СМОЛЕНЩИНА — МОИ РОДНЫЕ КРАЯ

Юрий Алексеевич Гагарин

Дорога в космос

Юрий Гагарин

Дорога в космос

ЗАПИСКИ ЛЁТЧИКА-КОСМОНАВТА СССР

СМОЛЕНЩИНА — МОИ РОДНЫЕ КРАЯ

…Семья, в которой я родился, самая обыкновенная, она ничем не отличается от миллионов трудовых семей нашей социалистической Родины. Мои родители — простые русские люди, которым Великая Октябрьская социалистическая революция, как и всему нашему народу, открыла широкий и прямой путь в жизни.

Отец мой — Алексей Иванович Гагарин — сын смоленского крестьянина-бедняка. Образование у него было всего два класса церковноприходской школы. Но человек он любознательный и многого добился путём самообразования; в нашем селе Клушино, что недалеко от Гжатска, слыл мастером на все руки. Он всё умел делать в крестьянском хозяйстве, но больше всего плотничал и столярничал. Я до сих пор помню желтоватую пену стружек, как бы обмывающих его крупные рабочие руки, и по запахам могу различить породы дерева — сладковатого клёна, горьковатого дуба, вяжущий привкус сосны, из которых отец мастерил полезные людям вещи.

Одним словом, к дереву я отношусь с таким же уважением, как и к металлу. О металле много рассказывала мама — Анна Тимофеевна. Её отец, а мой дед, Тимофей Матвеевич Матвеев, работал сверловщиком на Путиловском заводе в Петрограде. По рассказам мамы, он был кряжевый человек, мастер своего дела — рабочий высокой квалификации, из тех, которые могли, что называется, блоху подковать и из куска железа выковать цветок. Мне не пришлось видеть деда Тимофея, но в нашей семье хранят память о нём, о революционных традициях путиловцев.

Мама наша, так же как и отец, в молодости не смогла получить образования. Но она много читала и многое знает. Она могла правильно ответить на любой вопрос детей. А было нас в семье четверо: старший брат Валентин, родившийся в год смерти В. И. Ленина, сестра Зоя, тремя годами моложе, наконец, я и наш меньшой брат Борис.

Родился я 9 марта 1934 года. Родители работали в колхозе, отец плотничал, а мать была дояркой. За хорошую работу её назначили заведующей молочнотоварной фермой колхоза. С утра и до поздней ночи она работала там. Дел у неё было невпроворот: то коровы телятся, то с молодняком беспокойство, то о кормах волнения.

Красивым было наше село. Летом все в зелени, зимой в глубоких сугробах. И колхоз был хороший. Люди жили в достатке. Наш дом стоял вторым на околице, у дороги на Гжатск. В небольшом саду росли яблоневые и вишнёвые деревья, крыжовник, смородина. За домом расстилался цветистый луг, где босоногая ребятня играла в лапту и горелки. Как сейчас, помню себя трёхлетним мальчонкой. Сестра Зоя взяла меня на первомайский праздник в школу. Там со стула я читал стихи:

Села кошка на окошко,

Замурлыкала во сне…

Школьники аплодировали. И я был очень горд: как-никак первые аплодисменты в жизни.

Память у меня хорошая. И я очень многое помню. Бывало, заберёшься тайком на крышу, а перед тобой колхозные поля, бескрайние, как море, тёплый ветер гонит по ржи золотистые волны. Поднимешь голову, а там чистая голубизна… Так бы, кажется, и окунулся в эту красу, и поплыл к горизонту, где сходятся земля и небо. А какие были у нас берёзы! А сады! А речка, куда мы бегали купаться, где ловили пескариков! Бывало, примчишься с ребятами к маме на ферму, а она каждому нальёт по кружке парного молока и отрежет по ломтю свежего ржаного хлеба. Вкуснота-то какая!

Мама, бывало, посмотрит на нас, на своих и соседских ребят, и скажет:

— Счастливое у вас детство, пострелы, не такое, как было у нас с отцом.

Дом в Гжатске, в котором жил Юрий Гагарин.

И задумается, и взгруснет. А лицо у неё такое милое, милое, как на хорошей картинке. Очень я люблю свою маму, и всем, чего достиг, обязан ей.

Есть у отца брат — Павел Иванович. Служил он ветеринарным фельдшером. Очень мы любили, когда дядя Паша приходил к нам и оставался ночевать. Постелят нам рядно на сене, ляжем мы, дети, вместе с дядей, и пойдут разговоры. Лежим навзничь с раскрытыми глазами, а над нами созвездия одно краше другого. Валентин, мой старший брат, все допытывался:

— Живут ли там люди?

Дядя Паша усмехнётся и задумчиво скажет:

— Кто его знает… Но думаю, жизнь на звёздах есть… Не может быть, чтобы из миллионов планет посчастливилось одной Земле…

Меня всё время тянуло в школу. Хотелось так же, как брат и сестра, готовить по вечерам уроки, иметь собственный пенал, свою грифельную доску и тетрадки. Частенько с завистью вместе со своими сверстниками подглядывал я в окно школы, наблюдая, как у доски ученики складывали из букв слова, писали цифры. Как всем ребятам, хотелось поскорее повзрослеть. Когда мне исполнилось семь лет, отец сказал:

— Ну, Юра, нынешней осенью пойдёшь в школу…

В нашей семье авторитет отца был непререкаем. Строгий, но справедливый, он преподал нам, своим детям, первые уроки дисциплины, уважения к старшим, любовь к труду. Никогда не применял ни угроз, ни брани, ни шлепков, никогда не задабривал и не ласкал без причины. Он не баловал нас, но был внимателен к нашим желаниям. Соседи любили и уважали его; в правлении колхоза считались с его мнением. Вся жизнь отца была связана с колхозом. Колхоз был для него вторым домом.

Как-то в воскресенье отец прибежал из сельсовета. Мы никогда не видали его таким встревоженным и растерянным. Словно выстрелил из дробовика, выдохнул одно слово:

— Война!

Мать, как подкошенная, опустилась на залавок, закрыла фартуком лицо и беззвучно заплакала. Все как-то сразу вдруг потускнело. Горизонт затянуло тучами. Ветер погнал по улице пыль. Умолкли в селе песни. И мы, мальчишки, притихли и прекратили свои игры. В тот же день из села в Гжатск на подводах и на колхозном грузовике с фанерными чемоданчиками уехали новобранцы, цвет колхоза: трактористы, комбайнёры, животноводы и полеводы. Весь колхоз провожал парней, уходящих на фронт. Было сказано много напутственных слов, пролито немало горючих слез.

Как вода в половодье, подкатывалась война всё ближе и ближе к нашей Смоленщине. Через село молча, как тени, проходили беженцы, проезжали раненые, всё двигалось куда-то далеко в тыл за тридевять земель. Говорили, что фашисты стёрли с лица земли Минск, что идут кровавые бои под Ельней и Смоленском. Но все верили: фашисты не пройдут дальше.

Наступил сентябрь, и я со своими сверстниками направился в школу. Это был долгожданный, торжественный и всё же омрачённый войной день. Едва мы познакомились с классом, начали выводить первую букву-«А» да складывать палочки, как слышим:

— Фашисты совсем близко, где-то под Вязьмой…

И как раз в этот день над нашим селом пролетели два самолёта с красными звёздами на крыльях. Первые самолёты, которые мне пришлось увидеть. Тогда я не знал, как они называются, но теперь припоминаю, один из них был «Як», а другой «ЛаГГ». «ЛаГГ» был подбит в воздушном бою, и лётчик тянул его из последних сил на болото, поросшее кувшинками и камышом. Самолёт упал и переломился, а пилот, молодой парень, удачно выпрыгнул над самой землёй.

Рядом с болотцем, на луг, опустился второй самолёт — «Як». Лётчик не оставил товарища в беде. Все мы, мальчишки, сразу побежали туда. И каждому хотелось хоть дотронуться до лётчиков, залезть в кабину самолёта. Мы жадно вдыхали незнакомый запах бензина, рассматривали рваные пробоины на крыльях машин. Лётчики были возбуждены и злы. Жестикулируя руками, они говорили, что дорого достался немцам этот исковерканный «ЛаГГ». Они расстегнули свои кожаные куртки, и на их гимнастёрках блеснули ордена. Это были первые ордена, которые я увидел. И мы, мальчишки, поняли, какой ценой достаются военные награды.

Каждый в селе хотел, чтобы лётчики переночевали именно у него в доме. Но они провели ночь у своего «Яка». Мы тоже не спали и, поёживаясь от холода, находились с ними и, перебарывая молодой сон, не спускали с их лиц слипающихся глаз. Утром лётчики улетели, оставив о себе светлые воспоминания. Каждому из нас захотелось летать, быть такими же храбрыми и красивыми, как они. Мы испытывали какое-то странное, неизведанное чувство.

События разворачивались быстро. Через село поспешно прошли колонны грузовиков, торопливо провезли раненых. Все заговорили об эвакуации. Медлить было нельзя. Первым ушёл с колхозным стадом дядя Паша. Собирались в путь-дорогу и мать с отцом, да не успели. Загремел гром артиллерийской канонады, небо окрасилось кровавым заревом пожаров, и в село неожиданно на велосипедах ворвались немецкие самокатчики. И пошла тут несусветная кутерьма. Начались повальные обыски: фашисты все партизан искали, а под шумок забирали хорошие вещи, не брезговали и одеждой, и обувью, и харчами.

Нашу семью выгнали из дому, который заняли немецкие солдаты. Пришлось выкопать землянку, в ней и ютились. Жутко было ночами, когда в небе заунывно гудели моторы фашистских самолётов, идущих в сторону Москвы. Отец и мать ходили темнее тучи. Их волновала не только судьба семьи, но и судьба колхоза, всего нашего народа. Отец не спал по ночам, все прислушивался, не загремят ли советские пушки, не наступают ли наши войска, он беспокойно шептался с матерью о появившихся вблизи белорусских партизанах, тревожился о Валентине и Зое — они уже были почти взрослые, а в соседних сёлах гестаповцы и полицаи угоняли молодёжь в неволю.

Ни радио, ни газет, ни писем — никаких известий о том, что делается в стране, в село к нам не поступало. Но вскоре наши почувствовали: немцам крепко наломали бока. Через село повезли раненых и обмороженных гитлеровских солдат. И с каждым днём всё больше и больше. Помню, как ночью отец вздул огонь, поднялся из землянки наверх, постоял там и, вернувшись, сказал матери:

— Стреляют…

— Может, партизаны?-переспросила мама.

— Нет, регулярная армия. По всему окоёму гремит…

С утра через село сплошным потоком пошли немецкие машины с солдатами, танки и пушки. Это уже была не та армия, что совсем недавно двигалась на восток. Как потом мы узнали, мимо нас пятились остатки эсэсовской дивизии, разгромленной под Москвой. Все наши сельчане ждали близкого часа освобождения. Но фашистам удалось удержаться на оборонительном рубеже, и наше село осталось в их ближних тылах.

Детские годы. Юрий Гагарин (сидит в центре), его старший брат Валентин, младший брат Борис и сестра Зоя.

Наш дом теперь облюбовал матёрый фашист из Баварии. Звали его, кажется, Альбертом. Он занимался зарядкой аккумуляторов для автомашин и терпеть не мог нас, детей. Помню, как-то раз младший братишка Боря подошёл из любопытства к его мастерской, а он схватил его за шарфик, повязанный вокруг шеи, и на этом шарфике подвесил на яблоневый сук. Подвесил и заржал, как жеребец. Ну, мать, конечно, бросилась к Боре, а баварец не пускает её. Что мне было делать? И брата жалко, и мать жалко. Хочу позвать людей — и не могу: спёрло дыхание, будто не Борьку, а меня повесили. Был бы я взрослым, я бы ему показал, этому фашисту треклятому…

Хорошо, что баварца кликнул какой-то начальник, и мы с мамой спасли нашего Бориса. Унесли его в землянку и едва привели в чувство.

Подражая старшим, мы, мальчишки, потихоньку, как могли, вредили немцам. Разбрасывали по дороге острые гвозди и битые бутылки, прокалывавшие шины немецких машин, а Альберту этому, что в нашем доме хозяйничал, в выхлопную трубу от его движка запихивали тряпки и мусор. Он меня ненавидел и несколько дней не подпускал к землянке. Пришлось ночевать у соседей, а там только и разговору было, как досадить фашистам.

Фронт хоть и медленно, но всё-таки приближался к селу. Это даже мы, дети, чувствовали по нарастающему гулу артиллерийской стрельбы. Скоро передовая оказалась совсем близко — всего в восьми километрах от нашего дома. Село было забито немецкими войсками. По нему наши палили из пушек и бомбили его с самолётов. В особенности досаждали фашистам наши «ночники»-«По-2». Всю ночь стрекочут, как кузнечики, и сыплют и сыплют «гостинцы». Так мы и жили, в огне и дыму. День и ночь что-нибудь горело поблизости.

Ничто не проходило мимо детских внимательных глаз. Мы, ребята, все видели, все замечали. Помню, пролетели над селом шесть наших самолётов. Затем послышался гул бомбёжки. Смотрим, обратно возвращаются. Но одного не хватает. Было шесть самолётов, а стало пять. И считать-то мы могли тогда только до десяти, и вычитания ещё не проходили, а поняли, что одного недостаёт. Стали соображать: куда делся? А тут и он. Горит, но летит над самой улицей, забитой войсками, и бьёт по ним из всех пушек. Фашисты — кто куда. Шум. Крик. Паника.

Стали мы гадать: долетит до своих или не долетит? А лётчик развернулся и снова на колонну. Теперь уже сыплет бомбами. А потом и сам в самую гущу немцев врезался.

— Как Гастелло! Как Гастелло!-закричали мы, знавшие от взрослых о подвиге человека с этой фамилией.

И самолёт и лётчик сгорели. Так никто в селе и не доведался, кто он, откуда родом. Но каждый знал: то был настоящий советский человек. До самого последнего дыхания он бил врагов. Весь день мальчишки проговорили о безымённом герое. Никто не сказал вслух, но каждый хотел бы так же вот жить и умереть за Родину.

«Кто же отомстит за смерть героя?-тоскливо думали мы. — Кто расскажет его товарищам, как он погиб?»

Вскоре мы узнали, что этот самолёт подбили немецкие зенитчики, окопавшиеся за селом на холме. Возмездие пришло незамедлительно. Утром нагрянула пятёрка таких же самолётов — теперь-то я знаю, что это были штурмовики — «Илы», — и смешала с землёй и зенитную батарею и прислугу. Ни один фашист не уцелел. Здорово дали!

Клушино в то время было отрезано от всего мира. Что делалось на фронтах, никто не знал. Но как-то прилетел самолёт, сбросил пачку листовок. Как стая белых голубей, они долго кружились в небе и наконец опустились за околицей, на заснеженном лугу. Я схватил одну, мельком глянул, вижу, рисунок: груда черепов, а сверху ворон сидит с мордой Гитлера. И русские буквы. А прочесть-то я их не могу. Огляделся, нет ли фашистов поблизости, ведь за листовки они смертельно карали, сунул её за пазуху — и бегом в землянку. Там Зоя прочитала и обрадованно засмеялась:

— Юрка, знаешь какая победа!

В листовке рассказывалось о разгроме гитлеровцев под Сталинградом. Радости не было конца. Во всех землянках только и говорили о поражении фашистов.

Вскоре загремело и на нашем фронте. Началось наступление советских войск. Тут-то эсэсовцы и забрали наших Валентина и Зою и в колонне, вместе с другими девушками и парнями, погнали на запад, в Германию. Мать вместе с другими женщинами долго бежала за колонной, заламывая руки, а их отгоняли винтовочными прикладами, натравливали на них псов.

Большое горе свалилось на нас. Да и не только мы — все село умывалось слезами: ведь в каждой семье фашисты кого-нибудь погнали в неволю.

Но горе не бывает бесконечным, наступила радость, да ещё какая! В полночь в землянку к нам заглянули два человека в белых полушубках, в шапках-ушанках, с автоматами, покрытыми изморозью. Дали отцу закурить и начали расспрашивать. Это была наша разведка. Первая за всё время. У нас у самих нечего было есть, но мать захлопотала, чтобы накормить их, наварила картошки, правда, соли не оказалось.

Разведчики исчезли так же тихо, как и появились. Словно во сне. Я даже на рассвете спросил о них у отца. А он хитро посмотрел на меня, усмехнулся и говорит:

— Я сам как во сне…

Через день немцы покинули наше село. Отец вышел навстречу нашим и показал, где фашисты заминировали дорогу. Всю ночь он тайком наблюдал за работой немецких сапёров. Наш полковник, в высокой смушковой папахе и зелёных погонах на шинели, при всём народе объявил отцу благодарность и расцеловал его, как солдата.

Отец ушёл в армию, и остались мы втроём — мама, я и Бориска. Всем в колхозе заправляли теперь женщины и подростки.

После двухлетнего перерыва я снова отправился в школу. На четыре класса у нас была одна учительница — Ксения Герасимовна Филиппова. Учились в одной комнате сразу первый и третий классы. А когда кончались наши уроки, нас сменяли второй и четвёртый классы. Не было ни чернил, ни карандашей, ни тетрадок. Классную доску разыскали, а вот мела не нашли. Писать учились на старых газетах. Если удавалось раздобыть обёрточную бумагу или кусок старых обоев, то все радовались. На уроках арифметики складывали теперь не палочки, а патронные гильзы. У нас, мальчишек, все карманы были набиты ими.

От старшего брата и сестры долго не было никаких известий. Но бежавшие из неволи и вернувшиеся в село соседи рассказывали, что и Валентин и Зоя тоже удрали от фашистов и остались служить в Советской Армии. Вскоре пришёл треугольничек письма со штампом полевой почты, и я по слогам прочёл матери, что писала нам Зоя. А писала она, что служит по ветеринарному делу в кавалерийской части. Затем пришло письмо и от Валентина. Он воевал с фашистами на танке, был башенным стрелком. Я радовался, что брат и сестра живы, и ещё гордился, что они колошматят гитлеровцев, от которых мы столько натерпелись.

Отец далеко с армией не пошёл. С молодости он хворал, а при немцах с голодухи у него началась ещё и язва желудка. Он попал в военный госпиталь в Гжатск, да так и остался в нём служить нестроевым. И служил и лечился одновременно.

Война длилась долго — казалось, целую вечность, у всех ныла душа: ведь у каждого близкие находились на фронте.

Почтальон был самым желанным гостем в каждой землянке. Ежедневно приносил он то радостные, то печальные известия. Одного наградили орденом, другой убит.

В классе у нас висела старенькая карта Европы, и мы после уроков переставляли на ней красные флажки, отмечавшие победоносное шествие наших войск.

— Советские солдаты освободили Бухарест!

— Софию!

— Ворвались в Белград — столицу Югославии!

— Советские войска начали боевые действия на германской земле!

— Они уже в Австрии, — со слезами радости на глазах сообщала нам Ксения Герасимовна приятные новости.

— Под влиянием побед Советской Армии в странах Европы ширится движение Сопротивления, разгорается партизанская борьба, трещит тыл фашистской Германии.

Мы часами простаивали у карты, изучали географию по военным сводкам Совинформбюро.

Учебников не было, и многие мальчики учились читать по «Боевому уставу пехоты», забытому солдатами в сельсовете.

И хотя в уставе многое было непонятно, книга ребятам нравилась, она требовала от каждого порядка и дисциплины.

Все ждали окончания войны И вот как-то раз прибежала из сельсовета мать, пахнущая распаханной землёй, обняла меня, расцеловала:

— Гитлеру капут, наши войска взяли Берлин!

Я выбежал на улицу и вдруг увидел, что погода разгулялась, на дворе весна, цветут сады, над головой синее-пресинее небо и в нём поют жаворонки. Нахлынуло столько ещё не изведанных, радостных чувств и мыслей, что даже закружилась голова. Я ждал скорого возвращения сестры и брата.

Отныне начиналась новая, ничем не омрачаемая жизнь, полная солнечного света. С детства я люблю солнце!

Кончилась война, и моего отца оставили в Гжатске отстраивать разрушенный оккупантами город. Он перевёз туда из села наш старенький деревянный домишко и снова его собрал. Но я никак не мог позабыть наш старенький домик в Клушино, окружённый кустами сирени, смородины и бересклета, лопухи и чернобыльник, синие медвежьи ушки — всё то, что связывало меня с детством. Теперь мы стали жить в Гжатске, на Ленинградской улице. И школа у меня теперь была другая. Меня приняли в третий класс Гжатской базовой школы при педагогическом училище. Училище это готовило учителей начальных классов. Будущие педагоги проходили практику в нашей четырёхклассной школе.

С нами занималась совсем молоденькая учительница Нина Васильевна Лебедева. Внимательная, начитанная, она болела за каждого. Вела она все предметы. По её оценкам, учился я хорошо. Нина Васильевна часто рассказывала нам о Ленине, показывала книжку, в которой был напечатан табель с отметками гимназиста Володи Ульянова. Там были сплошные пятёрки.

— Вот и вы, ребята, должны учиться так же отлично, — говорила Нина Васильевна.

Мои товарищи по классу рисовали портреты Владимира Ильича, писали о нём стихи. Многие у нас в классе рисовали и сочинительствовали. Но у меня к этому не было склонности — я больше любил арифметику. Хорошая была школа, милые ребята учились в ней. У многих не было отцов — погибли на войне, многие были круглыми сиротами. Каждый из них настрадался за войну, видел ужасы, чинимые оккупантами, испытал муки голода и бесправия — всё то, что невозможно ни забыть, ни простить. А дети со временем становятся взрослыми.

Минуло два года, я сдал свои первые в жизни экзамены по русскому языку и арифметике и перевёлся в другую школу, в пятый класс. Там я вступил в пионерскую организацию. В Доме пионеров занимался в духовом оркестре, участвовал в драмкружке, выступал на школьных спектаклях. Жил так, как жили все советские дети моего возраста.

В это время попалась мне книга, которая оставила яркий след на всю жизнь. Это был рассказ Льва Толстого «Кавказский пленник». Очень мне нравился русский офицер Жилин, его упорство и смелость. Такой человек нигде не пропадёт. Попав в плен, он бежал да ещё помогал бежать Костылину, человеку, слабому духом. Татарка Дина тоже была прелестной. Перечитывая рассказ, я всё время сравнивал его героев со знакомыми людьми. Ведь брат мой Валентин тоже бежал из плена. И в нём я находил черты полюбившегося мне Жилина.

Русскую литературу преподавала Ольга Степановна Раевская — наш классный руководитель, внимательная, заботливая женщина. Было в ней что-то от наших матерей — требовательность и ласковость, строгость и доброта. Она приучала нас любить русский язык, уважать книги, помогала понимать написанное. От неё мы узнали, как работали Пушкин и Лермонтов, как их убили на дуэлях, каким был Гоголь, как писал свои басни дедушка Крылов. Мы декламировали Максима Горького: «Буревестник с криком реет, чёрной молнии подобный, как стрела пронзает тучи, пену волн крылом срывает».

Мальчики и девочки учились вместе, сидели рядом на одних партах, помогали друг другу. В шестом классе меня избрали старостой. Дружил я тогда, да и сейчас продолжаю дружить, с Валей Петровым и Женей Васильевым. Славные были товарищи. Мы помогали друг другу готовить уроки. Петров сейчас в Гжатске, работает техником по лесомелиорации на ремонтно-технической станции. Васильев работает в Москве. С нами дружила Тоня Дурасова. Милая, любознательная девчушка, с ясным, открытым взглядом. Сейчас она продавщица в одном из гжатских магазинов.

Физику в школе преподавал Лев Михайлович Беспалов. Интереснейший человек! Прибыл он из армии и всегда ходил в военном кителе, только без погон. В войну служил в авиационной части, не то штурманом, не то воздушным стрелком-радистом. Было ему лет тридцать, но по лицу его можно было понять, что человек этот многое видел, многое пережил.

Лев Михайлович в небольшом физическом кабинете показывал нам опыты, похожие на колдовство. Нальёт в бутылку воды, вынесет на мороз — и бутылка разорвётся, как граната. Или проведёт гребнем по волосам, и мы слышим треск и видим голубые искры. Он мог заинтересовать ребят, и мы запоминали физические законы так же легко, как стихи. На каждом его уроке узнавали что-то новое, интересное, волнующее. Он познакомил нас с компасом, с простейшей электромашиной. От него мы узнали, как упавшее яблоко помогло Ньютону открыть закон всемирного тяготения. Тогда я, конечно, и не мог подозревать, что мне придётся вступить в борьбу с природой и, преодолевая силы этого закона, оторваться от земли, но смутные предчувствия, ожидания чего-то значительного уже тогда зарождались во мне.

В школе пионеры организовали технический кружок. Душой его был Лев Михайлович. Мы сделали летающую модель самолёта, раздобыли бензиновый моторчик, установили его на фюзеляж, смастерённый из камыша, казеиновым клеем прикрепили крылья. То-то радости было, когда эта модель взмыла в воздух и, набирая высоту, полетела, проворная, как стрекоза! Вместе с нами радовались и математичка Зинаида Александровна Комарова, и завуч депутат Верховного Совета СССР Ираида Дмитриевна Троицкая. А Лев Михайлович почти серьёзно пообещал:

— Быть вам, хлопцы, лётчиками…

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: