ЗАКАТ И ЖИЗНЕСТОЙКОСТЬ ГРЕЧЕСКОГО МЫШЛЕНИЯ

Несмотря на сильное культурное влияние, которое Греция по-прежнему сохраняла и после того, как ее завоевал Александр, и во время римского вла­дычества,— изначальный дух классического греческого мышления не устоял под натиском стольких новых сил. Эллинистический мир раскинулся от За­падного Средиземноморья до Центральной Азии, и склонный к размышле­ниям индивидуализм позднеклассической поры столкнулся с великим множеством мировоззрений. За более ранним распространением греческой культуры на восток со временем последовал мощный наплыв на запад восточ­ных, вернее восточно-средиземноморских религиозных и политических тече­ний. Во многих отношениях греческая культура столь же обогатилась этими новыми влияниями, что и культуры негреческие — влиянием эллинской экс­пансии. Однако в иных отношениях полисоцентричное греческое мышление отчасти утратило былую ясную уверенность и смелую самобытность. Подобно тому как критический индивидуализм классической Греции породил ее вели­кое искусство и великую философию, но, с другой стороны, способствовал ее социальному разобщению, которое сделало ее уязвимой и привело к ма­кедонскому игу,— так и центробежная жизненная сила греческой культуры привела не только к ее успешному распространению, но в конечном счете и к ее растворению и раздроблению — точно так же, как классический полис подвергся противоречивым воздействиям значительно расширившегося и ставшего разнородным культурного окружения. Невиданный дотоле космо­политизм новой цивилизации, распад старого порядка в маленьких городах-государствах и последовавшие за этим столетия постоянных политических и общественных переворотов вносили крайнюю сумятицу. Частная свобода и ответственность перед полисной общиной теперь оказались подорваны мас­штабом и неразберихой нового политического устройства. Личные судьбы стали определять скорее безличные крупные силы, нежели индивидуальное волеизъявление. Былая ясность ныне представлялась недоступной, и многие почувствовали, что теряют почву под ногами.

Философия, обратившись к этим переменам, отразила их. Платона и Аристотеля продолжали изучать и все еще им следовали, однако две главен­ствующие философские школы, зародившиеся в эллинистическую эпоху,— школы стоиков и эпикурейцев — имели совершенно иной характер. Эти новые школы, хотя во многом и обязаны грекам-предшественникам, были прежде всего нацелены на этические увещевания относительно того, к каким философским укрытиям следует прибегать, чтобы пережить беспокой­ные, смутные времена. Этот сдвиг в природе и назначении философии от­части явился следствием нового интеллектуального обособления, возникше­го сразу же вслед за распространением идей Аристотеля и классификации наук,— обособления, которое постепенно отделило науку от философии, сведя последнюю к неким нравственным положениям, опирающимся на оп­ределенные метафизические или физические учения. Однако, помимо этого отгораживания философии от более широких интеллектуальных вопросов, для эллинистических философских школ характерно то, что ими двигала не столько страсть к постижению мира во всем его величии и таинственности, сколько потребность предоставить людям устойчивую систему верований и тем самым дать им некое внутреннее спокойствие перед лицом окружающего хаоса и враждебности. Подобные побуждения и привели к возникновению таких философий, которые значительно сузили свои рамки и оказались более подверженными фатализму, нежели предшествующие философии классической поры. Главный выбор был сделан в пользу освобождения от мира и от собственных страстей: и в том, и в другом отношении философия обретала все более догматический характер.

Однако стоицизму, дающему наиболее широкое представление об элли­нистических философиях, было свойственно такое величие мироощущения и нравственного темперамента, которому суждено будет надолго оставить след в духовной истории Запада. Стоицизм, основы которого были заложе­ны в Афинах в начале Ш века до Р.Х. Зеноном Китионским, обучавшимся в платоновской Академии, и который был затем сведен в систему Хрисиппом, будет пользоваться особым успехом в Риме — у Цицерона и Сенеки, у Эпиктета и Марка Аврелия. Согласно стоикам, вся действительность прони­зана разумной божественной силой — Логосом, или Вселенским разумом, управляющим всеми вещами. Человек может достичь подлинного счастья лишь тогда, когда он приведет свою жизнь и свою натуру в лад с этой все­сильной провиденциальной мудростью. Быть свободным означает жить в со­гласии с волей Бога, и, в конечном счете, для жизни гораздо больше значит душевная добродетель, нежели внешние жизненные обстоятельства. Муд­рец-стоик, преисполненный внутреннего спокойствия, отличающийся суро­вой самодисциплиной и сознательным выполнением долга, остается равно­душным к превратностям внешних событий. Для стоиков существование правящего миром разума влекло за собой и другое важное следствие. По­скольку все люди наделены частицей божественного Логоса, все они являют­ся членами вселенской человеческой общности — братства человечества, об­разующего Мировой Город, или Космополис, причем каждый призван деятельно участвовать в делах мира и таким образом выполнять свой долг перед этой великой общиной.

По сути, стоицизм явился развитием важнейших элементов философии Сократа и Гераклита, перенесенных на почву эллинистического мира — менее ограниченного и более экуменического. Современный же ему и сопер­ничающий с ним эпикуреизм, напротив, отошел от стоической привержен­ности нравственным добродетелям и правящему миром Логосу, а также от традиционных религиозных понятий,— вместо них утверждая как высшую ценность человеческое наслаждение, определяемое как свобода от боли и страха. Человечество должно преодолеть свою суеверную веру в непостоян­ных антропоморфных богов из народных преданий,— учил Эпикур,— ибо прежде всего именно эта вера и страх божественного возмездия после смер­ти — причина человеческих страданий. Богов не нужно бояться — их ничуть не заботит мир людей. Не нужно бояться и смерти, ибо она есть лишь угасание сознания, а не начало мучительного наказания. Стать действительно счастливым в этой жизни можно, лишь удалившись от дел мира, чтобы вести безмятежное и полное простых радостей существование в кругу друзей. Той физической космологией, из которой черпала уверенность эпикурейская система, являлся атомизм Демокрита: субстанцию мира — в том числе, и смертную человеческую душу — образуют материальные частицы. Подобная космология имела прямое отношение к человеческому опыту того времени: в эпоху эллинизма граждане, лишившись определенного, централизованного, ограниченно упорядоченного полисного мира, общее устройство коего было сродни аристотелевскому Космосу,— вероятно, ощущали некую параллель между своей собственной судьбой и судьбой Демокритовых атомов, по веле­нию безликих сил хаотически движущихся в лишенной центра пустоте беспо­рядочно раскинувшейся Вселенной.

Еще более ярким отражением интеллектуального сдвига данной эпохи яв­ляется скептицизм, сведенный в систему и представленный такими мысли­телями, как Пиррон из Элиды и Секст Эмпирик. Они считали, что в точ­ности нельзя познать никакую истину, поэтому единственное, что подобает философу,— это воздерживаться от суждений. С помощью убедительной ар­гументации, призванной опровергнуть любые притязания на философское познание, скептики показывали, что всякое противоречие между двумя оче­видными истинами можно разрешить, только прибегнув к какому-либо кри­терию; однако сам этот критерий можно признать верным, только обратив­шись к какому-то другому критерию: таким образом, потребуется бесчисленное количество подобных критериев, и ни один не окажется осно­вополагающим и окончательным. «Ни в чем нельзя быть уверенным — даже в этом»,— говорил Аркесилай, один из представителей платоновской Акаде­мии (которая в это время, надо отметить, включила в себя скептицизм, как бы возобновляя то течение, что вначале — еще при Сократе — сыграло такую важную роль). Правда, в эллинистической философии логика нередко умело применялась для того, чтобы продемонстрировать бесплодность большинст­ва человеческих начинаний, в частности поиска метафизической истины. И все же скептики — такие, как Секст Эмпирик,— доказывали, что люди, ко­торые верят в свою способность познать действительность, обречены на бес­престанные огорчения и несчастную жизнь. Если бы они действительно на­чали воздерживаться от суждений и признали, что их взгляды на реальность далеки от истины, они обрели бы спокойствие разума. Ни утверждая, ни от­рицая возможности познания, им следует пребывать в состоянии непред­убежденной невозмутимости, ожидая увидеть все, что будет дальше.

Подобные философские течения, по-своему значительные и заманчи­вые, все-таки не могли целиком удовлетворить потребностей эллинистичес­кого духа. Божественная действительность рассматривалась либо как бесчув­ственная и безразличная по отношению к человеческим делам (в эпикуреизме), а если и провиденциальная, то все равно неумолимая и детерменистичная (в стоицизме), либо как нечто вообще недоступное человечес­кому познанию (в скептицизме). Наука также становилась все более рацио­налистичной, практически утратив религиозный стимул и свое назначение божественного постижения, что прежде так ощущалось у Пифагора, Плато­на и даже у Аристотеля. Потому-то эмоциональные и религиозные запросы культуры нашли непосредственный отклик в различных мистериальных религиях — греческих, египетских, восточных — предлагавших спасительный выход из узилища этого мира: они процветали по всей империи и пользова­лись все возраставшей популярностью. Однако этим религиям с их праздне­ствами и таинственными обрядами, посвященными различным божествам, не удавалось привлечь представителей образованных слоев. Для них мифы были достоянием прошлого и годились в лучшем случае для аллегорических фигур в разумной беседе. И все же суровый рационализм господствующих философий оставлял некое ощущение духовного голода. То беспримерно со­зидательное единство рассудка и чувства, которое ведали более ранние вре­мена, ныне оказалось расколото надвое. Рефлексирующая личность зачас­тую лишалась побуждающих импульсов, очутившись посреди необычайно изощренного культурного окружения — деловитого, урбанизированного, утонченного и космополитического. Классический греческий синтез доалександрийской поры распался, и все силы растрачивались в процессе рассеи­вания.

Тем не менее эллинизм был исключительно насыщенной эпохой, отме­ченной целым рядом культурных достижений, без которых, с точки зрения современного западного человека, совершенно невозможно обойтись и ко­торые делают ей большую честь. Далеко не последнее место в этом ряду за­нимает тот факт, что в эллинистическую пору были признаны и оценены ранние греческие достижения, благодаря чему и сохранились сочинения классических авторов — от Гомера до Аристотеля. Тексты собирали, систе­матически изучали и — немалыми трудами — издавали, дабы сложился на­стоящий свод шедевров. Были заложены основы гуманистической учености. Начали развиваться новые дисциплины — литературная и тексту­альная критика, стали появляться комментарии и толкования-разборы: при этом великие произведения превозносились и почитались как культурный идеал, которому предстояло обогатить будущие поколения.

Таким же образом в Александрии возникла Септуагинта — греческий перевод еврейской Библии: она была составлена, издана и канонизирована с той же ученой дотошностью, что и гомеровский эпос или платоновские диалоги.

Само образование также было систематизировано и получило широкое распространение. В главнейших городах с целью проведения научных ис­следований были учреждены крупные и хорошо организованные академичес­кие заведения: в Александрии — Мусейон, в Пергаме — Библиотека, в Афи­нах же продолжали по-прежнему процветать философские академии. Царствующие правители важнейших эллинистических государств-империй выделяли средства на общественные учебные заведения, приглашая ученых и официально выплачивая им жалование из государственной казны. Почти каждый эллинистический город имел систему общественного образования; гимнасии и театры были всегда заполнены. Серьезное обучение греческой философии, литературе и риторике становилось доступно практически каж­дому. Греческая paideia находилась в расцвете. Итак, ранние достижения греков обрели прочную, научно разработанную основу, широкое географи­ческое распространение и существенную поддержку на все оставшееся время классической поры.

АСТРОНОМИЯ

Что касается собственных новшеств эллинистического периода, то он принес значительные плоды в области естественных наук. Геометр Евклид, геометр и астроном Аполлоний, математик и физик Архимед, астроном Гип­парх, географ Страбон, врач Гален, географ и астроном Птолемей — каж­дый из них продвинул науку вперед, а их открытия и новые системы станут парадигмами на многие столетия. Особенно плодовитым оказалось развитие математической астрономии. Загадка планет вначале нашла разрешение во взаимодействующих гомоцентричных сферах Евдокса, что и объясняло дви­жение вспять, и позволяло делать приблизительно точные предсказания. Однако не было объяснения изменениям яркости во время обратного движе­ния планет, поскольку вращающиеся сферы должны неизбежно удерживать планеты на прежнем расстоянии от Земли. Именно это теоретическое упу­щение побуждало математиков и астрономов более поздней поры к исследо­ванию неких альтернативных геометрических систем.

Некоторые — например пифагорейцы — утверждали, что Земля движет­ся. Гераклид Поитийский, выученик платоновской Академии, предполо­жил, что каждодневное движение небес в действительности вызвано движе­нием Земли вокруг своей оси, а Меркурий и Венера все время находятся вблизи Солнца оттого, что вращаются скорее вокруг Солнца, чем вокруг Земли. Сто лет спустя, Аристарх додумался до гипотезы, согласно которой и Земля, и все остальные планеты вращаются вокруг Солнца, а само Со­лнце, как и внешняя звездная сфера, пребывает в неподвижности¹.

Эти разнообразнейшие модели были, однако, в большинстве своем от­вергнуты по здравым соображениям математического и физического порядка. Ежегодный звездный параллакс никогда не наблюдался — а подобное уклоне­ние от пути неизбежно происходило бы, если бы Земля вращалась вокруг Со­лнца и, таким образом, проходила бы относительно звезд столь большие расстояния (если только, как предполагал Аристарх, внешняя звездная сфера не превосходит своей необъятностью всякие исчисления). Кроме того, дви­жение Земли целиком разрушило бы всеохватную и связную космологию Аристотеля. Аристотель окончательно истолковал физику падающих тел, по­казав, что тяжелые предметы движутся в сторону Земли потому, что она яв­ляется неподвижным центром Вселенной. Если же Земля движется, то это хорошо обоснованное и практически самоочевидное объяснение падающих тел будет подорвано, а появления другой — столь же убедительной — теории взамен не предполагалось. Что казалось еще более важным — приравнивание Земли к планетам противоречило древней и столь же самоочевидной дихото­мии земного и небесного, основанной на трансцендентном величии небес. И наконец, если оставить в стороне все теоретические и религиозные вопро­сы,— о том, что движение Земли привело бы к тому, что с нее были бы сбро­шены все люди и все предметы, а птицы и облака оставались бы далеко позади, и так далее,— говорил простой здравый смысл. Человеческие чувства недвусмысленно свидетельствовали в пользу неподвижности Земли.

Основываясь на подобных соображениях, большинство астрономов элли­нистической поры решало вопрос в пользу геоцентричной Вселенной, про­должая работать над разнообразными геометрическими моделями, которые объяснили бы положение планет. Во II веке н.э. плоды этих совместных усилий получили кодификацию у Птолемея, и проделанный им синтез пре­вратился в рабочую парадигму для всех астрономов — до самой эпохи Ренес­санса. Основная же трудность, вставшая перед Птолемеем, оставалась прежней: как объяснить многочисленные расхождения между, с одной сто­роны, целостным зданием аристотелевой космологии, требовавшим от пла­нет единообразного движения совершенными кругами вокруг расположенной в центре неподвижной Земли, и, с другой стороны, действительными на­блюдениями за планетами, из которых явствовало, что скорости и направле­ния их движений переменны, а степень яркости различна. Опираясь на не­давние открытия в греческой геометрии, на непрерывные наблюдения вавилонян и приспособления для линейных измерений, а также на труды греческих астрономов Аполлония и Гиппарха, Птолемей очертил следующую схему. Наиболее удаленная от центра вращающаяся сфера, к которой при­креплены неподвижные звезды, каждодневно перемещает все небо вокруг Земли, двигаясь в западном направлении. Внутри же этой сферы каждая из планет (включая Солнце и Луну) вращается в восточном направлении с переменными — более медленными — скоростями, и каждая — по своей большой окружности, называемой несущей (или деферентом). Для более сложных движений планет (исключая Солнце и Луну) была введена еще од­на — меньшая — окружность, названная эпициклом: эпицикл постоянно вращается вокруг некой точки, продолжающей вращаться по несущей. Те­перь становилось ясным то, чего не могли объяснить сферы Евдокса, по­скольку вращение эпицикла автоматически приближало к Земле планету вся­кий раз, когда она совершала движение вспять: оттого планета и казалась ярче. Установив различные темпы вращения для каждой несущей и для каж­дого эпицикла, астрономы могли приблизительно вычислить и траекторию переменных движений для каждой из планет. Простота такой схемы с эпи­циклом и несущей, а также ее объяснение переменной яркости обеспечили этой теории признанную победу как наиболее жизнеспособной астрономи­ческой модели.

При практическом применении, однако же, эта схема выявила целый ряд второстепенных отступлений от общего правила. Для их объяснения Птолемей прибег к дальнейшим геометрическим уловкам: эксцентрикам (ок­ружностям, чьи центры не совпадают с центром Земли), малым эпициклам (дополнительным окружностям меньших размеров, которые вращаются во­круг большого эпицикла или вокруг несушей) и эквантам (которые объясня­ли перемену скоростей, постулируя существование еще одной — не совпа­дающей с центром окружности — точки, вокруг которой происходит постоянное движение). Разработанная Птолемеем модель сложных окруж­ностей стала первой системой, которая смогла количественно объяснить все небесные движения. Кроме того, податливая многосторонность данной мо­дели, позволявшая примирять новые противоречивые наблюдения с помо­щью новых геометрических преобразований (например, добавляя к эпициклу еще один эпицикл, к эксцентрику — еще один эксцентрик), наделила ее такой силой, что она продержалась на протяжении всего классического пе­риода и средневековья. Основным костяком для эллинистических астроно­мов в создании этой схемы послужила космология Аристотеля — с ее находя­щейся в центре неподвижной Землей, вращающимися эфирными сферами и стихийной физикой. Эта синтетическая птолемеевско-аристотелевская Вселенная, в свою очередь, легла в основу того мировосприятия, которое в течение почти 15 последующих столетий определяло философское, религиоз­ное и научное видение Запада.

АСТРОЛОГИЯ

Однако в классическом мире математическая астрономия являлась не со­всем светской дисциплиной. Ибо античное понимание неба как местопребы­вания богов, неразрывно связанное с быстро развивающейся астрономией, Породило астрологическую науку (астрология считалась наукой), которая в Классическую эпоху наиболее полно была систематизирована Птолемеем. В самом деле, можно утверждать, что астрономию побуждало к продвижению именно ее тесная связь с астрологией: последней как раз и нужны были вся­ческие технические открытия, дабы упрочилась ее прорицательская власть. В свою очередь, возраставший спрос на астрологические предсказания — будь то при дворе императора, на рыночной площади или в кабинете фило­софа — поощрял дальнейшее развитие астрономии и усиливал ее обществен­ную значимость. Тем самым, обе эти дисциплины, в сущности, составляли единую профессию: так продолжалось от классического периода вплоть до эпохи Возрождения.

Стех пор как точность астрономических вычислений значительно возрос­ла, древние месопотамские представления о том, что небесные явления ука-зуют на явления земные (учение о вселенском «сочувствии», или «симпатии»: «как на верху, так и внизу»), теперь подвергались анализу с точки зрения изощренной греческой системы математических и качественных принципов. Затем эллинистические астрологи стали применять эту систему, чтобы пред­сказывать будущее не.только больших человеческих сообществ — таких, как целые народы или империи,— но и отдельных людей. Высчитав точное поло­жение планет в момент рождения человека и опираясь на некие архетипичес­кие принципы из соответствий между определенными мифическими божествами и наблюдаемыми планетами, астрологи делали заключения отно­сительно характера человека и его судьбы. Дальнейшие выводы следовали также из различных вавилонских и пифагорейских принципов, относящихся к строению Космоса и его внутренней связи с микрокосмом, то есть челове­ком. Платоники тщательно обосновывали, каким именно образом особое рас­положение планет, которым приписывали те или иные свойства, влияет на характер человека,— связывающее их в некое архетипическое единство воз­действующего и испытывающего воздействие начал. Аристотелевская физи­ка — с ее безличной терминологией и механическими объяснениями влияния небес на земные события посредством стихийных сфер — в свою очередь на­правляла развитие данной науки в соответствующее русло. Элементы класси­ческой астрологической теории, объединенные Птолемеем, составили своеобразный однородный синтез, в котором были каталогизированы все «значения» планет, их положения и образуемые ими геометрические очерта­ния, а также различные проявления их воздействия на человеческие дела.

С появлением астрологии широко распространилась вера в то, что чело­веческой жизнью распоряжается не капризный случай, но некая судьба — упорядоченная и доступная человеческому познанию, определяемая небожи­телями в согласии с планетными движениями. Считалось, что подобные знания помогают человеку понять свою судьбу и действовать с новым ощу­щением причастности к Космосу. В астрологических представлениях о мире нашли точное отражение греческие представления о самом Космосе: «Kosmos» есть умопостигаемая упорядоченная модель, согласованное во всех своих элементах сцепление, или взаимосвязь Вселенной, и человек — неотъ­емлемая часть этого целого. В течение эллинистического периода астроло­гия превратилась в единую систему верований, которая стерла грани между наукой, философией и религией, образовав некую слитную стихию заметно выделяющуюся на лишенном целостности общем фоне воззрений той поры. Астрологические верования, распространившись во все стороны из главного центра культуры, каковым являлась Александрия, захватили весь эллинис­тический мир. Они находили одинаковую поддержку у философов-стоикоз, платоников и приверженцев Аристотеля, у астрономов-математиков и вра­чей, у последователей герметических учений — эзотериков — и у представи­телей различных мистериальных религий.

Однако сами основания астрологической науки каждая из этих групп ис­толковывала на свой лад — согласно собственным мировоззрениям. Птоле­мею и его сторонникам астрология, вероятно, представлялась прежде всего полезной наукой, дававшей непосредственные объяснения тому, как те или иные положения планет совпадают с теми или иными событиями или же личностными качествами. Но Птолемей отмечал при этом, что астрология не может претендовать на статус точной науки — такой, как астрономия,— поскольку астрономия имеет дело исключительно с отвлеченной математи­кой совершенных небесных движений, тогда как астрология прикладывает эти знания к несовершенной и неизбежно менее предсказуемой сфере земной человеческой деятельности. Но несмотря на ту критику, которой подверга­лась астрология из-за присущей ей неточности и вероятности заблуждений,— и Птолемей и вся его эпоха в нее верили. Она разделяла те же взгляды на упорядоченные движения небес, что и астрономия, и благодаря силам при­чинности, находящимся во власти небесных сфер, астрология обретала ра­циональные основания и прочные рабочие принципы, определением кото­рых и занимался Птолемей.

В более философском духе толковали астрологические соответствия гре­ческие и римские стоики, усматривая в них основополагающую детерменированность человеческой жизни небесными телами. Оттого астрология рас­сматривалась как наилучший путь к истолкованию космической воли и приведению своей жизни в согласие с божественным разумом. Стоикам, убежденным в том, что всеми вещами управляет космическая судьба и что все части Космоса объединяет некое вселенское «сочувствие», или закон,— астрология казалась в высшей степени созвучной их собственному мировоз­зрению. Сходным образом понимали владычество планет над человеческой жизнью и мистериальные религии, но они провидели в нем еще и обещание избавления: за последней из планет — Сатурном (а это божество судьбы, ог­раничения и смерти) — располагается всеобъемлющая сфера величайшего Божества, чьему божественному всемогуществу под силу освободить челове­ческую душу из пут детерминизма, открыть путь от конечного существова­ния — к вечной свободе. Этот высочайший Бог и управляет всеми божества­ми планет; посему Ему дано приостановить закон судьбы и вызволить преданного Ему душой человека из паутины предопределения ². Платоники также полагали, что планеты всецело подчиняются власти верховного Добра, но они были склонны видеть в небесных конфигурациях скорее некие указания, нежели причины, и не верили в их абсолютную предопре­деляющую роль в жизни развитой личности. В птолемеевском подходе также ощущается менее фаталистическое восприятие: он подчеркивал стратегичес­кую ценность подобных занятий и высказывал мысль о том, что человек способен принимать деятельное участие в космических планах. И все же, какими бы ни были отдельные истолкования, вера в умопостигаемый смысл планетных движений для человеческой жизни оказала колоссальное влияние на характер всей культуры классической эпохи.

НЕОПЛАТОНИЗМ

Существовала еще одна область мысли, стремившаяся преодолеть элли­нистический раскол между рационалистическими философиями и мистериальными религиями. В течение нескольких столетий после смерти Платона (середина IV в. до Р.Х.) многие философы постоянно обращались к его уче­нию, сосредоточившись на его метафизических и религиозных аспектах и внося свои дополнения. В ходе этого процесса высочайшее трансцендентное качало стали называть «Единым»; по-новому акцентировали внимание на «бегстве от тела»: подчеркивалась его необходимость для философского вос­хождения к божественной действительности; местопребыванием Форм стал считаться сам божественный Разум; заметно возрос интерес к проблеме зла и его отношения к материи. В III в. н.э. весь этот поток вылился в сочинениях Плотина, который, привнеся в платоновскую схему известную долю мистики и одновременно включив в нее некоторые стороны аристотелевской' мысли, сформулировал «неоплатоническую» философию, обладавшую значительной интеллектуальной силой и универсальным охватом. В Плотине греческая фи­лософия достигла своей завершающей точки, обратясь затем к новому, уже полностью религиозному сверхрациональному мистицизму. Очевидным ста­новится и дух новой эпохи, психологические и религиозные ощущения ко­торого в корне отличаются от духа и воззрений эллинской классики.

Ибо для Плотина рациональность мира и рационализм философского по­иска являют собой лишь первую ступень восхождения к трансцендентному существованию, находящемуся по ту сторону разума. Неоплатонический Космос есть результат божественной эманации верховного Единого — беско­нечного в своем бытии и недосягаемого для любых описаний, и категорий. Единое, именуемое также Добром, в полноте чистого совершенства произ­водит «другое» — сотворенный Космос во всем его многообразии,— которое в порядке иерархических градаций, удаляется от этого онтологического сре­доточия до самых крайних пределов, какие только возможны. Первым актом творения стало отторжение от Единого божственного Разума (Nous) — про­низывающей Вселенную мудрости, которая содержит внутри себя архетипи­ческие Формы, или Идеи, обуславливающие и упорядочивающие мир. От Nous'a исходит Мировая Душа, каковая содержит в себе одушевляемый ею мир, является источником душ всех живых тварей и представляет собой про­межуточную действительность — между духовным Разумом и миром мате­рии. Эманация божественности, исходящая от Единого,— онтологический процесс, который Плотин сравнивал с излучаемым свечой светом, постепенно расходящимся и под конец исчезающим во мраке. Однако такие гра­дации — не раздельные во временном и пространственном смысле миры: это различные уровни бытия, во вневременном порядке присутствующего во всех вещах. Три «ипостаси» — Единое, Разум и Душа,— не сущности, пони­маемые буквально, а скорее некие духовные свойства, подобно тому, как Идеи — не различные «предметы», но разные состояния бытия божествен­ного Ума.

Материальный мир, существующий во времени и пространстве и доступ­ный чувственному восприятию,— это уровень реальности, наиболее удален­ный от Божественной целостности. Будучи конечным пределом творения, он описывается в негативных терминах как царство множественности, огра­ниченности и тьмы, находящееся в последнем ряду онтологии, занимая ни­жайшую ступень действительного бытия, и олицетворяющее собой первона­чало зла. Однако, несмотря на свое глубокое несовершенство, материальный мир определяется также и в положительных терминах: как пре­красное творение, как органичное целое, созданное и поддерживаемое во вселенской гармонии Мировой Душой. На пространственно-временном уровне он несовершенным образом отражает то достославное единство-в-многообразии, которое на более высоком уровне существует в мире Форм духовного Разума: ощущаемое сохраняет благородный образ умопостигае­мого. Хотя зло и существует внутри этой гармонии, эта отрицательная дей­ствительность играет необходимую роль в великом замысле, ни в коем случае не затрагивая ни совершенства Единого, ни блага высочайшего философ­ского «я».

Человек, чья природа — душа, заключенная внутри тела, имеет потен­циальный доступ к высочайшим царствам разума и духа, но это зависит от его освобождения из материального плена. Человек способен подняться до сознания Мировой Души — осуществив таким образом актуально то, чем он уже обладал потенциально,— а затем и до вселенского Разума; с другой же стороны, он может навсегда остаться в тисках своего изначального, нижай­шего из миров. Так как все вещи происходят путем эманации от Единого — через Разум и Мировую Душу — и так как человеческое воображение в своей высочайшей форме обретает долю этой первозданной божественности, ра­зумная душа человека способна отразить трансцендентные Формы в образах и, благодаря такому проникновению в высший порядок вещей, продвинуть­ся к своему духовному освобождению. Вся Вселенная существует в непре­рывном истечении из Единого в сотворенное множество, которое затем вновь притягивается к Единому: таков процесс эманации и возвращения, вечно приводимый в движение переизбытком совершенства в Едином. Зада­ча философа — избавиться от бремени, приковывающего человека к матери­альному миру, путем нравственной и интеллектуальной самодисциплины и очищения, и обратиться внутрь себя, дабы совершить постепенное восхож­дение — возвращение — к Абсолюту. Конечный миг просветления превос­ходит знание в любом привычном смысле слова, не поддается никаким определениям и описаниям, ибо в основе его лежит преодоление субъект-объектной дихотомии между целью и стремящимся к цели: именно осущест­вление страсти к созерцанию связывает философа с Единым.

Таким образом, Плотин, опираясь на равновесие рационального и иде­ального, изложил метафизику, обретшую свое назначение в едином мистическом постижении верховного Бога-Главы. С уверенной дотошностью в по­дробностях, часто в поразительной по красоте прозе, Плотин дал описание сложной природы Вселенной и ее причастности божественному. Основав свою философию на платоновском учении о трансцендентных Идеях, он добавил, или наметил несколько новых определяющих понятий: телеологичес­кий динамизм, иерархия, эманация (истечение) и сверхрациональный мис­тицизм. В таком виде неоплатонизм завершил классическую, языческую философию, взяв на себя историческую миссию пронести платонизм сквозь все последующие века.

Как неоплатонизм, так и астрология возвышались над интеллектуальной раздвоенностью эллинистической эпохи, явившись — как и многое другое в классической культуре — результатом проникновения греческих мыслеформ в не-эллинскую духовную среду и смешения с присущими ей представления­ми. Обоим учениям суждено было на свой лад оказывать продолжительное влияние — пусть не всегда явное — на позднейшее западное мышление. Но, несмотря на почти повсеместную популярность астрологии в эллинистичес­ком мире и на обновление языческой философии в неоплатонизме, встре­ченное одобрением в доживающих последние времена академиях,— к концу классической эпохи греко-римское сознание столкнулось с новыми мощны­ми силами.

За некоторыми исключениями, о которых уже шла речь, позднейшим усилиям эллинской культуры, казалось, недоставало дерзновенного интел­лектуального оптимизма и любознательности, столь характерных для греков более раннего времени. Эллинистическая цивилизация — по крайней мере, на поверхности — обнаруживала больше разнообразия, чем силы, больше светской обходительности, чем вдохновенного гения, больше сохранения и обработки прошлых культурных достижений, нежели новых открытий. По­рознь существовало множество важных течений, однако в связное целое они не сходились. Культура пребывала в шатком состоянии, колеблясь между скептицизмом и догматизмом, синкретизмом и раздробленностью. Образо­вательные центры с их высокой организацией, казалось, лишали индивиду­альный гений всякого воодушевления. Уже ко времени покорения Греции Римом (во II в. до Р.Х.) эллинская жизненная сила шла на спад, уступая место «восточным» представлениям о подчиненности человека сокрушитель­ным силам сверхъестественного.

РИМ

В Риме же классическая цивилизация расцвела пышным осенним цве­том: сперва этому способствовал воинственный и вольнолюбивый республи­канский дух, а позднее оказывала плодотворное воздействие Pax Romana, укоренившаяся за время продолжительного императорства Цезаря Августа. Римляне, наделенные политической прозорливостью и непоколебимым пат­риотизмом, черпая силы в вере в своих богов-покровителей, не только ус­пешно завоевали весь Средиземноморский бассейн и значительную часть Ев­ропы, но исполнили также намеченную ими миссию: распространить свою цивилизацию по всем пределам ведомого мира. Если бы не это завоева­ние, совершенное благодаря беспощадной воинской тактике и духу полити­ческого честолюбия таких предводителей, как Юлий Цезарь, вряд ли клас-сическое наследие сохранилось бы под натиском варваров на западе и племен с востока.

Сама римская культура внесла значительный вклад в классическое досто­яние. Цицерон, Вергилий, Гораций и Тит Ливии, под влиянием греческих учителей упражняясь в красноречии, привели латинский язык к зрелости, Греческая paideia обрела новую жизнь в среде римской аристократии как hu-manitas (так Цицерон перевел на латынь слово paideia) — свободное образо­вание, основанное на изучении классических авторов. Греческая мифология нашла благодатную почву в мифологии римской и была ею сохранена, а поэмы Овидия и Вергилия донесли ее до далеких западных потомков. Рим­ская мысль в области права, придав новый смысл понятиям объективной ра­циональности и естественного закона, почерпнутых из греческих представле­ний о вселенском Логосе, ввела ясную систематизацию в область торговых и юридических сделок на территории всей империи, разом устранив царивший в местных обычаях сумбур и развив принципы законного обязательства и владения собственностью, что оказало решающее воздействие на дальнейшее развитие Запада.

Колоссальная энергия, присутствовавшая во всех римских начинаниях, внушала всему античному миру благоговейный трепет. Однако культурное великолепие Рима было всего лишь подражанием — imitatio,— пусть вдохно­венным, греческой славе, а одно его величие само по себе не могло поддер­живать до бесконечности эллинский дух. Впрочем, хотя благородство харак­тера часто давало о себе знать даже в самой гуще политической жизни, римский дух понемногу утрачивал свою жизнеспособность. Даже успехи в беспорядочной военной и торговой деятельности империи, часто лишенной серьезной мотивации, отрицательно сказывались на гражданской жизни Рима, ослабляя ее. Научная деятельность империи (стоит ли говорить о на­учном гении) стала резко затухать вскоре после Галена и Птолемея (во II в. н.э.). К тому же времени и блеск латинской литературы начинал заметно меркнуть. Вера в человеческий прогресс, столь ощутимая в культурном рас­цвете V века до Р.Х. в Греции, спорадически выражавшаяся и в эллинисти­ческий период, в основном учеными и изобретателями, практически исчезла в последующие века Римской Империи. Прекрасная эпоха классической ци­вилизации осталась далеко позади, и множество факторов уже приближало падение Рима: деспотическая и хищническая правительственная политика, чрезмерное тщеславие полководцев, постоянные набеги варваров, упадок и разложение аристократических кругов, религиозные секты, подрывавшие имперский авторитет и воинский дух, длительная и необратимая инфляция, взрывы эпидемий, сокращение численности населения, его апатичность и рассредоточенность — все это было чревато неминуемой гибелью для мира, ориентированного на греческие ценности.

Однако среди роскошного упадка и разложения медленно и неотвратимо уже вставал и принимал зримые очертания совсем новый мир.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: