Jorge Méndez – Begin

Стена

https://ficbook.net/readfic/3416011

Направленность: Смешанная
Автор: Гражданин Мира (https://ficbook.net/authors/495617)
Беты (редакторы): kodomo_no_tsuki (https://ficbook.net/authors/22570)
Фэндом: EXO - K/M, Girls' Generation: SNSD (кроссовер)
Основные персонажи: О Cехун, Бён Бэкхён, Ким Чонин (Кай), Лу Хань (Лухан), Чжан Исин (Лэй), Ким Тэён
Пейринг или персонажи: Кай/Сехун, Бэкхён/Тэён, Лу Хань/Исин, Кай/ОЖП
Рейтинг: R
Жанры: Драма, Hurt/comfort, AU, Антиутопия
Предупреждения: OOC, ОМП, ОЖП, Элементы гета, Элементы слэша
Размер: Миди, 31 страница
Кол-во частей: 3
Статус: закончен

Описание:
Держи крепко и не отпускай: Стена всегда возвращает то, что принадлежит ей(с)

Посвящение:
Моей бете: она - Человек-потом, но только не тогда, когда дело касается меня и моих работ❤ и Шун, которая пинала, гладила и вообще котик:***

Примечания автора:
Работа написана в рамках Strong Heart-2015

Обложка: https://yadi.sk/i/4b92EnOKixLuP и Арт: https://yadi.sk/i/nrGZEPPNixG4T авторские
__________________________
Антиутопия.
Фанфик автору приснился. Первая часть - три сна, приснившиеся в одну ночь. Взял пример со Стефани Майер ккк

F.

Jorge Méndez – Begin

Кай не дурак и сразу понимает, чего она хочет. Ей немного за сорок; кожа цвета миндаля, глаза фиалковые, а волосы под модной в этом сезоне плоской шляпкой каштаново-красные, без намека на седину. Вуаль-сеточка отбрасывает на красивое, лишенное признаков старения лицо полупрозрачную тень. Она как паутина растягивается от одного уголка глаза к другому, путается в чуть вьющихся волосках у висков и задевает кончик аккуратного носа. Он точно вышел из-под скальпеля высокооплачиваемого хирурга, но кому какая разница, если результат заставляет завистливо фыркать и думать совсем не головой?
Губы у нее свои. Они чуть припудрены и замазаны сверху матовой помадой. Оттенок ее Кай назвать не может: нечто между перламутром и еще горячим пеплом.
Она улыбается, бросая на него долгие, томные взгляды, и пробует вино. Оно такое же дорогое, как и она сама, и Кай чувствует себя немного неуютно. Его кожа намного дешевле, чем обивка дивана, на котором она сидит, скрестив ноги, но ее это явно не волнует. Она ленивая хищница, и бегать в поисках высокоранговой жертвы не для нее.
Кай знает, что он красивый, а его губы рождают непристойные желания у женщин, которые могли бы зваться его матерью. Его это не смущает и никогда не смущало. Он живет за Стеной, где выбирать не приходится: или берешь, что дают, или отправляешься в лагеря. Кай слишком любит свою жизнь, чтобы провести ее за колючей проволокой, отрабатывая по шестнадцать часов в сутки в известняковом карьере.
Он опускает глаза на свои руки, пальцем поправляет манжету рубашки, прикрывая часы, которые стоят как здешние салфетки, и облизывает губы. Это действует безотказно.
Она ловит его взгляд, секунду удерживает, отвечая на все незаданные вопросы одним коротким «да», и ставит бокал с недопитым вином на стол. Бросает пару слов мужчине, что сидит рядом, и, расправив несуществующие складки на юбке, уходит.
Кай провожает ее взглядом, ждет две минуты и идет за ней. Дамских комнат здесь больше, чем обычно бывает, но он безошибочно находит нужную. Дверь в нее приоткрыта и манит войти.
Кай оглядывается по сторонам, убеждается, что все, кроме безразличных официантов, заняты фуршетом, и проскальзывает в уборную. Здесь светло и пахнет фиалками.
Она взглядом указывает на дверь, но Кай и сам знает, что замки лучше держать запертыми.
Они целуются спешно и жарко, и она лишь ахает, когда Кай запускает руку ей под юбку. Нижнего белья на ней нет, кожа горячая и гладкая, как мрамор, умытый солнцем. Кай ласкает ее напористо и чуть грубовато, но именно этого они от него и хотят. Бесцветного, пресного секса им хватает и с официальными партнерами. Парни с бронзовой кожей и черными глазами должны брать то, что хотят, не церемонясь. Если бы они оба хотели иного, то сейчас бы не стонали друг другу в рот о несуществующих чувствах.
Она даже не спрашивает, чистый ли он, и позволяет кончить в нее. Кай видит по ее лицу, что это доставляет ей особое удовольствие.
Он ополаскивает руки, умывается и уходит, зная, что она сама найдет его. Больше его здесь ничто не держит, но он все равно возвращается в большой зал, чтобы осушить бокал розового с пузырьками и чуть пьяной походкой двинуть к выходу в сад. Там, в золотистом полумраке, он скидывает надоевшую маску, хлопает себя по щекам и быстрым шагом преодолевает парк, чтобы, перемахнув через живую изгородь, оказаться на присыпанной белым гравием дороге.
Два километра он проходит пешком, а затем ловит попутку. Серая колымага скрипит подвеской, потертые шины спорят с дорогой об уместности на ней рытвин и колдобин, а где-то справа, за опущенным стеклом и горькой темнотой, тускло мерцают огни сторожевых башен. Стена бесконечной лентой тянется с юга на север, разделяя Город на «до» и «после».
Кай застрял в прошлом, где ему нет места. Каждый прожитый день говорит об этом, каждая оставшаяся позади ночь кричит, срывая прокуренный голос, что пора все менять. Он слушает их и закрывает глаза. Он не пытается бежать от правды.

Он не ошибается.
Ее зовут Камилла, она — наполовину аргентинка, наполовину — румынка, ее муж занимает высокую должность в миграционном отделе, и бланки пропусков в их доме используются вместо туалетной бумаги. Кай готов продать за парочку душу, но покупатель требует тело. Он дает ей все, что она хочет, а затем, как бонус, добавляет парочку обещаний, которые не собирается выполнять. Он говорит мало, и большая часть слов, что слетают с его языка, — ложь. Он не чувствует себя виноватым, потому что спасает свою шкуру. Он не чувствует себя виноватым, потому что хочет свободы для своей сестры. Он не чувствует себя виноватым, потому что мужья таких вот Камилл отправили его отца в трудовой лагерь, где он умер от чахотки в подтопленном бараке. Он не чувствует себя виноватым, потому что в его мире это считается правильным. Если ты против режима — ты враг и должен понести наказание. Если ты помогаешь людям, которых режим считает нечистыми, ты предатель и должен понести наказание. Если ты сочувствуешь им, ты сумасшедший и должен быть изолирован.
Кай не чувствует себя виноватым, ибо считает, что винить себя за человечность — вот преступление, достойное высшей меры наказания.
Камилла приглашает его в свой загородный дом. Его широкие окна выходят на долину, изумрудная дымка которой растворяет в себе серый монолит стены. Кай старается не смотреть на нее, и у него неплохо получается.
Он полулежит, широко раскинув ноги в белых, купленных на последние деньги брюках, курит сигареты ее мужа, пьет его виски и поглаживает ее теплое, пахнущее изменой бедро. На ней лишь шелковая сорочка с кружевной оторочкой цвета жемчуга и пыли, волосы падают на худые плечи. На лице практически нет косметики, но от этого оно не становится менее привлекательным. Такие люди способны заплатить за вечную молодость, но Кай им не завидует. Ему лишь двадцать один год — он не чувствует за спиной груза времени.
— Зачем, говоришь, тебе пропуск? — мурлычет она, губами елозя по его уху.
Кай затягивается и небрежно отвечает:
— Сестра хочет парня на обследование свозить. Что-то с позвоночником.
Она придвигается к нему ближе, вжимается в плечо грудью и целует в щеку. Кай лениво прикрывает глаза и сильнее стискивает ее бедро. Она прикусывает его кожу, и Кай снова прижимает фильтр к губам. Дым сладкий, нежностью разливается по груди и заставляет сердце биться размеренно и тихо. Каю нравится это чувство, потому что он привык к обратному. За последние два года смятение и беспокойство стали его закадычными друзьями, и в глубине души он даже начал им симпатизировать.
— Кем, говоришь, твоя сестра работает? — Камилла слизывает с его губ призрак никотина и запускает ладонь за пояс штанов.
— Я на допросе? — Кай усмехается и поворачивает к ней голову. Целует кончик носа и, не выпуская из рук сигареты, гладит ее по волосам. Пепел сыплется на ее смуглые плечи и диванные подушки, но сейчас ей на это наплевать.
— Прости: привычка, — она поцелуями опускается на его шею, и Кай откидывает голову на спинку дивана. Прикрывает глаза и неторопливо докуривает.
Разговор о пропусках она не возобновляет, и Кай не знает, радоваться этому или нет. Камилла — его предпоследняя надежда. Последняя — сделать пропуск у не очень надежного человека — выглядит непривлекательной со всех сторон. Кай вертит ее так и этак, но ничего не меняется. Он никому не может доверять. Даже Камилла со всей отчаянной потребностью в любви не может гарантировать успех. Но в ее случае процент выше и дает надежду на то, что они хотя бы доберутся до пропускного пункта без хорошо вооруженного конвоя.
— Как думаешь, мог бы я работать в правительственном учреждении? Секретарем у какого-нибудь сотого номера в партийном списке? — Кай меняет тему. Она послужит туманом, который застит Камилле глаза. Любовница должна верить, что пропуск нужен не ему. Просьбы помочь с работой всегда срабатывают безотказно. На одной Каю повезло удержаться полгода, за которые он скопил достаточно денег, чтобы купить машину, которая в случае чего не заглохнет посреди дороги. Он надеется, очень надеется, что бежать им не придется, но это Стена, и она так просто не отпускает.
Иногда Каю кажется, что она вбирает в себя их отчаяние, ненависть и злобу и, как ревнивая мать, не желает расставаться с неблагодарным и грубым, но все равно родным ребенком. У нее есть глаза, есть рот, который всегда раззявлен в немом крике; есть руки, шершавые, но цепкие, с пальцами, увитыми колючей проволокой. Ее плоская бетонная грудь незаметно поднимается и опадает. Дышит она медленно и жадно, глотая ядовитый воздух беззубым ртом. Несмотря на это, кусает она больно и крошит не только кости. Души она выворачивает наизнанку одним своим щербатым взглядом, оставляет на их обороте липкие, грязные отпечатки, синяки и незаживающие, смердящие раны, из которых с кровью выходят слезы.
Временами Кай не может смотреть на Стену. Ему кажется, она смотрит на него в ответ: сквозь километры расстояний, сквозь сталь, бетон и стекло. Смотрит укоризненно, еще только предупреждая, и он отводит взгляд в сторону. В такие мгновения он на самом деле боится Стены. В такие мгновения он уверен — Стена живая.

Камилла звонит в один из будних дней и снова спрашивает, кем работает Тэён. На этот раз уйти от ответа не получается, и Кай признается, что его сестра дезинфектор. Камиллу это не удивляет; наоборот, она проникается к ней симпатией: девушки на подобной работе долго не задерживаются.
У Тэён хороший послужной список и безупречные рекомендации. В ее партийном билете заполнена лишь одна графа, и касается она отца. Тэён играет свою роль безукоризненно. Это она научила Кая лепить маски из любого подручного материала и ловко цеплять их на лицо. Это она научила его не вспоминать об отце, а если сделать это, все же, приходится, то говорить о нем, как о человеке, не достойном воспоминаний. Кай никогда не был активным бунтовщиком, и это спасло ему жизнь. Отец умер, ему все равно, что о нем говорят его дети, убеждал он себя. А если он их и слышит, то не осуждает. Он всю жизнь учил их бороться, а что, как не борьба за жизнь, заставляет их врать о единственном человеке, который их любил?
Тэён звонит Каю в тот же вечер и рассказывает о коротком разговоре с Камиллой. Свою ложь они знают до последней точки, и единственное, что их пугает, это желание Камиллы поговорить с парнем Тэён. У него есть имя и неприметная должность, но в реальности его не существует, и это все усложняет. Называть настоящего человека они боятся, ведь он может сдать их комитету или потребовать именной пропуск: ни один человек в здравом уме не упустит возможности оказаться за Стеной. Камилле, впрочем, достаточно его данных.
Кай знает, что это значит: им выдадут уже заполненные бланки. Отпечатанные на машинке и заверенные подписью начальника отдела. Когда он убеждается в этом наверняка, то хочет разрыдаться. Стена не собирается с ним расставаться, но когда он говорит об этом Тэён, то получает по губам.
— Не говори глупостей, — шипит она, бросая пропуска на обеденный стол. Он застлан потертой клеенкой в синюю клетку, крошки хлеба и крупицы сахара перемешались и каким-то мистическим образом оказались в ее центре.
Кай выдвигает табурет, седлает его и указательным пальцем принимается мять крошки. Кристаллики сахара забиваются под ногти, и он выщелкивает их оттуда ногтем большого пальца.
Тэён ставит на плиту кастрюлю с ужином и оборачивается к Каю.
— Пойдем к Толстому, сделаем тебе документы.
— Ты знаешь, сколько это стоит?
— Не дороже, чем пропуска.
— Тэён…
Сестра не дает ему закончить.
— Толстому нравится моя задница. Сделаю ему прощальный подарок, — говорит она.
— А Бэкхён?
— Поговорю с ним завтра. Он поймет.
— Это все равно неправильно.
— А есть червивые макароны по цене мяса и поливать токсинами Стену, чтобы даже крыса сраная не могла через нее перебраться, правильно? Вот это, — она половником обводит комнату, брызгая мучнистыми каплями во все стороны, — правильно? Отец полжизни пахал на это государство, а оно сгноило его в вонючем лагере — это ты тоже называешь правильным?! Отвечай мне!
— Нет. — Кай не повышает голоса. В отличие от Тэён, он никогда не был вспыльчивым. Именно сестра разнесла в щепки полквартиры, когда отца забрал конвой, именно она хлестала Кая по щекам, когда он, сломленный, пытался покончить с собой, именно она придумала этот план, горя жгучей ненавистью ко всему, что ее окружало, ко всему, что она делала, говорила и о чем думала, когда этого требовала партия.
— Нет, — уже спокойнее говорит она, вторя Каю, и бросает половник в кастрюлю, чтобы зачерпнуть густых, переваренных макарон. — Ешь, — она насыпает полную миску и ставит перед Каем. — Надеюсь, эта диета скоро закончится.
Кай кивает и вынимает из металлического стакана, что стоит у края стола, ложку. Он ест все, что дает сестра, не перебирает и не капризничает. Деньги пригодятся им в новой жизни. Пускай Бэкхён и обещал помочь, но сидеть на его шее не хочет ни он, ни Тэён.
Сестра наваливает макарон в свою цветастую миску и, шумно отодвинув табурет, садится напротив Кая. Едят они молча, и только стук ложек и легкое присёрбывание разбавляют гудящую холодильником тишину кухни.
В распахнутую форточку врывается горячий, пропахший бензином запах улицы, слышатся гудки клаксонов и нескончаемый рокот асфальтного завода. Облако черного дыма висит над горизонтом, отбрасывая сизые тени на башни высоток. Они облезлые и такие же серые, как макароны в тарелке Кая. В них, за зашторенными окнами, проживают свои жизни такие же, как и он, потерянные люди. Люди, за которых сделали выбор, чьи жизни вписали в бланки, разлиновали и разделили на блоки. Жизни, которые стоят не дороже муки, за которой по утрам выстраиваются бесконечные змееподобные очереди.
Кай шумно вздыхает и, подобрав остатки соуса хлебом, встает из-за стола. Моет тарелку и уходит в гостиную, чтобы включить телевизор и под его лживое радушие уснуть сном, лишенным видений.

Бэкхён глушит мотор и вслед за напарником выбирается из машины. Густой туман ватным покрывалом лежит на земле, скрывая лужи и дыры на давно не латаном асфальте. У Стены всегда неуютно. От нее веет тоской и обреченностью. А еще горько пахнет, но это — яды, которыми ее поливают с восточной стороны.
Бэкхён обходит машину, поправляет маску и открывает задние двери фургона. Там, в стальном полумраке, криво свалены клетки разных размеров и качества. Бэк вытаскивает ближайшую и отдает ее Минсоку. Тот проверяет, на месте ли все необходимое, и, ничего не говоря, уходит в туман. Бэкхён берет клетку и себе, цепляет на руку поводок с затягивающейся петлей на конце, бросает в клетку пакет с приманкой, которой еще ни разу не довелось воспользоваться, запирает машину и идет в противоположную от напарника сторону.
Туман расступается, пропуская его вперед. Выбоины обретают форму черноты, лужи мутными глазами смотрят в небо. Тучи висят низко, отчего кажется, что календарь спутал числа, и под прорезиненными сапогами хлюпает далеко не августовский дождь.
Бэкхён прислушивается и различает низкое гудение. Это Стена. Она говорит с ним, шепчет ему невнятные, полные болезненной откровенности слова, и он тут же отворачивается, ниже опускает голову и, прижимая плечи к ушам, ускоряет шаг. Стук твердых подошв заглушает прочие звуки.
Бэкхён уходит достаточно далеко, прежде чем найти первый, уже похолодевший, труп. Собака напилась воды из лужи, и токсины тут же атаковали пищеварительную и кровеносную системы. Мучительная, но быстрая смерть. Те особи, которые дышали испарениями, мучились дольше, и лишь единицы — везунчики с куцыми хвостами, — выживали. Волк — один из них. Бэкхён невольно улыбается, вспоминая о нем. Пес ждет его дома, и это единственная радость в жизни ветеринара, которому так редко приходится лечить, а не уничтожать.
Бэкхён опускает тело животного в клетку, оглядывается назад, но машины уже не видно. Туман сожрал и ее, и весь мир в радиусе десяти шагов.
Бэкхён видит лишь часть Стены, яркие пятна граффити на ней и усеянную ртутными каплями дождя проволоку. Шипы на ней кажутся нарисованными слишком мягким карандашом, но Бэкхён никогда не заблуждался на ее счет. Он собственными глазами видел, как снимали с нее выпотрошенного беглеца.
Бэкхён передергивает плечами и, подняв клетку, идет дальше. Он находит еще одно погибшее животное — сучку с таким страшным маститом, что, наверное, смерть от излучения стала для нее облегчением.
Начинает накрапывать, и Бэкхён натягивает на голову капюшон дождевика. Стягивает тесемки под респиратором и, отдохнув пару минут, идет дальше. У их места он намеренно притормаживает и заставляет себя успокоиться. Осматривается внимательно по сторонам, слушает дождь и Стену, но все спокойно.
Он опускает клетку на более-менее чистый участок асфальта — Минсок ненавидит, когда на полу фургона остаются следы, — и не быстрым, но и не медленным шагом подходит к Стене. Бросает взгляд через плечо и опускается на корточки. На уровне его колена в стене образовалась дыра, через которую в его дождливую реальность заглядывает совершенно другой мир. Практически забытый, давно ставший чужим, но в то же время — самый родной и важный.
Черный пакет практически не выделяется на фоне потемневшего бетона, и Бэкхён с колотящимся сердцем запускает в дыру руку. Письмо лежит далеко, и ему приходится прижаться к Стене, чтобы дотянуться до его края.
Целлофан шуршит, прерывая низкое гудение Стены. Рука продвигается дальше, пальцы сжимаются на пакете, и Бэкхён уже собирается потянуть его к себе, когда его ладони касается что-то тяжелое. Только респиратор не дает ему заорать. Он отдергивает руку, роняет пакет, и тот остается торчать из стены как соринка в любопытном глазу.
Бэкхён падает на зад, отползает от Стены на добрых два метра и замирает. Дышит часто, жадно, и это выжигает весь запас чистого воздуха. Приходится успокоиться и задержать дыхание, чтобы не убить себя на месте.
Бэкхён ладонями шарит по асфальту, чувствует его леденящий холод даже сквозь двойной слой защиты, и это окончательно приводит в чувства. Его трясет, но он все же поднимается на ноги и подходит к Стене. Выдергивает письмо и, наклонившись, заглядывает в дыру. Оттуда на него смотрит такое же лицо в респираторе. Бэкхёну нужно меньше вдоха, чтобы узнать чуть косящие глаза в обрамлении коротких ресниц, розоватую кожу гладкого лба и успевшую отрасти челку.
Тэён ловит его взгляд, и ее глаза улыбаются. Бэкхён порывисто вздыхает, напоминает себе о лимите на вдохи и улыбается в ответ. Тэён просовывает в дыру руку. Тонкая черная перчатка с логотипом партии на тыльной ее стороне; длинные костлявые пальцы. Бэкхён протягивает руку навстречу, сжимает их, переплетает со своими. Он больше не видит Тэён, но чувствует, и это в разы дороже.
Их близость длится пару секунд, а затем Тэён сжимает его пальцы сильнее, и это знак, что ей нужно идти. Бэкхён еще секунду удерживает ее в своих руках, а затем отпускает. Наклоняется и видит, как мимо Стены проскальзывает ее тень. Он запоминает ее расплывчатые, задымленные дождем очертания и, спрятав пакет во внутреннем кармане плаща, возвращается к клетке.
Продолжать обход становится сложнее, но впереди еще полкилометра отчуждения, и он должен прочесать их.
Он делает это спешно, но мертвых животных больше не находит. Зато у пробившего бетон одуванчика, поникшего и серого, как и все здесь, он находит еще живого котенка. Он черный, с белыми лапками и грудью, весь в лишаях и с загноившимся глазом. Бэкхён берет его на руки и под истошный вопль прижимает у груди.
Возвращается он быстрым, резким шагом, ставит клетку обратно в фургон, накидывает на нее кусок холщевой ткани и внимательней оглядывает котенка. Признаков облучения или отравления нет. Значит, приблудился совсем недавно и еще не успел надышаться этой мерзость.
Бэкхён забирается вглубь фургона, вынимает переносную аптечку. Делает котенку три укола: противотоксичный, общеукрепляющий и глюкозу и, замотав его в кусок желтого полотенца, забирается в кабину.
Минсок возвращается через десять минут, ставит свою клетку рядом с бэкхёновой и садится за руль. Улыбается, завидев котенка, и гладит его между прижатых к голове ушей пальцем.
В офисе тихо, только Чанёль сопит в кресле, и тихо бормочет радио, рассказывая о погоде на выходные.
Котенка сажают в корзину и оставляют на столе, а сами идут в дезинфекторскую. Минсок переодевается в комбинезон и отправляется в котельную: его ждет кремация собранных тел. Сегодня их мало, и Бэкхён радуется этому, хоть внутренний голос и говорит, что в Городе просто не осталось бездомных животных.
Он принимает душ, хорошенько вымывая лицо и волосы, и старается не думать о пакете, который перепрятал в один из бездонных карманов комбинезона.
Котенок молчит. Чанёль поменял позу, но не просыпается, даже когда Бэкхён грохочет перевозным столиком над его ухом.
Из радио льется одна из легких, преисполненных надеждой и верой песен Единодушия, и во рту делается горько.
Бэкхён прикручивает громкость, и слова песни становятся тонкими и прозрачными как стекло.
Бэкхён берет у котенка кровь и слюну на анализы, обрабатывает лишаи и вычищает гной из глаза, а сам думает о том, почему животные тянутся к Стене. Страх перед ней должен передаваться из поколения в поколение, должен отводить их от опасного места, но все с точностью да наоборот. Животные идут, как паломники в Мекку, к этой уродливой бетонной громаде и гибнут там непонятно за что и зачем. В этом нет смысла, совершенно. Зачем Стене эти жертвы? Возведенная, чтобы охранять спокойствие одних людей, она превратилась в чудовище, которое калечит судьбы других. Партия Согласия во главе с радикально настроенными нацистами решила, что протянуть над четырехметровой Стеной проволоку будет недостаточно. Человек, одержимый желанием выжить, преодолеет и не такие преграды. Оставив Стену и Город за спиной, он становится свободным, а допустить этого Согласие не может. За измену Партии и Родине закон карает высшей мерой наказания. Долгая, мучительная смерть от токсических испарений и «Neu-Z5», который разрушает нейронные соединения и блокирует возникновение новых, — неплохая альтернатива. Руки у Согласия короткие, но пальцы цепкие: свое не отпустят.
Бэкхён вздыхает и гладит котенка по костлявой спине. Под пальцами чувствуются пирамидки позвонков, острые тазовые кости выпирают по обе стороны от хвоста. Тот явно был сломан у основания и сросся неправильно, отчего всегда указывает вправо.
— Эй, блохастый, пойдешь со мной домой? — Бэкхён цепляет черный подбородок пальцем и заглядывает котенку в глаза. Они уже поменяли цвет на зеленый; зрачки расширенные, что говорит о страхе.
Бэкхён представляет, что на это скажут Волк и Киз, и усмехается. Если Волк — парень добродушный, то у Киз, как у всякой дамы, характер сложный и непредсказуемый.
Котёнок отходит через полчаса и с жадностью накидывается на еду. К этому времени Минсок возвращается в офис и принимается заполнять бланки. Их всего семь, и Бэкхён не предлагает ему помощь. Чанёль с громким зевком просыпается, хлопает себя по тощему животу и выключает радио.
— На субботу обещали солнце, но оно, скорее всего, будет светить лишь для тех мудаков за Стеной, — говорит он, качает головой и унылой, шаркающей походкой бредет к кофе-машине.
Минсок улыбается на его слова уголками рта, Бэкхён просит сделать кофе и ему, а мысленно добавляет, что за Стеной все еще живут люди. Не все сохранили человеческий облик и образ мышления, но они ходят на двух ногах, едят, испражняются и спариваются как люди, и это делает их равными с ними. По крайней мере, Единодушие учит их этому. И пускай его идеология никому не навязывается, как это принято у Согласия, но следовать подобным предписаниям кажется правильным.
Пока кофе остывает — слишком чувствительный язык не дает пить и есть горячее, — Бэкхён забивается в свой уголок, пристраивает котенка на коленях и вспарывает пакет. Минсок слишком занят смертью, Чанёль — бутербродами, так что можно не опасаться, что его раскроют.
В пакете оказывается толстый конверт из дешевой почтовой бумаги, склеенный вручную. В уголке красной шариковой ручкой нарисован цветок и большезадый шмель, который лишь чудом удерживается на аккуратно заштрихованном лепестке.
Бэкхён улыбается, гладит чуть рельефный рисунок и распечатывает конверт. Внутри письмо, переложенное плетеным браслетом.
Бэкхён оглядывается на друзей, но те все еще плевать хотели на его жизнь. Он надевает браслет на левую руку, прячет его под манжету рукава и раскрывает письмо.
Тэён пишет о работе и о том, что они достали то, о чем Бэкхён не должен даже думать, но возникли проблемы и… Здесь Бэкхён останавливается, складывает письмо и прячет его в конверт: работа — не место, где стоит читать о проблемах личного характера. Бэкхён не мастер сдерживать эмоции, а тон письма говорит о том, что их будет много.
Они обедают бутербродами с маслом и огурцами, запивают их кофе, который горчит даже после четвертой ложки сахара, и говорят о чем угодно, кроме работы. Служба контроля за животными — не самое приятное место. Не в Городе, так точно. Впрочем, в существование подобной организации в других населенных пунктах никто не верит. Мертвых животных убирают дворники и вместе с мусором вывозят на свалки, где они гниют, превращаясь в прекрасное удобрение, а не в груду смердящего пепла, который их беспалый уборщик Тэгун каждое утро выбирает из топки. Там нет Стены, которая превращает падаль в потенциальный источник заразы.
Люди, живущие в районе Стены, собираются на демонстрации и устраивают митинги под домом Единства. Правительство, каким бы гуманным оно ни было, не любит слушать крики напуганных и от этого озлобленных людей. Они грозятся заблокировать улицы, устроить забастовки на производствах, и Единодушие идет у них на поводу, подчиняется их требованиям и создает службу, в которой Бэкхён уже третий год учится равнодушию.
Смена заканчивается в восемь, и со звонком все идут в раздевалку. Бэкхён еще раз принимает душ, надевает повседневную одежду, прихватывает из ящика кое-какие лекарства и, усадив котенка в корзину, уходит домой.
Живет он в десяти кварталах от Стены, на четырнадцатом этаже дома, окна которого глядят в буро-зеленую зыбь долины. Она сосново-глиняным кольцом опоясывает Город, и Стена, разрезающая ее на две неровные половины, напоминает давно зарубцевавшийся шрам.
Бэкхён держит жалюзи опущенными, чтобы не видеть ее. Он включает свет в прихожей, чем будит Волка. Он зевает рябой пастью и, вяло виляя хвостом, спрыгивает с продавленной тахты. Киз не показывается. Должно быть, дрыхнет на кухне.
Волк подходит к Бэкхёну и носом тычет в дно корзины. Котенок шипит как кобра. Пес шевелит ушами, выказывая удивление. Он не привык, чтобы к нему так обращались.
Бэкхён ставит корзину на комод, снимает куртку, разувается и берет котенка на руки. В чулане должны быть старые лотки и полпакета крупнозернистого морского песка, который так любил прежний питомец.
Котенок впивается в шею Бэкхёна мертвой хваткой; шерсть на кривом хвосте стоит дыбом. Бэкхён, привыкший и не к такому, идет в спальню. Волк плетется за ним до двери, но там разворачивается и возвращается на свою софу. Киз все еще игнорирует хозяина и нового соседа.
Котёнок прячется под кроватью; Бэкхён находит лоток, засыпает туда песок и, прихватив запыленные миски, идет на кухню. Моет их, попутно досыпает корма в тарелки псов и возвращается в спальню с ужином для ушастого ребенка.
Тот забрался под одеяло, и только кончик хвоста свисает с кровати. Бэкхён опускает миску с едой на пол, вынимает из кармана недочитанное письмо и, собравшись с духом, открывает его. Перечитывает начало, улыбается, поглаживая разлинованный, вырванный из конторского журнала лист и смаргивает ненужные сейчас эмоции. Конечно, он дома и может быть собой, но лучше не выходить из роли. Так проще и легче. Заново растягивать чужую шкуру — не самое приятное занятие.
Бэкхён собирается и читает дальше. Когда добирается до последней точки, откладывает письмо в сторону и валится на спину, прижав руки к груди. Смотрит в потолок и пытается понять, что чувствует.
Понимание и пустота.
Должно быть, это они, а еще немного горчит в горле, и сердце стучит рвано, гулко, словно кто-то отбивает от Стены по куску, и они падают со своей четырехметровой высоты на безучастный ко всему асфальт.
Бэкхён снова моргает, и потолок идет рябью. Он не плачет, потому что для этого нет причин. Тэён делает то, что должна делать. Она здесь, за пределами Стены, рядом с ним, из плоти и крови и без вечной маски на лице, важнее всего. Они не давали друг другу клятв, даже обещаний — и тех не было, а если бы и были, Бэкхён бы понял. Мир за Стеной был не тем местом, где можно выбирать. Там своя мораль. Бэкхён прожил там большую часть своей жизни, и пускай она прошла за цветастой оградой долины, он все равно помнил привкус тюремной воды на губах. Она бежала из кранов их дорогой квартиры и воняла так же, как и та, что пили бедняки и жители цветного квартала.
Бэкхён закусывает губу, зубами отдирает от нее кусочек засохшей кожи и слизывает выступившую кровь. Снова кусает, и так до тех пор, пока во рту не становится солоно. Кровь перебивает вкус воспоминаний, от которых невозможно отделиться даже сотней Стен.
Котенок выбирается из своего укрытия и устраивается у Бэкхёна на коленях. Он кладет отяжелевшую руку на горбатую спину и гладит ее, пока сон не гасит за окном его квартиры последние лучи солнца.

Сехун зевает и трет кулаком глаз, когда Лу Хань расталкивает его и заставляет перебраться на переднее сидение: они подъезжают к лагерю.
Стемнело порядочно, но силуэты деревьев и нестройная геометрия бараков четкими линиями вырисовываются на фоне посиневшего неба. Звезд здесь больше, чем в Городе, они чище, ярче и кажутся совершенно невинными. Словно слепые, смотрят они сквозь мир, не замечая ни его грязи, ни глупых законов, ни людей, веселящихся под немой плач страждущих.
Исин прикусывает кончик языка и скользит взглядом по обочине, выбирая место, где можно поставить фургон. Он у них небольшой, но у лагеря, где собираются сезонники — отчаявшиеся найти работу ребята с дыркой в кармане и без крыши над головой, — клочок незанятой какой-нибудь колымагой земли в дефиците.
Сехун толкает Исина под локоть, тут же прижимает к плечу ладонь, извиняясь, и поворачивается к Лу Ханю, чтобы о чем-то его попросить. Исин снова возвращается к дороге и замечает их. Две густо-серые, через дымчатый зеленый, тени в дальнем конце импровизированной стоянки. Они выбиваются из общей пятнистости пейзажа своей откровенной, кричащей во все горло новизной. Внедорожники слишком хорошие для этого места, и это вызывает подозрения. Исин держит их в поле зрения и выбирает местом для парковки так, чтобы оно не проглядывалось со всех сторон.
Лу Хань замечает его беспокойство и привлекает к себе внимание. В салоне слишком темно — Исин не включает свет, экономя горючее, — и поэтому Хань спрашивает, что случилось, на пальцах. Исин жестом просит подождать и проезжает еще немного вперед, прежде чем свернуть налево и поставить фургон между пикапом с разбитым прицепом и иномаркой, которую давно уже не выпускает фирма-производитель.
Сехун снова клюет носом, и Лу Хань машет на него рукой. Они с Исином выбираются наружу и оглядываются. Лу Хань подходит вплотную и одними губами спрашивает: «Что ты увидел?» Исин бросает взгляд на ворота лагеря — пятно цвета ржавчины, исцарапанное звездным светом, — и отвечает быстрыми, резкими жестами, прочесть которые может только Лу Хань: «Два внедорожника у конца дороги, новые. Стоят так, чтобы не привлекать внимания».
Лу Хань медленно облизывает губы, задевает кончиком языка ранку, которая никогда не затягивается, прикусывает черную корочку и бросает взгляд туда, где заканчивается усыпанная щебнем дорога и начинается покатый известняковый склон, поросший чахлыми елями. Поводит плечами, словно сбрасывая тяжелую куртку, и возвращает взгляд Исину.
«Давай, все же, найдем распорядителя и запишемся. У нас десятка осталась на пожрать».
«Мне не нравится это».
«У нас есть выбор?»
«Можем вернуться в Город и попроситься к Слюнявчику».
«Он даст нам работу лишь в обмен на Сехуна. Поэтому нет. Я лучше с голоду подохну, чем дам этому мудаку прикоснуться к ребенку».
Исин сжимает кулаки и ничего не отвечает. Лу Хань лучше всех знает, на что он способен ради Сехуна. Он замечает это в его взгляде и хватает за руку; сжимает кулак в своих ладонях, и от этого касания по предплечью разливается колючее тепло. Исин выдыхает и, подавшись вперед, плечом упирается Лу Хань в грудь. Чувствует, как тот горячо выдыхает ему в ухо и шевелит губами. Он явно что-то ему говорит, но Исин не видит его и не понимает, что. Но, зная его слишком хорошо, может предположить, что он просит успокоиться и не думать о том, чего не было. Они оба знают, что это самая неумелая ложь в мире, но жить с ней легче, чем с их правдой.
Лу Хань отстраняется, лбом прижимается ко лбу Исина, прикрывает глаза и дергано, уголками рта, улыбается. Его губы в темноте превращаются в кусочек неба без звезд, и Исин, который всегда хотел к нему прикоснуться, пользуется возможностью и украдкой пачкает их своим дыханием.
Лу Хань вздрагивает и тянется к нему за поцелуем, но вовремя вспоминает, что ночь не настолько глухая, а люди в подобных местах не отличаются терпимостью. Он отстраняется и взглядом говорит то, что не смог сказать губами.
Исин кивает сдержано и мягко отнимает руку. Лу Хань не пытается его удержать. Он разворачивается и возвращается к машине, чтобы, взобравшись на подножку, сунуть руку в открытое окно и заблокировать дверь изнутри.
Исин надеется, что они быстро найдут распорядителя, запишутся и вернутся к машине: отсыпаться за те сорок два часа без сна, что провели в дороге. Сехуна решают не записывать: тощим мальчикам с ломкими костями не место на строительстве виадуков.
Они проходят в ворота, оглядывают двор, загроможденный подъемными кранами, арматурой и бетономешалками, и идут к бараку, над которым рдеет флаг Единодушия.
Распорядитель оказывается бледным мужчиной за сорок, с глазами голодной рыбы и губами, не знающими улыбки. Он моргает сонно, выписывая из паспорта имя очередного рабочего. Их в душной комнатенке в одно окно человек пятнадцать. Мнутся на месте, комкают свои потрепанные, изъеденные пылью дорог и потом кепки, жуют желтые от табака губы и смотрят в пол. У всех, как у одного, голубоватые затылки с выпирающими пиками позвонков. Все исхудалые, ссохшиеся на беспощадном августовском солнце. Таких в поле работать и тех не берут, не говоря уже о стройках, но распорядитель даже не смотрит на них: записывает имя и возраст, получает подпись, которой они соглашаются на все, что от них потребуется, и отсылает прочь.
Очередь продвигается быстро, и когда у стола оказывается Лу Хань, за ними вырастает новый хвост из голодных и упрямых. Он сует свои документы, и распорядитель впервые поднимает голову. Смотрит на него взглядом, полным жгучего презрения, но молчит. Он работает под флагом Единодушияя и должен проявлять уважение ко всем.
Он открывает рот, и Исин успевает прочесть вопрос.
«Как долго в Городе?» — спрашивает распорядитель, не торопясь вносить имя Лу Ханя в реестр.
Исин не видит лица Ханя, но знает, что тот отвечает: три года. Они выбрались из-за Стены три года назад, но все еще чужие в этом мире. Единодушие призывает граждан к единению, к расовой и национальной терпимости, но не все придерживаются принятых правительством постановлений. Цветные, как их называют на родине, бегут на запад, как крысы с горящих полей, и это не нравится тем, кто не знает, что такое жизнь в вечном страхе.
Распорядитель поджимает вялые губы и быстро, каракулями, записывает имя Лу Ханя, получает его подпись, короткую и твердую, и сует ему паспорт. Лу Хань отходит, и его место занимает Исин.
Распорядитель смотрит на его изуродованные огнем, лишенные ногтей пальцы, кривится и царапает на бумаге имя, что-то говорит, но Исин не слышит, и Лу Хань оказывается рядом, чтобы ответить за него. Распорядитель исподлобья смотрит на Исина и говорит: «Глухонемой, значит? Будет в цеху работать: после него любой оглохнет».
Исин расписывается, забирает паспорт и, сунув его Лу Ханю, идет за ним на выход. Никто не оборачивается, не смотрит им вслед. Все слишком глубоко увязли в своих проблемах, чтобы обращать внимание на двух цветных парней, один из которых никогда не слышал звука собственного имени.

Уже у ворот Исин чувствует: что-то не так. Воздух пропитался знойным запахом тревоги. Она вибрирует, волнами расходится по коже, и Исин ежится, скукоживается в своей затертой куртке, вжимает голову в плечи и оглядывается по сторонам. Трогает Лу Ханя за локоть и заставляет притормозить. Всего на секунду, чтобы понять, откуда исходит опасность.
Исин принюхивается, как дикая собака тянет носом воздух, прикрывает глаза, которые видят даже в кромешной тьме, и чувствует. Сигнал приходит из-за забора, толчком в грудь, заставляя пошатнуться, отступить на шаг назад.
Лу Хань перехватывает его руку, тянет на себя, не давая упасть, и этим приводит в чувства. Исин бросается к воротам. Он не бежит, но идет быстро. Темнота окутывает их со всех сторон, и разреженный, похожий на мазки акварели свет, что льется из окна главного здания, теряется в туманной мгле.
Они оказываются за воротами, и Исин заставляет Лу Хань пригнуться, и дальше они продвигаются вдоль побитых боков машин, снимая с них вековую пыль нищеты.
Их фургон стоит чуть выше по дороге, но Исин намеренно спускается ниже, чтобы перейти открытую местность как можно дальше от внедорожников.
Лу Хань держится позади; его тяжелое дыхание касается затылка и уха. Оно служит напоминанием о том, что нужно быть предельно осторожным.
Сехун спит, забравшись на свое место за креслами; ключ торчит в зажигании, за что Исин впервые в жизни ему благодарен. Он взбирается на подножку, снимает дверь с блокиратора и пропускает вперед Лу Ханя, знаком показывая, что шуметь нельзя.
Чем дольше они здесь находятся, тем яростней кричат тени, тем яснее становится их язык. Исин чувствует то, что чувствовал за Стеной, в большой интернатовской столовой, куда их сгоняли на внеочередной сбор. На импровизированную сцену поднимался кто-нибудь из партийных, с нацистской нашивкой на рукаве, и принимался долго и нудно говорить о том, что они, цветные, никто и что стены этого интерната — бесценный подарок для таких, как они. Партия заботится о них, партия не оставляет их, и пока их родители гнут спины в трудовых лагерях, они живут, припеваючи, за государственный счет. Исину было сложно понять, почему хорошую жизнь сравнивают с песней. Впрочем, он не знал ни того, ни другого, и, возможно, они действительно были похожи, хотя соседи по комнате утверждали обратное. Исин им не верил: интернатовские были рождены во вранье, враньем вскормлены, и вранье стало их правдой. Именно оно научило его видеть и чувствовать то, что скрывается под масками. И сейчас, глядя в стальную пасть темноты, он видит зверя с черно-красной эмблемой на сморщенном лбу. Он не знает, что такое пощада, потому что у него — своя правда.
Лу Хань открывает дверь, и Исин с трудом сдерживается, чтобы не затолкать его вовнутрь. Счет идет явно не на минуты, и тень, которую он принял за предзнаменование, превращается во врага.
Лу Хань вдруг замирает, и Исин понимает: началось. Должно быть, выстрелы.
Он толкает Лу Ханя под зад, заставляя отмереть. Хань дергает ногами и падает на дальний край сидения, дрожащей рукой проворачивает ключ в зажигании, а Исин тем временем втискивается в кабину и захлопывает дверь.
Перепуганный насмерть Сехун свешивается вперед, что-то говорит. Может, кричит, может, наоборот, осип от ужаса, но все его слова поглощает вечная тишина.
Исин бьет Лу Ханя по рукам, потому что он не помогает, и сам заводит машину. Он научился чувствовать ее, а не слышать, и когда она принимается мягко вибрировать и подрагивать, он переводит взгляд в боковое зеркало и сдает назад.
О том, что пули попадают в машину, Исин понимает, когда Лу Хань и Сехун хватаются за головы и прячутся за сидения.
Ему все еще плевать.
Он выворачивается рулевое колесо, включает ближний свет и вжимает педаль газа в пол. Дергает ручку на коробке передач, а сам краем глаза следит за Лу Ханем. Он снова сжимается, и это служит знаком, что стреляют по ним.
Впрочем, дорога быстро забирает все внимание. Серпантин, усыпанный гравием, стелется по откосам, и каждый поворот грозится стать последним. Фургон слишком большой и неповоротливый для таких поездок, маневрировать на нем получается лишь чудом. Исин в них не верит: у него просто крепкие руки и такие же нервы, но и они дают о себе знать, когда в боковом зеркале мелькает свет фар. Исин не видит машины, но уверен, что это внедорожник. Возможно, их было больше, чем два, возможно, подобное входило в сценарий, возможно, они скоро умрут.
Исин бросает быстрый взгляд на Лу Ханя, затем — на дорогу, и пристегивает ремень безопасности. Локтем толкает Ханя, и тот вскидывает голову. Исин дергает ремень, но Лу Хань снова вжимается в кресло, горбится, прячется от невидимого врага, и Исин оставляет его в покое. Он слишком напуган для верных решений.
Свет фар вырывает из темноты кусок скалы и очередной поворот. Они проезжали здесь всего сорок минут назад, и Исин не успел забыть, насколько этот участок дороги опасен.
Машина не отстает.
Исин отпускает педаль газа и снова дергает Лу Ханя. Хочется кричать, и он открывает рот и, наверное, издает какой-то звук, потому что Лу Хань смотрит на него испуганно, а потом хватается за ремень со своей стороны и обращается к Сехуну.
Когда до поворота остается несколько метров, Исин отпускает педаль газа, проворачивает руль вправо, и машина встает поперек дороги, кабиной к крутому склону. Свет фар врывается в пустоту, но Исин смотрит в окно, на приближающуюся к ним машину. Это не внедорожник: одна их тех легковушек, которые так нравятся сыновьям партийных верхушек. Выглядят они как иномарки, а вот начинка в них — дрянь. Исин навидался их изуродованных трупов достаточно, чтобы утверждать наверняка: тормозной пробег на такой скорости слишком большой. Машина не остановится, как бы водитель ни старался, пока ей в этом не помогут.
Столкновение происходит под беззвучный крик Лу Ханя, который впивается в руку Исина с такой силой, что, кажется, порвет ему связки и сухожилия. Ремень врезается в грудь, но боль не настолько сильная, чтобы оглушить.
От удара машину разворачивает в сторону лагеря, и Исин жмет на газ и крутит руль, выцарапывая фургон из стального капкана. Он не собирается проверять, выжил ли кто-то после столкновения. Его целью было не это.
Машина медленно, но все же движется. Разворачивается, передними колесами задев пустоту, и встает на дорогу. Исин сильнее вжимает педаль газа в пол, и машина катится вперед, высекая из асфальта целые снопы искр.
Лу Хань смотрит перед собой ошалелыми глазами, отстегивает ремень непослушными руками и зарывается лицом в ладони. Исин знает, что поступил правильно и просить прощения не за что. Лу Хань тоже это знает, поэтому ничего не требует.
Исин поднимает глаза на зеркало заднего вида, видит бледное, искаженное болью лицо Сехуна и тут же тянется к Ханю.
Хватает пары секунд, чтобы понять: одна из пуль, таки, достигла цели.

H.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: