ОБЛИК СМЕРТИ В КУЛЬТУРЕ

На разных этапах своей истории человечество отно­сится к смерти и понимает еепо-разному. Взгляд лю­дей конца XX века не тождествен взгляду средневе­кового рыцаря или буржуа XVI столетия. Конечно, есть и много общего в этих взглядах. Смерть близкого, род­ного человека, того, с кем связаны жизненные надежды, с кем соединяют узы любви идружбы, всегда была иостается горем для понесших утрату, каким бы они нивидели посмертный путь ушедшего. Известно, что даже продвинутые индийские гуру порой искренне горюют и

льют слезы, узнав о смерти своих любимых учителей или друзей, И все же можно установить культурно-ис­торические различия между восприятием и переживани­ем смерти в разные эпохи. На материале европейской истории это делает французский исследователь Филипп Арьес. Проследим вслед за ним, какие изменения пре­терпело в ходе ряда столетий восприятие смерти европейцами.

Первый период, особо выделяемый Ф. Арьесом, это средневековое общество. Люди жили тогда общинно" их повседневность зависела от сельскохозяйственных ритмов и церковногокалендаря. Все важные дела в жизни человека так или иначе решались совместно с другими, будь то рождение, свадьба или строительство дома. И в феодальной, и в крестьянской среде строго соблюдались многочисленные ритуалы, обряды. Их влияние было огромно и пронизывало собой все. Как и во все иные времена, смерть косила многих, еще не до­стигших высокого возраста, бывали войны, случались опустошительные эпидемии. Но взгляд людей на смерть определялся в первую очередь христианскими представлениями о бессмертии души, загробной жизни, Страшном суде. Не было того ужаса перед уходом из жизни, который, испытывает атеист, полагающий свой конец или конец близких — абсолютным исчезновением.

В связи со всеми этими чертами средневекового ук­лада можно выделить несколько существенных момен­тов, характеризующих смерть в культуре того времени.

Прежде всего, это вписанность ее в повседневность, некая «прирученность" Смерть не стоит особняком от других событий круговорота жизни, не является экстра­ординарной, миропотрясательной. Она – одно из явлений обыденности, ей отведено свое место, серьезное и важное. Человек того времени не живет, слепо надеясь на то, что его земное существование будет вечным, не забывает о, смерти, напротив, он помнит о ней и отно­сится к. ней как к важному и ответственному делу. Каж­дый отвечает не только за свою жизнь, но и за свою смерть, к которой надо быть подготовленным внутрен­не и внешне, и которая не должна быть случайной, без­вестной, постыдной. Умереть случайно или в одиночестве — совершенно неприлично.Это нарушение всех норм. Именно поэтому к смерти готовятся, перед нею говорят речи. Последнее слово умирающего, его духов­ное завещание живущим — очень важный момент.

Смерть происходит публично, вокруг умирающего собирается и сутками сидит вся его многочисленная семья и родные. И в крестьянской, и в аристократической среде вплоть до XVIII века было принято приходить про­щаться с умирающим. Это правило распространялось и на людей, достаточно далеких. Тот, кто стеснялся явиться к больному, когда тот был здоров, считал сво­им долгом прийти и проститься с ним перед вратами смерти.

Смерть является не только публичной, но и риту­альной. Она сопровождалась религиозными обрядами. Умереть без таинства Соборования считалось совер­шенно невозможным. Человек думал о том, как, поки­дая земной мир, обеспечить себе не ад, а рай, наилуч­шее отношение потусторонних сил, поэтому священник был непременной фигурой возле тяжелобольного, соби­рающегося в свой последний путь.

В эмоциональном отношении к смерти было гораз­до меньше темного, негативного, чем в наши дни. Во-первых, люди минувших столетий были душевно привязаны к гораздо большему кругу лиц, чем наши со­временники, живущие в маленьких (нуклеарных) семь­ях и имеющие двух-трех близких друзей. Поскольку в прошлом семьи были велики, родни много, община жи­ла общими переживаниями, постольку скорбь по поводу кончины одного человека оказалась гораздо менее ин­тенсивной, чем у нас. «Раскладываясь» на много лиц, эмоции становились слабее. Во-вторых, полагалось, что покойный уходит не навсегда. Собственно говоря, рож­дение в мир — вот истинная смерть, а смерть — это рождение для высшего бытия. Поэтому смерть — пре­красна, покойный — красив. Его черты одухотворяются той вечностью, к которой он прикоснулся самим фактом своей кончины. Смерть эстетизировалась, возвышалась. Наконец, когда человек умирал, то в последний путь его тоже провожали всей общиной, всем селом. Приня­то было долго носить траур, постоянно соотносясь со смертью, вспоминая и напоминаяо ней. С некоторого периода стали делаться семейные захоронения, склепы. Семейность продолжалась и после ухода умерших. Жи­вые и ушедшие, объединенные общим родовым именем, фамилией, как бы постоянно общались, поскольку клад­бище было местом посещаемым, предполагавшим беседу, воспоминание, обмен новостями.

Надо сказать, что этот общинно-ритуально-религи­озный подход к смерти, который Ф. Арьес возводит к

раннему средневековью, да и к более дальним време­нам, продержался вплоть до XIX века. Именно в прошлом столетии начинаются бурные изменения в отноше­нии к смерти, хотя коренятся они еще в первых веках Нового времени, когда все более стали пробивать себе дорогу и материалистические и естественнонаучные идеи. Изменение ситуации назревало с ростом городов, общей урбанизацией Европы, с изменением стиля жизни, все большей индивидуализацией быта, атеизацией сознания.

XIX век и период до 50-х годов нашего столетия — это время, когда «смерть спряталась». Это не означа­ет, конечно, что люди перестали умирать. Они умирали и в огромном количестве: гибли в войнах, в концент­рационных лагерях, погибали от болезней и от старо­сти. Однако, восприятие смерти в общественном созна­нии сделалось совершенно иным. Если раньше смерть была «прирученной», а жизнь тела продолжалась бес­смертием души, которая принимала эстафету, то теперь смерть стала «дикой», чуждой, ужасной, той жестокой катастрофой, которая губит все надежды и ввергает че­ловека в вечное небытие. Смерти стали панически боя­ться. Еще раньше ее эстетизация сменилась отвращени­ем, акцентированием моментов разложения, уродства мертвого тела, поэтому умирающий и мертвый больше не казались прекрасными и возвышенными, а, напротив, пугающими и отталкивающими.

Причастности к смерти и разговора о смерти стали избегать, делать вид, будто ничего не происходит. Упо­минать о смерти стало неприлично. Если раньше чело­век готовился к своему концу, то теперь смертельно больному начали лгать, что он непременно выздоровеет, будет жить. Действительно, слишком жестоко и разру­шительно сообщать человеку о том, что он уходит в полном смысле слова навсегда, уничтожается без на­дежд на возрождение. Однако ложь у постели больного нередко очевидна, многие умирающие понимают, что их обманывают, и испытывают чувство глубокого одино­чества, потери доверия к своим близким. Ловко обма­нуть больного так, чтобы он не понял предстоящей смерти, сделалось своего рода доблестью для родных умирающего.

Стало не принято посещать умирающего человека. Если смерть страшна и грязна, ее лучше скрыть от чу­жих глаз, не ранить чувства других людей. Больной часто умирает в больничной палате, один, без близких

и родных. Вокруг него аппаратура, поддерживающая организм, а не сочувствующие и сопереживающие лица. Тезис «Каждый умирает в одиночку» реализовался в XХ веке в прямом смысле слова.

Почти никто не соблюдает траура, напоминающего
о смерти. Большой город живет так, словно в нем ник­
то и никогда не умирает. Умонастроение, связанное с желанием забыть о смер­ти, отвергнуть ее как якобы не существующую, утвер­дить жизнь как то единственное, с чем действительно имеет дело человек, прекрасно выражено в стихах аме­риканского поэта Уолта Уитмена:

«Пусть мертвые мертвым даруют любовь

И плачут у старых могил Мы живы!

Кипит наша алая кровь Огнем нерастраченных сил!»

Эти жизнеутверждающие строки, столь оптимистичные и наполненные гордостью живущих, если присмот­реться к ним поближе, оказываются полны также и внут­ренней жестокости. Недаром, наверное, они полюбились И. Сталину — человеку, лишенному сантиментов. Ушедшее и уходящее отвергается напрочь, зачеркивает­ся, сбрасывается со счетов, отправляется на свалку па­мяти, истории, переживания. Нить времени рвется. Жи­вые сверхчеловеки, попирающие ногами землю и до стающие макушкой до небес, громко утверждают свое «я», не заботясь о родных мертвецах, да и о тех живых, которые уже не в силах сражаться в жизненных битвах. Поэтому другим полюсом восприятия смерти в XX ве-ке выступают стихи С. Маршака, полные пронзительной тоски перед пропастью небытия, которая разверзлась впереди:

«Любите жизнь, покуда живы,

Меж ней и смертью только миг,

А там не будет ни крапивы,

Ни роз, ни пепельниц, ни книг.

И солнце даже не заметит,

Что в глубине каких-то глаз

На этой маленькой планете Навеки свет его угас».

Одиночество умирающих и холодная жизнестойкость живущих — типичный феномен XX столетия. Дело, конечно, не в том, чтобы «мертвый хватал жи­вого», живые должны помышлять жизни, но попыт­ка совсем забыть смерть — не более чем «страусиная политика», когда из страха прячут голову в песок. «Са-

мой лучшей смертью»в XX веке была признана смерть во сне, смерть внезапная, неожиданная, мгновенная, ког­да ни о чем не успеваешь подумать и ничего сказать, смерть без сознания — то, что считалось в былые вре­мена самым ужасным наказанием. Не малодушие ли это, отказывающее человеку в праве знать, понимать, переживать важнейший из переломов его бытия?

Однако в середине XX века, с 50-х годов начинает­ся новый переворот в отношении к теме смерти. На мой взгляд, он выражен в двух противоречивых тенденциях, дополняющих друга друга. С одной стороны, смерть воз­вращается в обыденную жизнь через поток самой сквер­ной кинопродукции, через «желтую прессу», смакующую тему убийств, через бесконечные телебоевики, показы­вающие умирание крупным планом. То, где раньше ис­кусство применяло условности, фигуры, умолчания, сим­волические обозначения, где прежде физиология и пси­хология умирания оставались за кадром, теперь буйству­ет натурализм, с жадным любопытством заглядывающий в лицо смерти: «Ну, как там? Это место, пожалуйста, по­подробнее...». И если реальная смерть отдана специа­листам: врачам, медперсоналу, полиции — то смерть ки­нематографическая, игровая и хроникальная, заполняет экраны, как бы активно компенсируя «недостаток умира­ния в быту». Раньше сидели у одра больного, теперь — у телеэкрана, но приобщение к смерти, «контакт с ней» продолжается. Совсем недавно избегавший разговора о смерти народ, вновь принимает ее в свою повседнев­ность, живет с нею бок о бок, здоровается с ней по ут­рам и вечерам. Смерть «приручается заново», хотя и в несколько бесчеловечных формах: ее наблюдают за чашкой чая, поглядывают на нее между делом: «Всех убивают — никого не жало!».

С другой стороны, в 50-х — 60х годах нашего сто­летия смерть становится в центр внимания ряда иссле­дователей: врачей психологов, физиологов. В 1959 году выходит в свет коллективная работа под редакцией Г. Фейфеля «Смысл смерти», в 1969 году — книга Элизабет Кюблер-Росс «О смерти и умира­нии». Смерть начинает широко обсуждаться на страни­цах печати и в телепередачах. Речь идет о том, как по­мочь человеку преодолеть этот последний рубеж зем­ной жизни, как облегчить его неизбежную картину, каким образом избавить умирающих от страха и стра­даний, связанных с завершением жизненного пути. Ши-

роко обсуждается вопрос о праве человека на смерть, прежде всего о праве тяжелобольного, которому пред­стоят лишь невыносимые мучения. Имеет ли право врач помочь человеку умереть, если тот настаивает на этом? Как избежать корыстных злоупотрелений в вопросе о добровольности смерти тяжелобольных? Вправе ли сам больной принять решение о прерывании своей жизни, дабы сохранить человеческий облик и достоинство? В - некоторых странах уже принято законодательство, пред­полагающее возможность добровольного ухода из жиз­ни безнадежно больных.

Вторая линия гуманизации темы смерти состоит в создании «хосписов» — специальных стационаров сана­торного типа, куда люди приходят умирать. Здесь со­здается обстановка, резко отличная от больничной. Уми­рающему помогают всеми известными медицинскими средствами избавиться от страданий, но он не заперт в одинокой стерильной палате наедине со своими мыс­лями и переживаниями, напротив, больные свободно общаются междусобой и со своими родными и знако­мыми, они могут гулять в парке, развлекаться и, что особенно важно, их психологически готовят к смерти как к важному и торжественному событию, которое должно вызывать не панический ужас, а прекрасные, возвышен­ные чувства. Смерть предстает как расставанье со здешними людьми и делами но одновременно как начало нового путешествия, смерть — иное продолжение жизни. Такая традиция с давних времен и по сей день ха­рактерна для Тибета, и сегодня Запад заимствует ее, внося элементы восточной психологической подготовки в обычную работу с больным и в христианские таинства. Древняя Тибетская книга мертвых предназначалась для чтения ее над умирающим, находящимся в сознании, чтобы помочь ему спокойно и уверенно пересечь черту, отделяющую грубый мир от тонкого. «Будь осторожен и внимателен! — напутствует Книга мертвых. — Не спеши! Не пугайся! Ты — умер. Пойми это и не цеп­ляйся за ушедшее, не береди чувств, не дай им разы­граться и поглотить тебя... Ничто не может тебе по­вредить, ибо тебя — нет! Поэтому ты можешь стать, чем захочешь... Пусть добросердечие твердости чистого, зеркального стекла будет твоим главным ощущением! Не правда ли, хорошее напутствие? Пускай через много-много лет, когда пробьет и наш час, такое напут­ствие пребывает с нами. Твердое добросердечие откро­ет врата бесконечной и полной смысла жизни.

ЛИКИ СТРАХА

Чувство страха знакомо каждому человеку, и вряд ли найдется на земле взрослый или ребенок, мужчина или женщина, никогда не переживавшие прикоснове­ние его леденящей руки. От страха воют звери и как обезумевшие бьются птицы. Страха не знают лишь самые примитивные твари с простой и неразвитой нер­вной системой: насекомые, микробы... Все, что сложнее, что выше стоит на лестнице эволюции, хорошо знает это гнетущее состояние. Однако человек, наделенный сознанием.и волей, особенно тяжело и остро перено­сит чувство страха, приобретающее в культуре новые могучие корни, вырастающие до беспредельности, ста­новящееся целым миром, в котором живут тысячи и миллионы, именующие себя «Homo sapiens». Страх, страхи, боязнь, опасения — это атрибуты повседнев­ного мира, нашей обыденной жизни, это эмоциональ­ная среда, в которой нередко человек вырастает и раз­вивается, которой он пытается противостоять, то по­беждая, то терпя поражение.

Страх можно определить как разновидность стра­дания. Это элемент темного мировосприятия, негатив­ное эмоциональное состояние, тягостное, давящее, свя­занное с ощущением уязвимости и беспомощности пе­ред лицом некоей грядущей опасности. Страх — стра­дание досрочное, опережающее грозные события, рас­положенные пока в области будущего. Есть такое вы­ражение «умирать до смерти». Это сказано о страхе. Исторически, очевидно, страх появился у живых су­ществ как приспособительный механизм, помогающий предвидеть и упредить моменты, способные разрушить индивида, как эмоциональное прогнозирование приб­лижающейся опасности, позволяющее заранее собрать-

ся с силами. Впрочем, появившись как сигнал трево­ги, страх, особенно в человеческом обществе, вскоре стал самостоятельным явлением, которое способно от­ражать опасности мнимые, а то и вообще возникать без ярко выраженных причин (невротический страх).

Страх может быть различным по форме выраже­ния и интенсивности: опасение, боязнь, испуг, ужас.

С достаточной степенью условности можно выде-

лить несколько видов страха, освещенных в философкой и стихологической литературе. В жизни они неред­ко оказываются связаны и переплетены менаду собой. Первое, о чем необходимо сказать — страх смерти. Он выражает категорический протест личности против перспективы ее разрушения, жажду самосохранения, выживания: быть, длиться, никогда не исчезать! Смерть ассоциируется с полной темнотой, с глубоким и вечным одиночеством, с тоской разлуки. Кроме того, смерть таит в себе неизвестность, так как она выходит за рамки повседневного опыта (именно это дает осно­вание говорить, что смерть не имеет к нам никакого отношения: когда она есть, нас уже нет). Неизвест­ность, могучая таинственная угроза, усиливает страх перед смертью. Вспомним знаменитый монолог Гам­лета:

...Умереть, уснуть. — Уснуть!

И видеть сны, быть может? Вот в чем трудность;

Какие сны приснятся в смертном сне,

Когда мы сбросим этот бренный шум, —

Вот что сбивает нас, вот где причина

Того, что бедствия так долговечны..,

Одни психологи и философы считают, что страх смерти — врожденное свойство человека и рано или поздно проявляется с необходимостью, вырывается на поверхность сознания, как прежде скрытая могучая си­ла. Другие полагают, что страх смерти неестественен что он — результат определенных условий воспитания, младенческого испуга, подавления жизненных импуль­сов ребенка со стороны родителей. Однако, как бы то ни было, важнее то, овладевает страх смерти челове­ком или остается на периферии сознания; мешает по­вседневной деятельности и мировосприятию, подавляя личность, или активизируется лишь временами, при непосредственной встрече со смертью других людей. Как правило, мы живем повседневной жизнью, не ду­мая о смерти и не испытывая страха. Люди воюют, болеют и выздоравливают, рискуют жизнью, имея опас­ные профессии, проявляют беспечность и удальство, и при этом совершенно забывают о смерти, так, будто ее вовсе не существует. Всякая активная обращенность к внешней жизни, целеустремленность, занятость мир­ской суетой, т. е. экстравертность удаляют смерть из нашего внутреннего кругозора, делают собственный ко­нец абстрактным и потому не пугающим. И, вероят-

но, в этом есть глубокая мудрость, ибо в противном случае вся жизнь превратилась бы в сплошной тоскли­вый пролог собственных похорон.

Другой вид страха, тесно связанный с первым, это страх боли — физической и душевной. Если страх смер­ти основан на беспомощности перед неизведанным, не­знакомым, загадочным, то страх боли, как правило, есть проекция прошлых переживаний на будущее. Что та­кое боль, мы узнаем уже в процессе рождения, стал­киваемся с ней на каждом шагу и способны предви­деть аналог испытанного или усилить его в своем во­ображении. Страх боли выступает в чем-то как ограни­читель лишнего риска (говорят, кто каждый «должен обжечься о свою свечку», т. е. усвоить запрет на не­должное поведение из собственного «болевого» опы­та). Одно из первых воспитательных средств — пре­дупреждение ребенка: «Нельзя! Больно!» Нередко го­воря о страхе смерти, люди на самом деле боятся сопровождающей ее боли, мучений, страданий. Смерть без боли страшит куда меньше, о чем говорит все бо­лее растущее в наши дни движение за право челове­ка (прежде всего тяжело больного) на добровольную безболезненную смерть.

В то же время в различных культурах во все вре­мена считалось особой доблестью и героизмом преодо­левать страх перед болью, выдерживать страдания, подавлять душевным и духовным усилием и ужас смер­ти, и ужас боли. В христианстве мученичество за Бо­га делает человека святым.

Если страх перед физической болью указывает чело­веку на сферу физической опасности, страх перед ду­шевной болью становится мощным тормозом его отно­шений с окружающими и самим собой: не любить, что­бы не страдать от потери; не претендовать на многое, чтобы не разочароваться в себе; не привязываться, не пытаться, не, не, не... В конечном счете, это оборачи­вается страхом перед жизнью вообще, ибо жизнь — непрерывное приключение, где все время что-то при­обретается и теряется.

Третий вид страха можно назвать социальным стра­хом. Большое внимание этому виду страха уделили в своих работах 3. Фрейд и Э. Фромм. Для Фрейда со­циальный страх — ядро человеческой совести, это страх перед Супер-эго, внутренней моральной инстанцией, диктующей нормы социального поведения и контроли-

рующей индивида. Человек постоянно виновен перед Супер-эго, ибо в его душе теснятся запретные побуж­дения и желания, он совершает поступки, несовмести­мые с моральными предписаниями, и даже если совер­шает их мысленно, все равно боится осуждения со сто­роны могучего внутреннего контролера. Именно страх за­ставляет человека вытеснять недопустимые мысли в подсозание, что оборачивается неврозами, расстройством здоровья.

Э. Фромм размышляет о другом типе соцального страха — страх перед свободой. Человек боится всякой изоляции, полагает он, избегает одиночества, но рост уровня свободы в современном обществе делает его самостоятельным, одиноким, независимым, а, стало быть, и полностью ответственным за все, что он совер­шает. Вот этот груз ответственности, тесно связанный со свободой, и пугает, страшит современного человека, заставляет его бежать от свободы в любые формы «сим­биозов» от садо-мазохистских пар* до тоталитарного государства, отнимающего свободу, но берущего на се­бя и ответственность. Социальный страх — это факти­чески страх наказания, которое не обязательно выносят судебные власти, но которое следует из самого хода событий: потеря работы, потеря жилья, разорение, ухуд­шение положения дел и т. Д. Гораздо безопаснее жить в условиях, где все решают за тебя.

Вообще противоречие между безопасностью и разви­тием — одна из важных причин страха. Некие став­шие, уравновешенные, многократно проверенные, регу­лярно повторяющиеся отношения безопасны. Здесь не­чего бояться. Все известно наперед. Так обстоит дело и при стабильном функционировании общества, и в межличностных отношениях. Однако любая стабиль­ность неизбежно нарушается под давлением внешней и внутренней необходимости: в обществе возникает за­стой в отношениях — скука. Острая необходимость развития несет в себе нарушение привычного, безопас­ного, ставит нас перед лицом неизведанного и потому страшного: а вдруг будет плохо, больно, грустно? Но развития избежать нельзя, и страх перед «новым» так или иначе преодолевается.

Бытийный страх, тесно связанный со смертью, но не

* Для Э. Фромма «садизм» — это желание полностью владеть другим человеком, как предметом; «мазохизм» — стремление пол­ностью подчиняться воле другого,

тождественный обыденной человеческой боязни «ста­рухи с косой», рассматривается у таких авторов, как С. Къеркегор и М. Хайдеггер. Для Къеркегора страх — один из важнейших экзистенциалов, описывающих че­ловеческую жизнь, наряду со «свободой», «виной», «грехом». Страх неустраним, это не конкретные, опасе­ния и даже не ужас, способный появиться в результате реальной угрозы. Къеркегоровский страх пронизывает все человеческое существование (думается, 3. Фрейд признал бы его типично невротическим проявлением, когда конкретная причина просто скрыта от сознания индивида в области бессознательного). В конечном сче­те, это страх грешного существа перед Богом, перед смертью, которая грозит живущему каждую минуту, причем самым драматичным является то, что минута грядущей смерти не известна. Такой страх неустраним, бытиен. как и одиночество.

М. Хайдеггер приписывает бытийному страху, немо­тивированной тревоге роль той благородной силы, ко­торая одна способна вырвать человека из обезличенно­го современного мира, привести его через осознание соб­ственной кончины к необходимости поиска своего «я», погребенного под стереотипами машинизированного об­щества. Бытие — это «бытие к смерти», время «време-нится» из будущего, а в будущем нас поджидает смерть. Прочувствовать ее со всей возможной силой, — зна­чит попытаться обрести собственное лицо и индивиду­альную судьбу. Однако остается непонятным, не пара­лизует ли бытийный страх саму волю человека, не по­лучится ли вместо поиска судьбы невротическое прозя­бание, депрессивное безделье с раздумьями о червях. Может быть, все-таки лучше обретать собственное «я» в рамках смысловых контекстов повседневной жизни, без непременно апелляции к страху, началу более по­давляющему, чем вдохновляющему, тем более когда он — устойчивое переживание?

Многоликость страха, его проникновение во все поры обыденной жизни всегда делала его мощнейшим спосо­бом воздействия на поведение людей и их сознание.

ВЛАСТЬ СТРАХА

Рассматривая человеческий мир в определенном ра­курсе, его можно было бы назвать миром страха. У 3. Фрейда устрашение и ответная боязнь — важней-

ший механизм отношений в обществе, а сама культу­ра — имеет репрессивный характер. «Если развитие культуры, — пишет он, — имеет столь значительное сходство с развитием индивида и работает с помощью тех же орудий, то не вправе ли мы поставить диагноз, согласно которому многие культуры или целые куль­турные эпохи (а возможно, и все человечество) сдела­лись «невротическими» под влиянием культуры? Нев­ротический страх для Фрейда — массовое явление (ре­лигию он именует, например, неврозом навязчивости). Однако людьми в повседневной социальной жизни владеет отнюдь не только невротический страх, но и страх вполне реалистический, имеющий четкие и одно­значные причины. Вся история общества связана с вы­работкой многообразных методов устрашения, которые направляются и против иноплеменников, претендующих на захват территории, и против собственного народа: устрашение физической болью, голодом, реальными ли­шениями, смертью — страданиями всех форм и видов. Но это и устрашение морально-психологическое, осно-ванное на боязни позора, осуждения со стороны общи­ны, религиозно-духовных инстанций, общественного мне­ния.

В истории человечества изобретены десятки пыток и казней, предназначенных не только для доставления мучений непосредственному виновнику нарушения неких установлений, но и для вызывания ужаса у окружающих, ужаса, способного блокировать любое стремление про­тивостоять власти и господствующему закону. Собст­венно, такую цель и преследуют публичные казни и же­стокие наказания (например, бичевание, весьма рас­пространенное у разных народов). Страх перед болью и позором, перед разорением и уничтожением собствен­ной семьи должен служить тормозом активности, неже­лательной для данного строя. Впрочем, как бы запу­ган и подавлен ни был народ, если условия жизни край­не тяжелы, страх перед репрессивно-пыточной систе­мой ослабевает. В этом смысле любой массовый бунт несет в себе элемент бесстрашия, преодоления страха, действия вопреки ему.

Если страх издревле был одним из могущественней­шие механизмов сохранения в обществе наличного положения вещей, то в не меньшей степени он являет­ся и орудием сил, стремящихся низвергнуть существую-

щие порядки. Мы хорошо знаем и из собственной исто-тории, и из истории других стран, что революции, как правило, бывают кровавыми и несут в себе смятение и страх для большой части населения, а не только для тех социальных групп, которые непосредственно вы­ступают мишенью революционного удара. Кроме того, для любого переходного периода, даже не в форме по­литической революции, характерны хаос и разложение прежних социальных структур, разгул бандитизма, пре­ступности, возникновение локальных войн — все то, что устрашает людей не меньше, а, может быть и больше, чем мрачная репрессивная машина тоталитарной вла­сти.

Страх оказывается особенно силен и подавляет, ко­гда опасность быть убитым или покалеченным происте­кает не из твоих собственных ответственных действий, которые ты волен совершать, а волен и не совершать, а выступает случайной. Именно таким методом устра­шения населения пользуется современный терроризм, взрывающий бомбы на людных улицах, в театрах и ма­газинах. В данном случае преследуется цель массово­го устрашения и внушения мысли, что официальная власть не в сила избавить население от грозящей опас­ности. Этим же методом пользовались фашисты во вре­мя второй мировой войны. Всех жителей города или узников лагеря выстраивали в шеренги и расстрелива­ли каждого десятого или каждого пятого. Смерть бы­ла случайной, неизбирательной и оттого особенно страш­ной.

Долгое время страх служил не только средством жестокой социальной регуляции, но и одним из спосо­бов принуждения к труду. Рабский труд, да и во мно­гом барщина, процветавшая при крепостном праве, осно­вывались на страхе перед наказанием: избиением, пол­ным ограблением. Однако с начала буржуазной эпохи страх перед физическим принуждением перестает быть в западном мире центральным стимулом производст­ва. Главным становится страх экономический, перспек­тива безработицы, голод, низкий жизненный уровень в сочетании с надеждой хорошо и благополучно жить при условии успешного выполнения работы, т. е. страх как стимул не исчезнет, а трансформируется. Будучи смяг­чен, он продолжает действовать в качестве кнута, под­стегивающего человека там, где поощрение пряником оказывается явно недостаточным. Даже самое демо-

критичное современное общество, имеющее прекрасные социальные программы, вынуждено время от времени подхлестывать свое население, сокращая вспомощество­вания и пробуждая трудовую активность при помощи страха перед снижением жизненного уровня.

В последние полвека мощное регулятивное воздей­ствие на массовое сознание и практическую политику оказывал страх перед глобальными угрозами человечеству, возникшими в результате интенсивного техни­ческого прогресса. Это, в первую очередь, угроза ядер­ной войны и экологической катастрофы. Целые поколе­ния людей выросли в гнетущей атмосфере страха пе­ред ядерной бомбой, ракетами противника, массовой гибелью, не оставляющей надежд на будущее.

Никто не считал, сколько неврозов было замешано на этом страхе, постоянно поддерживаемом средствами массовой информации, раздуваемом и нагнетаемом ра­дио и телевидением. Кстати сказать, средства массовой информации в современном мире это, в некотором роде, гигантская машина для запугивания населения, способ­ная проникнуть в самые отдаленные уголки. А запуги­вать можно не только ядерной бомбой, но и мрачными экономическими перспективами, и свирепостью полити­ческого противника, и реальной преступностью. Пре­ступность, правда, при этом не уменьшается, но страх увеличивается. Недаром говорят: «У страха глаза ве­лики». Страх, раздутый средствами вещания, порож­дает депрессию или панику у миллионов людей. В этом случае оказывается, что «темное» восприятие ав­торов передач тучей опускается на множество других сознаний, оплетая их своей темнотой. Это не значит, конечно, что о проблемах не надо говорить. Говорить надо, но не пугать, тем более, что наиболее ответст­венные политические и экономические решения прини­маются все-таки не испуганными миллионами, а до­статочно ограниченным кругом причастных к власти лиц, нередко совершенно свободных от невротических комплексов массового сознания.

Исторически страх был тесно сплетен с религией. Древнее высказывание «страх породил богов», может быть, и не стоит оценивать как выражение истины в последней инстанции, но нельзя отрицать и того, что многие религии рассматривают страх как свой атрибут, неотъемлемый компонент веры. Человек должен пре­бывать «в страхе божьем», испытывать «страх и тре-

пет»,— а надежда — лишь оборотная сторона этого стра­ха. Бог может поддержать и спасти, но он же — кара­ющий судья, обрекающий грешника на бесконечные муки расплаты за содеянное зло. «Бог, — пишет хрис­тианский философ и проповедник Клайв Льюис, — единственная поддержка, но он же — источник пре­дельного ужаса; Он то, в чем мы больше всего нужда­емся, и то, от чего мы больше всего хотели бы спря­таться, Он — единственный возможный союзник, а мы делаем себя его врагами... Добро — величайшая за-

щита, либо величайшая опасность — в зависимости от того, как вы на него реагируете».

Другой религиозный деятель, один из известных мистиков нашего века Даниил Андреев, описывая му­чения грешных душ в нижних слоях ада, замечает, обращаясь к современникам: «...тем, которые возмуще­ны суровостью законов (кармы), можно от­ветить одно: так работайте же над их просветлением! Конечно, с умственными привычками гуманистическо­го века легче бы сочеталось представление не о мате­риальных муках, но о, так сказать, духовных угрызени­ях совести, тоске о невозможности любить и тому по­добное. К сожалению, варварские эти законы, созда­вались, очевидно, без учета настроения интеллигенция XX столетия». Таким образом, опираясь на собствен­ный духовный опыт, автор утверждает наличие в заг­робном мире страшных физических страданий, кото­рые должны быть угрозой грешникам, вызывающей у них ужас перед перспективой наказания. В христиан­стве одной из характеристик праведности прямо назы­вается богобоязненность.

В то же время, восточное религиозное философст­вование, отождествляющее Бога и мир, ликвидирую­щее резкую грань между ними, выступает против стра­ха перед высшими силами, ибо видит Бога воплощен­ным во всем. «...Веданта не признает ни греха, ни греш­ника, ни Бога, которого нужно бояться. Бог — един­ственное существо, которого вы не можете бояться — это Он. Что же это должно быть за существо, кото­рое боится Бога? — Это должно быть существо, кото­рое боится своей тени...», — пишет индийский мысли­тель конца прошлого века Вивекананда. И чуть вы­ше: «Веданта верит только в один грех, только один в мире — и это вот что: момент, когда вы думаете, что вы — грешник, или что кто-либо грешник — это грех».

Впрочем, несмотря на прекрасные идеи Веданты, реальные религиозные организации на Востоке, как и на Западе, всегда активно включали страх в свой арсенал средств воздействия на верующих. Среди много­численных индуистских и буддийских богов есть гнев­ные и карающие, также требующие молитв, покаяний и жертвоприношений, как и боги других вероисповеданий. Религиозная регуляция поведения людей непре­менно замешана на преклонении и страхе.

В современном обществе официальной и постоянной

ареной для страха стали определенные пласты массо­вой культуры. Издавались и издаются триллеры — рассказы и романы, специально предназначенные для возбуждения страха, снимается множество кинокар­тин, призванных привести благочестивых граждан в состояние ужаса: это и жуткие детективы, и истории-катастрофы, и нескончаемые серии об оживших мерт­вецах-оборотнях и агрессивных инопланетянах. Поче­му? Зачем это людям, и без того невротизированным вполне реальными угрозами и страхом перед трудны­ми жизненными проблемами? Или допустимо отозвать­ся о широкой публике в соответствии со старой шуткой из записных книжек И. Ильфа: «Край непуганых иди­отов. Самое время припугнуть»?

Думается, успех «пугательной продукции» основы­вается на некоторых особенностях человеческой психо­логии. Каждый из нас помнит, как привлекательны в детстве страшные сказки, все эти «черные руки», ведь­мы, упыри и прочая фантастическая нечисть. Пока слу­шаешь, зуб на зуб не попадает, коленки трясутся, зато как хорошо потом смеяться над своими страхами при ярком свете дня или пренебрегать этими «детскими баснями», когда зажжена лампа и вся семья в сборе. Сначала страх сплетен с восторгом, с ощущением тай­ны, выхода за пределы обыденности, а потом страх преодолен, на него можно глядеть свысока. Во всех случаях такого рода угроза, вызывающая страх, явля­ется ирреальной, не способной дотянуть до читателя и зрителя свою когтистую лапу. Она где-то здесь и «взаправду» ловит в свои сети кого-то совсем другого, в ином измерении.

Тяготение к продукции «индустрии ужасов» обус­ловлено двумя причинами. Первая — скука. При до­статочно благоприятных и спокойных социальных ус­ловиях человеку надоедает однообразие размеренной жизни. Именно к такой публике обращаются авторы предисловия книги «Ночь мягкого ужаса. Любимые рассказы Хичкока и прочие истории». Они пишут, что «мягкий» рассказ ужасов прикасается к некой грани­це в душе читателя. «Эта граница отделяет в его ду­ше надежный, до скуки изученный, полностью осознан­ный и контролируемый район цивилизованности от безбрежного поля, где живут страхи всех наших жи­вотных предков: кошмары приматов, переживания зем­новодных, ужасы инфузории-туфельки. Мы давно уже

не испытываем таких страхов, положенных нам эволю­цией — от них происходят освежающие наш организм выбросы адреналина». Очевидно, что в столь экзоти­ческих способах повысить свой адреналин читатель ну­ждается только тогда, когда он не испытывает в пов­седневности никаких негативных эмоциональных стрес­сов.

Другая причина обращенности к созерцанию кош­марных видений, — это подспудное желание убедить­ся, что «в жизни не так жутко, как можно было бы подумать». Фильм страшнее. Возвращение из искусст­венного страха оказывается праздником, повседневные страхи — ничем в сравнении с жутью чужой фантазии: да мы, оказывается, не так уж плохо живем! И акула нас не съела, и небоскреб не загорелся, и лифты пока не попадали, и упыри в гости приходят редко!

Однако «ужасное» в искусстве не должно перехо­дить некоторых границ, после которых оно переста­ет быть развлечением и оказывает лишь угнетающее, тормозящее воздействие, способное вызвать страх и депрессию в обычной жизни. А это совсем уже другое дело. Настоящего страха, тяжелого, неотвязного никто не просит. Да его и так хватает. Проблема в ином: можно ли жить и умирать без страха? Можно ли с ним бороться и ему противостоять?

СТРАХ И БЕССТРАШИЕ

О страхе есть самые разноречивые мнения. Даже у одних и тех же авторов. Так, в небольшой работе Ж. - П. Сартра «Очерк теории эмоций» мы находим два противоречащих друг другу представления о страхе. В одном случае он выступает как своеобразная «хитрость сознания», как некий спектакль, который разыгрывает человек с самим собой, дабы любыми средствами из­бежать столкновения с неприятными для себя обстоя­тельствами. Страх в этом случае оказывается уловкой, попыткой перехитрить собственную свободу принимать решения, в прямом смысле слова «прикинуться шваб­рой» (речь идет об обмороке от страха перед лицом опасности). Однако тут же Сартр покидает свою пози­цию строгого судьи, порицающего труса за его нечест­ный розыгрыш, и говорит о том, что страх — это про­явление «магичности» самого мира, «Потому что ужас-

ное невозможно в детерминистическом мире средств. Ужасное может появиться только в таком мире, где все существующее было бы магично по своей природе и где возможные средства против этого существующе­го тоже были бы магичны».

Если вопрос о «магичности мира» лично для меня остается открытым, то с положением о «розыгрыше» страха я никак не могу согласиться. Хорош или плох феномен страха, но он реален, фактичен и весь воп­рос в том, какое место занимает он в жизни человека, фундаментален он или произведен, преодолим или не­преодолим. Некоторый ответ на эти вопросы дает да­же самое простое эмпирическое наблюдение, давно проведенное психологами. На страх люди могут реа­гировать по-разному. Один вид реакции (тот самый пассивный страх, о котором пишет Сартр) — это оце­пенение, ступор, потеря дара речи и способности дви­гаться, некая парализованность, какая часто бывает с человеком во время кошмарных сновидений (в обмо­рок от страха в наши дни падают редко, это по боль­шей части прерогатива романов прошлого века). Вто­рая реакция на страшное, пугающе прямо противопо­ложна первой. Это — смелость, проявляющая себя в активном действии, ответном ударе, агрессии, сопро­вождаемой, вполне вероятно, гневом и яростью. При таком ответном действии страх исчезает, улетучивает­ся, как бы поглощается действием, сжигается в энер­гетическом котле ответного натиска. Был ли страх пер­вичен, бытиен, а теперь он сметен проснувшейся храб­ростью? Или это храбрость была на некоторый мо­мент подавлена страхом? «Как бы то ни было, — пи­шет исследователь психологии стрессовых состояний Л. А. Китаев-Смык, — но страхи естественно поглоща­ются экстенсивными стремлениями организма. Это вы­ражается в самовосхищении, в удовлетворении при раскрытии своих способностей на фоне окружения. Один из способов самовыражения — активное внедре­ние в жизнь, навстречу опасности и благополучию».

Можно, разумеется, с достаточной степенью при­близительности перечислить некоторые условия преодоления страха и замены этого тягостного переживания «храбрым поведением». Это прежде всего возможность встретиться с опасностью лицом к лицу, т. е. знать ее, понимать, чтобы иметь возможность для адекватной реакции, ответа и маневра. Самой страшной бывает

не­уловимая, безликая. Наиболее мрачные детективы стро­ятся на таинственности преступника (вспомним, хотя бы фильм С. Говорухина «Десять негритят» постав­ленный по знаменитому произведению Агаты Кристи, и создающий в зрительном зале гнетущую атмосферу страха.и безысходности). Пока опасность не раскрыла себя, с ней невозможно бороться, а, значит, страх про­должает господствовать нал человеком, не давая воз­можности проявиться храбрости и мужеству.

Если опасность понятна, необходимо адектавное движение ей навстречу, хотя такое движение не обя­зательно должно быть лобовыми может включать в себя самые разные ухищрения. Решимость не отступать хорошо выражена в поговорке «Двум смертям не бы­вать, а одной не миновать». Движение навстречу опас­ности, вступление в противоборство с нею (даже если это противоборство включает тактику избегания) про­буждает морально-психологические механизмы, связан­ные с достоинством человека. Нередко ценность собст­венной жизни оказывается менее значимой, чем цен­ности, связанные с требованиями общества и комму­никацией: общественное мнение, память людей о тебе, соответствие принятым идеалам, верность идее и т. д. Человек, который занял внутреннюю позицию противо­борства, возвышается над собственным страхом, прео­долевает его. Наиболее яркие черты бесстрашия могут проявляться тогда, когда преодоление страха и атако­вание опасности происходит прилюдно. Недаром гово­рят: «На миру и смерть красна».

Активное противодействие угрозе, порождающей страх, сопряжено, кроме всего прочего, с занятостью сознания и эмоций человека. Когда ты действуешь, те­бе некогда бояться. Дело в том, что страх — эмоция «самозаводящаяся». Нет ничего страшнее страха. Ког­да он овладевает душой человека, то выбраться из не­го оказывается чрезвычайно трудно, труднее, чем из гнева или восторга. Страх делает человека подозри­тельным, тревожным, не оставляет его ни на минуту. Пропитывает своими ядовитыми парами всякую мысль и чувство. Тогда сознание боящегося сужается, сжима­ется в точку, концентрируется на опасности, закрыва­ясь от всего остального мира. Чтобы сознание не су­зилось, необходимо действие и вся связанная с ним ра­бота сердца и ума.

Однако есть ситуации, где наша активность и дея­тельность блокирована. Это бывает не только при мни­мой, но и при реальной угрозе. Например, когда чело­век лежит под бомбежкой и не может не только ей активно противостоять, но даже шевельнуться. Или когда люди, никак не причастные к политике, попада­ют «как кур воощип» в водоворот политических кон­фликтов, да еще разрешаемых при помощи оружия, т. е. по ним «прокатывается каток истории». Как быть тогда?

Думается, и здесь можно не дать страху полностью
овладеть душой. Мы не только актуально переживаем мир, но и обладаем замечательной способностью относиться к собственным переживаниям, оценивать их. Мы способны позволить себе погрузиться в страх, про­валиться в него, да еще и подкрепить свой «нырок»
рассуждением. «Как же тут можно не бояться?» Но так же возможно, боясь, противостоять самому страху, как внутреннему врагу, как темной силе, которую мож­но и нужно игнорировать, будто она вовсе не сущест­вует. «Свобода выбора отношений к нашим психологическим состояниям, — пишет В. Франкл, — распро­страняется даже на патологические аспекты этих со­стояний Я видел параноиков, которые из своих ил­люзорных идей преследования убивали своих мнимых
врагов; но я встречал также параноиков, которые про­щали своих предполагаемых противников. Эти паранои­ки действовали, исходя не из своего психического рас­стройства, а, скорее, реагировали на это расстройство, исходя из своей человечности». Именно такое «от­
деление человека от самого себя», дистанцирование от собственных переживаний, неполная слитность с ними и позволяют преодолевать страх даже там, где невоз­можно активно «отреагировать эмоцию», кинуться а действие, проявить актуальную зримую смелость.

Большое внимание преодолению страха уделяет эзо­терическая литература, представленная как восточными, так и западными авторами. Однако для эзотериков страху противостоит не другой эффект — смелость, храбрость, а спокойствие, точнее даже сказать, — по­кой. Именно глубокий и непоколебимый внутренний покой способен спасти человека от его скованности и раздраженности, постоянных тревог и болезней. Сло­во «бесстрашие» приобретает здесь свой собственный смысл: бесстрашие, жизнь, незнакомая с трепетом за

свое «я», за судьбы близких, и вообще за что-либо смертное в этом непостоянном изменчивом мире. И ес­ли страх — ад, то покой — блаженство.

Представители восточной эзотерики прекрасно отда­ют себе отчет в том, что искоренить страх — весьма не простое дело. Так, Шри Ауробиндо Гхош отмечает, что постоянный страх живет в нас на уровне клетки, что это — страх жизни, внедренный в Материю, что с упрямством мула «примитивный клеточный разум» твердит и твердит однажды выученный урок боли и боязни. Мы привыкаем ловить «вибрацию страха» все­ми внутренними «антеннами» своего организма, мы делаем это всю жизнь, постоянно сжимаясь от ужаса, будто в ожидании удара. Для освобождения от страха нужна постоянная работа над собой, успокоение всех видов разума, существующих в нас, — от ментальной сферы до клеточного уровня.

Другие авторы (Раджниш, Кришнамурти) предла­гают несколько иные пути. Например, чтобы преодо­леть некое негативное переживание, надо полностью индентифицироваться с ним, стать как бы его частью, слиться и прочувствовать его полностью и до конца. Тогда вскоре эмоциональная волна отхлынет, страх ос­лабнет, исчезнет. Однако все авторы сходятся на од­ном: необходимости медитации, приобщения к Косми­ческому сознанию, к интегральному синтезирующему взгляду на мир, к той сфере, где нет противоборствую­щих интересов, угрозы и страха, а есть вечная гармо­ния и сопутствующая ей глубокая радость. «Страх, сом­нения, тревога и вся земная суета будут просто смы­ты, так как внутри вас нерушимый покой... Когда мы медитируем, мы обязательно почувствуем Бесконеч­ность, Вечность и Бессмертие внутри себя. Но когда мы созерцаем, мы увидим, что мы сами — Бог, что мы сами — Бесконечность, Вечность и Бессмертие. Со­зерцание означает наше сознательное единство с бес­конечным вечным Абсолютом», — пишет Шри Чинмой в книге, посвященной искусству медитации. Именно с этим великолепным спокойствием, отрешенностью от страха и суеты, эзотерики приходят в обыденную жизнь и полагают, что такого состояния может достичь каждый. Сверхчеловеческое для человеческого? Возможно это так, если счастливый, лишенный страха покой мо­жет сочетаться с земной любовью к тому, что смертно и еще не поднялось на ступень вечности,

Один из самых тягостных страхов, о которых мы уже упоминали на предыдущих страницах — это страх смерти. Смерть всегда маячит перед каждым из нас. Самый древний и простой из силлогизмов начинается с фразы «Все люди смертны», так что даже логика от­талкивается от нашей смертности как от аксиомы, ис­ходного положения. Именно поэтому так важно на­учиться преодолевать страх смерти, способный серьез­но отравить жизнь. Можно прожить девяносто лет и все время непрерывно бояться, так что наконец при­шедшая смерть окажется избавлением от мучений за­тянувшегося ожидания. Религия с древних времен учи­ла людей умирать без страха, совершив соответствую­щие приготовления и распрощавшись с этой, здешней жизнью, за пределами которой начнется иная. Авторы знаменитой Тибетской книги мертвых (Бардо тедол) трогательно поучают умирающего, подсказывают ему, как себя вести в момент расставания с бренной зем­ной оболочкой: «Будь осторожен и внимателен! Не спеши! Не путайся! Ты — умер. Пойми это и не цеп­ляйся за ушедшее, не береди чувств, не давай им ра­зыграться и поглотить тебя. И далее: «Не пугайся! Ни­что не может тебе повредить, ибо тебя — нет! Поэто­му ты можешь стать чем захочешь». Примечательно то, что знатоки загробного путешествия все время го­ворят уходящему в мир иной: «Не бойся!» Страх — худший советчик, его не должно быть. По мнению ти­бетских проводников, страх способен помешать челове­ку понять, что все окружающее его в потустороннем мире — результат его собственного сознания, и вы­брать правильную позицию и верный путь.

В наши дни благородная деятельность таких иссле­дователей смерти, как Раймонд А. Моуди, Элизабет Кюблер-Росс, Станислав и Кристина Гроф, помогает людям в преодолении страха смерти. Больной, после­довательно подготавливаемый к встрече с неизбежным, испытывает не депрессию и тоску, не смертный изма­тывающий страх, а надежду на новые преспективы, со­бирается с мыслями для переоценки и осознания всей своей прожитой жизни, для встречи с Божественным светом, с теми трансцендентными, но добрыми и прек­расными силами, которые прежде были скрыты от не­го чувственными видениями эмпирического мира. Ко­нечно, ученые и по сей день ведут споры о том, можно ли считать достоверными материалы, полученные С.

Грофом и Р. Моуди. Говорят о том, что это и не посмертье вовсе, а предсмертье, иллюзии угасающего со­знания. Однако как бы то ни было, никто не может однозначно утверждать, что загробная жизнь не суще­ствует. А, значит, есть надежда, и возможна вера, и существует основание для того, чтобы не разрушитель­ный страх сопровождал нас в нашем последнем пути, а благодарность за земную жизнь и любопытство пу­тешественника, отправляющегося в новые края (а, мо­жет быть, и в прежние, но, к сожалению, забытые в сумятице земных тревог). Мы должны жить без стра­ха, мы должны без страха рождаться в новый мир.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: