брошюры «Не свисти, когда писаешь» (Как он нам сообщил, это название заимствовано из книги Р. X. Блайта «Дзэн в английской литературе и восточной классике». Блайт, изучая дзадзэн (сидячую медитацию) в одном монастыре в Киото, спросил роси (наставника), есть ли еще какая‑то дисциплина, которой ему следовало бы овладеть, чтобы ускорить свой прогресс. Роси ответил кратко: «Не свисти, когда писаешь»). (Сначала он хотел, чтобы мы напечатали все произведение целиком.)

Итак, перед вами несколько ключей к странной голове Хагбарда Челине.

* * *

Однажды я стал свидетелем спора двух ботаников по поводу Проклятой Штуковины, которая нагло выросла во дворе колледжа. Один утверждал, что эта Проклятая Штуковина — дерево, второй же считал ее кустарником. У каждого из них были веские научные аргументы, и, когда я уходил, дискуссия была далека от завершения.

Мир постоянно порождает такие Проклятые Штуковины — штуковины, которые не назовешь ни деревом, ни кустарником, ни рыбой, ни птицей, ни черным, ни белым, — и философ, привыкший мыслить категориями, не может не считать этот колючий и жужжащий мир чувственных данных глубочайшим оскорблением его картотечной системе классификаций. Отвратительнее всего те данные, которые противоречат «здравому смыслу», этой ужасной трясине предубеждений и инертности мышления. Вся история науки — это одиссея безумного классификатора, бесконечно плавающего между такими Проклятыми Штуковинами и отчаянно пытающегося впихнуть их в свои классификации; вся история политики — это бесконечный эпос о бесполезных попытках построить все Проклятые Штуковины и заставить их маршировать строем.

Каждая идеология означает ментальное убийство, сведение живых динамических процессов к статическим классификациям, и каждый акт классификации — это Проклятие, как каждое включение — это исключение. В оживленной и шумной вселенной, где нет двух одинаковых снежинок, двух одинаковых деревьев и двух одинаковых людей (и даже, как нас уверяют, мельчайшая субатомная частица через микросекунду перестает быть тождественной самой себе), любая система классификаций — это самообман. «Или, формулируя более милосердно, — как говорил Ницше, — все мы большие творцы, чем себе представляем».

Нетрудно понять, что ярлык «еврей» был Проклятием в нацистской Германии, но на самом деле этот ярлык — Проклятие повсюду, даже там, где не знают о существовании антисемитизма. «Он еврей», «он врач» и «он поэт» для картотечного центра в коре головного мозга означает, что мои впечатления о нем будут такими же, как о других евреях, других врачах и других поэтах. Итак, когда утверждается тождественность — отрицается индивидуальность!

Понаблюдайте за этим механизмом в действии в любом месте, где встречаются незнакомые люди. За внешним дружелюбием всегда просматривается осторожное зондирование: каждый ищет ярлык, который отождествит и Проклянет другого. Наконец ярлык обнаруживается: «А, так он рекламный агент», «А, так он токарь». Оба расслабляются, потому что теперь знают, как себя вести и какие играть роли в этой игре. Девяносто девять процентов каждого из них Проклято; собеседник реагирует только на тот один оставшийся процент, на котором наклеен классификационный ярлык.

Безусловно, некоторые Проклятия социально и интеллектуально необходимы. Кремовый торт, брошенный в лицо комика, будет Проклят физиком с точки зрения ньютоновских законов механики. Физические уравнения расскажут нам все, что мы захотим узнать, о силе столкновения торта с лицом, но не скажут ни слова о том, что тортометание означает для людей. Культоролог — антрополог, анализируя социальную функцию комика как шамана, придворного шута и суррогатного короля, объяснит, что тортометание — это пережиток Пира Дураков и убийство королевского двойника. Он Проклинает то же событие совсем по‑другому. Психоаналитик, обнаруживший здесь эдипов ритуал кастрации, выполнит третье Проклятие, а марксист, учуявший подавляемую ненависть рабочих к боссу, — четвертое… У каждого Проклятия есть своя ценность и свое применение, но, тем не менее, оно останется Проклятием, пока не будет признан его частичный и условный характер.

Поэт, который сравнивает торт на лице комика с Упадком Запада или с потерей любви, совершает пятое Проклятие, но в этом случае игровой элемент и капризность символизма вполне очевидны. По крайней мере, на это можно надеяться, хотя периодическое чтение «новых критиков» заставляет в этом усомниться.

Человеческое общество может быть структурировано либо по принципу власти, либо по принципу свободы. Власть — это статическая социальная конфигурация, в которой люди действуют как начальники и подчиненные: это садомазохистские отношения. Свобода — это динамическая социальная конфигурация, в которой люди ведут себя как равные: это отношения эротические. В каждом взаимодействии между людьми либо Власть, либо Свобода оказывается доминирующим фактором. Семьи, церкви, ложи, клубы и корпорации либо более авторитарны, чем демократичны, либо более демократичны, чем авторитарны.

Чем дальше, тем более очевидно, что самая агрессивная и нетерпимая форма власти — это Государство, даже сегодня осмеливающееся претендовать на абсолютизм, от которого давно отказалась даже сама Церковь, и обеспечивающее послушание с помощью старых и позорных методов церковной инквизиции. Впрочем, любая форма авторитаризма представляет собой маленькое «Государство», даже если состоит только из двух членов. Наблюдение Фрейда, что заблуждение одного человека — это невроз, а заблуждение многих — религия, можно обобщить: авторитаризм одного человека— это преступление, а авторитаризм многих— Государство. Бенджамин Такер правильно писал: Агрессия — это просто синоним правительства. Агрессия, интервенция, правительство— термины взаимозаменяемые. Сущность правительства — управление или попытка управлять. Тот, кто пытается управлять другими, — правитель, агрессор, интервент; и характер такой интервенции не меняется, осуществляет ли ее один человек по отношению к другому человеку на манер обычного преступника, или один человек по отношению к другим людям на манер абсолютного монарха, или все люди по отношению к одному человеку на манер современной демократии. Такер удивительно точно употребил слово «интервенция», учитывая, что он писал это более пятидесяти лет назад, до фундаментальных открытий этологии. Каждый акт власти — это фактически интервенция, или вторжение на чужую психическую и физическую территорию.

Каждый научный факт когда‑то был Проклят. Каждое изобретение считалось неосуществимым. Каждое открытие вызывало нервный шок у какой‑нибудь ортодоксии. Каждое новаторство в искусстве объявлялось подделкой и глупостью. Вся ткань культуры и «прогресса», все на Земле, что сделано человеческими руками, а не дано нам природой, есть вещественное проявление отказа того или иного человека кланяться Власти. Мы ничем бы не обладали, ничего не знали и были бы такими же, как первые человекообразные обезьяны, не будь на свете мятежников, раскольников и диссидентов. Как верно подметил Оскар Уайльд, «Непослушание было Первородной Добродетелью человека».

Человеческий мозг, который любит читать о себе как о самом удивительном органе восприятия во вселенной, гораздо более удивителен как орган неприятия. Голые факты нашей экономической игры легко проверяемы и неоспоримы, но консерваторы — к которым, как правило, относятся люди, ежедневно извлекающие выгоду из этих фактов, — умудряются их не замечать или же смотреть на них через очень кривые розовые очки. (В свою очередь, революционер игнорирует все свидетельства истории о том, что естественный ход революции — это насилие, затем хаос, затем возвращение «на круги своя».)

Мы должны помнить о том, что мысль — это абстракция. Как подметил Эйнштейн, связь между физическим фактом и нашим ментальным восприятием этого факта не похожа на связь между мясом и мясным бульоном как продуктом вытяжки и сжижения; скорее она похожа на связь между нашим пальто и номерком, который нам выдают, когда мы сдаем пальто в гардероб. Другими словами, человеческое восприятие больше подразумевает кодирование, чем примитивное чувствование. Каркас языка, или математики, или школы искусств, или любой системы человеческой абстракции придает нашим мысленным конструкциям структуру, причем не реального факта, а символьной системы, в которой он закодирован, точно так же как картограф закрашивает страну пурпурным цветом не потому, что она действительно пурпурная, а потому, что этого требует его кодировка. Но каждый код одни вещи исключает, другие затемняет, а третьи слишком подчеркивает. Знаменитый прыжок Нижинского через окно в финале «Призрака розы» лучше всего кодируется в системе представлений балета, которой пользуются хореографы. Язык слов совершенно не способен его выразить. Живопись или скульптура могут в совершенстве поймать и передать волшебство одного мгновения, но только одного, из всего прыжка. Уравнение физики Сила = Масса х Ускорение проясняет один аспект прыжка, не описанный другими кодировками, но упускает все остальное. Каждый акт восприятия определяется формируется и структурируется излюбленными привычками кодировки (или привычками мысленной игры) воспринимающего.

Вообще власть — это функция от кодировки (или правил игры). Вновь и вновь появляются люди, которые, вооружившись вилами, дают бой армиям, оснащенным артиллерией; но вновь и вновь люди послушно повинуются самым безвольным и нерешительным тиранам. Все зависит от того, до какой степени кодировка искажает восприятие и формирует физические (и ментальные) условные рефлексы.

На первый взгляд кажется, что власть вообще не могла бы существовать, если бы все люди были трусливы или если бы трусливых людей не было вовсе, и на самом деле власть процветает только потому, что большинство людей — трусы, а часть людей — воры. На самом деле как правящий класс, так и класс рабов редко отдает себе сознательный отчет в этой внутренней динамике трусости и покорности с одной стороны — и героизма и бунтарства с другой. Подчинение отождествляется не с трусостью, но с добродетелью, а бунтарство не с героизмом, но со злом. Для римского рабовладельца Спартак был не героем, а послушные рабы — не трусами; нет, Спартак был злодеем, а послушные рабы — добродетельными. Послушные рабы в это тоже верили. Послушный всегда считает себя добродетельным, а не трусливым.

Если власть подразумевает подчинение, свобода подразумевает равенство; власть существует, когда один человек подчиняется другому, а свобода — когда люди не подчиняются другим людям. Таким образом, фраза «власть существует» равносильна фразам «существуют классы и касты» или «существуют подчинение и неравенство». Фраза «свобода существует» равносильна фразам «существует бесклассовость», «существует равенство и братство».

Разделяя людей на классы, власть порождает расслоение, раскол, антагонизм, страх, разобщенность. Свобода, ставя людей в равное положение, порождает сотрудничество, сплоченность, согласие, ощущение безопасности. Когда отношения между людьми основаны на власти и принуждении, они расходятся; когда на свободе и отсутствии агрессии — люди тянутся друг к другу.

Эти факты самоочевидны и не требуют доказательств. Если бы авторитаризм не обладал встроенной, заранее запрограммированной структурой Бесконечной Игры, люди давным‑давно от него отказались бы и выбрали свободу.

Обычный пацифист, жалуясь на войну и на то, что молодых людей отправляют на смерть старики‑бюрократы, которые сидят в своих кабинетах и ничем не рискуют, упускает самое главное. Требования призывать в армию самих стариков, чтобы они сражались на ими же развязанных войнах, или в первый же день войны отправлять на передовую руководителей воюющих государств, и т. п., взывают к так называемому «чувству справедливости», которого попросту не существует. Типичный послушный гражданин авторитарного общества считает нормальным, очевидным и «естественным», что он должен слушаться старших и доминирующих самцов, даже рискуя жизнью, даже вопреки интересам его близких, даже в случаях, которые явно несправедливы и абсурдны.

«Атака легкой бригады» — история группы молодых самцов, отправившихся на явную смерть в вопиюще идиотской ситуации только потому, что они подчинились бессмысленному приказу, — была и остается популярной поэмой [77], поскольку бездумное подчинение молодых самцов старшим самцам было и остается наиболее ценимым из всех условных рефлексов и в обществе приматов, и в обществе людей.

Необходимость подчиняться власти вводится в человеческое сознание с помощью такого механизма, как кодирование восприятия. То, что соответствует коду, считается приемлемым; все остальное Проклинается. А все Проклятое игнорируется, оставляется без внимания, не замечается, а в идеале — полностью забывается.

Самая отвратительная форма Проклятия резервируется для тех вещей, которые невозможно игнорировать. Сначала их покрывают толстым слоем сознательно навязываемых предубеждений, пока они не станут совершенно неузнаваемыми. А потом уже их можно загнать в систему, классифицировать, инвентаризировать и благополучно похоронить. Именно это происходит с каждой Проклятой Штуковиной, которая слишком колюча и цепка, чтобы ее можно было полностью искоренить. Как подметил Джосая Уоррен, «Опасно понимать новые вещи слишком быстро». Мы их практически никогда не понимали. Мы их убивали и мумифицировали трупы.

Возможно, монополия на средства коммуникации характеризует правящую элиту точнее, чем знаменитая марксистская формула «монополия на средства производства». Поскольку человек расширяет свою нервную систему с помощью таких каналов передачи информации, как письменное слово, телефон, радио и т. п., тот, кто контролирует эти средства, контролирует часть нервной системы каждого члена общества. Информационное содержание средств коммуникации становится частью содержания сознания каждого отдельного человека.

Так, в дописьменных обществах табу на устное слово были более многочисленными и жесткими, чем на любом более сложном уровне общественной организации. С изобретением письменности — иероглифической, идеографической или алфавитной — табуированию подвергается уже в основном этот носитель информации; общество проявляет меньше внимания к тому, что люди говорят, и больше к тому, что пишут. (Очевидно, в некоторых первых обществах, где появилась письменность, вроде Египта или культуры майя, знание иероглифов сохранялось в религиозной тайне, доступ к которой имели лишь высшие представители жречества и царских семей.) И этот процесс бесконечен: каждый шаг вперед в технологии передачи информации табуируется намного жестче, чем все предыдущие шаги. В современной Америке (после Ленни Брюса) редко услышишь об обвинительных приговорах, вынесенных за изреченное кощунство или ругательство. По‑прежнему продолжаются преследования книг, но суды высших инстанций все чаще толкуют законы либерально, и многие писатели уверены, что могут печатать практически все. Фильмы утратили былой сакральный характер почти в такой же степени, как и книги, хотя в этой области битва еще в полном разгаре. И только телевидение, новое средство массовой информации, по‑прежнему опутано сетями первобытных табу. (Когда телевизионные шаманы совершили акт оскорбления величества после выступления тогдашнего Доминирующего Самца, некоего Ричарда Никсона, один из его заместителей быстро их проинформировал, что они переступили черту, и все племя— кроме диссидентствующего меньшинства— приветствовало такую защиту традиции.) Когда появится более эффективная информационная среда, табу на телевидении станет меньше.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: