Системы трансформаций 1 страница

Как мы только что видели, практико-теоретичбские логики, управляющие жизнью и мышлением обществ, называемых первобытными, приводятся в движение потребностью в дифференциальных промежутках. Эта потребность проявляется уже в мифах, обосновывающих тотемические институты (Levi-Strauss 6, р. 27–28, 36–37), проявляется она также в сфере технической деятельности, жадной до результатов, отмеченных печатью постоянства и прерывности. Но что важно как в умозрительном, так и в практическом плане, это очевидность разрывов — гораздо более, чем их содержание. Они образуют, с момента появления, систему, используемую наподобие решетки, накладываемой в целях расшифровки на текст, который первоначально выглядит как невразумительный, неразличимый поток; решетка позволяет вводить в него купюры и контрасты, иначе говоря, формальные условия значащего сообщения. Из теоретического примера, обсужденного в предыдущей главе, видно, что система с дифференциальными разрывами (как только она обретает характер системы) позволяет организовать социологическую материю, тщательно обработанную исторической и демографической эволюцией и, таким образом, состоящую из теоретически безграничной серии различных содержаний.

Логический принцип состоит в постоянной способности противополагать термины, которые ввиду предшествующего обеднения эмпирического целого можно мыслить в качестве отличных. Как противополагать — вопрос важный, но значение его проявляется позднее. Иначе говоря, системы наименований и классификации, называемые обычно тотеми- ческими, приобретают операциональную ценность благодаря своему формальному характеру: это коды, пригодные и к переносу сообщения в другие коды, и к выражению в собственной системе сообщений, получаемых по каналу различных кодов. Ошибка классиков этнологии состояла в желании вновь воплотить эту форму, увязать ее с определенным содержанием, тогда как она предстает перед наблюдателем в качестве метода для усвоения содержания любого вида Далекий от того, чтобы быть автономным институтом, определяемый через внутренние характеристики, тотемизм или то, что считается таковым, соответствует определенным модальностям, произвольно выделенным из формальной системы, функция которой — в обеспечении идеальной взаимопревращаемости различных уровней социальной реальности. Как, кажется, предполагал порой Дюркгейм, именно в "социологике"(23) пребывает основание социологии (Levi-Strauss 4, р. 36- 6, p. 137).

Во втором томе "Тотемизма и экзогамии" Фрэзер проявил особый интерес к простым формам тотемических верований, отмеченным в Меланезии Кодрингтоном и Риверсом. Он признал в них изначальные формы, послужившие источником австралийского тотемизма зачатия, из чего, по Фрэзеру, развились все прочие типы тотемизма. На Новых Гебридах (Аоре) и на островах Банкса (Мота) отдельные люди думают, что их существование связано с существованием растения, животного или предмета, называемых атаи или таманью на островах Банкса и нуну — на Аоре; значение слова нуну и, возможно, атаи приблизительно соответствуют значению души.

По Кодрингтону, туземец с острова Мота открывает свой таманью благодаря какому-то видению или с помощью приемов гадания. Но на Аоре будущая мать воображает, что кокосовый орех, плод хлебного дерева или какой-либо иной предмет мистически связан с ребенком и тот будет чем-то вроде его эха. Риверс обнаружил такие же верования на Мота, где многие соблюдают пищевые запреты, поскольку каждый из них думает, что он животное или плод, найденный или замеченный его матерью в период беременности. В таких случаях женщина приносит растение, плод или животное в деревню, где она справляется о значении происшествия. Ей объясняют, что она родит ребенка, который будет похож на эту вещь либо будет самой этой вещью. Затем она возвращает этот предмет туда, где его нашла, а если речь идет о животном, то строит ему убежище из камней; ежедневно навещает его и кормит. Когда животное исчезает, это означает, что оно проникло в тело женщины, откуда выйдет в облике ребенка. Родившийся ребенок под страхом болезни и даже смерти не может потреблять растение или животное, с которым его отождествляют. Если речь идет о несъедобном плоде, то нельзя будет касаться приносящего его дерева. Употребление в пищу либо контакт уподобляют в данном случае своего рода автоканнибализму. Отношение между человеком и таким объектом настолько интимное, что первый обладает характеристиками второго: соответственно различным случаям, ребенок будет слабым и вялым, как угорь или водяная змея, холерическим — как рак-отшельник, нежным и милым, как ящерица, легкомысленным, стремительным и безрассудным, как крыса, или, возможно, у него будет большой живот, напоминающий по форме дикое яблоко, и т. д. Эти эквивалентности встречаются также на Мотлав (название одной из частей острова Садл — Rivers, р. 462). Связь между, с одной стороны, индивидом, а с другой — растением, животным или предметом не является всеобщей: она затрагивает только некоторых лиц. Она — не наследственная и не влечет за собой экзогамных запретов между мужчинами и женщинами, которые случайно могут быть ассоциированы с существами одного и того же вида (Frazer, vol. II, р. 81–83, 89–91, цитата из Риверса, и vol. IV, p. 286–287).

В этих верованиях Фрэзер видит истоки и объяснение тех верований, что были замечены на Лифу (острова Луайоте) и на островах Улава и Малайта Соломонова архипелага. На Лифу иногда случается, что человек перед смертью указывает на животное (либо птицу, бабочку), в облик которого он перевоплотится. Употребление в пищу этого животного или его убиение становятся запретными для всех потомков этого человека. "Это наш предок" — так говорят и совершают ему жертвоприношение. И на Соломоновых островах (Улава) Кодрингтон заметил, что жители отказались сажать банановые деревья и есть бананы, поскольку некогда один значительный человек, умирая, запретил им это, чтобы он мог перевоплотиться в бананы.[63]

Вследствие этого в Центральной Меланезии истоки пищевых табу следует искать в фантастическом воображении некоторых предков: это, как полагает Фрэзер, не прямой результат, а отдаленный отзвук болезненных желаний и игры воображения, часто присущих беременным женщинам. Из данного психологического свойства, возведенного в ранг естественного и всеобщего явления, мы будто бы получаем знание о конечном источнике и всех тотемических верований, и тотемической практики (Frazer, vol. II, р. 106–107 и сл.).

Тот факт, что женщины его эпохи и его среды, будучи беременными, испытывали пристрастия к какой-либо пище и что эта черта — общая с дикарками Австралии и Меланезии, стал достаточным, чтобы убедить Фрэзера в ее универсальности и естественном происхождении. Иначе пришлось бы приписать культуре то, что извлечено из природы, и прибавить, что в некотором отношении возможно прямое, а потому тревожащее сходство между европейским обществом конца XIX в. и антропофагами. Однако пристрастия беременных женщин засвидетельствованы не у всех народов мира, и, кроме того, в Европе они в течение полувека значительно смягчились и, возможно, в определенной среде полностью исчезли. Они существовали, несомненно, в Австралии и Меланезии, но в какой форме? Как институциональное средство, служащее определению, путем антиципации некоторых элементов, статуса личностей или групп. А в Европе, по всей вероятности, желания беременных женщин не переживут исчезновения такого типа верований, поддерживавших их, диагносцируя (а не прогнозируя) некоторые физические или психологические особенности, отмечаемые после (а не прежде) рождения детей. Предположение, что пристрастия беременных женщин имеют природное основание, не считается с тем, что верования и связанная с ними практика отнюдь не носят всеобщего характера и могут принимать различные формы в разных обществах.

С другой стороны, неясно, что побудило Фрэзера отдать приоритет прихотям беременных женщин перед прихотями агонизирующих стар- цев, если не тот факт, что сначала следует родиться, а затем умереть. Но при таком расчете все социальные институты должны появляться в продолжение жизни одного поколения. Наконец, если система на Улава, Малайта и Лифу была производной от системы на Мотлав, Мота и Аоре, то следы или. остатки прежней должны существовать в последующей. Напротив, обраща- ет на себя внимание, что обе системы в точности соответствуют друг другу Ничто не подтверждает, что одна из них хронологически предшествовал другой: они находятся не в отношениях первоначальной формы к производ- ной форме, а скорее в отношениях, наблюдаемых между формами симметричными и инвертированными относительно друг друга, как если бы каждая система представляла собой преобразование одной и той же группы Вместо того чтобы уделять столько внимания приоритетам, перей- дем на уровень группы и попытаемся определить ее свойства. Он, сводятся к тройной оппозиции: с одной стороны, между рождением и смертью, с другой — между индивидуальной или коллективной харак- теристикой, действующей либо диагностически, либо в качестве запрета. Причем отметим, что запрет проистекает из прогноза: тот, кто отведает запретный плод либо мяса запретного животного, погибнет.

Для системы Мотлав — Мота — Аоре подходящий термин из первой оппозиции — рождение, в системе Лифу — Улава — Малаита — смерть соответственным образом соположены и все термины других оппозиций Когда существенное событие для системы — рождение, то диагноз является коллективным, а запрет (или прогноз) индивидуальным: женщина беременная либо близкая к тому, нашедшая животное или плод, иногда на земле, а иногда попавший ей в юбку, возвращается к себе в деревню, где опрашивает родственников и друзей. Социальная группа коллективно (либо устами своих квалифицированных представителей) ставит диагноз отличительному статусу личности, которой предстоит вскоре родиться и которая будет подчинена индивидуальному запрету.

Но на Лифу, Улава и Малаита эта система опрокидывается. Сущест- венным событием становится смерть, и тем самым диагноз делается индивидуальным, поскольку он произносится умирающим, а запрещение делается коллективным: принуждая всех потомков одного и того же предка, а иногда, как на Улава, все население соблюдать табу.

Итак, внутри группы две системы находятся в отношении инвертированной симметрии, как это видно из следующей таблицы, где знаки + и — соответствуют первому либо второму термину каждой оппозиции:

Приведенные нами факты позволяют наконец выделить общую характеристику на уровне группы, отличающую ее в качестве группы от всего, содержащегося в той же совокупности, то есть совокупности классификационных систем, устанавливающих гомологию между природными и культурными различиями (предпочтительная формула для тотемических институтов). Общая характеристика обеих систем, которые мы только что обсудили, зависит от их статистической и неуниверсальной природы. Ни одна, ни другая не применяются ко всем без различия членам общества: только некоторые из детей зачаты при посредстве какого-то животного или растения, только некоторые умирающие перевоплощаются в природный вид. Сфера действия каждой системы состоит из некоего образчика, отбор которого, хотя бы теоретически, доверен случаю. По этой причине данные системы следует непосредственно отнести к австралийским системам типа аранда, как то увидел Фрэзер, заблуждаясь при этом по поводу того отношения — логического, а не генетического, — которое их объединяет, с соблюдением в то же время их специфики. Действительно, системы аранда также имеют статистический характер, но применение их универсально, поскольку их сфера действия сопоставима по широте со всем обществом.

* * *

Во время своей поездки по Австралии Спенсер и Гиллен были поражены тем, что институты общностей, расположенных вдоль оси юг — север, от Большого Австралийского залива до залива Карпентария, имеют характер когерентных систем: "Среди аранта и варамунгу [социально-религиозные] условия в точности инвертированы, а кайтиш, чему имеются, впрочем, и другие примеры, иллюстрирует промежуточное состояние" (Spenser, Gillen, р. 164).

На юге арабана признают две экзогамные фратрии и экзогамные тотемические, равно как иматрилинейные, кланы. Брак, поданный Спенсером и Гилленом в качестве предпочтительного — брак с дочерью старшего брата матери или старшей сестры отца, — относится к типу аранда (по Элькину), но усложнен тотемическими ограничениями, которых, как известно, нет у аранда.

В мифические времена (уларака) тотемические предки расположили духов-детей (май — аурли) в тотемных местах. Это верование имеет эквивалент у аранда. Но у них духи регулярно возвращаются на исходное место в ожидании новой инкарнации, тогда как духи арабана меняют пол, фратрию и тотем настолько, что каждый дух регулярно проходит полный цикл биологических и социально-религиозных статусов (Spenser, Gilten, р. 146 sq.).

Если это описание точно соответствует реальности, то здесь предлагается образ некоей системы, симметричной и инвертированной относительно аранда. У последних филиация патрилинейна (а не матрилинейна); тотемическая принадлежность детерминируется не порядком филиации, а тем местом, где случайно проходила женщина когда ощутила свою беременность. Иначе говоря, распределение тотемов происходит по правилу у арабана и статистически в зависимости от игры случая — у аранда. Строго экзогамные в одном случае тотемические группы враждебны к регламентации браков в другом! Действительно, у аранда брачные союзы регулируются системой из подсекций (а не из двух половин), без соотнесения с тотемической филиацией путем действия цикла, который можно изобразить следующим образом[64](рис. 4).

Сильно упрощая и ограничившись на время прежними сообщениями можно попытаться сказать, что ход вещей у аранда для людей такой же как для духов у арабана. В каждом поколении духи изменяют пол и фратрию (мы оставляем в стороне смену тотемической группы, поскольку тотемическая принадлежность не существенна в системе аранда, мы замещаем ее сменой подсекции, что существенно). Переведенные в термины системы аранда, эти два требования будут соответствовать циклу:

А1 D1 = а2 В1 = d2 С1 = b2 А1 = с2,

где заглавные и строчные буквы представляют соответственно мужчин и женщин. Этот цикл соответствует не собственно структуре общества аранда, в которой различаются исключительно мужские и исключительно женские циклы, а способу действия (имплицитному в терминах системы), посредством которого эти куски, так сказать, сшиваются.

Рис. 4. Социальная структура и правила брака по типу аранда

Тем не менее следует учесть критические замечания, сформулирован-ные Элькиным в связи с описанием, сделанным его предшественниками Элькин подозревает, что Спенсер и Гиллен заметили у аранда только одну тотемическую форму (Elkin 4, р. 138–139), тогда как их должно быть две, подобно тому как им самим подтверждено у арабана: одна — патрилинейная и культовая, а другая — матрилинейная и социальная, а значит, и экзогамная: "Члены патрилинейной тотемной культовой группы проводят обряды умножения с помощью сыновей своих сестер и передают им в ритуале этот культовый тотем (затем через них — другим), чтобы его есть, но отсюда не следует, что для них самих существуют запреты на эту пищу. С другой стороны… они строго воздерживаются от потребления своего маду — социального тотема, в связи с которым, впрочем, они не отправляют культа" (Elkin 2а, р. 180).

Описание Спенсера и Гиллена Элькин не считает правомерным в связи с тем, что гипотеза о полном цикле, пробегаемом тотемическими духами, противоречива, поскольку она подразумевает смещение двух форм тотемизма, которые, как он считает, не сводимы друг к другу. Можно лишь допустить, что культовые патрилинейные тотемы чередуются между фратриями в рамках какой-нибудь определенной мужской линии.

Не претендуя на решение вопроса, ограничимся напоминанием о принципиальных возражениях, сформулированных нами в другом месте по поводу обособляющего анализа Элькина(24). С другой стороны справедливости ради стоит подчеркнуть, что Спенсер и Гиллен познакомились с еще нетронутой культурой арабана, которую Элькин, по его же свидетельству, застал уже в состоянии начавшегося разрушения. Но если бы даже пришлось остановиться на ограничительной интерпретации Элькина, то не менее верным оставалось бы то, что у аранда именно живые "проходят цикл", тогда как у их южных соседей — мертвые. Иначе говоря, что у аранда выглядит как система, у арабана раздваивается, с одной стороны, на рецепт, а с другой — на теорию: ведь регулирование браков путем учета несовместимых тотемических типов, описанное Элькиным, — сугубо эмпирическая процедура, тогда как цикл духов, разумеется, покоится на чистом умозрении. Это различие между двумя группами сопровождается и другими, соответствующими настоящим инверсиям, которые проявляются на всех планах: матрилинейный /патрили- нейный; две фратрии/ восемь подсекций; механический /статистический тотемизм; наконец, принимая, что рассмотрение Спенсера и Гиллена исчерпывающее, — экзогамный/ неэкзогамный тотемизм. Отметим также, что подсекции аранда обладают большой функциональной продуктивностью, так как они транзитивны: дети, рожденные от брака Х = у будут Z, z, то есть будут принадлежать другой (социальной) группе, чем их родители. Напротив, (тотемические) группы арабана (у которых та же социологическая функция регулирования браков) имеют слабую функциональную продуктивность, поскольку они непереходные: дети от брака Х = у будут Y, у, воспроизводя лишь группу своей матери. Транзитивность (тотальная либо частичная, в связи с чем принимается интерпретация Спенсера и Гиллена либо Элькина) отыскивается лишь в потустороннем мире арабана, где они воссоздают образ, подобный образу общества живых у аранда.

Наконец та же инверсия характеризует роль, отведенную племенем своему территориальному окружению. Аранда придают ему реальную и абсолютную значимость; в их системе это единственное всецело значащее содержание, так как каждый участок от начала времени навсегда предназначен исключительно для какого-то одного тотемического вида. У арабана эта значимость относительна и формальна, так как локальное содержание утрачивает (ввиду склонности духов совершать круг) многое из своей означивающей способности. Тотемные места — скорее порты приписки, чем поместья предков…

Теперь сравним социальную структуру аранда и более северной общности — варамунгу, которые также патрилинейны. У варамунгу тотемы связаны с фратриями, иначе говоря, у них инвертированная функция — относительно того, что они выполняют у аранда, и аналогичная (но по-другому) — относительно того, что им присуще у арабана. Географическое положение последних симметрично и инвертировано относительно той же группы отсчета (варамунгу и арабана — соответственно северные и южные соседи аранда). Подобно арабана, у варамунгу имеются отцовские и материнские тотемы, но в отличие от первых у них совершенно запрещены отцовские тотемы, тогда как материнские тотемы разрешены при посредстве противоположной фратрии (у арабана отцовские тотемы разрешены противоположной фратрии при посредстве культовых групп той же самой фратрии).

Роль, отведенная противоположной фратрии, на деле поддается анализу через преобразование. В обрядах умножения у аранда нет рецип-рокности фратрий: каждая культовая группа проводит обряды исключительно по своему усмотрению, при этом на пользу других групп, которым разрешено потребление пищи, прибывающей все более изобильно лишь через посредство группы, совершающей обряд. У варамунгу, напротив, фратрия-потребительница выступает активно, добиваясь того, чтобы другая фратрия проводила выгодные ей церемонии.

Это различие влечет за собой другие, коррелятивные ему. В одном случае обряды умножения — дело индивидуальное, в другом — дело группы. У аранда проведение обрядов умножения, предоставленное инициативе человека, являющегося их обладателем, имеет статистический характер: каждый совершает служение, когда пожелает, и не координирует свои действия с другими. А у варамунгу существует календарь ритуалов и праздники следуют друг за другом в предписанном порядке. Мы вновь обнаруживаем здесь, в плане ритуала, уже выделенную оппозицию (но тогда — для аранда и арабана) между структурами периодической и непериодической, что показалось нам характерным для общности живых и общности мертвых. Формально та же оппозиция существует у аранда, с одной стороны, и у варамунгу и арабана — с Другой, но на этот раз она выявляется в другом плане. Сильно упрощая, можно сказать, что ситуация у варамунгу в двух отношениях является симметричной той, что превалирует у арабана, с тем различием, что в одном случае имеется патрилинейная филиация, а в другом — матрилинейная. В то же время арабана, патрилинейные, подобно варамунгу, противопоставляются своим соседям и с севера, и с юга посредством обрядов, проводимых статистически, контрастирующих с проводимыми периодически обрядами.[65]

И это не все. У арабана и варамунгу тотемические предки мыслятся как отдельные личности, получеловеческий-полуживотный облик которых с самого начала имеет законченный харакгер. Аранда предпочитают концепцию множества предков (для каждой тотемической группы), но представляющих собой неполные человеческие существа. Как показали Спенсер и Гиллен, в этом отношении группы, расположенные между аранда и варамунгу — кайтиш, унматьера, — являют собой как бы промежуточный случай, поскольку их предки изображаются в мифах в виде конгломерата из неполных и полных человеческих существ. В целом в распределении верований и обычаев по оси север — юг проявляется то постепенное изменение от крайнего типа к его противоположной форме, то возобновление одинаковых форм на обоих полюсах, но и тогда в инвертированном контексте — патрилинейном либо матрилинейном, — со структурной инверсией посредине, то есть у аранда:

[[схема отсутствует]]

Мы видим, что, двигаясь, так сказать, от аранда к варамунгу, переходим от системы с коллективной мифологией (множество предков), но с индивидуализированным ритуалом к инвертированной системе, где мифология индивидуализирована, а ритуал — коллективный. Также и по отношению к земле: у аранда она оценивается религиозно (ввиду тотеми-ческого предназначения), у варамунгу — социально (территории поделены между фратриями). Наконец, от юга к северу все более наблюдается исчезновение чуринг, что исходя из предшествующих наблюдений почти предсказуемо, ибо чуринга функционирует среди аранда как единство множественности. Символизируя физическое тело предка, хранимая во владении последовательного ряда индивидов как доказательство их генеалогического происхождения, чуринга свидетельствует об индивидуальной непрерывности в диахронии, что, казалось бы, исключается созданным аранда представлением о мифических временах.

Все эти преобразования необходимо систематически инвентаризировать. Карадьери, у которых мужчина видит во сне, какова тотемическая филиация его будущего ребенка, представляют собой случай, симметричный и инвертируемый относительно аранда, где женщина эту филиацию проживает наяву. Все более настоятельный характер тотемических запретов на севере Австралии предлагает своего рода «кулинарный» эквивалент противопоставлений, присущих в плане экзогамии системам из восьми подсекций. Таким же образом в некоторых популяциях запрещается не только потребление своего тотема, но еще и — полностью либо при каких-то условиях — потребление тотемов отца, матери, отца отца (или отца матери). У кауралаиг, проживающих на островах к северу от полуострова Кейп-Йорк, индивид признает тотемом и свой собственный и тотемы: матери отца, отца матери и матери матери; запрещено вступать в брак в четырех соответствующих кланах (Sharp, р. 66).

Выше мы рассмотрели пищевые запреты, проистекающие из верования, что предок воплотился в животный или растительный вид. Структура этого типа появляется на островах Мелвилл и Батерст, но уже в лингвистическом плане: все омофоны имени умершего избегаются его потомками, даже если это касается обиходных слов с отдаленным фонетическим сходством.[66]Запретен не плод,[67]но слово. Соответственно рассматриваемым группам одни и те же формулы то появляются, то исчезают, тождественные либо перенесенные с одного уровня потребления на другой, имея в виду то обладание женщинами, то употребление пищевых продуктов, то слов в речи.

Возможно, благодаря тому что наблюдения Спенсера и Гиллен. а охватывают довольно ограниченное количество австралийских племен (будучи, впрочем, чрезвычайно богатыми), в них яснее, чем в наблюдениях их последователей, осознаны систематические отношения между различными типами. Позднее специалисты увидели, как их горизонт сужается до малой области, изучаемой ими; тем же, кто был чужд синтезу, обилие информации, а также осторожность помешали приняться за поиск закономерностей. С накоплением наших знаний все более затемняется целостная схема, так как множится число измерений, и пересечение осей отсчета парализует, начиная с определенного момента, интуитивные методы. Как только для воспроизведения системы требуется континуум, превосходящий три-четыре измерения, создать цельный образ этой системы уже не удается. Однако не возбраняется мечтать, что когда-то удастся всю необходимую информацию по австралийским обществам перенести на перфокарты и с помощью вычислительной машины показать, что вся совокупность техноэкономических, социальных и религиозных структур этих обществ походит на обширную группу преобразований.

Идея тем более соблазнительная, что мы хотя бы сможем представить, почему Австралия более, чем какой-либо другой континент, представляет собой особенно благоприятную почву для такого опыта. Несмотря на происходящие и здесь контакты и обмены с внешним миром, австралийские общества эволюционировали, вероятно, в гораздо большей степени замкнуто, чем это происходило, должно быть, в других случаях. Вместе с тем данная эволюция не претерпевалась пассивно: ее желали и воспринимали, ибо немногие цивилизации, как австралийская, выказывают склонность к познаниям и умозрению настолько, что это иногда выглядит подобно интеллектуальному дандизму (странно, что выражение это могло появиться применительно к людям с таким рудиментарным уровнем материальной жизни). Но не будем заблуждаться: эти волосатые и пузатые дикари, чей физический облик напоминает нам ожиревших бюрократов или служак времен Империи, отчего их нагота делается еще более несообразной, эти педантичные поборники действий, обнаруживающих, как нам кажется, инфантильную перверзность — манипулирование, трогание гениталий, истязания, предприимчивое использование своей крови, своих фекалий и выделений (как мы, более скромно и не размышляя о том, слюнявим для приклеивания почтовые марки), — они были во многих отношениях снобами. Это выражение было применено к ним специалистом, родившимся и выросшим среди них, говорившим на их языке (Т. G. Н. Shrehiow, р. 82). При рассмотрении их в этом свете поражает, что, едва познакомившись с изящными искусствами, они принялись за писание акварелей, настолько пресных и прилежных, как можно ожидать только от старых дев.

Если в течение веков или тысячелетий Австралия прожила замкнутой на самое себя[68]и если в этом закрытом мире бушевали умозрительные построения и дискуссии, наконец, если здесь решающим было влияние образа действий, то понятно, что тем самым создавался некий общий социологический и философский стиль, не исключая при этом вариаций (методически изучаемых), из которых и наименьшие отмечались и комментировались с благожелательной или враждебной интенцией.

Каждая группа, бесспорно, руководствовалась побуждениями менее противоречивыми, чем то кажется: делать так, как другие, и не так, как другие, иначе говоря, постоянно вдаваясь в тонкости таких вопросов, лишь общие очертания которых были запечатлены традицией и обычаем.

Итак, в области социальной организации и религиозного мышления австралийские общности действовали подобно европейскому крестьянству конца XVIII — начала XIX в. — в отношении к костюму. То, что каждая общность должна была иметь свой костюм и что соответственно для женщин и мужчин он в значительной мере состоял из одних и тех же элементов, не принималось во внимание: старались лишь отличаться от соседней деревни, превзойти ее богатством и изобретательностью в деталях. Все женщины носили головной убор, но в каждом регионе головные уборы отличались. Впрочем, в терминах эндогамии, язык головных уборов служил у нас тому, чтобы сформулировать брачные правила ("замуж выходят в чепце"). Подобное свойственно и австралийцам, только у них все это осуществляется в терминах экзогамии и на языке секций или тотемов. У австралийских дикарей, так же как в наших крестьянских общностях, двоякое воздействие — исходящее от всеобщего конформизма (результат закрытости универсума) и от местнического партикуляризма — создает тенденцию обращения с культурой по музыкальной формуле "тема с вариациями".

* * *

Итак, понятно, что в таких исторических и географических условиях, кратко нами описанных, австралийские культуры — возможно, более полно и систематически, чем в других регионах мира, — оказываются в отношении трансформации друг к другу. Но, исходя из этого внешнего отношения, не следует пренебрегать таким же, но внутренним отношением, существующим в гораздо более общем виде между разными уровнями в одной культуре. Как мы уже предположили, представления и верования «тотемического» типа заслуживают особого внимания, поскольку они образуют — для тех обществ, которые их выработали либо восприняли, — коды, позволяющие, в виде концептуальных систем, обеспечить обратимость сообщений, относящихся к любому уровню, пусть даже они настолько удалены друг от друга, что восходят либо исключительно к культуре, либо к обществу — иначе говоря, к отношениям людей между собой либо к проявлениям технического и экономического порядка (которые, как можно полагать, скорее очерчивают отношения человека с природой). Такое опосредствование между природой и культурой, как одна из отличительных функций тотемического оператора, позволяет понять, что же истинного имеется (хотя носит при этом частичный и искаженный характер) в интерпретациях Дюркгейма и Малиновского, каждый из которых попытался поместить тотемизм в одну из этих двух сфер, тогда как он есть главным образом средство (либо надежда) превзойти их оппозицию.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: