Главная

Популярная публикация

Научная публикация

Случайная публикация

Обратная связь

ТОР 5 статей:

Методические подходы к анализу финансового состояния предприятия

Проблема периодизации русской литературы ХХ века. Краткая характеристика второй половины ХХ века

Ценовые и неценовые факторы

Характеристика шлифовальных кругов и ее маркировка

Служебные части речи. Предлог. Союз. Частицы

КАТЕГОРИИ:






Прошло еще десять лет... 4 страница




Кряхтя, он снял с себя сапоги, из них хлынула вода...

Упал в кресло.

От сотрясения рухнули со стены дагеротипы родителей.

Он сморщился, стиснул зубы, поднялся, положил их на стол.

Снова упал в кресло, медленно провел рукой по лбу: начинался жар, губы сохли.

Увидел вдруг глобус.

Улыбнулся детской улыбкой и протянул к нему руку.

И глобус вдруг начал медленно вертеться.

 

Он отвел руку, но глобус продолжал вертеться... тихо, бесшумно, ровно...

Он сначала удивился, потом — понимающе кивнул.

Ветер завыл, поддал громче.

Скрипнула, отворилась дверь.

И вплыл, тихо покачиваясь, водородный мешок, старый ч е р т...- проплыл, исчез в темном углу...

Циолковский, проводив его воспаленными глазами, уставился в черное пространство за открытой дверью, напряг взгляд.

Скрипнула, снова закрылась дверь.

Циолковский смотрел, ждал, закрывал глаза, снова открывал.

И вот дверь медленно отворилась...

И — тихо, осторожно, недоверчиво принюхиваясь и оглядываясь, вошел босой, голый, в меховой набедренной повязке коренастый косматый человек с толстой дубиной в руке, осторожно приблизился к столу, тихо сел на скамейку, положил заросшие волосатые руки на стол, немигающим взглядом уставился на Циолковского.

Циолковский внимательно оглядел его, снова взглянул на дверь.

И так же тихо и осторожно вошел в каморку другой человек, уже одетый, с луком, стрелами, тоже присел за стол, уставился.

За ним вскоре скользнула в проем прекрасная молодая Нефертити.

И легко вошел стройный эллин в хитоне.

А за ним — могучий римлянин в пышной тоге.

И первый христианин с крестом и рубцами от побоев вошел робко.

Входили... садились за стол...

И смотрели на Циолковского с каким-то немым вопросом, просьбой...

Крестоносец.

Средневековый музыкант с лютней.

Шотландец в клетчатой юбке, с аркебузой.

Входили... входили... входили...

Когда не стало места за столом, садились на верстак, становились у стены.

Менялись одежды, прически, лица, века!

Входили, заполняли все плотнее тесную каморку, глядели на Циолковского — с мольбой, с укоризной!

Придвигались, обступали.

И, когда стоять уже стало негде, повернуться уже было нельзя, Циолковский всмотрелся пристальнее...

Вошли его родители, держась за руки; взглянули на него нежно, с любовью, с той же невысказанной просьбой, грустно опустили головы.

И — последним — вошел Игнатик!

В черном, с опущенными глазами, без своей обычной скорбно-иронической усмешки, — усталый, озабоченный, простой...

Циолковский, беззвучно шевеля губами, долго смотрел на него.

И, как будто его заставляла какая-то сила, повернулся опять к двери.

Все повернули головы, вытянули шеи, всматриваясь.

Ждали следующего.

У Циолковского дрожали пальцы.

Ровно крутился глобус.

С мучительным, страшным нетерпением ждал Циолковский,

тянулся взглядом в черный проем!

Дверь скрипнула и закрылась.

Открылась снова...

Циолковский подался вперед, в ожидании, сглотнул от волненья.

Но — следующего не было...

Сын вошел последним.

Все опять повернулись к нему, скорбно моля взглядом.

И тогда, закрыв глаза, легким мановением руки он послал их — на глобус...

Поколения шли по глобусу, по Земле!

По бескрайним пустыням...

По дремучим лесам...

По девственным снегам...

По лугам...

По степям...

По горам...

Шли молча, медленно...

Под огромный медный реквием!..

Шли... и уставали... замирали... падали...

Растворялись...

Таяли.

Слышался приглушенный стон, предсмертные крики, плач женщин, слова молитвы, шепот на всех языках!..

Один...

Второй...

Третий...

Последний...

Все растворились, истаяли на пространствах Земли... в синеве.

И Земля, опять разлетелась в куски!

Маленькая, голубая, взорвалась беззвучно.

Куски медленно растаяли.

Глобус покрутился — и замер.

Циолковский сидел один в пустой комнате. Смотрел в открытый дверной проем... ждал следующего. Откинулся, дрожа.

Скрипнула дверь... и закрылась.

Следующего еще не было...

И тотчас же ударил набатный колокол! Отозвался другой.

Зазвонили во всем городе! Тревожно, часто, отчаянно.

Закричали:

— Спасайтесь! Спасайтесь!

Крикнула внизу Варвара Евграфовна.

Застучало по лестнице. Вбежала, задыхаясь, Любаша;

— Папа!.. Папа!.. Наводнение!..

И увидела: Циолковский лежал в кресле, открыв безумные глаза, грудь его горячечно вздымалась. Он быстро, хрипло бормотал выстраданное наконец:

— Спасайтесь! Спасайтесь! Конец света! Нет! Не верю! Я нашел!.. Нельзя! Нельзя! Нельзя у м и р а т ь!..

 

В нижней комнате Варвара Евграфовна с ужасом смотрела на воду, залившую уже весь пол.

Поднимались половицы, плавала посуда.

Льдины звенели о железные болты ставен.

Мутная бурная река разливалась широко, набегала, затопляла.

С грохотом ломались льдины.

С плачем грузились в лодки портной и его семья, вылезая из окошек.

Звонили во все колокола... Звонили... Звонили.

И вот река очистилась, успокоилась, просветлела.

Ставни были закрыты.

Циолковский лежал в нижней комнате, почерневший, исхудавший.

Любаша и Варвара Евграфовна глядели на доктора. Доктор отнял от груди Циолковского стетоскоп, потрогал пульс.

Сказал тихо:

Ну, все. Кризис кончился. Хорошее питание, сон, покой.

Варвара Евграфовна перекрестилась, тихо заплакала.

Доктор ушел, не взяв денег, протянутых Любашей.

Она поправила отцу подушки, вглядываясь в его лицо с закрытыми глазами... Он морщился, вздрагивал во сне, тихо шептал что-то.

Люба вздохнула, встала, подошла к окошку.

Открыла ставни, окна.

Хлынул в комнату ослепительный свет!

За окнами зеленели нежной ранней зеленью яблони.

Тихо плескалась река. Пищали цыплята. Щебетали птицы.

Циолковский медленно открыл глаза, увидел солнце, зажмурился... увидел склоненные над ним головы жены и дочери, глядящие с надеждой, с любовью. И — заплакал.

Он плакал, не стыдясь слез, спокойно, тихо.

Обнял Варвару Евграфовну и Любашу, тихо зашептал:

— Да-да, я жил невнимательно. Я один виноват в смерти Игнатика. Не сумел ему объяснить! Не сумел доказать. Ведь я уже понял! Я не сумел его переубедить тогда. Но он ошибся, Игиатик. Клаузиус ведь не прев! Жизнь не может угаснуть! Это—вечное возвращение! Вселенная пульсирует...

Варвара Евграфовна слушала его со страхам. Он схватил руку Любаши, приподнялся.

— Ты понимаешь? Это же просто! Второй закон неверен! Ведь мир существует бесконечное время! А если он существует бесконечное время, то давно бы должно было наступить уравнение температур, угасание солнца и всеобщая смерть. Ты понимаешь? Значит, борьба не безнадежна! — Он крепко схватил Любашу рукой, задыхаясь.

— Да, да, папа, — прошептала Люба. — Да, конечно.

Циолковский откинулся на подушку, закрыл глаза.

Ступень третья:

ВЗЛЕТ

По апрельской грязи два конных жандарма подскочили к дому исправника.

Исправник вышел из дома, влез в пролетку.

Циолковский, бледный после болезни, стоял во дворе, щурился на солнце.

Рядом стояли Панин и Любаша, облегченно следили за ним.

Циолковский вошел на террасу, тихо улыбнулся им, открыл кран и долго смотрел на блестящую под солнцем струю.

И, закрыв кран, как бы очнувшись, он вдруг вошел в комнату, крикнул Любаше и Панину;

— Помогите мне!

Войдя в комнату, начал стаскивать отовсюду свои приборы, макеты, тетради, проволоки, пружины, всякий технический и бумажный хлам — и выкидывал это прямо во двор.

— Папа, что такое? — Любаша испугалась.

— Тащи, тащи! Помоги, Сергей Иванович, кидай весь этот хлам во двор! — Циолковский двигался быстро, неистово, хватал бумаги ворохами.

— Это же твоя работа. Столько сил, столько трудов, —растерянно смотрела на него Любаша. — Остановись, папа!

— Это все не нужно. Все это не нужно. Я понял наконец! Нужно спешить! — отрывисто говорил Циолковский, обрушивая целые залежи приборов, моделей и прочего, хватал, рассыпал, тащил, кидал во двор, возвращался. — Выкидывай, выкидывай все! Выкидывай это тоже, расчистим матери комнату, то-то она будет довольна!

И в это время в калитку, с трудом ее открыв, вошли жандармы и исправник. Исправник небрежно приложил руку к козырьку.

— Циолковская Любовь Константиновна? — сказал он. — Вот ордер губернского прокурора на ваш арест. Прочтите. Так... Вы, я вижу, уборку делаете. Хорошо. Мы вам поможем. Вот ордер на обыск. Прошу простить! — И крикнул жандармам: — Приступайте! А вы, сударыня, одевайтесь. Узелочек не забудьте!

Жандармы вошли в комнату, исправник и остальные — за ними.

Циолковский растерянно смотрел на ордер, на дочь.

Любаша вдруг улыбнулась ему — бодро, весело.

— Папочка! Не волнуйся! Это недоразумение! Все будет хорошо!

— Недоразумение, — усмехнулся исправник. — Ну-ну... Довели дочь своими фокусами, господин Циолковский!

Жандармы пушили все подряд: перины, столы, шкафы.

Циолковский молчал. И вдруг засмеялся.

И, схватив что-то еще, выбросил во двор... продолжая смеяться, выбрасывая все, открывал сам шкафы.

— Молодцы! — кричал он, — Спасибо! Ищите да обрящете! Все это нужно выкинуть! Давно!

— Что вы изволите искать? — принужденно улыбнувшись, обратился Панин к исправнику.—Я знаю господина Циолковского больше десяти лет. Это недоразумение.

— Я бы вам советовал, господин Панин, — скучным голосом сказал исправник, — больше заниматься своей аптекой. Или вы тоже в революционеры захотели? Надоела нравственность и дисциплина?

В комнате стоял дым коромыслом. Циолковский носился, смеясь.

Люба спустилась из мезонина, переодетая, с узелком. Подошла к отцу.

— Папа! Не сердись! Ничего страшного! Это что — стоять за правду, ты за правду посиди! — И она засмеялась.

— Люба! Я только собирался рассказать тебе. Я стою на пороге великого открытия! Я все обдумал. — Циолковский растерянно смотрел на Любу.

— Папочка, потом расскажешь,—улыбнулась дочь.—Я тебя люблю и в тебя верю... Ты мечтай, придумывай, а мы — осуществим!

— Да-да, — растерянно сказал Циолковский. —; Я все оставлю вам. Только сделайте. Я понял, я не тем занимался... пустяками! О самом главном не помнил!

Исправник, слыша это, закрутил головой, заржал.

— Вот это правда! Это правда! Не тем занимались, господин Циолковский! И дочь вот довели!

— Верно! — как будто радостно подхватил Циолковский вдруг. — Не тем я занимался! Не тем! Как же я мог! А теперь займусь—тем! Тем! Ха-ха! Тем! Тем!

И, обняв Любашу, он вдруг завальсировал с ней неуклюже.

И оба — отец и дочь — смеялись!

Исправник вытаращил глаза.

И в этот момент один из жандармов крикнул:

— Нашел, ваше благородие! Смотрите!

И вытащил из-за киота пачку прокламаций и листков.

— Так... — Исправник рассматривал, — «Хитрая механика». «Конек-скакунок». «Искра». «Подпольная Россия». «Программа РСДРП»! Хорошо! «Недоразумение»! Хм!.. Раньше нужно было вас арестовать!

— Помнишь, папа, как у Салтыкова-Щедрина: Удар-Ерыгин знал, как спасти Россию — всех арестовать! — Люба смеялась. — Я готова, господа! Пешком поведете для устрашения общества или поедем?

Исправник только крякнул.

У калитки Люба поцеловала отца, шепнула:

— Маму, маму успокой!

У ворот толпились соседи, молча смотрели.

Портной, сильно сдавший за десять лет, мрачно вдруг спросил, подступив к исправнику:

— А чего... она плохого-то сделала?

Но ему никто не ответил, исправник брезгливо отстранил его локтем. Люба влезла в пролетку, жандармы вскочили на лошадей.

Калитка захлопнулась. Циолковский пошел по саду, потрогал набухающие почки, в калитку стучали. Циолковский подбежал, открыл. За ней с тяжелой сумкой в одной руке и с пучком распускающейся вербы в другой стояла Варвара Евграфовна в черном платье и черном платке.

— Константин! — сказала она странным, дрогнувшим голосом. — Не трудись меня успокаивать. Все знаю. Завтра пасха. Если переживу сегодняшнюю ночь, пойдешь со мной на службу. Если любишь меня...

Циолковский запер калитку, и, строго оглянувшись на него.

Варвара Евграфовна двинулась вперед с зажженной свечкой в руках.

Такую же свечку она сунула в руки Циолковского.

Была черная теплая ночь, слышался колокольный звон, журчанье ручейков.

Они шли медленно, чтобы не погасли свечки.

Впереди них, в темноте, слышались негромкие голоса, и качались по всей улице десятки маленьких теплых огоньков...

Вышли на площадь. Вся она была морем колеблющихся огоньков. Гудели колокола. Колокольня была в разноцветных фонариках. Вынесли плащаницу. Заколебались огоньки, закрестились стоящие, двинулся крестный ход вокруг церкви, запели стихиру:

— Воскресение твое, Христе спасе, ангелы поют на небесах!..

Вошли в храм... было темно, только горели лампадки перед иконами... Циолковский опустил голову, не слыша, думая о своем...

— Пасха! Радостью друг друга объимем! О, Пасха, избавление скорби ибо из гроба яко от чертога возсия Христос...

Варвара Евграфовна подтолкнула мужа незаметно локтем, он поднял голову и — увидел:

...священник поднес свечку к пороховой нитке. И как молния просверкал огонь по всей церкви! Зажглись сразу тысячи огней в подсвечниках и паникадилах, стало ослепительно ярко!

Расширились глаза Циолковского. Он открыл рот. Онемел,

Закрестились, запели... Но он ничего не слышал!

Он стоял и видел в полной тишине.

...священник поднес свечу к пороховой нитке. Как молния просверкал огонь по всей церкви. Вспыхнули Тысячи огней!

Открыли царские врата, запели, а он, остолбенев, видел:

...подносят свечу... бежит молния... озаряется церковь!..

И снова:

...подносят свечу... пролетает тонкая молния по церкви!..

И еще раз!

И еще!..

...бежит по нитке молния... озаряется церковь!..

Странной, почти безумной улыбкой озарилось лицо Циолковского!

И тут тишина лопнула—дьякон возгласил:

— «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ!.. Воскресенья день, и просветимся торжеством, и Друг друга обнимем! Христос воскрес!..»

И сотни голосов подхватили.

 

 

Было уже утро, расходились, христосовались. К Циолковскому бросился портной:

— Христос воскрес!

Бросились к нему ученицы-епархиалки.

Циолковский растерянно улыбался, христосовался.

В аптеку к Панину он вбежал, задыхаясь:

— Сергей Иванович!

Панин растерянно вышел из задней комнаты, где уже не теснились хитрые приборы, а стояли стол, веселенькие кресла, турецкая софа, на столе — все, что положено на пасху, а за столом — две приятные дамы и мужчина с усами.

— Христос воскрес, Константин Эдуардович! Прошу к столу!

— Нет-нет. — Циолковский увлек его в помещение аптеки. — Сергей Иванович, мне порох нужен и бикфордов шнур, немного...

Панин растерянно взглянул на Циолковского, колеблясь:

— Да что случилось-то? На что вам? Праздник же!

— Не бойтесь, милый! — Циолковский усмехнулся. — Город взрывать не буду! Потом расскажу. Очень нужно!

— Ну конечно! — Панин просиял облегченно, полез в шкафчик...

В комнате дамы прыснули:

— Это тот самый чудак? Какой смешной!

— Тише, Верочка!—Панин насупился.—Как вы можете!

У себя дома Циолковский посыпал нитку порохом, чиркнул спичкой: по нитке пробежала молния. Циолковский потер руки, запел что-то радостное по-птичьи, как раньше...

Варвара Евграфовна с террасы качала седой головой.

В сарае Циолковский взял приготовленную ивовую ветку, начал мастерить лук. Тут же лежали тяжелые стрелы с металлическим цилиндром с узким отверстием на конце.

 

 

Было начало июня. Белым дымом стоял сад.

Циолковский быстро шел, ничего не замечая вокруг, к епархиальному училищу.

Прозвенел звонок. Циолковский вышел из класса. Коридор наполнился девушками.

У входа столкнулся с попечителем.

— Константин Эдуардович! — сухо сказал попечитель. — Вот что... Вы говели?

— Да... — растерянно сказал Циолковский.

— Когда в последний раз?

— Гм... кажется, в прошлом году.

— Нельзя! — Попечитель возмущенно засопел. — Нельзя, Константин Эдуардович, у нас училище духовное. Так ведь недолго и места лишиться! Извольте, пожалуйста, исповедоваться и причаститься святых тайн. — И, помолчав, попечитель добавил строго. — И справочку об исповеди мне принесите.

Циолковский вздохнул, крутя зонтиком.

 

 

Он шел, ничего не замечая под ногами, что-то беззвучно говоря, споря сам с собой. Увидел вдруг колодец, наткнувшись на него...

Баба, наблюдавшая за ним, головой повела, сплюнула.

Циолковский смотрел в колодец, будто впервые его видел.

Наклонился, поднял упавший зонтик, увидел что-то на земле,

присел и начал собирать гнилушки, прятать их в карманы. Набрал полный карман и ушел быстрой своей летящей походкой.

Баба подошла к колодцу, поглядела на гнилушки, пробормотала вслед:

— Вот уж истинно — блаженный!

Сплюнула еще раз, наклонилась, начала собирать гнилушки — на всякий случай — и увидела оставленный Циолковским зонтик...

Циолковский быстро вошел в свой мезонин, бросил портфель, высыпал из карманов гнилушки, раздробил их на кусочки, разложил по полу, посмотрел, поправил. Подошел к окну, прикрыл плотно ставни, закрыл дверь.

Все ярче и ярче разгораются гнилушки, сияют зеленоватыми точками.

Звездное небо под нами.

Большая Медведица, Малая...

Сияют звезды.

Слышно, как дышит Циолковский.

Слышно, как бьется его сердце.

Сияют звезды, поворачиваются, поют тихонько.

— Константин! — вдруг слышен крик Варвары Евграфовны снизу. — Константин!

Циолковский открывает дверь, жмурится от солнца, оглядывается назад, на пол — там ничего нет, кроме щепочек, сора.

Сбегает по лестнице.

Где новый зонтик? — строго спрашивает Варвара Евграфовна.—Где ты его оставил?

Циолковский растерянно оглядывается, морщит лоб. Потом молча быстро выходит за калитку.

Варвара Евграфовна, бросив курам корм, поднимается по лестнице с веником в руке, входит в мезонин, вздыхая, глядит на пол, начинает подметать.

 

Циолковский подходит к колодцу, оглядывает его со всех сторон.

Баба в избе, приоткрыв занавеску, хихикает.

Циолковский входит к себе во двор. Опустив голову, идет прямо к Варваре Евграфовне; молча стоит перед ней, как провинившийся ребенок.

Варвара Евграфовна вздыхает... гладит его по голове...

Циолковский поднимается в мезонин, торопливо закрывав дверь, окно... ждет... открывает, удивленный, окно, разглядывает пол... и, все поняв, улыбнувшись хитро, по-детски, — вынимает из карманов новые гнилушки!..

В церкви было пустынно, полутемно. В исповедальной Циолковский подошел к священнику, перекрестился, наклонил голову:

— Благослови, отче!..

— Часто ли молишься богу, сын мой?

— Грешен, батюшка, не часто.

...светились на полу звезды...

— Не сотворял ли себе кумира, не прибегал ли к гаданиям, ворожбе или волшебству?

— Нет, отец...

...Мчались по льду сани...

— Не был ли сребролюбив, не гордился ли, не искал ли чести, славы, богатства больше всего?

— Нет, отец!

...плыл в ночном небе ястреб...

— Не предавался ли невоздержанию, не упивался ли вином?

— Нет, отец.

...светились звезды...

— Не проводил ли дней в праздности и грешных забавах?

— Грешен, батюшка...

...под ним были луг а, поля... ^

— Почитал ли своих родителей?»

— Да, отец!

...мерцала река...

— Часто ли молишься за них?

—Грешен, отец...

...улыбалась Варенька....

— Любишь ли свою жену?

— Да, отец!..

...смотрели со стены родители...

— Не обижал ли ее и детей?

— Грешен... грешен... грешен...

...выпархивали из зонтика конверты... '

— Учил ли детей уважению к закону и порядку? Слышишь ли меня, сын мой?.. А?

— Грешен, отец, грешен...

...с Игнатикомони бежали по саду...

— Не подстрекал ли кого к убийству, побоям и причинению вреда другим?

— Нет, отец.

...в огромном зале множились в зеркалах люди...

— Не имел ли на кого злобы, не мстил ли кому?

— Грешен, отец.

...сидела Варвара Евграфовна перед зеркалам и....

— Не оскоромился ли во время великого поста, соблюдал ли пост вообще?

— Да, отец. У меня всегда великий пост. Я никого не ем...

...Проваливался он в воду...

— Не убивал ли без нужды животных или птиц, не мучил ли, не любил ли наслаждаться их страданиями?

— Нет, отец. В каждом животном тоже есть душа. Те, кто утверждают обратное, сами ее не имеют...

...плыл по саду зишневый цвет...

— Не приобрел ли чего обманом, хитростью и неправдой?

— Нет, отец.

...отделялся он от колокольни, лет ел...

— Не завидовал ли кому?

— Грешен, отец...

...медленно разворачивал письмо...

— Не желал ли кому зла, болезни или смерти?

— Нет, отец.

...стоял перед ним портной...

— Сокрушаешься ли о грехах своих?

— Да, отец.

...стояли перед ним голодные крестьяне...

— Грешен ты, сын мой. Плачь о том, что осквернил ты в себе образ божий грехами своими. Плачь о том, что прилепился ты к земле и не думаешь о небе и о тамошней жизни, не имеющей конца. Себя укоряй, никого не осуждай, считай себя грешнее, хуже, ниже всех. Помни, что никакого добра не можешь сделать без благодати божией! Молись чаще и уповай на милость божию, на кровь, пролитую за тебя спасителем, ибо нет греха, который победил бы его милосердие, воистину бесконечное. Жаждай благодати господа Иисуса Христа!.. Хочешь ли еще в чем-нибудь чистосердечно покаяться, не утаил ли чего-нибудь важного?

ЦИОЛКОВСКИЙ. Батюшка, хотел бы... признаться! Не могу больше лгать. Соблюдаете ли вы тайну исповеди?!

СВЯЩЕННИК. Ну как же, сын мой, строго соблюдаем. Говори, не бойся отца своего духовного! Сказано: правдой возвысимся, за правду вознагражден будешь в царстве божьем. Говори открыто, в чем еще хочешь покаяться?

ЦИОЛКОВСКИЙ. Скажу. Батюшка. Не верю я во все это.

СВЯЩЕННИК. Во что — это?

ЦИОЛКОВСКИЙ. В единую, святую, соборную и апостольскую церковь. У меня — своя вера!

СВЯЩЕННИК. Кто же вы? Раскольник?!

ЦИОЛКОВСКИЙ. Нет... хотя в каком-то смысле...

СВЯЩЕННИК. Что ж, и в учение Христа об искуплении не верите?! И в жертву его?!

ЦИОЛКОВСКИЙ. Батюшка... Многое в нашей жизни заложено историей Христа, Евангелием... но только — в человеческом смысле: в смысле любви к ближнему и в смысле идеи свободной личности... и в смысле жизни как жертвы!

— Во что же вы верите, если не верите в спасение, в воскресение? В чем же ваша вера?!

— Я верю... в необходимость преодолеть смерть! Не могу примириться с гибелью хотя бы одного живого существа! Не благодатью мы спасемся, батюшка! Надежда на сверхъестественное воскрешение безнравственна! Люди должны сами все отдать делу общего спасения, сами победить смерть—вот моя вера!!

— За ужасное сие кощунство ответите на Страшном суде! Когда наступит конец света!

— Не верю в Страшный суд! Не верю в конец света!

— Душу свою губишь, опомнись! Пиши завещание!

— Э, батюшка! Вся наша жизнь есть завещание. Сказано ведь:

«Кто хочет спастись—потеряет, а кто не боится потерять—спасется». Не так ли?

— Смирись, гордый человек! Значит, о себе опять мыслишь, для себя живешь?!

— Нет! Опять же сказано апостолом: «Душу свою за други своя положить». А други — весь мир, все люди, бывшие и будущие! ^

— Значит, для других живешь? Опять гордыня дьявольская!

— Жить нужно не для других — но не ради себя! Жить нужно со всеми для всех — бывших и будущих! Это — моя вера!

— Сын мой! Да вы в своем ли уме?! Я понимаю по-человечески, — сын, дочь. Помутился ваш разум от несчастий!

— Нет, батюшка, не помутился! Я в здравом уме и твердой памяти. Всю жизнь я смутно шел к этому, но смутно, смутно!.. Работал для мелочей. А теперь понял — надо торопиться! Надо работать для главного! Вы, батюшка, видели, как из крана струя воды течет?

— Несчастный! Ну, видел.

— Поймите: живой организм, как струя воды, обладает формой, структурой. Вот эта упругость, форма, структуре—есть жизнь! Пока течет вода из крана — существует струя, существует жизнь...

— Господь вовремя закрывает кран!

— Подождите вы с господом! Не бог закрывает кран, а болезни, микробы, нищета, холод, страдания! Почему мы должны умирать, когда в кране — во вселенной — воды этой, материи, из которой мы состоим, — бесконечное количество? Значит, нужно научиться вечно подводить воду к крану! Если научиться вечно поддерживать атомы в той же структуре, в том же порядке, в каком они сейчас сложены в вашем теле, в вашем мозгу, вы, батюшка, будете жить долго, очень долго, почти вечно! Сейчас об этом никто не знает — но узнают, найдут способ подводить воду, жизнь! Смерть будет побеждена! Побеждена разумом, наукой, реально, без идеализма вашего! Никто не будет умирать не по своей воле! Смерть будет приходить, как вечер, легко! Когда человек сделает все, что хотел, и узнает все, что хотел, когда сам пресытится обилием и величием жизни! Человек создаст земной, сущий рай! Вот, батюшка, моя вера! Вера в человека, в его гений!

И Циолковский встал, глядя на занавеску, отделяющую его от священника.

Губы священника тряслись; заикаясь, он еле вымолвил:

— Но — куда же вы всех денете? Где вы разместите эти полчища, набранные по тысячелетиям? Где они жить будут?!

— Где? Сказать? — Циолковский усмехнулся. — Боюсь, как бы удар с вами не приключился... Справка мне нужна, батюшка. И о тайне — не забудьте!

Священник с простым круглым лицом выскочил из церкви чуть не плача.

Циолковский удалялся.

Священник перекрестился, медленно пошел за ним... останавливаясь, тряс головой; не сон ли?

Потом лицо его исказилось возмущением.

Потом — злобой.

 

 

Циолковский быстро шел по улице. Его нагнал щегольской шарабан.

Выскочил купец—тот, родственник, хмельной, веселый, хлопнул по плечу.

— Ну что, Эдуардыч? Надумал насчет примусов? Даю пятьдесят процентов! А? Да ты посмотри на мою фабрику, взгляни сначала!

Ты посмотри сначала, не упрямься! — Он вдруг подхватил Циолковского, бросил его в шарабан, дернул вожжами, гикнул...

 

Фабрика. Огромная настоящая фабрика начала нашего века.

Станки, машины—все такое наивное сейчас, но—много...

Все гремит, жужжит, ухает.

— Ты только взгляни! — кричит на ухо купец сквозь шум. —

 

— Ну, что исповедь, Костенька? Полегчало?

— Полегчало, Варенька, — улыбнулся Циолковский.

Варвара Евграфовна, таинственно улыбаясь, вытащила из-за спины письмо.

— Костя, ты уж меня прости, я открыла, прочитала. Из Общества естествознания тебе прислали четыреста семьдесят рублей для опытов с дирижаблями. Дождался!..—И она заплакала.

Циолковский взял письмо, взглянул, подержал в руках деньги...

Вздохнул, опустил голову...

И, вздохнув, сказал:

— На дирижабли — раньше нужно было!

И вышел.

Крутя в руках очки, он быстро подошел к аптеке, постучал. Панин вышел, озабоченно улыбаясь.

— Ох, как хорошо, Константин Эдуардович! Мне как раз с вами нужно посоветоваться!

— И мне, — просто сказал Циолковский. — Пойдемте, я вам что-то покажу...

Его глаза блестели. Панин неторопливо вышел, но Циолковский шел быстро, и ему приходилось чуть ли не бежать..

— Понимаете, Константин Эдуардович! Нужно наконец решать этот вопрос — жениться или не жениться? И на ком? Вот слушайте... Станки английские, немецкие. Ты взгляни, какая мощь! Да мы с тобой весь мир примусами твоими и чем хочешь затопим! И ножи, и ведра, и утюги, и корыта! Станки, огромные сооружения, верстаки... и весь грохот и шум производят внушительное впечатление. И вот итог, результат всего этого победительного шума — примусы, сковородки, утюги!

Циолковский молча, как бы не видя, смотрит на все это.

Купец дергает его за рукав, обнимает, хлопает по плечам, кричит что-то неслышное.

— Ну? Ведь озолотишься! И людям помощь!

— Нет, Кузьма Петрович, — тихо, не разлепляя губ, говорит Циолковский, и его тихий голос слышен. — Не могу. Нужно делать только то, чего не можешь не делать. Нужно все отдать главному делу. Нужно жизнь перестроить. Это все не туда... это — потом... Улучшением примусов другие могут заняться. Не хочу примусов... не нужны примуса!.. Не нужны!.. — вдруг закричал он в лицо Рокотову и побежал из цеха.






Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:

vikidalka.ru - 2015-2024 год. Все права принадлежат их авторам! Нарушение авторских прав | Нарушение персональных данных