ВСТРЕЧА С РЕДАКТОРОМ

Спросить бы кого-нибудь, что легче и что труднее: написать о своей собственной любви или, скажем, о нефти?

По-разному ответят даже и на такой простой и, может быть, нелепый вопрос. Но за себя, конечно, могу я ответить, что мне гораздо проще написать о любви, чем о нефти, и я сейчас скажу, почему о нефти написать для меня много трудней.

Было время, когда я занимался торфом, вовсе не имея в виду того, что лет так через сорок я напишу о нем повесть «Кладовая солнца». Сначала я занимался торфом теоретически, как агроном. Потом перешел к болотам, записывая сказки людей, живущих издавна по берегам великих наших торфяных залежей. В третьем фазисе своей жизни я подошел к торфу как страстный охотник. После всех этих опытов я почувствовал в торфе как бы родную материю и, когда понадобилось, написал о нем повесть в одну неделю, и почти всякий читатель теперь скажет, что о торфе написано у меня не хуже, чем я писал о любви.

Конечно, не с одним торфом у меня так вышло показательно, что можно и о торфе писать, как о любви. Я о многом чуждом и далеком мне поначалу пробовал писать. И когда что-нибудь удавалось, всегда казалось мне, будто я сам приблизил к себе особым усилием предмет моего изображения. И что всякий поэт в душе может сделать то же, если пронзительно и остро его внимание к жизни.

Но что я мог сказать о нефти лет тридцать тому назад, если она для меня вся была где-то далеко, неприкосновенная, и чувствовать ее как живую солнечную энергию я никак не мог?

В первые годы революции мое участие в ней как писателя в этом и было, чтобы научить писать всех молодых людей во всем по себе: писать, как учил Грибоедов.

Правда этой моей домашней философии не умерла в борьбе за себя, и сейчас я держусь ее не меньше, чем было в то время, когда очерк как литературная форма был на первом месте и вся масса писателей молодых брала авансы и отправлялась в далекие края ловить синюю птицу. Я был много старше этих молодых людей, но замечательно, что мой литературный путь давно перед этим тоже начинался устремлением в какую-то страну непуганых птиц, и в моем опыте даже было так, что этим путем я к чему-то пришел, освоил его и за свой поэтический очерк мог хорошо постоять.

Много было разных споров, но в конце концов мой путь был ласково отстранен, и вот именно за то, что он был рассчитан не на обыкновенного газетного корреспондента, а на поэта, хотя бы даже такого, как я, просто поэта в душе.

Сам ведущий писатель А. М. Горький, желавший мне только добра, бессознательно провалил мою затею такими словами: «Пришвину угодно свои поэмы называть очерками».

Но я и сейчас не соглашаюсь с Горьким: никаких настоящих поэм в моих очерках не было, но поэзия была в них руководящим началом, каким она бывает всегда в народном языке, если кто умеет слышать и понимать этот язык.

Как ни просто это понимание, но все-таки надо родиться хоть немного поэтом в душе, чтобы понимать народную речь и самому так говорить и писать. Но есть путь, который обходит поэзию, и там она в скором деле не бывает нужна.

Свинцовым газетным языком каждый может писать. А языком всего народа, поэтическим и музыкальным языком писать очень трудно. Вот этот легкий свинцовый путь языка покатился от очерка к роману, и появилось такое неверное суждение, будто можно усвоить какой-то скорый метод и о всем написать. Вот потому-то теперь я и думаю, что на простой мой вопрос: что легче и что труднее написать — о любви или о нефти, найдется много таких, кто скажет, что о нефти писать много легче.

Так вот и мы разошлись, и многим покажется непонятным, почему же я-то сам тянусь к очеркистам и не хочу называть себя настоящим поэтом?

Это вот отчего: до того много я чувствую в жизни поэзии, начиная с северных былин, кончая шепотом двух женщин у калитки, что как-то даже и стыдно себя самого называть поэтом. Мне стыдно, потому что искренно хочу оставаться с теми, кто относится к поэзии, как верблюд, переходящий пустыню, к воде: наливает в себя и, горбатый, потихоньку идет в долгий путь.

Так и я хотел бы относиться к поэзии. И без этой воды

поэзии — ведь правда, если глубоко заглянуть, ни один настоящий, самый скромный, труженик не может и шагу ступить в своем жизненном деле.

Не меньше тридцати лет тому назад шел я по Тверской улице почти что в отчаянии. Мне очень хотелось написать о себе, о своем детстве, о своей любви, о том, как в искусстве слова нашел я разрешение многих чисто нравственных вопросов. Но жизнь в то время так вела, что об этом стало неловко как-то писать, и я, уступая давлению времени, взял на себя труд написать о нефти, и тем, как мне казалось, написать нечто для себя небывалое.

После томительной душевной борьбы я взял аванс в одной газете и купил билет для поездки в Баку. Как и не соблазниться! Разве не я был одним из зачинателей художественного очерка, начиная с «Края непуганых птиц»?

Я был задавлен тем душевным грузом, который лег на меня: ведь я не мог писать по-газетному, я должен был и о нефти писать, как о любви, и для меня это было почти как подвиг.

Так я шел в отчаянии, и, как со мной часто бывает, в такие минуты отчаяния является мне на помощь мой неведомый Друг.

Этим другом оказался тогда редактор журнала «Новый мир». Так пришлось в трудную минуту, что этот умный и опытный человек на стуле редактора влиятельного журнала мне вдруг почему-то показался простым и располагающим к откровенности. Простым он был еще и потому, что никакой дипломатии или покушения на право мое оставаться самим собой у него не было. Мы встретились с ним, как издавна встречаются у нас на Руси молодые люди и говорят до петухов в мечтах о высоких вещах, хотя мы оба были уже далеко не молоды.

Мы пошли с ним в какой-то маленький ресторанчик, спросили вина и заговорили. О чем говорили, я хорошо помню и никогда не забуду.

— Меня, — говорил я, — на Руси перед выбором дела всегда встречает верный и безобманный закон обязательного выбора труднейшего: сделать трудное, а легкое само сделается. Трудно в нефти найти и показать спрятанную под землей солнечную энергию, еще труднее приблизить ее к человеку и показать всем как нечто еще до сих пор невиданное, небывалое.

— Вы убьете себя на этом невозможно трудном деле, — сказал редактор, сделайте лучше так: покажите в описании своей собственной жизни, как зародилось, с чего взялось это стремление ваше к небывалому. Вам это сделать легко, а молодые пусть возьмутся за нефть и постепенно доберутся вашим следом и до солнечной нефти и, может быть, дойдут до мысли о преображении всей природы.

В конце последующего длительного молчания я вынул из кармана договор с газетой и билет в Баку.

— Есть еще время возвратить и то и другое, а вы пишите автобиографический роман для нашего журнала и берите аванс, — сказал редактор.

Так и начался мой роман «Кащеева цепь».

ЛЕСНАЯ ТРОПА

В чувстве природы таится, как я понимаю, и мое чувство родины, в делах же моих определяется мое отечество. Проще говоря, все мое странничество, вся моя «охота» исходит из моего чувства родины, а собрание моих сочинений — это мой паспорт в отечество.

Слово, только слово было моим кораблем, на котором я плыл из недр природы в свое отечество. Но не в корабле, конечно, дело, а в самом движении и направлении. Не на одних только кораблях народ движется в свое отечество.

Некоторое время, пока я не понял, что кораблик мой плывет по верному пути, мне казалось удивительным, почему моя каждая работа о природе непременно выводит к людям. Тот край, например, который избрал я для первого своего изображения, впоследствии стал замечательным краем, по которому прошел Беломорский канал. По моей Журавлиной родине, где в мое время водились в таком множестве журавли, теперь прошел Московский канал. А моя река Нива, озеро Имандра, Хибинские горы, где я охотился на оленей и где описывал полуночное солнце! А мое маленькое Плещеево озеро, где я написал «Календарь природы», — оно больше всех удивило меня.

Помню, когда я жил на этом озере в одном заброшенном дворце и каждый день, начиная с первых дней весны света, записывал, будто я капитан и земля — мой корабль. И как тосковал я, что я тут один, что не могу созвать людей на этот праздник света, цветов, великолепных дуновений весеннего ветра и всяких чудес. А когда через десять лет множество людей прочитали «Календарь природы» и я приехал побывать в тех местах, то со мной были невидимо все мои читатели, и я с восхищением чувствовал, что на этом празднике весны они все присутствуют, и знал, что участвую в их собирании, и что, значит, путь мой правильный, и что я не скитаюсь один по земле, а с многими плыву по верному пути в свое отечество.

Но нет, не на корабле плыву я в океан. Там, на кораблях, есть и компас, и руль, и на всяком месте определяются по звездам. Я не на корабле плыву, а лесной тропинкой иду в свое отечество, и тропа моя выбита босыми ногами многих людей.

Конечно, и мотор сделан руками человеческими, на воде и в воздухе твой предшественник непременно с тобой. Но там, на воде, поглощающей след, и в воздухе больше иллюзий в том, что ты совершенно один и не имеешь предшественников. На лесной же тропе часто даже своими собственными глазами видишь след босой ноги человека, и прямо по нем идут, присоединяясь, следы разных зверюшек и птиц.

Тропинка в лесу — это самая интересная книга, какую мне в жизни только приходилось читать. Не для тебя, конечно, начинал тропу человек. Он, может быть, поселился где-нибудь один, и стал ходить на базар в город, и размножился, возникла целая деревня в лесу, и расчистился лес большим кругом, и такой привычной стала тропа в город, что даже маленькие дети стали бесстрашно в город ходить по тропе. А что лучше может быть на тропе следов босых детских ног?

Конечно, каши не сваришь из таких следочков, но поэзия не кашей питается, а только любовью: бесконечно трогательны на тропе следы твоих неведомых друзей. Бывало, не раз встретишь через много лет человека, а ты его уже забыл, а он тебя все помнит, и радуется, и просит посидеть на корнях дерева покурить и побеседовать.

И нигде на свете я не встречал такой любовной, в смысле добровольности, связи животных с человеком. Кто его просит, глухаря, выходить на песочек, открытый из-под мошка ногой человека? А поди-ка, вот нравится песочек дикому глухарю, выходит, клюет камешки, чешется, моется песочком, выберет солнечный луч, разомлеет в нем, ямку выкопает, ляжет...

Очень все привыкают и даже облениваются на благодетельной для всех тропе человеческой. Сколько раз случалось — белая куропатка со множеством детенышей тонким слухом своим поймет ход человека даже и на мягком мху. Вытянет шею в твоем направлении, ждет, и детеныши, подражая матери, тоже все вместе шейками вверх стоят, весь выводок, как опрокинутая борона.

Все думают вместе, одной материнской головой, что им следует делать: бежать или прятаться. Ну, конечно, не хочется и птицам покидать благодетельную тропу человеческую, спрячутся тут же за кочкой. Заметишь это, покосишься на то место, где они залегли, и, посмеиваясь, дальше пойдешь...

Случалось не раз идти по бревнышкам, постеленным на версты, конечно, тоже людьми. И вот какая тропа складывается из этого человеческого дела при поддержке природы. На диком болоте, где чахлые елочки стоят по колено в черной, густой, как сметана, воде, возле бревнышек вырастает трава иван-чай почти в рост человека, с красными цветами, а если нет, то спирея, пышная и белая, как облако, с медвяно-ароматным запахом, привлекающим к себе насекомых. Тут, на бревнах, какие-то еще бесчисленные жучки-паучки собираются, мышки разные лесные, белка, задрав хвост, лупит впереди тебя по этим мостикам, трясогузки, поползни, птички-синички всех пород охотятся на глазах. Змея, заслышав шаг твой, медленно развертывается, так неохотно сползает в болото с такого приятного, надежного места.

И до того много всего на тропе: то и дело видишь, как наверху ветка качнулась, — это, и по слуху догадываешься, какая-то птица спорхнула или внизу дрогнула еловая лапка. Подтянешься на цыпочках и, бывает, успеешь схватить и догадаться, какой это зверек тут сидел и от твоих шагов убежал.

И вот больше всего что удивительно: обильней и тесней всякой жизни, кажется, нет нигде места, как на тропе, и в то же самое время никто никому не мешает, и все обязаны убежищем своим на диком болоте одному только человеку.

Есть тропы такие в нашем отечестве, что за сотни верст вокруг нет не только железных, а просто дорог, тропа — единственный путь через тайгу. Первые люди, пробивая для всех эту тропу, позаботятся и о бревнышках для отдыха и беседы и называют эти лавочки даже «беседками».

Вот случалось иногда мне сбиться с такой тропы, ну, уж тут и погибель недалеко.

Однажды случилось сбиться ночью с тропы куда-то в болото, и я понял: это болото то самое, какое идет к Печоре за сотни верст. Я завернул в ту сторону, где, по моим расчетам, должна быть тропа, но почем я мог знать, что и тропа эта завернула и я параллельно ей в бесконечность леса иду...

И вдруг на болоте, вдали, я увидал на рассвете среди мхов тонкие стебли и метелочки сладких злаков, столь необычных в болоте. Тонкая стена просвечивающих злаков как будто пересекала болото, и прямизной своей производила необычайно радостное впечатление, и заставляла сердце биться, в то время как ум еще не смел признать эту прямую человеческим делом в мире кривых веточек клюквы, обвивающих кочки сфагновых мхов. И какая это была радость узнать, что это нога человеческая, обминая мох, уводила от него воду в тропу, осушала почву и на краях этих обминок тонкой стеной вырастали сладкие злаки.

Так издали по метелочкам злаков я узнал тропу человеческую и был спасен.

По сухой ли тропе на песочке, по замшелым ли бревнам на болоте, — на всякой тропе я, как хозяин и зачинатель, иду в полном радостном согласии с тем, кто прошел раньше меня, и в каждой избушке на пути своем пользуюсь оставленными для меня предшественником дровишками и часто сам готовлю дрова для идущих за мною, а бывает даже, оставляю и свою коробочку спичек.

Я увлекся рассказом о лесной тропе, но веду я свое слово к тому, как через писательство я нашел своих друзей и через них свое счастье.

С детства меня учили, что такое счастье невозможно, что для большого, настоящего счастья нужно всю душу свою положить за друзей и самому остаться ни с чем.

Но в долгой жизни оказалось, что тоже, конечно, отдаешь душу за друзей, только и добрые друзья, поняв достойного человека, пока он еще не отдал им всего себя, сами ему начинают служить и обильно, во много раз больше, платить за его добро.

Не часто выходит такая гармония, но я не о гармонии...

И вот скажу теперь, что был в лесу добрый медведь, и его полюбили, и когда он попал ногой в медвежий капкан и заревел, то вместе с ним и весь лес заревел.

Мало счастья было медведю, что попал он в капкан и заревел, но все-таки, правда же, много легче. Даже скажем и так: большое счастье досталось медведю, что, прощаясь с ним, как с другом, весь лес заревел.

Вот мне и кажется, будто я, как и весь русский человек, этим счастьем силен!

ВМЕСТО ПРЕАМБУЛЫ

В. Чуваков

(О романе М. М. Пришвина «Кащеева цепь»)

Весной 1917 года М. М. Пришвин, унаследовавший после смерти матери небольшой хутор, уехал из Петрограда на родину под Елец, намереваясь применить на практике свои знания ученого-агронома. Несколько позже он перебрался с семьей на родину жены, в Смоленскую губернию, в деревню Следово под Дорогобужем. М. М. Пришвин преподает в сельской школе, организует в селе Алексине, бывшем имении И. С. Барышникова, музей усадебного быта, работает на сельскохозяйственной станции, основанной еще до революции известным ученым-почвоведом А. Н. Энгельгардтом. Однако переезд писателя на жительство из столицы в глухую провинцию объяснялся не только конкретными обстоятельствами жизни М. М. Пришвина. Главным и определяющим было его стремление в переломную историческую эпоху связать свою жизнь и судьбу интеллигента с жизнью народа, проникнуться «народным сознанием» и найти в нем для себя опору. 26 мая 1920 года М. М. Пришвин записывает в дневник: «Нам, писателям, нужно опять к народу, надо опять подслушивать его стоны, собирать кровь и слезы, и новые души, возвращенные его страданием, нужно поднять все прошлое в новом свете» [Контекст 1974. Литературно-теоретические исследования. М., Наука, 1975, с. 323]. Это один из ранних откликов М. М. Пришвина на Великую Октябрьскую социалистическую революцию. Призывая писателей «опять к народу», он ясно определяет свою гражданскую позицию, отделяет себя от тех литераторов, которые, не приняв Великого Октября, ушли в лагерь белой эмиграции. С другой стороны, программное заявление М. М. Пришвина о необходимости «поднять все прошлое в новом свете» свидетельствовало о том, что уже и тогда социалистическая революция в России была воспринята им как важнейшее историческое событие, знаменующее собою коренную ломку всего старого уклада жизни. Что же касается «стонов», «крови» и «слез», то здесь нужно отметить, что для М. М. Пришвина, размышлявшего над судьбой Родины в первые годы Советской власти, носителем подлинного «народного сознания» был не революционный пролетариат, а многомиллионное русское крестьянство. Способна ли отсталая, темная, «мужичья» Россия воспринять идеалы Великого Октября? Этот вопрос волновал и тревожил М. М. Пришвина, потому что ответ на него имел самое прямое отношение и к его собственной жизни, писательской судьбе. Оказавшись в самой гуще народной жизни, М. М. Пришвин стремился связать свои гуманистические убеждения, свою любовь к народу с реальным «делом» строительства новой жизни. В деревне, отрезанной снежными заносами от ближайшего города, Пришвин заполняет страницы своего дневника наблюдениями над жизнью и бытом крестьян, по существу еще очень далеких от понимания смысла победы Великого Октября, но приветствовавших ниспровержение старой, угнетавшей их власти.

Осенью 1921 года М. М. Пришвин задумывает написать книгу в форме дневника, в которой были бы «вкраплены» художественные произведения. 11 декабря 1921 года, продолжая размышлять над будущей книгой, он пишет, что хотел бы изобразить в ней и себя самого в «образе хранителя Музея усадебного быта, помещенного в пяти уцелевших от разгрома комнатах бывшего Алексинского дома». В той же дневниковой записи М. М. Пришвин пытается для себя определить, как в его новом произведении субъективное «Я» автобиографического рассказчика, от лица которого должно будет вестись повествование, должно сочетаться с объектом отображения — народной жизнью. Для писателя это проблема соотношения духовного (личность героя) и материального (окружающая среда). Первоначально в центре внимания М. М. Пришвина оказываются теневые, отрицательные стороны народного быта, унаследованные от прошлого: корысть, стяжательство (одно время М. М. Пришвин полагал, что его новое произведение будет продолжением опубликованного еще в 1916 году рассказа «Чертова ступа», позднее название «Косыч»), повальное пьянство (набросок «Чан»). М. М. Пришвин высказывает опасение, что крестьянство, освобожденное Великим Октябрем от векового рабства, долгое время не сможет перейти от труда «рабьего», подневольного к труду свободному (набросок «Раб обезьяний»). Социалистическая революция избавила мужика от гнета помещиков, но как скоро народ осознает себя новым хозяином? Еще в рассказе «Адам» (1918) М. М. Пришвин изображает бессмысленный разгром крестьянами покинутой барином помещичьей усадьбы. Особенно тревожит писателя проблема охраны природы и разумного, бережного использования ее богатств. С болью отмечает М. М. Пришвин факты порубки мужиками лесов, ставших по их понятиям «ничьими» после бегства помещиков, и об ущербе, наносимом бывшим охотничьим угодьям. И конечно, писателя не могла не волновать задача охраны памятников архитектуры и произведений искусства.

15 апреля 1922 года М. М. Пришвин начинает и 29 июня заканчивает повесть «Мирская чаша» [Пришвин М. М. Собр. соч., т. 2. М., Худож. лит., 1982.]. Ее заглавие символизирует братство, единство людей, которые через страдания, муки, лишения идут к новой, счастливой жизни. На страницах «Мирской чаши» запечатлено много примет того неповторимого времени, переданных через восприятие их автобиографическим героем повести интеллигентом-демократом Алпатовым. Нельзя не отметить, что окрашенный в евангельские, христианские тона гуманизм Алпатова явно усложняет и драматизирует совершающийся в нем самом процесс перехода на позиции гуманизма социалистической революции. Но обращает на себя внимание и то, что в процессе работы М. М. Пришвина над «Мирской чашей» соотношение между автобиографическим героем и изображаемой писателем средой претерпевает существенные изменения. Хотя автор и относит действие повести к 1919 году, конкретный материал таких глав, как «Ампирный дворец», «Музей усадебного быта», «Сфинкс», «Чан», «О хлебе едином», принадлежит 1921 году, что подтверждается дневником М. М. Пришвина. Именно эти главы «Мирской чаши» убеждают в том, что писатель, отмечавший даже малейшие перемены в жизни деревни и в сознании крестьянства, преодолевает некоторые мучившие его сомнения. Новые впечатления М. М. Пришвина отодвигают на второй план возникший вначале в сознании автора собирательный образ «Раба обезьяньего», который блекнет, вступая в противоречие с тем конкретным жизненным материалом, что черпал автор из обновляющейся действительности.

Крестьянская масса изображена в «Мирской чаше» неоднородной, настороженно присматривающейся к новой, Советской власти в «гЪроде», к которому мужик издавна испытывал неприязнь, поскольку «город» и олицетворял для него старую власть. Задумываясь о перспективах утверждения в России социалистического строя, М. М. Пришвин обращает внимание на то, что ненависть крестьянства к уничтоженному революцией буржуазно-помещичьему строю ставит перед молодой Советской властью ряд сложных задач. И одна из них — это преодоление анархических настроений среди значительной части крестьянства, неприемлющей всякую власть, исходящую из «города». В главе «Чан» писатель, создавая выразительный образ злейшего врага Советской власти барона Кыша (сына попа, бывшего семинариста), отцовскую хитрость развивающего «на пути демократическом и прогрессивном», подчеркивает, что анархические настроения «безвластия» среди мужиков — это то оружие, которое побежденный, но еще не сметенный полностью Великим Октябрем старый мир пытается обратить против строительства новой жизни в деревне. С большой художественной силой и глубокой правдивостью М. М. Пришвин изображает в «Мирской чаше» раскол в самом крестьянстве, обусловленный отношением к Советской власти. В главе «Контрибуция» представитель Советской власти в деревне матрос Персюк, ассоциируемый в сознании Алпатова с образом Петра 1, карающего стрельцов, убивает родного брата Фомку — связного в банде барона Кыша. Создавая один из ранних в советской литературе образ коммуниста, М. М. Пришвин остро полемизировал с романом Бориса Пильняка «Голый год». «Это не быт революции, — возмущался М. М. Пришвин в дневнике (запись от 9 августа 1922 года), — а картинки, связанные литературным приемом, взятым напрокат из Андрея Белого. Автор не смеет стать лицом к лицу к факту революции и, описывая гадость, ссылается на великие революции». Продолжая спор с Б. Пильняком, М. М. Пришвин писал ему 24 августа 1922 года: «Главный пункт нашего разногласия в оценке Персюка. Персюк мой вовсе не дурной человек, он высоко чтит образование <...>, он ценит «гуманность» и человек долга <...>, кроме того, он человек воли и дела («похож на Петра Великого»), — что подчеркнуто». Вместе с тем нужно признать, что сомнения, мучительные борения с самим собой героя «Мирской чаши» Алпатова, отвергающего насилие вообще, были близки настроениям самого М. М. Пришвина той поры. Поэтому в повести он, Алпатов, противостоит Персюку как идеальная личность, пытающаяся идти по крестному пути страдающего Христа. Для М. М. Пришвина и его зеркала в повести Алпатова не все вопросы строительства новой жизни, подсказываемые реальной действительностью, находили удовлетворявшее писателя объяснение. Это не могло не сказаться и на «Мирской чаще». Ее пестрый и многообразный фактический материал получил разную степень художественного осмысления. В первой главе «Ампирный дворец» ставится проблема охраны культурных ценностей и приобщения к ним еще находящегося на низкой ступени духовного, культурного развития крестьянства. В этом случае автор стоит над изображаемым, и иронический тон повествования, конечно, проистекает в данном случае от четкости, определенности авторской позиции, верно улавливающей историческую перспективу. И напротив, другие главы повести, когда М. М. Пришвин еще не может разрешить своих сомнений, представляют собой как бы стенографические записи споров, разговоров, размышлений с самим собой. Приметы времени, показ событий в их движении, становлении, постоянной изменяемости — все это в «Мирской чаше» создает тот конкретный и реальный фон, на котором выделяется фигура Алпатова. «Мирская чаша» — своеобразное житие русского интеллигента, проходящего разные испытания и искушения на своем пути к народу. Важное значение в повести приобретает глава «Мистерия» (бред больного Алпатова), являющаяся своего рода пародией на поэму Андрея Белого «Христос воскрес» (1918), в которой Октябрьская революция изображена как «мировая мистерия». В больном сознании Алпатова вновь возникают образы крестьян, слышится разноголосица споров, суждений, в которых надо разобраться и самому герою произведения. В подсознании Алпатова все больше уясняется смысл активного, жизнеутверждающего гуманизма, который принесла и утверждала в глухой русской деревне социалистическая революция. По словам автора, «Алпатов, человек после смертельной болезни, принимает мир со всей печалью и радостью, готовый всегда умереть, преодолевает животный страх смерти и через это обретает счастье».

При жизни М. М. Пришвина (в 1922 году) было опубликовано только несколько отрывков из «Мирской чаши». И на это были свои причины. Сразу же после завершения повести М. М. Пришвин в декабре 1922 года начинает писать автобиографический роман «Кащеева цепь». В нем он совершает «прыжок в прошлое» героя «Мирской чаши» Михаила Алпатова, обращаясь к его детским и юношеским годам. Первые главы романа писались М. М. Пришвиным в деревне Дубровка близ Талдома Московской области. «Кащееву цепь» он называл «очерком своей жизни». Хронологические рамки романа намечались автором от конца царствования Александра II (1870-е — начало 1880-х годов) и до современности. «Мирская чаша» должна была войти в роман как одна из его составных частей.

Воссоздавая картину русской социальной и общественной жизни конца XIX — начала XX века, М. М. Пришвин, верный исторической правде, создает в «Кащеевой цепи» образы разоряющихся, теснимых «банком» дворян-помещиков и богатеющих сибирских купцов-колонизаторов, батраков, безземельных крестьян и духовенства, провинциальных интеллигентов-народников и первых марксистов-подпольщиков. Примыкая к таким классическим в русской литературе образцам «семейных жизнеописаний», как трилогия «Детство», «Отрочество» и «Юность» Л. Н. Толстого, «Семейная хроника» и «Детские годы Багрова-внука» С. Т. Аксакова, «Кащеева цепь» имеет и весьма существенное от них отличие. Это — философский роман, в котором на первый план вынесена личность автобиографического героя, проходящего трудный путь познания себя и окружающего его мира. Что же касается отображенной в «Кащеевой цепи» предреволюционной эпохи, то ей в романе отведена роль социального и бытового фона. Историческая действительность со всеми ее реалиями и подробностями предстает в романе М. М. Пришвина сквозь призму восприятия ее Курымушкой-Алпатовым — художественно одаренной натурой, обостренно воспринимающей всякую несправедливость и верящей в силу добра. Автор романтизирует своего героя, приподнимает его над будничностью «бытия», в какой-то мере любуется им. Жизнь Курымушки-Алпатова — это, по словам М. М. Пришвина, «медленно, путем следующих одна за другой личных катастроф, нарастающее сознание». Движущей пружиной сюжета романа является с большой тщательностью прослеживаемый автором самый процесс движения мысли героя «Кащеевой цепи», который «ставит свою лодочку на волну великого движения» и чье личное «хочется» определяется «в океане необходимости всего человека» [Пришвин М. Незабудки. М., Худож. лит., 1969, с. 35.]. Образ Курымушки-Алпатова — это не фотография молодого М. М. Пришвина, а более высокая, философски осмысленная ступень художественного обобщения и типизации конкретного автобиографического материала. Художественное своеобразие «Кащеевой цепи» в том, что познание будущим писателем Курымушкой-Алпатовым социальной действительности и своего места в ней представляет собой акт творчества, выражающийся в преобразовании результатов наблюдений героя над жизнью и его выводов в систему обобщенных символических художественных образов. Символический смысл имеет уже заглавие романа. «Кащеева цепь» у М. М. Пришвина — это, во-первых, собирательный образ социального зла, а во-вторых, условное обозначение всего дряблого, слабого, безвольного, что таится в душе человека и мешает ему выявить свое «я». В соответствии с философской концепцией романа автор называет его части «звеньями» той злой «Кащеевой цепи», которые Курымушка-Алпатов на своем пути к свободе должен разорвать. «Из своего детства, отрочества и раннего юношества я сделал сказку, которая еще не совсем пережилась мной, радует меня», — писал М. М. Пришвин в 1925 году в «Автобиографии».

Курымушке-мальчику близок мир народной фантазии, который он населяет персонажами, взятыми из действительности. Неудачный побег Куры-мушки-гиммазиста в таинственную и далекую «Азию» и развеянная при столкновении с действительностью наивная мечта о сказочной стране «Золотых гор» — начало проходящей через весь роман темы любви к Родине. Детство М. М. Пришвина прошло в небольшом имении в Елецком уезде. Наблюдения над жизнью малоземельных крестьян в сознании Курымушки оформляются в легенду о «втором Адаме», который пришел на землю, когда «первый Адам», изгнанный богом за грехи из рая, уже заселил ее и для «второго Адама» свободной земли не осталось. Поиски счастливой страны «Золотых гор» для себя Курымушка в легенде о «втором Адаме» связывает с мечтой крестьянина-хлебопашца о свободном труде на своей земле. Впоследствии легенду о «втором Адаме» М. М. Пришвин называл одной из «главных» своих «жизненных тем». Прекрасная страна «Золотых гор» из сказки у героя «Кащеевой цепи» конкретизируется в поэтический образ зачарованной злым Кащеем, опутанной его цепями Родины, с ее несметными природными богатствами, с ее ширью, привольем, красотой, очищающей и возрождающей душу Михаила Алпатова. Вообще реальная действительность в романе сопряжена со сказкой, и наряду с реальным миром в «Кащеевой цепи» как бы сосуществует и другой, отраженный, сотканный из фантазии. Так, когда Алпатов читает работу Карла Маркса «К критике политической экономии», для него приобретает особый, «сказочный» смысл образное выражение К. Маркса о «золотой куколке», в которую превращаются все товары, а когда Алпатов переводит книгу Августа Бебеля «Женщина в прошлом, настоящем и будущем», то женщина будущего ассоциируется у него со сказочным образом Марьи Моревны. В этом смысле роман М. М. Пришвина дает материал для уяснения роли народного миропонимания и фольклора в становлении личности героя.

Особо следует остановиться на сложных взаимоотношениях героя «Кащеевой цепи» с природой. Не случайно многие главы романа носят такие названия, как «Аромат земли», «Светлолюбивая береза», «Флора и фауна», «Ток». Для Курымушки окружающий его с детства мир природы одухотворен, полон внутреннего очарования и тайны и, пробуждая фантазию мальчика, связывает его «сказку» с действительностью. Впоследствии Алпатов, с его сознанием «среднего интеллигента-материалиста», порвавший с практикой революционной борьбы («марксизм» его, по существу, был доктринерским пересказом чужих мыслей!) и переживший разрыв с невестой Инной Ростовцевой, обращается к природе, как воплощению «естественных законов» бытия, где «нет существенной разницы между человеком и зверем». Привнесение же в эти законы природы «чуда» любви и является началом творчества. Агроном Алпатов хочет осушить озеро, превращенное Кащеем в болото, и возвратить людям забытую ими легендарную «Золотую луговину». Картина весеннего ледохода на реке, которую видит Алпатов, вернувшийся на Родину из Германии, приобретает аллегорический, иносказательный смысл. Это и напоминание Алпатову о детстве (из глубины его сознания всплывают сказочные образы Снегурочки и царя Берендея), и предвещение будущего (грязные льдины кажутся Алпатову разбитыми звеньями Кащее-вой цепи).

В ходе работы над романом его план усложнился, хотя М. М. Пришвин, несмотря на переживаемые им сомнения, остался верен поставленной им вначале творческой задаче. Постепенно автор пришел к заключению, что «Кащеева цепь» должна составиться из трех романов, объединенных композиционно и личностью автобиографического героя. Прослеживая эволюцию центрального персонажа, М. М. Пришвин писал в 1933 году. «В романе Алпатов посредством любовной катастрофы со своих теоретических высот сведен вниз, к грубейшей жизни, где все его лишнее, не свое, мечтательное, нереальное уплывает весной в виде старых льдин, а сам Алпатов, присоединяясь чувством к реву весенней торжествующей жизни, принимается за дело». Автор предполагал закончить «Кащееву цепь» и проститься со своим героем в тот момент его жизни, когда Михаил Алпатов «понял себя самого как художника». К сожалению, этот замысел остался нереализованным. Из трех задуманных книг написаны были лишь две. Работу над третьей книгой М. М. Пришвин начал в 1943 году, но вскоре прервал ее, отвлеченный другими творческими планами («Повесть нашего времени», «Кладовая солнца»). Сохранившиеся в архиве писателя наброски третьей книги романа посвящены периоду первой мировой войны. В 1954 году, завершая вторую книгу «Кащеевой цепи» главой «Искусство как поведение», М. М. Пришвин пояснял: «Где уж тут в мои восемьдесят лет написать мне роман до конца! Но мне кажется возможным рассказать здесь об Алпатове, как он сделался писателем после того, как «ушел в природу».

Первое звено «Кащеевой цепи» — «Голубые бобры» — было закончено М. М. Пришвиным 12 февраля 1923 года. Первая книга романа (три звена) с подзаголовком «Хроника» стала печататься в 1923 году в журнале «Красная новь» (кн. 3,4,5 и 7). М. Горький взволнованно писал автору 20 ноября 1923 года из Берлина: «Кащеева цепь» тоже — превосходно! Не потому, что я хочу ответить комплиментом на Ваш мне комплимент, а — по совести художника говорю. Особенно понравилась мне глава «Кум». «Курымушка» — удивительная личность. И прекрасный Ваш язык говорит через разум читателя прямо душе его» [Горький М. Собр. соч. в 30-ти т., т. 29. М., Гослитиздат, 1955, с. 417 — 418]. Под названием «Курымушка. Повесть в 3-х частях» три первых звена «Кащеевой цепи» были выпущены в 1924 году издательством «Новая Москва». Готовя «Кащееву цепь» для отдельного издания, М. М. Пришвин заменил заглавие третьего звена «Второй Адам» на «Золотые горы». Посылая «Курымушку» М. Горькому, автор сделал на книге такую надпись: «Юному сердцу Алексея Максимовича с родственным чувством. Михаил Пришвин, З.Ш.25, Москва». «Я сейчас работаю над продолжением «Кащеевой цепи», — писал М. М. Пришвин М. Горькому 1 декабря 1925 года, — то был Курымушка гимназистом, теперь будет студентом — эпо—. ха начала марксизма (золотая валюта, винная монополия и т. д.). Мне представляется, что если я напишу это, то вся современность так и раскроется, но это, Вы знаете, всегда что-то представляется, а выходит то, что надо. Трудная работа, упрямая, но, судя по первым трем книгам, все-таки дело свое проверну» [Лит. наследство, т. 70. М., Изд-во АН СССР, 1963, с. 328.].

В дальнейшем «Кащеева цепь» печаталась в журнале «Новый мир». Если первые звенья романа («Курымушка») критика приняла с единодушным одобрением, то продолжение — «Юность Алпатова» — вызвало у рецензентов разные суждения, которые касались как романа в целом, так и образа Алпатова.

Впрочем, и сам М. М. Пришвин был не удовлетворен «Юностью Алпатова», о чем признался 3 октября 1926 года в письме к М. Горькому: «Эта «Юность» меня раздражает: она «рациональна», скучновата, необходима, однако, перед звеном «Любовь» <...> А «Любовь» эту я хочу написать так, чтобы избежать в ней ошибок моей действительной любви: я не понимал в юности, что женщине, которую любишь, надо служить. Но, боже, как я усложняю свое писание, как далеко все от современности, как трудно об этом говорить, не написав...» [Там же, с. 334]

2 апреля 1927 года М. М. Пришвин известил М. Горького о выходе «Кащеевой цепи» в Госиздате. Теперь уже четырем звеньям романа в книге предпослано лаконичное авторское предисловие. «Кащеева цепь», — пояснял М. М. Пришвин, — задумана как цикл повестей, объединенных нарастанием событий в жизни Михаила Алпатова». Оставив без изменений текст первых трех звеньев («Курымушка»), писатель пересмотрел журнальный текст «Юности Алпатова», заменив заглавие четвертого звена на «Бой». Эпизод о зайце Пришвин переносит в начало книги и делает его своеобразным «зачином» уже для всего романа. В журнальной публикации «Юности Алпатова», отвечая читателям «Курымушки», принявшим ее «как автобиографию и семейную хронику», М. М. Пришвин писал: «Я против этого ничего не имею, лишь бы только с интересом читалась эта повесть без настоящих героев и без фабулы. А чтобы еще больше походило на жизнь, я назову в дальнейшем Курымушку настоящим человеческим именем: пусть это будет Михаил Алпатов, младший из четырех сыновей хозяйки Марии Ивановны Алпатовой». Поясняя символику эпизода о зайце, М. М. Пришвин называет свой роман «сказкой», и очень близкой к его собственной жизни, и очень далекой. Во всех дальнейших переизданиях «Кащеевой цепи» автор каких-либо изменений в программный для него «зачин» романа не вносил.

В первом номере «Нового мира» за 1927 год М. М. Пришвин публикует пятое звено — «Весна света», которое мыслится им первой частью второй книги «Кащеевой цепи» (роман «Любовь»). 25 января 1927 года М. Горький писал автору: «Вчера с восхищением прочитал «Любовь», да и все мои читают ее также с радостью. Чудеснейший Вы художник <...> Особенно значительны те страницы «Любви», где Вы изображаете тюрьму» [Лит. наследство, т. 70, с. 338 — 339]. По-видимому, в том же году, посылая Ольге Форш первую книгу «Кащеевой цепи», М. М. Пришвин приложил журнальный оттиск «Любви»: «Я очень боюсь с «Кащеевой цепью» залезть пока в не дозволенный мне мир, перешагнуть свой предел и стать скучным, холодным» [Русская литература, 1973, No 2, с. 187]. Некоторые представления о плане второй книги романа дает письмо автора В. Полонскому от 17 мая 1927 года: «Вчерне у меня готово звено «Зеленая дверь», которая представляет из себя такую же цельную повесть листа в 2 1/2, как и «Тюрьма» <...> Надеюсь, что сдавая 1 августа «Зеленую дверь», я буду в том виде, как сейчас «Зеленая дверь», иметь новое звено «Vir ornatissimus russus», а когда это сдам — новое любовное и, наконец, брачное (все должно кончиться свадьбой). Мои звенья печатайте между другими романами, когда хотите, ведь роман мой весь разрывной и по замыслу...» [Новый мир, 1964, No 10, с. 199.]

Следующее, шестое звено «Кащеевой цепи» — «Зеленая дверь» — появилось в No 11 и 12 «Нового мира» за 1927 год. В No 4 «Нового мира» за 1928 год печатается седьмое звено — «Юный Фауст» — с авторским примечанием: «Хотя роман «Кащеева цепь» пишется так, что каждое звено его может считаться самостоятельным, все-таки не лишним считаю напомнить общее его содержание. В первом томе формируется личность с детских лет до убийства Александра II и до вступления юноши в цикл марксистских идей. Второй том — «Любовь» начинается изображением тюрьмы, в которой сидит Алпатов за свое «государственное преступление». К нему является невеста и предвещает ему скорое освобождение. Она зовет его по освобождении уехать учиться за границу и там ее разыскать...» До конца 1927 года в «Новом мире» публикуются звенья восьмое «Брачный полет» (No 5), девятое «Положение» (No 6) и завершающее вторую книгу десятое звено «Живая ночь» (No 7).

Обе книги «Кащеевой цепи» вошли в издававшееся в 1927 — 1930 годах Собрание сочинений М. М. Пришвина (т. 5 и 6).

Во втором издании Собрания сочинений М. Пришвина (М. — Л., ГИХЛ, 1929 — 1931) «Кащеева цепь» вышла с предисловием М. Григорьева «Пришвин и Берендеево царство». Без изменений роман (в двух томах) выпущен Издательством писателей в Ленинграде в 1932 — 1933 годах. В новом Собрании сочинений М. Пришвина (М., Гослитиздат, 1935 — 1939) автор дополнил роман циклом рассказов «Журавлиная родина» (1933), предложив их читателю в качестве третьей книги «Кащеевой цепи», но позже переменил свое решение.

За год до смерти М. М. Пришвин перечитывает свой роман. Дневниковые записи 1953 года свидетельствуют о глубоких размышлениях писателя как над своей творческой биографией, так и над судьбой автобиографического героя «Кащеевой цепи». Личная биография М. М. Пришвина и биография Алпатова никогда не были для автора равнозначны. Но по мере того как герой М. М. Пришвина взрослел, разрыв во времени между Алпатовым и автором все более и более сокращался. И перед писателем встала очень сложная задача: все так же используя факты своей (теперь уже писательской) биографии, избежать неизбежного «слияния» автора и героя «Кащеевой цепи». Дело в том, что, повествуя о жизни Курымушки-Алпатова, подведя героя к природе «как родине талантов», М. М. Пришвин предполагал для него иной вид творчества, не литературный. Третья книга «Кащеевой цепи» должна была рассказать о творчестве Алпатова инженера-торфмейстера, осушающего озеро-болото и превращающего его в «Золотую луговину». Теперь, заново перечитав роман, М. М. Пришвин решает написать к нему автокомментарий. 19 мая 1953 года он заносит в дневник: «Автобиографию, как предисловие, как смысл и вывод «Кащеевой цепи», начал было сочинять. И понял я, что «Кащеева цепь» есть песня мальчика о своей родине <...> Конец «Кащеевой цепи»: костер сгорел, началась открываться родина» [Пришвин М. Собр. соч. в 6-ти т., т. 6. М., Гослитиздат, 1957, с. 704.]. 2 июня 1953 года в дневнике появляется новая запись: «Отдамся работе над автобиографией, большой, включающей, как часть, всю «Кащееву цепь» [Там же, с. 707]. И еще, 24 июля 1953 года: «Надо приниматься за «Кащееву цепь», утопить эту книгу в автобиографии» [Там же, с. 733]. Но М. М. Пришвина не могло не волновать и другое. Возвратившись к своему роману после большого перерыва, он спрашивал себя — насколько художественный образ Курымушки-Алпатова близок и понятен современному читателю. Сумеет ли он, читатель, рассмотреть за тем, что обусловлено в этом образе временем, ушедшей исторической эпохой (метания интеллигента в поисках личного счастья в революционной работе, в любви и, наконец, в природе), то, что составляет его главное содержание? 4 августа 1953 года М. М. Пришвин пишет в дневнике: «Начал внимательно читать «Кащееву цепь» и своими глазами уверился, что это очень ценная вещь и в своем роде единственная. И что самое главное, это роман не в прошлом, а скорее в будущем, что новой своей собственной редакцией я могу обратить на него внимание» [Там же, с. 735]. «Дочитываю «Кащееву цепь», — продолжает он развивать свою мысль в дневнике 24 августа 1953 года, — и понимаю так, что далеко я забежал в моем романе и что признание настоящее его еще впереди» [Там же, с. 747]. И наконец, запись от 25 августа 1953 года: «Начинаю не читать, а писать новую «Кащееву цепь» [Там же]. Интересны размышления М. М. Пришвина над судьбой героя романа. Дневниковая запись от 9 сентября 1953 года: «Алпатов ушел от себя самого в природу. Вот это, наверно, и было моей главной ошибкой в романе, что от себя самого невозможно уйти никуда и тем более куда-то «в природу» [Пришвин М. Собр. соч. в 6-ти т., т. 6, с. 755.]. Последняя запись от 6 октября 1953 года: «Вчера до конца понял себя и своего Алпатова, — в патриотическом творчестве и лично понятый марксизм обратился в патриотизм» [Там же, с. 766.]. Отказавшись писать третью книгу «Кащеевой цепи», М. М. Пришвин дополнил опубликованный текст романа двумя заключительными звеньями — «Искусство как поведение» и «Как я стал писателем», явившимися своего рода послесловием к этому произведению.

Для последнего издания «Кащеевой цепи» (вышло уже после смерти автора, в 1956 году) М. М. Пришвин подвергает существенной правке весь текст романа, напечатанный во втором томе его Собрания сочинений (М., Гослитиздат, 1936). Исключенная из первого звена глава «Абиссинская невеста» заменена двумя новыми: «Веточка малины» и «Хрущево». Для второго и третьего звеньев добавлены написанные в 1954 году предисловия (а для второго звена еще и послесловие «От автора»). В четвертом звене полностью снята глава «Теорема». Сокращены главы «Золотые горы» (третье звено) и «Акушеры» (четвертое звено). Опущена глава «Чан», ранее занимавшая место в четвертом звене между главами «Клавесины» и «Одумка». Кроме того, сличение текстов обнаружило еще тридцать четыре авторских исправления (вычерки, замены, устранение опечаток и проч.). Пометки М. М. Пришвина на листах наборного экземпляра «Кащеевой цепи» указывают на то, что и текст последнего прижизненного издания романа автор не считал окончательным.

Среди многих реальных персонажей «Кащеевой цепи» назовем руководителя нелегальных марксистских групп в Ельце и Риге В. Д. Ульриха («Данилыч»), мать писателя (Мария Ивановна Игнатова), его дядю Ивана Ивановича Игнатова (Иван Астахов), двоюродную сестру народоволку Евдокию Николаевну Игнатову (Дунечка), философа и публициста В. В. Розанова (гимназический учитель географии по прозвищу «Козел»), Упоминаемый в четвертом звене (глава «Италия») безымянный художник, который «ушел в Италию», — родственник М. М. Пришвина по отцовской линии М. Н. Горшков (см. поздние рассказы М. М. Пришвина «Наш сад» и «Загадка»). Особо следует сказать об образе Ефима Несговорова. Под этим именем в «Кащеевой цепи» выведен революционер, «первейший» друг М. М. Пришвина, «очень хороший человек, честнейший до ниточки», будущий нарком здравоохранения Н. А. Семашко. Еще тогда, когда М. М. Пришвин только вынашивал замысел своего автобиографического романа «Кащеева цепь», он сопоставлял свой жизненный путь писателя с жизненным путем своего товарища — революционера-профессионала, большевика. В одном из писем того времени М. М. Пришвин рассказывал: «Я отражу события нашего времени. Чем проще писать, тем, конечно, труднее, но я всех богов прошу помочь мне, прийти на помощь, и быть как можно проще. Раскрываю вперед Вам мои материалы. Алпатов, живой герой, Вы его уже знаете, и другой, похож<ий> на пего, но с иной судьбой, доктор, не знаю еще, как его назову. Множество людей других войдут сами, когда условимся о месте и времени». Н. А. Семашко позже изображен М. М. Пришвиным в рассказах «Охота за счастьем» и «Старый гриб».

Вадим Чуваков

ПРИМЕЧАНИЯ

Стр. 3...там ездил на совет Гоголь к старцу Амвросию... — В последние годы жизни Н. В. Гоголь, переживавший глубокий душевный кризис, характеризовавшийся, в частности, усилением религиозно-мистических настроений, в поисках душевного покоя посещал Оптину Пустынь в Козельском уезде Калужской губернии. Церковный проповедник, иеромонах, старец этой пустыни Амвросий (А. М. Гренков, 1812 — 1891) впоследствии послужил прототипом образа старца Зооимы в романе Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы».

Стр. 11...знаменитым в то время художником Сверчковым. — Речь идет о художнике, академике Н. Е. Сверчкове (1817 — 1898), получившем известность своими жанровыми картинами «Масленица в деревне», «Тройка», «грузный экипаж с пассажирами, едущий в знойный летний день» и проч.

Стр. 18...почему-то они ненавидят царя, такого хорошего, освободителя крестьян. — Имеется в виду подписанный Александром II в 1861 г. манифест об отмене крепостного нрава и «Положение» об устройстве крестьян.

Стр. 19 «Жандарм с усищами в аршин //И рядом с ним какой-то бледный, //Полуиссохший господин». — Неточная цитата из стихотворения Н. А. Некрасова «Еще тройка» (1868). У Некрасова: «Лет в девятнадцать господин».

Стр. 20 «Ах ты воля, моя воля...» — Псевдонародная песня неизвестного автора, прославлявшая «освободителя» крестьян Александра П.

Стр. 21 «Добрый папаша! К чему в обаянии...» — Из поэмы Н. А. Некрасова «Железная дорога» (1864).

«И звук его песни в душе молодой...» — Из стихотворения М. Ю. Лермонтова «Ангел» (1831), положенного на музыку А. Е. Варламовым (1831) и А. Г. Рубинштейном (1852).

Скородил (обл.). — Скородить — бороновать.

Стр. 22 Приотзынул (мест.). — Приотзынуть — приоткрыть.

Стр. 23...под работу в кружок... — Здесь: в значении обработать участок земли, примыкающий к уже обработанному.

Стр. 26...притаиться под глудкой! — Глуда, глудка (мест.) — комочек земли.

Стр. 27...на чекмене... — Чекмень — род кафтана.

Стр. 39 Не Балда ли это?.. — Из «Сказки о попе и о работнике его Балде» А. С. Пушкина (1831).

Стр. 40 Царя убили! — Александр II был смертельно ранен бомбой, брошенной 1 марта 1881 г. народовольцами.

Стр. 57...в мантильках с гарусом... — Мантилька — короткая накидка без рукавов, отделанная сученой белой или цветной пряжей.

Стр. 66...у него есть своя книга. — Речь идет о книге Вас. Розанова «О понимании. Опыт исследования природы, границ и внутреннего строения пауки как цельного знания». М., 1886. Экземпляр этой книги хранится в личной библиотеке Пришвина. На книге экслибрис Пришвина и его пометка: «Завет В. В. Розанова мне: — Поближе к лесам, подальше от редакций». В сентябре 1922 г. Пришвин в письме к издателю Ященко вспоминал: «Учиться я начал в Елецкой гимназии, и такой она мне на первых порах показалась ужасной, что из первого класса я попытался с тремя товарищами убежать на лодке по реке Сосне в какую-то Азию (не в Америку). Розанов, Василий Васильевич (писатель), был тогда у нас учителем географии и спас меня от исключения, но сам же потом из четвертого класса меня исключил за пустяковину. Нанес он мне этим исключением рану. такую, что носил я ее незажитой до тех пор, пока Василий Васильевич, прочитав мою одну книгу, признал во мне талант и при многих свидетелях каялся и просил у меня прощение («впрочем, — сказал, — это Вам, голубчик Пришвин, на пользу пошло»)» (ЦГАЛИ). Мемуарные записи писателя уточняют: новая встреча Пришвина и Розанова состоялась в Петербурге в 1909 г. на заседании религиозно-философского собрания, а книга, которую Пришвин преподнес Розанову, была: «За волшебным колобком. Из записок на Крайнем Севере России и Норвегии». Спб., изд-во А. Девриена, 1908. «Мальчик, — писал Пришвин, выгнанный из гимназии, носивший всю жизнь по этому случаю уязвленное самолюбие, находит своего врага в религиозно-философском собрании, вручает ему свою книгу с ядовитейшей надписью: «Незабываемому учителю и почитаемому писателю» и выслушивает от него комплимент. Вот победа! А он-то и не подозревал, с кем имеет дело». 28 сентября 1909 г., во время свидания, Розанов дарит Пришвину свою книгу (заглавие не установлено) с надписью: «С большим уважением на память о Ельце и Петербурге». Вспоследствии, в декабре 1922 г., Пришвин напишет, что Розанов «вдохнул» в него «священное благоговение к тайнам человеческого рода» (ЦГАЛИ).

Стр. 80 «Наша жизнь коротка...» — Популярная студенческая песня-вальс.

Стр. 82 «Так жизнь молодая проходит бесследно...» — Романс, слова и музыка Л. Д. Малашкина (1879).

Стр. 83...попробуй-ка ты одолеть Бокля... — Английский социолог Г.-Т. Бокль (1821 — 1862), автор монументального исследования «История цивилизации в Англии» (1857 — 1861), считал движущей силой истории «рассудок» и утверждал, что исторический процесс следует изучать методами естественных наук и статистики. Популярность Бокля в 60 — 70-х годах XIX в. у русской либеральной и народнической интеллигенции в значительной мере объяснялась резкими выпадами его против рабства и деспотизма.

Стр. 94...ударил колокол Крестопоклонной недели. — По церковному календарю — четвертая неделя великого поста перед пасхой.

Стр. 99...трудное время набега генерала Мамонтова на Елец... — Во время гражданской войны в 1919 г. белогвардейский генерал К. К. Мамонтов (1869 — 1920), командовавший конным корпусом в вооруженных силах Юга России, совершил рейд по тылам советских войск Южного фронта. Ворвавшиеся в Елец мамонтовцы хотели без суда расстрелять Пришвина, и только чудом он остался жив. См. об этом в кн.: Пришвина В. Наш дом. 2-е изд. М., Мол. гвардия, 1980, с. 19.

Стр. 106 Есть малый словарь Павленкова. — Речь идет об однотомном Энциклопедическом словаре прогрессивного издателя Ф. Ф. Павленкова (1839 1900). Словарь был напечатан в 1899 г. в Петербурге и до 1913 г. выдержал пять изданий.

Стр. 107...кричат «под табак»... — Табак — деревянный набалдашник на упорном шесте, которым отталкиваются ото дна. Возглас «под табак» означает, что шест достиг дна.

Маргарит-книга — древнерусский сборник поучений, составленный преимущественно из проповедей константинопольского архиепископа Иоанна Златоуста (347 — 407).

Стр. 114...раскинулась степь, но совсем не такая, как у Кольцова... Имеется в виду стихотворение А. В. Кольцова «Русская песня» («Светит солнышко, да осенью...»; 1840).

Стр. 117 Дрепер (Д.-У. Дрепер; 1811 — 1882) — американский естествоиспытатель и историк культуры, создатель биологической теории исторического прогресса, автор труда «История умственного развития Европы»; Г Спенсер (1820 — 1903) — английский философ и социолог: в труде «Система синтетической философии» (1862 — 1896) развивал вульгарно-механистические взгляды на природу.

...роман «Что делать?» таинственного автора... — Речь идет о романе Н. Г. Чернышевского «Что делать?», впервые опубликованном в журнале «Современник» за 1863 г. После расправы самодержавия с Н. Г. Чернышевским имя его запрещалось упоминать в печати. Перепечатать роман «Что делать?» стало возможным лишь в Полном собрании сочинений Н. Г. Чернышевского, вышедшем в революционные 1905 — 1906 гг.

«Знамения времени». — Имеется в виду роман в двух частях писателя Д. Л. Мордовцева (1830 — 1905), напечатанный в 1869 г. и запрещенный царской цензурой (был переиздан лишь в 1900 г.). Роман отразил настроения умеренного народничества.

Стр. 117...Ренан «Жизнь Христа»,.. — Книга французского историка и философа Э. Ренана (1823 — 1892) «Жизнь Иисуса» (1863) подверглась цензурным гонениям.

Кеннан — американский журналист и путешественник Джордж Кеннан (1845 1924). В 1886 г. изучал положение заключенных в русских тюрьмах и ссылке. Собранные материалы изложил в своей книге «Сибирь и ссылка» (русский перевод — в 1890 г.), запрещенной царской цензурой (см.: Меламед Е. И. Джордж Кеннан против царизма. М., Книга, 1981.).

Стр. 118...запрещенная «Крейцерова соната» Толстого... — Повесть Л. Н. Толстого «Крейцерова соната» в России впервые, с сокращениями по цензурным причинам, была напечатана в т. XIII Сочинений Л. Н. Толстого (М., 1891). Полный текст повести с 1890 г. публиковался за рубежом (издательства М. К. Элпидина в Женеве, книжного магазина Б. Бэра в Берлине и др.).

Стр. 123....скоро в Сибирь поедет путешествовать наследник, и с этим будет связана закладка железнодорожного пути через всю Сибирь. — В 1891 г. будущий царь Николай II, возвращаясь через Сибирь из путешествия по Дальнему Востоку, присутствовал во Владивостоке при начале работ по сооружению Великого сибирского пути. Строительство Сибирской железной дороги протяженностью свыше 7400 километров было завершено в 1905 г.

Стр. 129 Он занимался статистикой по книге Николая-она... — Псевдоним экономиста, народника, переводчика «Капитала» К. Маркса Н. Ф. Да-ниельсона (1844 — 1918). По-видимому, речь идет о его книге «Очерки нашего пореформенного общественного хозяйства» (1893), служившей главным экономическим обоснованием либерального народничества.

Стр. 130...нужно прочитать книгу Сеченова «Рефлексы головного мозга». — Книга основоположника русской физиологии И. М. Сеченова (1829 — 1905) дала обоснование рефлекторной природы сознательной и бессознательной деятельности. Первым изданием вышла в 1869 г.

Стр. 148 ДЛЯ говенья Марии Ивановне пришлось уехать в Шамордину пустынь. — Имеется в виду женский монастырь в селе Шамордино, расположенном неподалеку от Оптиной Пустыни.

Стр. 152 Акциз — в царской России косвенный налог на предметы потребления (табак, соль, спиртные напитки и др.), производимые внутри страны, и на однородные предметы, вывозимые из-за границы. Взиманием налога ведали губернские и областные акцизные управления, непосредственно подчиненные министерству финансов.

Стр. 153...нового романа Потапенки «На действительной службе»? Имеется в виду получившая широкую известность повесть И. Н. Потапенко (1856 — 1929), впервые опубликованная в 1890 г. в «Вестнике Европы»; пропагандировала либерально-народническую теорию «малых дел», культурническую работу интеллигенции в деревне.

Стр. 154...я смотрю на тот портрет, где он пашет... — Речь идет о картине И. Е. Репина «Л. Н. Толстой на пашне» (1878).

Стр. 155...все сочувствуют царю в его недоверии к Германии... Заключенный в 1882 г. между Германией, Австро-Венгрией и Италией военный Тройственный союз затрагивал интересы России. Отношения между Россией и Германией еще более ухудшились после вступления в 1888 г. на престол Вильгельма II и отставки в 1890 г. рейхсканцлера О. Бисмарка, считавшего войну Германии с Россией гибельной. Для противодействия Германии Александр 111 искал сближения с Францией. В 1893 г. им был одобрен проект секретной франко-русской конвенции о совместных действиях в случае нападения Германии на Францию или Россию.

Стр. 158 Соломон — в 965 — 968 гг. до н. э. царь Израильско-Иудейского царства.

Стр. 160...читая социологию... Максима Ковалевского... — Основные труды по социологии М. В. Ковалевского (1851 — 1916) — «Современные социологи» (1905) и «Социология» (в 2-х т.; 1910). В данном случае, возможно, имеется в виду работа Ковалевского «Экономический строй России» (1899).

Стр. 161...искусство не расплывалось бы в одно удовольствие, а служило бы, как у Шиллера, высоким целям. — По-видимому, речь идет о статье Ф. Шиллера «Театр, рассматриваемый как нравственное учреждение» (1784). «Театр, — пишет он, — есть учреждение, где удовольствие сочетается с поучением, спокойствие с возбуждением, забава с образованием...» (Шиллер Фридрих. Сочинения, т. 6. М., Гослитиздат, 1957, с. 24).

Стр. 166...братья, похожие на братьев Иосифа... — В Библии рассказывается о молодом пастухе Иосифе, проданном его братьями купцам, направлявшимся в Египет. Своему отцу Иакову братья показали одежды Иосифа, измазанные кровью козла, и сказали, что Иосиф якобы был растерзан хищным зверем (Книга Бытия, 37, 28 — 32).

Стр. 167 Духов день — по православному календарю, праздник, отмечающийся на следующий день после троицы, то есть в пятьдесят первый день после пасхи.

Стр. 170...монах... стал Парисом, старец с веткой в руке — Приамом. В древнегреческой мифологии Парис — сын царя Трои Приама.

Стр. 174...в «Илиаде» бой описывается... — Речь идет об описании в «Илиаде» Гомера (кн. 23) кулачного боя между Эпеем и Эвриалом на погребальных играх в честь Патрокла.

Стр. 175 «Народная воля»... «Черный передел» революционно-народнические организации, возникшие в Петербурге в 1879 г. Были разгромлены самодержавием.

Стр. 177 Мише вспомнились бабы у старца Зосимы из Достоевского... Имеется в виду глава «Верующие бабы» из романа Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы» (ч. 1, сн. 2). Одна из баб кается старцу Зосиме, что убила больного мужа-пьяницу.

Стр. 179...голосовали против ассигновки на флот, все Бебель разделывает и Либкнехт. — Организаторы и руководители социал-демократической партии Германии А. Бебель (1840 — 1913) и В. Либкнехт (1826 — 1900) неоднократно избирались депутатами германского рейхстага. Имеются в виду дебаты в рейхстаге при обсуждении проекта закона об усилении военного флота. Несмотря на оппозицию депутатов социал-демократов, закон об усилении военного флота был принят рейхстагом в 1898 г.

Стр. 179 Ты... Бельтова... еще не читал? — Под псевдонимом «Бель-тов» в 1895 г. вышла в Петербурге книга Г. В. Плеханова «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю».

Стр. 182 «Эрфуртская программа» — программа германской социал-демократической партии, принятая на партийном съезде в Эрфурте в октябре 1875 г.

Стр. 183...Раменова. — Фамилией Раменовы в романе «Кащеева цепь» названа семья крупных орловских помещиков и буржуазно-либеральных общественных деятелей Стаховичей.

...о биметаллизме... — Биметаллизм — денежная система, при которой законным платежным средством являются два металла (например, золото и серебро).

Мы ему подсунули социал-демократа Шиппеля. — Речь идет о М. Шип-пеле (1859 — 1928), немецком социал-демократе, ревизионисте, в 1887 — 1890 гг. редакторе газеты «Берлинская— народная трибуна».

Стр. 184...похож на доброго учителя в известной картине Богданова-Бельского. — Известностью пользовались картины художника-передвижника Н. П. Богданова-Бельского (1868 — 1945), посвященные дореволюционной русской сельской школе. Очевидно, имеется в виду его картина «У больного учителя» (1897).

Стр. 185...научился по Туссену, самоучителю. — Имеется в виду кн.: Редкий А. П. Самоучитель французского языка для взрослых. Метода Туссэна и Лангеншейдта. Курс I, вып. 1-18. Спб., 1886.

...студента Петровской академии. — Петровская академия — высшее учебное заведение в Москве; готовила специалистов по сельскому хозяйству. Основана в 1865 г. (ныне Сельскохозяйственная академия им. К. А. Тимирязева).

Стр. 186...как у Иловайского: борьба добрых и злых индивидуальностей. — Такой взгляд на историю излагался в официальном учебнике по русской истории для средних учебных заведений Д. И. Иловайского (1832 — 1920), выдержавшем с 1860 по 1912 г. тридцать шесть изданий.

Стр. 187. Вы ведь, конечно, знаете социологическую формулу Михайловского? — Очевидно, имеется в виду формула теоретика либерального народничества Н. К. Михайловского (1842 — 1904) «Что такое прогресс?» (1869). «Прогресс, — писал он, — есть постепенное приближение к целостности неделимых, к возможно полному и всестороннему разделению труда между органами и возможно меньшему разделению труда между людьми» (Михайловский Н. К. Сочинения. 4-е изд., т. 1. Спб., 1906, с. 166).

Прозелит — новый, ревностный приверженец какого-либо учения или веры.

Стр. 190...табакерки идут с фабрики. — Табакерки — работницы та бачной фабрики.

Стр. 192....взял себе институтку, и еще смольную институт/су, и с шифром даже... — Смольный институт — закрытое женское учебно-воспитательное заведение для дочерей дворян. Основано в Петербурге в 1764 г. Шифр — резной вензель царицы, получаемый наиболее отличившимися воспитанницами института на выпускном акте; являлся одновременно знаком фрейлинского звания.

Стр. 195. Понятно и у Толстого... — Речь идет об «Исповеди» Л. Н. Толстого, опубликованной в 1884 г.

Стр. 196....спор какого-то Энгельса с Дюрингом о скачке в неизвестное. — Выражение «скачок в неизвестное» является перифразой последних слов философа-материалиста Томаса Гоббса (1588 — 1679): «Теперь я собираюсь сделать великий скачок в темноту». Ссылка Пришвина на Ф. Энгельса не точна. В работе Энгельса «Анти-Дюринг» (отд. 3, гл. 2), направленной против немецкого философа и экономиста Евгения Дюринга (1833 — 1921), употреблено выражение «прыжок из царства необходимости в царство сво-. боды».

Стр. 210. «Как дело измены, как совесть тирана...» — Стихотворение поэта-революционера И. И. Гольц-Миллера «Слу-шай!» (1864), положенное на музыку П. П. Сокальским.

...вроде сожжения Содома... — По Библии, город у устья реки Иордан или на побережье Мертвого моря, сожженный за грехи жителей небесным огнем (Книга Бытия, 19, 24 — 25).

Стр. 204....когда настала тьма, земля содрогнулась, и завеса церковная разодралась. — По Евангелию, в момент смерти Христа на кресте (Евангелие от Луки, 23, 44 — 45).

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: