ТОР 5 статей: Методические подходы к анализу финансового состояния предприятия Проблема периодизации русской литературы ХХ века. Краткая характеристика второй половины ХХ века Характеристика шлифовальных кругов и ее маркировка Служебные части речи. Предлог. Союз. Частицы КАТЕГОРИИ:
|
ТАЙНА СУШЕНОЙ ГРУШИ 3 страницаНа краю оврага опять в последней страшной борьбе стал маленький, и против него опять стал Голубой. Но теперь уже знает маленький, как нужно бороться с ним, теперь он только слушает и думает, как это нужно сделать. Он спускается в овраг, в пазуху набирает камней, карабкается наверх, ползет прямо на куст. За кустом распласталась по земле, кричит и трепещет птица с голубыми крыльями, и полдневный ветерок, будто мелкие корабли, уносит куда-то перышко за перышком А над птицей, впустив в нее когти и себя поддерживая в воздухе взмахами огромных серых крыльев, круглыми огненными глазами, не моргая, смотрит на солнце хищник, шипит, выпускает красный язык из гнутого клюва: ему бы еще долго тут плясать в воздухе и шипеть, наслаждаясь криком птицы с голубыми крыльями. Но камень из-за куста сшибает его, другой летит прямо в голову, третий, чет вертый... Умирающий пахарь в последнюю минуту, часто бывает, выходит из дому и говорит, уходя умереть в поле, «домой иду», и умирающую птицу сразу узнаешь в лесу, когда она — хлоп! хлоп! хлоп! о землю крыльями, и это у них тоже значит свое: «домой, домой улетаю». Белой пленкой завешивается у ястреба огненный глаз. А помятая птица с голубыми крыльями оправляется, обирается и улетает жить в сад. Теперь все это разбросанное в мире: голубое небо — все, желтое поле — все, и лес далекий впереди — весь, и сад назади — весь, — все вместе собирается и летит сюда в гологе, и голос этот милый зовет и все близится, близится, и вот она, Марья Моревна, идет по полю, у нее и солнце, и месяц, и звезды, она встречает, обнимает, целует, надевает на голову мальчику венок из одних только лиловых колокольчиков и говорит: — Ты — герой! Счастливые проходят дни, и, как тяжелый сон иногда по частям вспоминается, открываются тайны одна за одной. Над сушеной грушей много смеется Марья Моревна, легко ее добывает и бросает к лягушкам. Из-под гнилой половицы в беседке появляется на свет Андерсен. Теперь там картинки, больше уже не пугают. Зато у Андерсена есть другая картинка: на ней лицо с такой же улыбкой, как у Марьи Моревны, и, как у ней, брови раскинуты птичьими крыльями. — Знаю теперь, знаю, — говорит Курымушка. — Что ты знаешь? — Красавица, это значит — ты на картинке. — Ну, и я хочу что-то сказать... хорошее. — Я — гадкий. — Почему ты это знаешь? — Я видел себя в зеркале: я — Курымушка. — А не смотрись в зеркало. Хуже всего, когда мальчик смотрится в зеркало. Из Андерсена она читает ему, как гадкий утенок все смотрелся в воду и узнавал все плохое, а когда лебеди пролетали, то взяли с собой. — Ты лебедь? — А ты — лебеденок. Я унесу тебя далеко. — Где живут голубые бобры? — Там все голубое.
ПЕЧЬ КАМЕР-ЮНКЕРА
Бывает летом, — накроют стол на балконе, и так хорошо бы тут, в тени, под навесом, чаю попить, но выходит мать, осматривает: ей видно, как на своих полях крестьяне уже работают, а на дворе работники только что запрягают. — Что-то я заспалась сегодня, — говорит она, — мужики уж на работе. И все так: пока сам не проснешься, никто у нас не начнет. Она всегда про себя говорит сам. — Сам встал до свету, — ворчит она, — кажется, после обеда имеешь право на отдых, а они и пальцем не шевельнут, пока не выйдешь сам. Далеко видно с балкона в поля, из полей тоже виден далеко самовар на белой скатерти в тени, под навесом балкона. — Нельзя, — говорит мать, — там работают, а мы будем за чаем рассиживаться. Переносите все в комнату, живо. — Мама, — просит Курымушка, — зачем в комнату? Мы жене будем работать, все равно будем чай пить. Стыдливо бормочет мать: — Мало ли что! И пьет в комнате чай, в жаре и с мухами. «Она боится мужиков, — думает Курымушка, — так же, как мы боялись раньше гостей, мы от гостей в сад бегали, она от мужиков в дом. А чего их бояться?» Всегда смело ко всем мужикам подходит Курымушка; только один Иван недобрый, у него есть тайна, и, должно быть, большая и страшная. Нанялся Иван в конюхи уж осенью, и сразу от него на дворе все стало не так. — Вот конюх так конюх, — говорит мать, — и лошади чисты, и кормушки все починены, он и конюх, и плотник, и бредень починит рыбу поймать, и за собаками ходит, таких еще у меня не было! Только одно плохо, — на него кричать нельзя. Мать попробовала как-то свое начать: — Что тебе говорят, Иван! Раз я тебе сказала, ты должен исполнить немедленно: вчера я тебе приказала починить колодезь. А он как посмотрит на нее из-под своей черной бороды, сразу мать переменилась: — Иван, как бы круг на колодезе починить. С тех пор всегда говорит ему: как бы. А отойдет от него и жалуется: — Боюсь я этого Ивана, какой-то он страшный. Курымушка тоже раз пробовал подкатиться к Ивану с яблоками, а он сказал: — Ешь сам. Что, у меня рук, что ли, нету яблок нарвать? — Тебя поймают. — За что? — Яблоки не твои. — А твои, что ли, они? — Мои! Тут Иван посмотрел на него страшно, как на мать тогда, и сказал: — Ты — головастик. С тех пор Курымушка не мог уже просто, как прежде, к работникам бежать с пазухой яблок, — везде был Иванов страшный глаз. Так и было в этом глазу и в этих руках, за что он ни возьмется: за дугу — в глазу его «ну, разве у настоящих такая дуга?». Конь застоялый взовьется у него в руках, как огненный, а он хлестнет его, и так, будто это последняя кляча; и все так, и этот двор с постройками, и сад, и земля, не смотрел бы на все, да так уж, не за что ухватиться пока. «Не Балда ли это? — думал Курымушка. — Тот ведь тоже был хороший работник, а что из работы вышло: от одного его щелчка поп улетел». Он попросил даже Дунечку прочесть ему еще раз «Балду» — и когда прочел: — Нет, Иван не Балда. Про Ивана каждый день говорили: «Вылитый он». А он — был Бешеный барин, атеист. И это было как-то связано с тем, что постоянно бывало в кухне на печке, где спала горничная Настя, потом Дуняша, потом Катя. Одна горничная уходила, нанимали другую, а перед уходом всегда няня таинственно шептала матери: — Зажгла свечку, а на печке коленки, кра-асные. — Кто же? — Да все Кирюшка. — Опять свалялись? — Баламутный малый. Что-то очень гадкое бывает на печке, и лица у мамы и Дунечки, когда про это говорят, бывают такие странные. В этом ли была тайна Ивана? Старшие говорили: «Их много. Едешь иногда, встречается, ну, вы-ли-тый, только одет мужиком». Но это говорили уже не про атеиста, а про самого большого барина — ка-мер-юн-ке-ра. У него есть лакей тоже вылитый, и лакей ходит к дьячихе, и у дьячихи семь человек детей, и все вы-ли-тые. Многое множество вы-ли-тых было, и Курымушка иногда думал, какая же огромная печь должна быть у камер-юнкера. С тьмою зимних вечеров и ночей приходило это «на печке», когда сверчок неустанно поет, рыжие тараканы снуют на лежанке, неустанно щелкают счеты в комнате матери, и стук! стук! — оледенелые ветки и замороженное окно. Вздрогнет няня от стука, спустится с огнем посмотреть в кухню, вернется оттуда... Курымушка спит и не спит, видит, как осторожно няня шевелит ручкой двери маминой комнаты. Щелканье счетов обрывается. — Тебе что, няня? — Опять Баламутный на печке. — Вот те раз! И начинается долгое совещание. Из всего этого вышел Иван, вылитый Бешеный барин.
ТАЙНА ИВАНА
Такой был вечер зимой. В полднях пригревало. Курымушку выпускали на угреве сосульки сшибать, а вечер был еще долгий, зимний; где-то в гостях очень редко случалось — были мать и Дунечка; вышла такая минута, куда-то няня ушла — не проверять ли, что было на печке? Совершенно один был в старом доме Курымушка, и вдруг слышит голос: «Царя убили!» Какие голоса, кто это крикнул, только явственно слышал: «Убили царя». Курымушка, услыхав, подумал сразу о Дунечке: «Теперь Дунечке хорошо будет». Но за криком и плач начался, шум, топот: это няня с Настей бежали по лестнице. И Курымушке стало жутко отчего-то. — Да вот убили царя-батюшку, — всхлипывает няня. — Чего ты плачешь, няня? — спросил Курымушка. — Что будет от этого? — Как что! Теперь мужики пойдут на господ с топорами. «Топорами на печи сено косят раки», — подумал Курымушка в первую минуту, а потом стало вдруг от этого очень страшно, и как видение: мужики идут на господ с топорами, вроде светопреставления. — Ай-ай-ай! — вдруг залился Курымушка. Няня испугалась: — Что? что ты? — Как что? Мужики пойдут с топорами! — А может, и не пойдут. — Пойдут, непременно пойдут. — Ты-то почем знаешь? — Царя убили. — Царя-то убили. — И пойдут. — Очень просто, пойдут. Настя плачет, няня плачет, Курымушка плачет. — Что же делать-то, няня? Разве спрятаться? — Нужно позвать мужиков посидеть, пока наши подъедут, а то жутко одним. Настя, позови мужиков! — Как мужиков? — Наших ребят, наши смирные. Скоро входят и мужики, тот самый Иван и Павел. Няня говорит Ивану: — Теперь всех перечистят? Иван отвечает: — Всех под орех. Курымушка: — И нас? — Какие же вы господа? — усмехнулся Иван. — Слава богу, — обрадовался Курымушка и с легким духом смело спросил: — Почему не тронут купцов, Иван, открой мне всю тайну! — Купцы на капиталы живут, — сказал Иван. — Да ты этого еще не понимаешь, я тебе растолкую. Сотворил бог Адама на земле? — Ну, сотворил. — Адам согрешил, и бог его выгнал из рая. Знаешь? — Слышал. — А знаешь, что бог сказал человеку, когда выгнал из рая? — Не знаю. — Бог сказал: в поте лица своего обрабатывай землю. — Это знаю. — А вот Гусёк есть человек. Почему у него нету земли? Куда его земля делась? — Перешла к маме. — Твоя мама купила у господ. А как она к господам от Гуська перешла? Они ее не покупали. Кто ее дал господам? — Царь, должно быть? — Царица Катерина. Кто ей, бывало, полюбится, тому и дает. — Да вот, — сказал Павел, — у вас в саду есть большое дерево Лим, веку ему никто не запомнит, на этом Лиму дедушка мой хомут вешал: мужицкая земля была, потом перешла к господам, а от господ к купцам. — И теперь опять к вам перейдет? — Вот будут землю столбить, тогда разберут. — Как столбить? — Ну, барин, тебе всего не расскажешь. Иван усмехнулся по-прежнему: — Барин, барин без портков, а пляшет. — Как без портков? Я в штанах. Все так и покатились со смеху, и, отсмеявшись, Павел сказал: — Это, брат, тебе на ночь Иван задачу дал. Ложись в кровать и подумай, что это мужики говорят: барин, барин без портков, а пляшет.
КАЩЕЙ
С тех пор как Марья Моревна уехала, — обещалась ненадолго, а прошла почти вся зима, — собрались опять разные тайны; то показывалось раньше в саду, в лесу, полях, а теперь стало в людях, и спросить про это опять некого: на такие спросы в ответ только смеются или говорят: «сам догадайся», а есть такое, — спросишь и пропадешь. Поговорили на деревне про Адама, что бог создал его из земли и велел ему землю пахать, тот Адам успел землю получить, и так стали мужики, про которых мать говорила «энти мужики». И еще говорили на деревне про второго Адама, что ему бог тоже велел обрабатывать землю, но земли уж больше не было, от этого второго Адама начались, как мать называла, «те мужики», и вот те мужики задумали землю столбить. Приехал становой узнавать, кто хотел землю столбить. Все сказали на Ивана. И увезли куда-то Ивана. — Куда увезли Ивана? — Куда Макар телят не гонял. — Какой Макар? Все засмеялись, и это значило: «Сам догадайся!» Царя убили, и опять стал царь, сразу большой, с бородой. Мать раскладывает: «Николай умирает, Александр рождается». Не с бородой же рождается царь? Опять сам догадайся. — Отчего это, мама, — спросил он, — все догадываются сразу, а я после? — Оттого, что ты очень рассеян. Вышла новая загадка, — все люди как люди, а он какой-то рас-се-ян-ный. Вот если бы хоть на один день увидеть Марью Моревну, она бы все тайны и загадки сняла. Светлый день пришел: на земле снег лежал, на небе облака растаяли, солнце показалось. Сказали: «Как день-то прибавился!» Еще сказали: «Это весна!» А еще сказали: «Сегодня Маша приедет!» Мать говорила: — Не узнаю своих детей, что сделала с ними за одно лето эта милая Маша, как они ее слушаются, скажет: «Нарвите цветов», — и они собирают, но мало того: часами сидят, подбирают цветочек к цветку, — и букет выходит. Скажет: «Найдите хорошее яблоко», — и сколько они натрясут, насшибают, перекусают, пока не найдут янтарное, наливное. Скупая Софья Александровна против этого: — По-моему, и не очень хорошо. — Как нехорошо? Что вы! Пусть перекусают все яблоки, только бы на людей были похожи, а то ведь было совсем одичали, чуть кто к нам — и бежать. Теперь сами гостей встречают и радуются. Удивительно! Какие у нее способности! Вот бы каких нужно для воспитания детей, а не старых дев и уродов. — Очень горда. Она и детей этим заражает, возбуждает их к чему-то необыкновенному, а жизнь требует в смирении и терпении учиться класть кирпичик к кирпичику. — Этому сама жизнь научит, а Маша... тургеневская женщина. — Экс-пан-сив-на-я! Ее бросает в разные стороны: то она цветами осыпает певцов, то вдруг окажется на ма-те-ма-ти-чес-ком, то в Италии, то доит корову у Толстого в Ясной Поляне. Все это от гордости: красавица, порода, а самого главного для жизни нет. У вас они не занимали? — Пустяки, я бы очень рада была поблагодарить: дети мои неузнаваемы, в гимназии начали хвалить. — Ей бы устроиться гувернанткой в аристократическую семью. Но разве она пойдет? Я, право, не знаю, что ждет ее в будущем. — Пустяки! Такая красавица и не найдет партии себе? — Искать, конечно, найдет, да позволит ли она себе искать, и сами знаете, какие у нас женихи. — Женихи, правда, у нас никуда. — Я хочу ей посоветовать к старцу съездить. Вы не знаете, сколько там теперь бедных девушек из отличных дворянских семей собирается, каждая находит себе утешение. Там и на нее пахнет этим духом смирения, а то, право, уж она чересчур горда. А Курымушка в кресле сидит и все наматывает себе на клубочек; он это понимает, что Софья Александровна хочет отдать Машу старцу, и теперь старец ему кажется Кащеем Бессмертным. Но он, Курымушка, этого не допустит. Вот Маша сегодня приедет, и он все ей перешепчет. Марью Моревну он не отдаст Кащею Бессмертному.
СУД
Мать всегда такая: одна радоваться не может; по случаю приезда Маши созывает гостей, просит Софью Александровну с мужем, — она и не подумает, рада ли будет сама Марья Моревна Бешеному барину. «А главное, — опасается Курымушка, — при гостях как я ей перескажу про заговор с Кащеем Бессмертным?» Так он думал. Крикнули: «Едут!» Он бросился. — Оденься, оденься! Но было уже поздно. Курымушка, раздетый, без шапки, вылетел вон на снег и там машет, и пляшет, и поет, встречая Марью Моревну. Вон она выходит из саней, целует его, вот сейчас бы тут ей на лестнице все и пересказать, но за Курымушкой погоня. Дунечка выходит, мать. Потом дома начинаются совсем ненужные разговоры, приготовления к вечеру, и в ожидании гостей все сидят за столом. Опять мать раскладывает и рассказывает: — Какие удивительные перевороты бывают, я это знаю: он был настоящий атеист. — Какой там атеист, — отвечает Дунечка, — просто и верно говорят мужики: Бешеный барин. — Но все-таки Александр Михалыч в бога не веровал, везде этим выставлялся, и вдруг... — Как же это вышло? — спросила Маша. — А так вышло. Очень странная история: после убийства царя он стал сам не свой и даже заболел, — на желудочной почве начались экс-цес-сы. — Тетенька, — засмеялась Дунечка, — вы ужасно смешно рассказываете. — Я не смеюсь: это мне все она так передала, а знаете, какая она хитрая, — воспользовалась этим его состоянием и уговорила спросить у старца совета. Ответ был, как всегда, лак-о-ни-чес-кий: «Пусть ест гречневую кашу и соленые огурцы». И что же вы думаете! Все у него прошло, настроение прекрасное, и говорит: «Православные посты — великое дело». — И уверовал? — Не сразу. К старцу съездил и тогда вдруг святошей стал: свечи продает в церкви, с тарелочкой ходит. Софья Александровна в восторге, у нее теперь с ним печки и лавочки. Вот увидите: сегодня они вместе придут. Очень интересно. Дунечка тяжело вздохнула, она теперь стала совсем невеселая: убили царя, и царь опять сразу явился, а Дунечке еще стало хуже, и работает она по-прежнему на ле-галь-ном положении и по-прежнему стоит, маленькая, у печки, читает: Жандарм с усищами в аршин, И рядом с ним какой-то бледный, Полуиссохший господин. Мать не может выносить, когда кто-нибудь недоволен, страдает и отдельно живет, — украдкой на нее посматривает через очки и робко спрашивает: — Милая Дунечка, все-таки я этого вашего никогда не пойму. Бывают все-таки и жандармы хорошие? — Тетенька! — Вот для примера становой Крупкин у нас уничтожил все конокрадство в уезде, — какое он сделал для крестьян колоссальное дело! — Тетенька, это совсем другое. — Но почему же другое, и как это у вас разделяется? Жандарм, положим, исполняет честно свои обязанности, чем он хуже других людей, а вы всякого жандарма презираете! Царь был тоже человек, освободитель крестьян, и его убили. Ну, как это понять? Объясни, пожалуйста, ведь я на медные деньги училась. — Вы правы, — сказала Маша, — убийство — это несчастье, убийство задумывать нельзя, и если оно выходит, то это несчастье. — Маша, Маша, — воскликнула Дунечка, — как ты этого не понимаешь! Это не убийство. — А что же это такое? — Это? Это — суд! Маша хотела что-то ответить, но на дворе сразу все собаки загамели, и обычный ужасный крик раздался, будто кого-то собачка за ногу схватила: — Гости идут! — Тетенька, милая, отпустите меня, я спрячусь, не могу я видеть его, слушать и молчать. — Нет, Дунечка, останься, мы же тебя не дадим в обиду, что ты будешь одна сидеть, и знаешь, у нас сегодня твой любимый постный пирог с грибами, жареные пескари. Накрывайте же на стол, няня, няня!
ОТКРЫТИЕ
Случилось это первый раз за все время: Софья Александровна вошла вместе со своим мужем Александром Михалычем, и под руку. Но зато как неловко было всем сидеть за столом — разговор обрывался, мать нетерпеливо говорит в дверь: «Ну, скоро ли у вас будет готово? Подавайте же!» И опять занимает гостей: — У вас, Александр Михалыч, червяк сильно точил озими? — Пустяки! У нас каждую осень бывает червяк. — Осенью все-таки зеленя очень зажухли, весной, вы думаете, отрыгнут? — Какая будет весна. — Я спрашивала и старца про это, — сказала Софья Александровна, — он тоже ответил: «Осень — выклочу, а весна — как захочу». — Разве старец и в этом понимает? — спросила Маша. — Ну, как же, он все понимает, ему это дано. Вы послушали бы, что у него бабы спрашивают, — в каком платье венчаться: в голубом или розовом, какого поросенка оставлять: белого или пестрого... — А это уж глупо! — Как вам сказать... Он так говорит о себе: монах — сухой кол, а вокруг него вьется зеленый хмель, и для того существует монах, чтобы поддерживать хмель. — Как это прекрасно! Какой он мудрый человек! Я только про баб думаю. Можно ли такими глупостями его затруднять? А что он отвечает на это? — Он отвечает всегда: «Ты сама как хочешь?» — и благословляет то, что они сами хотят. У Марьи Моревны вдруг загорелись глаза и брови раскинулись птичьими крыльями. — Значит, — сказала она, — они идут к нему с сомнением, а по пути сами догадываются? — Конечно, так просто. — И это он благословляет их собственную догадку в пути к нему? — Их догадку. — Так они и старца рождают в своем сердце? Как это прекрасно! Я непременно хочу увидеть его поскорей. — Поезжайте завтра, у меня будут лошади, только приходите пораньше. «Конец, конец, — думает Курымушка, — теперь все пропало, он не успеет ничего ей рассказать, она рано уедет, и Кащей Бессмертный никогда не выпустит от себя Марьи Моревны; но во что бы то ни стало нужно добиться разговора с ней и предупредить». Полный тревожных дум, рассеянно он стал катать шарик из хлеба, заложив палец за палец, и выходило очень странно: шарик был один, а казалось — два. — Убери руки со стола! — сказала мать. — Что ты там делаешь пальцами? — Шарик катаю, — ответил Курымушка. — Удивительно: шарик один, а кажется — два. — Как это? — спросил Александр Михалыч. — Вот так. — Аи правда! Все очень обрадовались, что не нужно стало заниматься разговорами, и все стали катать шарики! — Ну, молодец! Вот так открытие! Как сказали открытие, высоко взлетел Курымушка, и так сладко стало ему там, наверху. «И почему бы, — думал он, — теперь не спросить их всех сразу обо всем, они все хорошие, и сам Бешеный барин катает шарики, как маленький». «Спрошу! — решил Курымушка. — Может быть, и это будет открытие». Уже хотел спросить про царя, почему он, не как все люди, рождается сразу большой, с бородой, про тайну Ивана, почему он вы-ли-тый Александр Михалыч, и про все, ни раньше его мать свое начала: — Я думаю завести четвертый клин с клевером и тимофеевкой, хочу посоветоваться с Данкевичем. — Что же, посоветуйтесь, — сказал Александр Михаг лыч, — у него хозяйство образцовое. Он только что вернулся из Петербурга. —.Представлялся царю? — Я его вчера видел, он в восторге от царя: «Лицо русское, борода широкая». Все опять замолчали. Дунечка упорно смотрела в тарелку, мать стеснялась Дунечки. Маше тоже отчего-то было неловко. А Курымушка решил окончательно: «Спрошу! И, может, опять это будет открытие». Какой-то крючок соскочил, и звонко спросил он при общем молчании: — Царя убили, и он сразу родился с бородой, — как это может быть? Вышло второе большое открытие: все, даже Дунечка, долго смеялись, и Александр Михалыч наконец объяснил: — Царь рождается, как и все, маленьким и растет наследником, а потом, когда царь умирает, наследник прямо же становится на его место и делается царем. — А если так, — спросил Курымушка, — если царь всегда, непременно рождается, то зачем же его убивают? Тогда вдруг что-то злое стало в лице Александра Михалыча, он посмотрел на Дунечку и сказал: — Ты, мальчик, лучше спроси об этом свою тетю, она в этом больше меня понимает. Дунечка вся вспыхнула. Все глухо замолкли. Открытие было какое-то ужасное. Но Курымушка уже был высоко, он хотел делать все новые и новые открытия и спросил про тайну вы-ли-тых. — Бог сотворил Адама на земле? — Ну, хорошо, сотворил. — И велел землю пахать? — Велел. — Почему же он земли не дал? — Вот ты какой! — удивился Александр Михалыч. — Неужели это ты сам догадался? — Я не умею догадываться, — ответил Курымушка, — мне это Иван сказал. — Тебе это Иван сказал? — Иван, а про Ивана почему-то все говорят: вылитый Александр Михалыч. Тогда случилось, как бывает часто во сне: по стеклянному полу в большом зале идет Курымушка, по сторонам много людей, смотрят на него, как он пройдет, а пол стеклянный вдруг наклоняется, и — «ай-ай-ай!» — он катится торчмя головой и куда-то «бух!» — просыпается. Пол наклонился, Курымушка полетел и видит, как моргает ему мать черными глазами, как махала ему белой салфеткой, слышал, как сказал Александр Михалыч: «Рано тебе за столом разговаривать, ты еще дурак!» Все встали, благодарили мать за ужин, и ему строго велели: «Ступай спать».
ТИХИЙ ГОСТЬ
Велика эта ночь вышла Курымушке, уснуть не мог и все думал, будто это он что-то неловко тронул, сорвался с цепи Кащей и теперь всех закует своей цепью, и с Марьей Моревной теперь простись навсегда. В приоткрытой двери маминой комнаты светится лампада, и долго слышится оттуда, как Дунечка плачет и шепчется с матерью. — В письме так и сказано: «работать неопределенное время на легальном положении». Это значит — всю жизнь в этой тьме в глуши. — Милая, поезжай в город. — В городе таких, как я, много. — Ну, не плачь, не плачь, привыкнешь, обойдется. Что же делать? Вот я работаю на банк, и, видишь, совершенно одна. — Вы все-таки любили. — Что ты! Как я любила? Помню, вывели меня к нему, посадили на зеленый диван, и увидела я черную бороду — вот и все. — А потом? — Я не скоро к этому привыкла, и тебе не это нужно — не это любовь. — Не говорите так, у вас есть дети, мне и того не достанется. — Полюбишь чужих детей, как своих. — Полюблю, я знаю, но все это «не то». «Бедная, бедная, — шепчет Курымушка, — всех вас опутал Кащей своей цепью, но как быть? Ведь это я виноват, это я выпустил Кащея. Как быть? Надо покаяться, — решил он, — во всем покаяться Марье Моревне, все ей сказать, и тогда будет опять хорошо, а главное, нужно открыть заговор на нее. Как бы ей это открыть? Разве пробраться к ней в спальню, «в маленькую комнату», разбудить? Она все поймет. Но как пробраться туда через мамину комнату, по коридору, и как дождаться, пока все уснут?» «Надо, надо!» — решил он, и с этой минуты началось ему это «надо» на всю долгую ночь. Долго шепчутся мать с Дунечкой. Курымушка нарочно не закрывает глаз и видит голубой снег, по снегу идет он к дереву и там у дерева долго стоит. Дед-Мороз спрашивает: «Тепло ли тебе, Курымушка?» — «Очень тепло!» отвечает он Морозу, а со стороны голос: «Надо, надо!» — Слышите? — спрашивает Дунечка. — Слышите? — Кажется, плачет. Надо посмотреть. Вот всегда так дети при гостях нервничают, — что он сегодня разделывал! — Ужас! Всегда один, вот нехорошо: в одиночку у детей складывается все особенно. — Спишь? — тихонько спрашивает мать. Курымушка нарочно сопит. — Спит! И обычное: рука на голове. — Кажется, есть жарок, но это нервное, в другой раз непременно буду раньше укладывать. Давай-ка и сами ложиться, очень уж поздно. Пока они раздевались и укладывались, Курымушка все боролся со сном; ему представилось, будто он машет ладонями по воздуху, как крыльями, и поднимается, пробуя еще раз — выше поднимается, к самому потолку в зале, всю залу у самого потолка облетает, как муха. Он заявляет об этом открытии всем, и множество народу собирается на двор посмотреть, как полетит Курымушка. Вот он выходит, машет ладонями, разбегается, опять машет, но земля, как магнитом, держит его ноги, и все хохочут, ругаются: «Вот собрались, дурака-то мальчишку послушались!» Но когда все разошлись, он попробовал и опять поднимается, и все выше и выше. Так ужасно его мучит, что нельзя им показать свое открытие. Было бы так хорошо всем летать. — Опять плачет, слышишь? — говорит Дунечка. — Не дать ли ему брому? — спрашивает мать. — Нет, подождите, — кажется, опять спит. Курымушка нарочно сильно сопит, но глаз больше не закрывает и опять видит белую поляну, спящая красавица Марья Моревна лежит под сосной, Иван-царевич подходит к ней, и надо ему разбудить Марью Моревну, а не знает, как тронуть ее, и чтобы не испугалась, так и стоит и стоит Иван-царевич возле спящей красавицы, вот-вот и сам заснет. Вдруг как из пушки ударило: «Надо, надо!» Курымушка проснулся, и так ему стало невозможно и трудно сделать задуманное, ему кажется верным делом спать, и задуманное, как страшный сон, прошло и не надо. «Нет, надо!» — опять вспомнил он и прислушался: все спят, слышно даже, как Настя в коридоре храпит, и там крыса пол грызет, у няни сверчок, темно, у мамы лампада. Нет, надо идти, надо, надо! Холодно в одной рубашке, но где тут искать штаны в темноте! Открывает дверь, громко скрипнула под ногой половица, он сел и ползет между кроватями. Мать спит, и Дунечка спит. Вот медная ручка, которой няня с той стороны шевелит осторожно, когда хочет мать разбудить. Эту самую ручку и он теперь шевельнул. — Ты что, няня? — спрашивает мать. — Живот болит, не знаю, что делать, — отвечает Курымушка. Кажется, сказал вслух, а ничего не сказал, и мать это спросила во сне. Вот теперь коридор этот, темный и длинный, где Настя храпит и крыса скребет. Вот «маленькая комната», и у нее ручка точь-в-точь такая же, точно медный пестик, но тут хорошо, пусть Марья Моревна услышит и спросит. Нет, она не слышит — спит. Открывает дверь и вдруг, как сон: на белом лежит спящая красавица, и темные ее волосы разметались и даже свесились с подушки, и он, как Иван-царевич, стоит, хочет, и страшно будить: она вскрикнет на весь дом — и все откроется, и что тогда скажешь при всех? Иван-царевич долго стоит и дрожит от холода в одной рубашонке. «Не убежать ли?» — спрашивает себя. «Надо, надо!» — кто-то велит. Тихо шепнул он: — Марья Моревна! Открыла глазок и закрыла. — Марья Моревна! Опять открыла глазок. — Марья Моревна! Другой. Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:
|