Джеффри Евгенидис А порою очень грустны 23 страница

Он был один, а тем временем объем информации, сыпавшейся на него, все возрастал. Вокруг не было никого, кто мог бы отвлечь его. Леонард шел, и мысли у него в голове сгущались, словно поток воздушных судов над аэропортом Логан в северо-западном направлении. Там была парочка аэробусов, набитых Великими Идеями, караван «Боингов-707», нагруженных чувственными впечатлениями (цвет неба, запах моря), а также легкие самолеты бизнес-класса, в которых летели важные одинокие импульсы, пожелавшие путешествовать инкогнито. Все эти самолеты просили разрешения на немедленную посадку. Леонард из контрольно-диспетчерского пункта у себя в голове посылал им радиосигналы, веля некоторым покружиться еще, а другим – вообще полностью изменить курс. Поток воздушных судов был нескончаем; задача координировать их прибытие стояла перед Леонардом все время, с момента пробуждения до момента, когда он засыпал. Но теперь, после двух недель в международном аэропорту Золотая середина, он был старый профессионал. Следя за тем, как развиваются события, на радарном экране, Леонард способен был посадить каждый самолет по графику, одновременно он обменивался солеными шуточками с диспетчером на соседнем сиденье и, жуя бутерброд, не подавал виду, будто на это требуются усилия. Работа такая.

Чем тебе холоднее, тем больше сжигаешь калорий.

Возбужденное настроение, ровное биение сердца и большая мягкая меховая шапка – этого хватало для тепла, пока он шел, минуя большие дома на берегу и крытые гонтом коттеджи, ютившиеся в переулках. Но когда он наконец добрался до центра города, то с удивлением увидел, как тут безлюдно, даже в выходной. Магазины и рестораны начали закрываться после Дня труда. Теперь, за две недели до Рождества, лишь немногие из них продолжали работать. «Ловушка для омара» – закрыто. «Нэпис» – открыто. «Франт-стрит» – открыто. «Корона и якорь» – закрыто.

Поэтому он рад был обнаружить небольшую толпу, собравшуюся посередине дня в «Губернаторе Брэдфорде». Вскарабкавшись на стул, он взглянул на телеэкран, пытаясь придать себе вид человека, у которого в голове одна мысль, а не пятьдесят. Когда к нему подошел бармен, Леонард спросил:

– Это вы – губернатор Брэдфорд?

– Нет, не я.

– Пинту «Гиннесса», пожалуйста.

Леонард крутанулся на стуле и взглянул на остальных посетителей. Голове его было жарко, но шапку снимать не хотелось.

Из четырех посетительниц бара трое прихорашивались, проводили руками по волосам, выказывая готовность к совокуплению. Мужчины отвечали на это тем, что понижали голос и время от времени лапали женщин. Если не обращать внимания на такие человеческие признаки, как речь и одежда, примитивное поведение становилось более очевидным.

Когда принесли «Гиннесс», Леонард крутанулся обратно к стойке.

– Вам надо усовершенствовать методику трилистника, – сказал он, глядя в стакан.

– Как вы сказали?

Леонард указал на шапку пены:

– Это не похоже на трилистник. Это похоже на восьмерку.

– Вы что, бармен?

– Нет.

– Тогда какое вам дело?

Леонард ухмыльнулся, сказал: «Ваше здоровье» – и начал посасывать бархатистое пиво. В какой-то степени он был не прочь провести в баре остаток дня. Ему хотелось смотреть футбол и пить пиво. Хотелось наблюдать за тем, как особи женского пола прихорашиваются, подмечать другие примеры их примитивного поведения. Сам он, конечно, в данном контексте тоже был примитивен – прощелыга мужского пола. Прощелыги мужского пола – известные баламуты. Интересно было бы посмотреть, на что он сумеет завести народ. Но от бармена шли неприятные флюиды, и потом, ему хотелось еще пройтись, так что он, допив стакан, вытащил из кармана десятидолларовую бумажку и оставил ее на стойке. Не дожидаясь сдачи, он соскочил со стула и вынырнул на улицу, в воздух, пробиравший холодом до костей.

Небо уже начало темнеть. Только пошел третий час, а день уже умирал. Устремившись вперед, Леонард почувствовал, как и сам падает духом. Прежнее умственное оживление начинало угасать. Выпить «Гиннесса» было ошибкой. Сунув руки в карманы джинсов, Леонард покачался взад-вперед на каблуках. И этого оказалось достаточно. Новое подтверждение его гениальной идеи: не успели силы пойти на убыль, как он почувствовал очередной их прилив, словно из крохотных клапанов в артериях бил эликсир жизни.

Поддерживаемый на плаву химическими процессами мозга, он легко зашагал по Коммершл-стрит. Впереди какой-то парень в кожаной шапке и куртке спускался по ступенькам в «Погребок». Пульсирующая музыка вырывалась изнутри на улицу, пока он не закрыл за собой дверь.

Гомосексуализм представлял собой интересную тему с дарвинистской точки зрения. Признак, вызывавший среди популяции предрасположенность к бесплодным сексуальным отношениям, должен был привести к исчезновению этого признака. Однако ребята в «Погребке» представляли собой доказательство обратного. Видимо, тут имеет место своего рода аутосомный перенос, соответствующие гены как-то выезжают на заботливых хромосомах.

Леонард двинулся дальше, глядя на сделанные из плавника скульптуры в запертых художественных галереях, на гомоэротические открытки в витринах магазина канцтоваров, еще открытого. И тут он заметил одну удивительную вещь. На другой стороне улицы, как оказалось, еще работала лавка с тянучками под названием «Солоноводные». В витрине горела неоновая вывеска, внутри виднелась движущаяся фигура. Нечто таинственное и одновременно неотступное, нечто взывавшее к его собственной приматной сущности заставило его подойти поближе. Он вошел в лавку, и колокольчик на двери зазвенел. Та интересная вещь, о которой сообщили ему клетки его организма, оказалась девушкой-подростком, стоявшей за прилавком. У нее были рыжие волосы, высокие скулы и обтягивающий желтый свитер.

– Могу я вам чем-нибудь помочь?

– Да. У меня вопрос. Сезон наблюдения за китами еще не кончился?

– Э-э, не знаю.

– Но ведь корабли с туристами вышли в океан, разве нет?

– По-моему, это вроде летом бывает.

– Ага!

Что говорить дальше, Леонард не знал. Его посетило острое сознание того, какое у этой девушки маленькое, совершенное тело. В то же время сахарный запах в лавке напоминал ему конфетный магазин, куда он ходил в детстве, не имея денег ни на что. Тут он сделал вид, будто заинтересовался тянучками на полках, сложив руки за спиной и рассматривая товары.

– Красивая у вас шапка, – сказала девушка.

Леонард обернулся, широко улыбаясь:

– Правда? Спасибо. Только что купил.

– Только без пальто, наверное, холодно?

– Здесь, с вами – нет.

Его датчики уловили, что осторожность с ее стороны подскочила, поэтому он быстро добавил:

– Что это вы вдруг зимой открыты?

Это оказался удачный шаг. У девушки появилась возможность излить душу.

– Потому что мой отец хочет мне все выходные испортить, – сказала она.

– Ваш папа – владелец этого магазина?

– Да.

– Значит, вы вроде как наследница империи тянучек.

– Типа того, – согласилась девушка.

– Вы знаете что скажите своему папе? Скажите ему, что сейчас декабрь. Кому нужны тянучки «Солоноводные» в декабре?

– Да я ему так и говорю. А он отвечает, все равно люди приезжают на выходные, так что нельзя закрываться.

– Сколько у вас сегодня покупателей было?

– Человека три. И вы еще.

– Вы меня считаете покупателем?

Она перенесла тяжесть тела на одну ногу, приняла скептический вид.

– Ну вы же зашли.

– Точно – зашел. Как вас зовут?

Она помешкала с ответом.

– Хайди.

– Хай, Хайди.

То ли дело было в ее вспыхнувших щеках, то ли в тесно прилегающем свитере, а может, просто так бывает, когда Супермен оказывается на расстоянии вытянутой руки от супердевушки, – какова бы ни была причина, Леонард почувствовал, как возбудился, стоя в пяти шагах от нее. Это были важные клинические данные. Жаль, у него не было при себе блокнота, чтобы записать.

– Хайди, – произнес Леонард. – Хай, Хайди.

– Здравствуйте.

– Хай, Хайди, – повторил он. – Хай-ди-хо. Человек по имени Хай Ди Хо. Ты, Хайди, слышала когда-нибудь про человека по имени Хай Ди Хо?

– Не-а.

– Кэб Кэллоуэй. Знаменитый джазовый музыкант. Человек по имени Хай Ди Хо. Не знаю, почему его так прозвали. Хай-хо, серебро. Гавайи 5-О.^[29]

Она нахмурила лоб. Леонард понял, что сейчас она перестанет его понимать, и сказал:

– Рад с вами познакомиться, Хайди. Только скажите-ка мне вот что. Вы прямо тут делаете эти самые тянучки солоноводные?

– Летом – да. Но не сейчас.

– А соленую воду прямо из океана берете?

– Чего?

Он подошел к прилавку так близко, что его вставший член прижался к стеклянной панели.

– Просто подумал, интересно, почему они называются «Солоноводные». В смысле, вы соленую воду берете или в пресную добавляете соль?

Хайди отступила на шаг от прилавка.

– Мне в подсобке надо кое-что сделать, – сказала она. – Так что, если вам что-то нужно…

Леонард почему-то поклонился.

– Давайте идите, – сказал он. – Не стану отрывать вас от трудов. Рад был с вами познакомиться, Хайди-Хо. Сколько вам лет?

– Шестнадцать.

– А дружок у вас есть?

Ей, видимо, не хотелось отвечать.

– Есть.

– Повезло парню. Ему бы сейчас сюда прийти, составить вам компанию.

– Сейчас мой папа придет.

– Сожалею, что не смогу с ним познакомиться, – сказал Леонард, прижимаясь к прилавку. – Мог бы попросить его, чтобы не портил вам выходные. Мне пора, но сначала я все-таки хотел бы купить тянучек.

Он снова начал изучать полки. Когда он наклонился вперед, шапка слетела у него с головы, он поймал ее. Рефлексы идеальные. Прямо как Фред Астер. Если бы захотелось, он мог бы подкинуть ее, чтобы перевернулась в воздухе и приземлилась прямо ему на голову.

– Тянучки «Солоноводные» всегда пастельного цвета, – заметил он. – Почему это?

На этот раз Хайди вообще не ответила.

– Знаете, Хайди, в чем тут, по-моему, дело? По-моему, пастельные тона – палитра морского берега. Возьму вот этих, пастельно-зеленых, они цвета колосняка, и вот этих, розовых, они словно солнце, садящееся в воду. И вот этих белых возьму – они словно морская пена, и вот этих желтых – они словно солнце на песке.

Он принес все четыре пакетика к прилавку, потом решил взять еще несколько видов. Со вкусом сливочным. Шоколадным. Клубничным. Всего – семь пакетиков.

– Вам все вот это? – недоверчиво спросила Хайди.

– Почему бы и нет?

– Не знаю. Просто очень много.

– Мне очень нравится, когда очень много.

Она пробила покупки. Леонард сунул руку в карман и вытащил деньги.

– Сдачи не надо, – сказал он. – Но мне нужен пакет, чтобы все это унести.

– У меня нет такого большого пакета, чтобы все поместилось. Могу только мусорный пакет вам дать.

– Мусорный пакет – это превосходно.

Хайди скрылась в подсобном помещении. Вышла она оттуда с темно-зеленым мусорным мешком, двадцатипятигаллонным, укрепленным, в который начала складывать пакетики с тянучками. Для этого ей пришлось наклониться вперед.

Леонард неотрывно смотрел на ее маленькие груди, обтянутые свитером. Он точно знал, что ему делать. Дождавшись, пока она поднимет мусорный пакет над прилавком, он взял его и сказал:

– Знаешь что? Раз твоего папы нет.

Ухватив ее запястья, он потянулся вперед и поцеловал ее. Не долгим поцелуем. Не глубоким. Просто чмокнул в щеку, до крайности удивив ее. Глаза ее расширились.

– Счастливого Рождества, Хайди. Счастливого Рождества. – И он вихрем вылетел за дверь, на улицу.

Теперь он ухмылялся, как ненормальный. Закинув мусорный пакет за спину, словно матрос, он зашагал по улице. Эрекция прошла. Он пытался вспомнить, какую дозу принял утром, и думал, не следует ли ее чуть-чуть увеличить.

Логика его гениальной идеи основывалась на одном предположении: что маниакальная депрессия отнюдь не является недостатком – наоборот, это преимущество. Это признак, сформировавшийся в процессе отбора. Будь это не так, «расстройство» давно исчезло бы, выродилось бы среди популяции, как все, что не увеличивает шансы на выживание. Преимущество было очевидно. Преимущество состояло в энергии, в творческих способностях, в ощущении едва ли не гениальности, которое в данный момент испытывал Леонард. Невозможно было сказать, сколько великих исторических личностей страдали маниакальной депрессией, сколько научных и художественных открытий пришло людям в голову во время маниакальных приступов.

Он прибавил шагу, торопясь домой. Вышел из города, снова миновал озеро, дюны.

Когда он вошел, Мадлен сидела на диване, уткнувшись своим прекрасным лицом в экзаменационную брошюру.

Леонард швырнул мусорный пакет на пол. Не говоря ни слова, он подхватил Мадлен с дивана и понес в спальню, положил на постель.

Расстегнув ремень и сняв штаны, он стоял перед ней, ухмыляясь.

Махнув рукой на обычные предварительные шаги, он стащил с Мадлен колготки и белье и нырнул в нее, стараясь забраться как можно глубже. Такой дивной твердости он давно не испытывал. Он дает Мадлен то, чего ей никогда не сможет дать Филлида, и тем самым пользуется своим преимуществом. Ощущения в районе кончика были сильнейшие. Едва ли не плача от удовольствия, он воскликнул:

– Я люблю тебя, люблю!

Он сказал так, не покривив душой.

Потом они лежали, свернувшись клубком, переводя дыхание.

Мадлен произнесла с хитрой, счастливой улыбкой:

– Похоже, тебе и правда лучше.

Тут Леонард сел. В голове у него больше не толпились мысли. Мысль была только одна. Скатившись с кровати на колени, Леонард взял руки Мадлен в свои, такие большие. Он только что понял, как решить все свои проблемы: личные, финансовые и стратегические. Одна гениальная идея стоила другой.

– Выходи за меня замуж, – сказал он.

Почил в мире

Прежде Митчеллу ни разу в жизни не пришлось сменить даже детской пеленки. Он никогда не ухаживал за больным, на его глазах никто не умирал, и вот теперь он оказался здесь, в окружении множества умирающих, и его работа состояла в том, чтобы помочь им умереть покойно, в сознании того, что их любят.

Последние три недели Митчелл работал волонтером в Доме для умирающих бедняков. Он приходил туда пять раз в неделю, работал с девяти утра до начала второго, делал все, что потребуется. Его обязанности были многочисленны: он раздавал мужчинам лекарства, кормил их, делал массаж головы, присаживался к ним на койку, чтобы пообщаться, смотрел им в глаза и держал их за руки. Всему этому не нужно было специально учиться, и все-таки Митчелл за свои двадцать два года, прожитые на этом свете, почти ничего подобного прежде не делал.

Он путешествовал уже четыре месяца, побывал на трех континентах, в девяти странах, однако Калькутта казалась первым настоящим местом из всех, которые он посетил. Причина отчасти состояла в том, что он был один. Ему не хватало общества Ларри. Перед тем как Митчелл уехал из Афин, когда они строили планы встретиться опять весной, разговор обходил стороной мотивы, по которым Ларри решил остаться в Греции. То, что Ларри теперь спит с мужчинами, в мировом масштабе ничего не меняло. Однако их дружба – и в особенности ночь в Венеции, когда они напились, – представлялась теперь в непростом свете, и оба чувствовали себя неловко.

Если бы Митчелл способен был ответить Ларри взаимностью, сейчас его жизнь, возможно, шла бы совсем иначе. Но все сложилось так, что ситуация выглядела весьма комичной, в шекспировском духе: Ларри любит Митчелла, который любит Мадлен, которая любит Леонарда Бэнкхеда. То обстоятельство, что он очутился один в беднейшем городе на земле, где никого не знал, где не было телефонов-автоматов, а почта работала медленно, если и не положило конец этому романтическому фарсу, то дало Митчеллу возможность уйти за кулисы.

Было и другое объяснение тому, что Калькутта показалась Митчеллу настоящим местом, – он приехал сюда с определенной целью. Прежде, в других странах, он просто осматривал достопримечательности. И единственное, что он мог бы сказать о своих путешествиях, – они были вехами на его паломническом пути, приведшем сюда.

Первую неделю он провел, осматривая город. Побывал на мессе в англиканской церкви, в крыше которой зияла дыра, а прихожанами были шестеро восьмидесятилетних стариков. В коммунистическом театре он высидел трехчасовую постановку «Мамаши Кураж» – на бенгальском. Он прошелся взад-вперед по Чауринги-роуд, мимо астрологов, которые гадали на полинявших картах таро, и цирюльников, стригших волосы, присев прямо на тротуар. Уличный торговец подозвал Митчелла посмотреть на его товары: пара очков и старая зубная щетка. Бесхозная канализационная труба на дороге оказалась достаточно просторной для семейства, обосновавшегося внутри. В банке, в очереди перед Митчеллом, стоял бизнесмен, на руке у которого были часы с солнечной батарейкой. Полицейские-регулировщики на улицах по выразительности жестов не уступали Тосканини. Коровы были тощие, с накрашенными глазами, словно фотомодели. Все, что Митчелл видел, пробовал на вкус или обонял, было для него удивительно.

Как только его самолет приземлился в Калькуттском международном аэропорту в два часа ночи, Митчелл понял, что Индия – место, где затеряться проще простого. В город он ехал в почти полной темноте. Сквозь занавешенное заднее окно такси просвечивались ряды эвкалиптовых деревьев, обрамлявших неосвещенное шоссе. Добравшись до квартала многоквартирных домов, он увидел темные громады. Свет шел лишь от костров, горевших посередине развязок.

Такси привезло его в общежитие Армии спасения на Саддер-стрит, там он и обосновался. Его соседями по комнате были тридцатисемилетний немец по имени Рюдигер и парень из Флориды по имени Майк, бывший продавец бытовой техники. Втроем они обитали в маленьком домике через дорогу от перенаселенного основного здания. Вокруг Саддер-стрит размещался туристический район города, совсем небольшой. Через дорогу от общежития стоял обсаженный пальмами отель, где обслуживали бывалых путешественников по Индии, в основном британцев. В нескольких кварталах, на улице Джавахарлала Неру, находился «Оберуа-гран» с швейцарами в тюрбанах. В ресторане на углу, угождая вкусам туристов попроще, подавали банановые блинчики и гамбургеры из мяса буйвола. Майк утверждал, что еще через улицу можно раздобыть ласси с гашишем.

Большинство людей приезжали в Индию не для того, чтобы пойти добровольцами в католический орден монахинь. Большинство людей приезжали, чтобы посещать ашрамы, курить местную траву и жить на копейки. Как-то утром Митчелл вошел в столовую, где завтракали, и обнаружил, что Майк сидит за столом с калифорнийцем лет за шестьдесят, одетым во все красное.

– Тут не занято? – спросил Митчелл, указав на пустой стул.

Калифорниец, которого звали Херб, поднял взгляд на Митчелла. Херб считал себя личностью духовной. Это было понятно по тому, как он заглядывал тебе в глаза.

– Наш стол – твой стол, – ответил он.

Майк жевал гренку. Когда Митчелл сел, он проглотил кусок и обратился к Хербу:

– Ну, давай дальше.

Херб прихлебывал чай. Он начинал лысеть, у него была седая косматая борода, а на шее висел медальон с фотографией Бхагвана Шри Раджниша.

– В Пуне потрясающая энергетика, – сказал Херб. – Ее можно почувствовать, только когда сам там окажешься.

– Да слышал я про энергетику, – сказал Майк, подмигнув Митчеллу. – Может, и правда съездить. Где, говоришь, эта Пуна находится?

– К юго-востоку от Бомбея, – сказал Херб.

Изначально раджнишиты – они именовали себя «преданными» – носили одежду шафранного цвета. Но недавно Бхагван решил, что вокруг слишком много шафранного. Поэтому он издал указ, повелевавший его ученикам носить красное.

– Чем вы там, ребята, занимаетесь? – не отставал Майк. – Я слышал, вы, ребята, оргии устраиваете.

В легкой улыбке Херба читалась снисходительность.

– Попробую объяснить такими словами, чтобы ты понял. Добро или зло заключается не в самих действиях. Тут важны намерения. Многие люди предпочитают не усложнять. Секс – это плохо. Секс – ни в коем случае. Но другие люди, которые, скажем так, достигли более высокого уровня просвещенности, далеки от категорий добра и зла.

– То есть ты это к тому, что оргии у вас там бывают? – продолжал допытываться Майк.

Херб посмотрел на Митчелла:

– У нашего друга все мысли движутся в одном направлении.

– О’кей, – сказал Майк. – А как насчет левитации? Я слышал, люди левитируют.

Херб ухватил свою седую бороду обеими руками. В конце концов он согласился:

– Да, левитируют.

На протяжении этой дискуссии Митчелл был занят тем, что мазал масло на гренки и бросал кубики нерафинированного сахара в чашку с чаем. Важно было слопать как можно больше гренок, пока официанты не перестанут их подавать.

– А если я поеду в Пуну, меня туда пустят? – спросил Майк.

– Нет, – ответил Херб.

– А если во все красное оденусь, тогда как?

– Чтобы жить в ашраме, нужно быть искренне преданным. Бхагван поймет твою неискренность, во что ты ни оденься.

– Нет, мне правда интересно, – сказал Майк. – Про секс это я так, пошутил. Вся эта философия и все прочее – это интересно.

– Ты, Майк, кончай заливать, – ответил Херб. – Я что, не понимаю, когда мне лапшу вешают?

– А что, понимаешь? – внезапно сказал Митчелл.

В его словах содержался явный вызов, но Херб не потерял самообладания и продолжал прихлебывать чай. Он бросил взгляд на крест на шее у Митчелла.

– Как поживает твоя приятельница мать Тереза? – спросил он.

– Хорошо.

– Я где-то читал, что она как раз в Чили была. Очевидно, близко дружит с Пиночетом.

– Она много ездит, чтобы собирать пожертвования, – ответил Митчелл.

– Господи, – взмолился Майк. – Мне себя просто жалко становится. У тебя, Херби, Бхагван есть. У Митчелла – мать Тереза. А у меня кто? Никого.

Подобно самой столовой, гренки пытались казаться британскими, причем безуспешно. Ломтики хлеба были нужной формы. С виду они и вправду походили на хлеб. Но их поджарили не в тостере, а над угольями, и они отдавали пеплом. Даже у необгоревших кусков был странный, не похожий на хлебный вкус.

Народ все еще прибывал на завтрак, тянулся в столовую из спален на втором этаже. Вошла группа обгоревших на солнце новозеландцев, каждый нес баночку с «веджимайтом», за ними следовали две женщины с подведенными черным глазами и с кольцами на пальцах ног.

– Знаете, почему я сюда приехал? – говорил Майк. – Приехал, потому что работу потерял. Экономика в пролете, вот я и подумал: черт возьми, поеду в Индию. Обменный курс – лучше не бывает.

Он принялся зачитывать подробный список всех мест, где он останавливался, и вещей, которые покупал за бесценок. Железнодорожные билеты, порции овощного карри, хижины на берегу в Гоа, массажи в Бангкоке.

– Я был в Чианг-Мае, у горных племен – бывали когда-нибудь у горных племен? Они дикие. У нас там был проводник, он нас в джунгли водил. Мы поселились в этой хижине, и тут один парень из племени, знахарь или как его там, приходит и приносит опиум. За пятерку отдал! Вот такой здоровый кусок. Господи, ну мы и обдолбались. – Он повернулся к Митчеллу: – Ты опиум пробовал когда-нибудь?

– Один раз, – сказал Митчелл.

Услышав это, Херб округлил глаза.

– Вот это меня удивляет, – сказал он. – Нет, правда. Казалось бы, в христианстве такие вещи не приветствуются.

– Это смотря какие намерения у курильщика опия, – ответил Митчелл.

Глаза Херба сузились.

– Кто-то нынче утром не в духе, – сказал он.

– Да нет, – возразил Митчелл.

– Не в духе, не в духе.

Если Митчеллу и суждено было когда-нибудь стать добрым христианином, то ему следовало начать больше любить людей. Однако начинать с Херба, возможно, было слишком сильным требованием.

К счастью, Херб скоро поднялся из-за стола.

Майк подождал, пока он отойдет, чтобы не было слышно, и сказал:

– Пуна. Названия у них те еще: мандиры всякие. Да, оргии – без этого у них никуда. Бхагван заставляет парней резинки надевать. Знаешь, что они друг дружке говорят? Говорят: «У нас с тобой фрилав».

– Может, тебе вступить? – предложил Митчелл.

– «Фрилав», – ухмыльнулся Майк. – Господи. Причем девки на это ведутся. Отсоси у меня, чтоб снизошел покой. Ну и дела.

Он снова фыркнул и встал из-за стола.

– Посрать надо сходить, – сказал он. – Знаешь, я к одному не могу тут привыкнуть. Почему в Азии такие туалеты? Одна дырка в полу, бля, кругом все забрызгано. Гадость.

– Другая технология, – объяснил Митчелл.

– А где же культура? – Высказавшись, Майк махнул рукой и вышел из столовой.

Оставшись один, Митчелл выпил еще чаю и оглядел помещение: полинявшая элегантность, выложенная плиткой веранда, растения в горшках, белые колонны, изуродованные электропроводкой от вентиляторов с плетеными лопастями под потолком. Два официанта-индийца в грязных белых куртках суетились между столов, обслуживая развалившихся на стульях путешественников в шелковых шарфах и хлопчатобумажных брюках со шнурками на поясе. Парень, сидевший через проход от Митчелла, был длинноволосый, с рыжей бородой, а одет во все белое, как Джон Леннон на обложке «Эбби-роуд».

Митчелл всегда считал, что слишком поздно родился, чтобы сделаться хиппи. Но он ошибался. Стоял 1983 год, и в Индии их было полно. Как представлялось Митчеллу, шестидесятые были явлением англо-американским. Казалось неестественным, что людям из континентальной Европы, которые сами не создали никакой приличной музыки, но попали под ее власть, разрешается отплясывать твист, образовывать коммуны и петь песни на слова Pink Floyd своими голосами с сильным акцентом. То, что шведы и немцы, которых он встречал в Индии в восьмидесятые, по-прежнему носили фенечки, лишь подтверждало предвзятое мнение Митчелла, что их участие в движении шестидесятых было в лучшем случае подражанием. Им нравились нудизм, экология, все связанное с солнцем и здоровьем. Как представлялось Митчеллу, отношение европейцев к шестидесятым, да и к очень многим явлениям нынешних дней, по сути, было отношением соглядатаев. Они наблюдали за игрой со своих зрительских мест, а через какое-то время пытались вступить в игру сами.

Однако кроме хиппи в столовой были и другие волосатые фигуры. С задней стены на тебя взирал не кто иной, как сам Иисус Христос. На фреске, какие, насколько было известно Митчеллу, существовали в каждой конторе Армии спасения по всему земному шару, был изображен освещенный небесным лучом Сын человеческий, уставившийся на едоков своими пронзительными голубыми глазами.

Подпись гласила:

Христос – Глава дома.

Невидимый Гость на каждой трапезе.

Безмолвный Участник каждой беседы.

За длинным столом под самой фреской собралась большая группа. Мужчины были коротко подстрижены. Женщины предпочитали длинные юбки, блузы на кокетке и сандалии с носками. Сидели они прямо, с салфетками на коленях, беседовали негромкими, серьезными голосами.

Это были другие добровольцы из богадельни матери Терезы.

Предположим, ты веровал и творил добрые дела, предположим, ты умер и попал на небо, и предположим, что все люди, которых ты там встретил, тебе не нравятся, – что тогда? Митчеллу уже приходилось завтракать за одним столом с волонтерами. Бельгийцы, австрийцы, швейцарцы и прочие приняли его тепло. Они охотно передавали ему джем. Они вежливо расспрашивали Митчелла о нем и в ответ вежливо рассказывали о себе. Но не шутили, а его шутки, казалось, их немного огорчали. Митчелл успел побывать в Калигхате и повидать этих людей в деле. Он наблюдал за тем, как они выполняют сложную, грязную работу. Он считал их людьми выдающимися, особенно в сравнении с такими, как Херб. Однако почувствовать себя одним из них он не мог.

Дело было не в том, что он не старался. На третий день после приезда в Калькутту Митчелл позволил себе роскошь побриться у цирюльника. В покосившейся лавчонке цирюльник приложил к лицу Митчелла горячие полотенца, намазал его щеки пеной и побрил, а под конец провел по его плечам и шее ручным массажером на батарейках. Закончив, цирюльник развернул кресло так, чтобы Митчелл поглядел на себя в зеркале. Пристально взглянув, он увидел свое бледное лицо, большие глаза, свой нос, губы и подбородок, но что-то во всем этом было не так. Даже не физический дефект – он был не столько отмечен природой, сколько заклеймен людьми, или не столько людьми, сколько девушками, или не столько девушками, сколько Мадлен Ханна. Чем он ей не нравился? Митчелл поизучал свое отражение в поисках ответа. Спустя несколько секунд, не в силах устоять против импульсивного желания, едва ли не физической силы, он попросил цирюльника подстричь его.

Цирюльник взял ножницы. Митчелл покачал головой. Цирюльник взял электробритву, и Митчелл кивнул.

Им пришлось договариваться о длине, и после пары дорожек они сошлись на одной шестой дюйма. Со всем было покончено за пять минут. Состриженные каштановые кудри Митчелла кучками падали на пол. Мальчишка в драных шортах вымел их наружу, в канаву.

Выйдя от цирюльника, Митчелл все поглядывал на свое эффектное отражение в витринах. Он походил на собственный призрак.

Одна витрина, у которой Митчелл остановился, чтобы посмотреться, оказалась витриной ювелирного магазина. Войдя внутрь, он увидел ящик с религиозными медальонами. Там были кресты, мусульманские полумесяцы, звезды Давида, символы инь-ян и другие эмблемы, ему неведомые. Среди крестов самых разных видов и размеров Митчелл, поразмышляв, выбрал один. Ювелир взвешивал товар и аккуратно упаковывал: укладывал в атласный мешочек, помещал его в резную деревянную коробочку, которую заворачивал в разукрашенную бумагу, а потом запечатывал сверток воском. Оказавшись на улице, Митчелл тут же разорвал изысканную упаковку и вытащил крест. Он был серебряный, с синей инкрустацией. Немаленький. Поначалу он носил крест под футболкой, но спустя неделю, когда сделался официальным волонтером, стал носить его поверх, чтобы всем было видно, в том числе больным и умирающим.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: