Буддийский неудачник (I) 1 страница

10 МАРТА 1973. Я помню дату, потому что тогда отмечалась четырнадцатая годовщина тибетского восстания в Лхасе в 1959, итогом которого стал побег Далай-ламы в изгнание, из которого он должен все же возвратиться. Я изучал буддизм в Дхарамсале, тибетской столице в эмиграции, бывшей британской горной станции в Гималаях. Небо тем утром было темным, унылым и тревожным. Ранее облака разразились градинами размером с мячик для гольфа. Они теперь лежали белыми кучами вдоль обочины дороги, которая вела из деревни Маклеод Гандж вниз в Библиотеку тибетских трудов и архивов, где должна была отмечаться годовщина.

Белый брезентовый тент, трепеща и хлопая под ветром, был натянут перед входом в Библиотеку. Под ним сидела группа старших монахов в бордовых одеяниях, аристократы в длинных серых чубах и начальник индийской полиции с базара Котвали. Я присоединился к собравшимся на большой террасе внизу и ждал начала церемонии. Далай-лама, проворный, наголо бритый мужчина тридцати восьми лет, поднялся на импровизированную сцену. Аудитория в едином порыве простерлась на грязной земле. Он произнес речь, которая была едва слышна из-за ветра. Говорил он на тибетском языке, который я тогда еще не понимал, и с такой скоростью, которой я никогда не освою. То и дело с низкого неба начинал накрапывать дождь. Я отвлекся от мыслей о тяжелом положении Тибета из-за пронзительного трубного звука. На уступе крутого склона холма возле Библиотеки, рядом с горящим огнем, стоял, подбоченясь, лама в очках; он трубил в бедренную кость и звонил в колокольчик. Его взъерошенные волосы были связаны в пучок. Белая с красным ряса была небрежно переброшена через его левое плечо. Когда он не дул в свой рог, он бормотал какие-то слова, что почему-то воспринималось мною как проклятия ворчливым облакам. При этом он вытягивал свою правую руку, сложенную в угрожающую мудру – ритуальный жест, призванный отразить опасность. Время от времени он опускал на землю берцовую кость и рассеивал горсть горчичных зерен – против зловещих туманов.

Затем начался жуткий грохот. Дождь ударил по ржавым железным крышам жилых зданий на дальней стороне Библиотеки, заглушая слова Далай-ламы. Этот шум продолжался в течение нескольких минут. Лама на склоне холма топал ногами, дул в бедренную кость и звонил в свой колокольчик с еще большим усердием. Дождь, обрушившийся на сановников и зрителей, вдруг прекратились.

Когда Далай-лама удалился и зрители разошлись, я присоединялся к небольшой группе моих товарищей инчи. С благоговейным трепетом мы обсуждали, как лама на холме – его звали Еше Дордже – помешал ливню промочить нас до нитки. Я слышал сам себя: «Вы же слышали, как капли продолжали стучать вокруг нас: там, возле Библиотеки, и на тех административных зданиях позади тоже». Другие одобрительно кивали и благоговейно улыбались.

Но, когда я это произносил, я знал, что говорю неправду. Я не слышал дождя на крышах позади себя. Ни капли. Все же, чтобы поверить, что лама остановил дождь с помощью ритуалов и заклинаний, я должен был предположить, что он создал подобие магического зонта, чтобы закрыть зрителей от потоков воды. Иначе то, что произошло, не было бы таким уж удивительным событием. Кто из нас не видел, как дождь падал недалеко от того места, где мы стояли на сухой почве? Возможно, это был всего лишь короткий горный дождик на близлежащем склоне. Но никто из нас не рискнул бы открыто допустить такую возможность. Это означало бы ступить на скользкую дорожку сомнений в мастерстве ламы и, косвенно, во всей тщательно продуманной системе взглядов тибетского буддизма.

В течение нескольких лет я продолжал поддерживать эту ложь. Это было моим любимым (и единственным) примером моего личного опыта сверхъествественных возможностей тибетских лам. Но, как ни странно, всякий раз, когда я произносил ее, она не походила на ложь. Я принял обеты буддийского мирянина, и вскорости должна была подойти очередь монашеских. Я взял на себя моральный запрет на любую серьезную ложь. Во всех других случаях я тщательно, почти невротически, избегал малейшей лжи. Но на эту ложь этот запрет никак не распространялся. Время от времени я пытался убедить себя, что, возможно, это была правда: дождь падал позади меня, но я этого просто не заметил. К тому же мои товарищи – хотя и не без моего влияния – подтверждали мои слова. Но такая логическая гимнастика не могла убеждать меня слишком долго.

Я подозреваю, что моя ложь не казалась мне таковой, потому что она служила подтверждением того, что, как я верил, было большей истиной. Мои слова были искренним и непосредственным выражением наших общих истовых верований. Странным образом я не чувствовал, что это «я» произносил их. Казалось, как если бы что-то намного большее, чем все мы, заставляло их выходить из моего рта. Кроме того, эта истина, ради которой я лгал, была передана нам людьми безупречного морального и интеллектуального облика. Эти добрые, ученые, пробужденные монахи не могли обманывать нас. Они неоднократно говорили, чтобы мы принимали то, чему они нас учили, только после такой тщательной проверки, с какой ювелир изучает кусок золота. Так как сами они, должно быть, подвергали свое учение такому строгому исследованию в течение многих лет обучения и медитации, они, конечно же, говорили не из слепой веры, но на основе собственных знаний и опыта. Следовательно: Еше Дордже остановил дождь с помощью рога из бедренной кости, колокольчика, горчичных зерен и заклинаний.

...

Эта истина, ради которой я лгал, была передана нам людьми безупречного морального и интеллектуального облика. Эти добрые, ученые, просветленные монахи не могли обманывать нас.

Они подвергали свое учение строгому исследованию в течение многих лет обучения и медитации и, конечно же, говорили не из слепой веры, но на основе собственных знаний и опыта

Следующим утром кто-то в Библиотеке попросил учителя геше Даргье рассказать что-нибудь о практиках, позволяющих управлять погодой. Гешела (как мы назвали его) принадлежал ученой школе Гелуг, в которой обучался Далай-лама. Мало того, что он обладал энциклопедическими познаниями в догматике своей школы, он излучал радость и благонастроенность. Вопрос, казалось, встревожил его. Он нахмурился, затем сказал неодобрительным голосом: «Это нехорошо. Никакого сострадания. Это вредит дэвам». Эти дэвы относятся к классу малых божеств, которые управляют погодой. Устранение их с помощью молитв, мудр и горчичных зерен было проявлениями насилия. Как сторонник всеобщего сострадания гешела не мог поддержать это. Меня удивила его готовность критиковать Еше Дордже, ламу, принадлежащего к школе Ньингма (Древней) тибетского буддизма. И почему, задавался я вопросом, Далай-лама – живое воплощение сострадания – будет поощрять отправление ритуала, который вредит дэвам?

Тибетские ламы придерживались взгляда на мир, который разительно отличался от того, в котором я был воспитан. Получив образование в монастырях старого Тибета, они не имели ни малейшего представления как о современных открытиях в космологии, физике или биологии, так и о литературных, философских и религиозных традициях, распространенных за пределами их родины. Для них все, что необходимо знать людям, было проповедано Буддой и его последователями за столетия до этого и сохранилось в Кангьюре и Тенгьюре (тибетском буддийском каноне). Отсюда вы могли бы узнать, например, что земля – это треугольный континент в обширном океане, над которым высится величественная гора Сумеру, вокруг которой вращаются солнце, луна и планеты. Под воздействием хороших и плохих дел, совершенных в течение бесчисленных жизней, все живые существа бесконечно перерождаются в виде богов, титанов, людей, животных, призраков и обитателей адов, пока им не повезет узнать и осуществить учение Будды, которое позволит им навсегда выйти из цикла перерождений. Кроме того, будучи последователями Махаяны (Великой колесницы), тибетские буддисты давали обет рождаться заново из сострадания ко всем существам до тех пор, пока последнее из них не будет спасено. Они полагали, что из всех мировых религий один только буддизм способен положить конец всеобщим страданиям. А из различных видов буддизма самым эффективным, быстрым и совершенным признавался тот, что сохранился в Тибете.

Я верил во все это. Или, более точно: я хотел верить во все это. Никогда прежде я не встречался с истиной, ради которой я готов был лгать. Все же теперь я вижу, что моя ложь возникла не в силу убеждения, но от его нехватки. Она родилась из-за моей жажды верить. В отличие от некоторых моих товарищей, которым я завидовал, я никогда не смог бы обрести безотчетную веру в традиционную буддийскую картину мира. И при этом я никогда не преуспел бы в том, чтобы подменять свои собственные суждения некритическим признанием авторитета «коренного» ламы, что считалось обязательным для практики самых высших тантр – единственного пути, как утверждается, который ведет к полному пробуждению уже в этой жизни. Независимо от того, как сильно я старался игнорировать или рационализировать собственную неискренность, она продолжала мучить меня где-то в глубине моего разума. На фоне своих тибетских учителей я был буддийским неудачником.

...

Тибетские ламы придерживались такого взгляда на мир, который разительно отличался от того, в котором я был воспитан. Они не имели ни малейшего представления о современных открытиях в космологии, физике или биологии, также, как и о литературных, философских и религиозных традициях, распространенных за пределами их родины. Для них все, что необходимо знать людям, было проповедано Буддой и его последователями

...

Никогда прежде я не встречался с истиной, ради которой я готов был лгать. Все же теперь я вижу, что моя ложь возникла не в силу убеждения, но от его нехватки. Она родилась из-за моей жажды верить

В дороге

ИЗ МОНАШЕСКОЙ КЕЛЬИ, высеченной в скале песчаника несколькими столетиями ранее, где я праздно проводил свои дни за курением мощной смеси марихуаны, гашиша и табака, узкий проход вел к темной внутренней лестнице, которую я освещал, чиркая спичками. Крутые каменные ступени вели наружу, где, продвигаясь по узкому уступу, я попадал на гладкий купол гигантской головы Будды. Оттуда во все стороны открывался головокружительный обрыв высотой в 55 метров. В вышине на потолке ниши проступали выцветшие фрагменты изображений будд и бодхисаттв. Я старался не смотреть на них слишком долго, боясь потерять равновесие, соскользнуть и свалиться на землю. Когда мои глаза привыкали к яркому солнечному свету, я глядел на плодородную долину Бамиана: разноцветные лоскуты полей с вкраплениями низких, с плоской крышей сельских домов лежали внизу подо мной. Было лето 1972 года. Это была моя встреча с остатками буддийской цивилизации, которая закончилась с завоеванием Махмудом Газневи Афганистана в одиннадцатом столетии.

Как и все на хипповском маршруте в Индию, я думал о себе скорее как о путешественнике, а не простом туристе: как о ком-то, кто находится в неопределенных поисках, а не движется к определенной цели. Если бы меня спросили, что я ищу, я не нашелся бы что ответить. Я не знал даже места назначения, географического или духовного. Я просто был «в дороге» в том анархическом и высоком смысле, который восхваляли Джек Керуак, Аллен Гинзберг и другие образцы для подражания, которых я избрал для себя в то время.

Я просто наслаждался движением из одного места в другое. Я был счастлив часами пялиться в грязные, жирные окна грохочущего автобуса со стоящими в проходе между креслами клетками с цыплятами; наблюдая, как мимо проносятся согбенные крестьяне, трудящиеся в полях, женщины с младенцами за спиной, босоногая детвора, играющая в пыли, старики, курящие кальян в тени, все захудалые городки и деревни, в которых мы останавливались, чтобы купить сладкого чая и пресного хлеба. Но как только мы въезжали в разрастающийся пригород нашего пункта назначения, в животе поднимался холодок, и я снова чувствовал волнение и беспокойство. Я не хотел останавливаться. Мое стремление двигаться дальше походило на наркозависимость.

...

Я думал о себе скорее как о путешественнике, а не простом туристе. Если бы меня спросили, что я ищу, я не нашелся бы что ответить. Я не знал даже места назначения своего пути, географического или духовного. Я просто был «в дороге» в самом анархическом и высоком смысле

Мое первое воспоминание: я сижу на коленях своей матери, уютно устроившись в складках ее шубы, и смотрю в окно самолета на миниатюрные дома и автомобили Торонто. Мне было три года. Мои родители эмигрировали из Шотландии в Канаду в 1957 году, пытаясь сохранить свой брак. Они развелись год спустя, и мы с матерью и младшим братом Дэвидом вернулись в Англию. Жили мы в Уотфорде, неприглядном пригороде на внешнем кольце Лондона. Моя мать больше не выходила замуж и воспитывала меня с братом одна. С отцом я больше никогда не общался.

Нам поначалу помогал отец моей матери, Альфред Краск, бизнесмен, у которого была фотоцинкографическая фирма в Ковент-Гардене. Альфред отвергал богобоязненную обстановку своего детства и считал все религии вздором, в то время как его жена Мэйбл – моя бабушка – была скромной дочерью местного методистского священника. Моя мать разделяла взгляды своего отца на религию и считала себя атеисткой. Эмоционально она все же была близка со своей матерью и тетей Софи, которая служила медсестрой в Дарданеллах и Фландрии, никогда не выходила замуж и искренне посещала церковь. Где-то на заднем плане маячила загадочная тень младшего брата Альфреда, Леонарда, который отказался от блестящей медицинской карьеры и молодой жены, чтобы уехать в Соединенные Штаты во имя своей любви к театру и скульптуре. В жизни Красков для него больше не было места. Потрепанная погодой бронзовая статуя танцующей нимфы под названием «Радость» в нашем саду за домом была единственным свидетельством реального существования Леонарда.

Ребенком я не посещал церковь. Я был освобожден от занятий по «Священному писанию» в школах, в которых я учился, так что я не получил базового христианского образования, которое было частью британской школьной программы. Я помню, когда мне было восемь или девять, лет меня поразила радиопередача, в которой упоминалось, как буддийские монахи избегают ходить по траве, чтобы не уничтожить каких-нибудь насекомых. Я часто задавался вопросом, было ли это первым положительным впечатлением от буддийских монахов, которое повлияло на мое будущее решение принять буддизм, или я выбрал это воспоминание, потому что ретроспективно оно помогало мне объяснить необычное решение стать буддийским монахом.

С раннего детства я редко чувствовал себя полностью счастливым. Я ощущал постоянное присутствие мелких забот в центре или на периферии моего самосознания. Я помню, как часто ночами я лежал с открытыми глазами, пытаясь остановить непрерывный поток тревожных мыслей. Меня расстраивала неспособность учителей в школе говорить о том, что казалось самым неотложным и важным для всех: загадочная, пугающая ненадежность человеческой жизни. Стандартные программы по истории, географии, математике и английскому языку, казалось, специально были разработаны так, чтобы игнорировать вопросы, которые действительно имели значение. Как только у меня появились первые смутные представления о том, что такое «философия», я удивился, почему нам ее не преподают. А мой скептицизм относительно религии только рос, когда я видел, что приходские священники и пастыри, которых я встречал в своей жизни, обретали в своей вере. Они поражали меня своим ханжеством и равнодушием или добродушным высокомерием.

В 1960-е меня, как магнитом, потянула к себе контркультура, высмеивающая и отрицающая «правильное» буржуазное общество Великобритании. В первый раз я услышал родственные голоса, которые выражали свою неудовлетворенность и надежды в тоскливых песнях о любви и свободе и в плохо напечатанных манифестах, подстрекающих к революции. А затем пришли наркотики. Гашиш и ЛСД вызывали такое интенсивное и восторженное состояние сознания, какого я никогда прежде не испытывал. Они открывали, не ту тусклую информацию, которую я получал из учебников, а, казалось, прямой портал в мерцающую, переливающуюся всеми цветами радуги игру самой жизни. Будучи скорее природным (а не космическим) хиппи, я блуждал в течение многих часов по лесам, торча на кислоте, поминутно изучая паутинки и тонкие узоры на листьях, поражаясь жуку, взбирающемуся по былинкам, а потом лежал на лугах, пристально разглядывая завихряющиеся ажурные облака.

...

Меня расстраивала неспособность учителей в школе говорить о том, что казалось самым неотложным и важным для всех: загадочная, пугающая ненадежность человеческой жизни

Моя поглощенность такими внешкольными занятиями заставляла меня все более забывать об учебе. Я, тем не менее, жадно читал: Двери восприятия Олдоса Хаксли; Степной волк, Игра в бисер и Сиддхартха Германа Гессе; Путь дзэн Алана Уотса, – балуясь Бхагавадгитой, Дао-дэ Цзин и тибетской Книгой мертвых. Я отрастил длинные волосы, носил бусы и посещал ночные рок-концерты с «жидким» светом, проходившие на полях перед Парламентским холмом, где я слушал Soft Machine, Pink Floyd и Edgar Broughton Band.

В апреле 1971 года у меня был сон во сне. Мне только что исполнилось восемнадцать, и я без энтузиазма готовился к экзаменам в средней школе. Мне снилось, что я был в лагере во Франции. Шел дождь. Когда я заснул в своей палатке, мне приснился сон. Вот что я написал об этом:

...

Сероватый ковер в бесконечной прихожей начал идти вверх, наклон становился все более крутым, вскоре появились бронзовые перила, стоящие на полированных деревянных балясинах. Чем дальше это продолжалось, тем труднее становилось, пока подъем не стал почти перпендикулярным. [Потребовались] адские усилия, чтобы забраться на вершину, но, благодаря решимости и упрямству, он сумел подняться. Там была лишь маленькая прихожая, но свет был странным – очень белым и чистым; вокруг него по всему полу стояли красивые вазы, а в углу была белая винтовая лестница, сделанная из дерева. Он [поднялся] по ней, и наверху оказалась еще одна площадка, только на этот раз свет был даже более белым и интенсивным, воздух оставался прекрасным и чистым, но начал сжимать его и подавлять.

Он вошел в комнату; там стояла кровать. Он поднял покрывало и увидел под ним девочку, она была очень юной, еще не полностью развившейся и обнаженной; ее лицо ничего не выражало, а цвет ее волос был мышиным. Он накрыл ее покрывалом и вышел из комнаты.

Он пробрался мимо восточных ваз и драгоценностей, мимо обнаженных восточных принцесс, мимо всех форм земного искушения и решил подняться на следующий этаж. Он выглядел точно так же, как и предыдущие, за исключением того, что пол был не так богато украшен. Там были три или четыре простые деревянные двери. Он вошел в одну из них, и здесь воздух был практически невыносимым, поразительно сладким и насыщенным. Воздух, казалось, был пропитан мятным ликером и обладал похожей консистенцией. Стены были окрашены очень тусклыми, но природными яркими цветами, все было немного не в фокусе и легким, а воздух, казалось, изобиловал миллионами молекул, делающих все возможное, чтобы разделиться.

Источник этой энергии постепенно открылся: одна из четырех стен начала открываться как массивная дверь, через увеличивающуюся трещину стали пробиваться лучи золотистого солнца, пока отверстие не стало приблизительно в метр шириной; затем там показался человек, по крайней мере Нечто, похожее на человека. Но это существо было удивительно высоким и оно излучало своего рода сверхъестественную силу и пылающие лучи жизни и света. Он был в ниспадающем белом платье и шафрановой накидке. Его волосы были собраны, как у Венеры Боттичелли.

По некоторым причинам, возможно потому, что я преподнес этот текст как школьное сочинение (отсюда третье лицо, «он»), я не записал того, что этот странный высокий человек сказал мне. Но с тех пор его слова, как загадка, отзывались эхом в моей голове. Они все еще преследуют меня почти сорок лет спустя. Он сказал: «Я творю твоего двойника». Затем я проснулся.

Я не получил высших оценок ни на одном экзамене, кроме французского языка, и поэтому потерял место, которое мне предложили в Политехникуме Риджент-Стрит в Лондоне, где я должен был изучать фотографию. Моя мать просто обезумела. Внезапно той осенью я оказался свободным от перспективы возвращения к тяжелой работе в еще одном образовательном учреждении. Я по-прежнему мог заниматься фотографией, но без необходимости получать оценки по академической системе, к которой я не испытывал большого уважения. Я решил провести год в путешествиях по Европе, якобы чтобы изучать искусство и культуру, прежде чем возвратиться в Англию и опять держать экзамены, которые были необходимы, чтобы поступить на курс фотографии. Но я приходил в ужас от одной только мысли о дальнейших занятиях в классах и экзаменах. Самая мысль о получении обычной профессии и карьере подавляла меня.

Позже тем летом американский друг моего друга прилетел из Калифорнии и дал мне копию только что опубликованной книги Будь здесь и теперь «Бабы» Рам Дасса. Рам Дасс, ранее известный как Ричард Альперт, был уволен из Гарварда вместе с Тимоти Лири в 1963-м за то, что в ходе экспериментов давал студентам псилоцибин. В 1967-м он отправился в Индию, где жил в течение двух лет с Нимом Кароли Бабой и другими гуру, прежде чем вернулся в Соединенные Штаты и написал рассказ о своих странствиях – От психоделии до йоги и религиозных практик индуизма. Для многих представителей моего поколения этот легкий, с юмором написанный текст оказался важным мостом от разрушающей разум наркокультуры к духовным традициям Азии.

В течение следующих шести месяцев я работал уборщиком на асбестовой фабрике, пока не собрал достаточно денег, чтобы сбежать с Британских островов, которые я тогда считал единственным источником моей неудовлетворенности. Я взял карту Европы, закрыл глаза и позволил пальцу ткнуть в первое попавшееся место. Он опустился вблизи Тулузы в юго-западной Франции. Я заказал билеты и отправился туда в феврале 1972 года. Я добрался автостопом до Италии, где добросовестно посещал знаменитые церкви и картинные галереи Флоренции и Рима, но, несмотря на красоту того, что я видел, такая жизнь представлялась мне пустой и бессмысленной. Вскоре я перестал гоняться за высокими культурными ценностями и просто отправлялся туда, куда ехала очередная проходящая машина. Неизбежно я начал смещаться в восточном направлении. Из Афин я отправился в Стамбул, затем через южную Турцию – в Сирию, Ливан, Израиль и Иорданию. Я пересек пустыню до Багдада, отправился на юг в Басру, затем добрался на попутках в Иран. Я проехал через Шираз, Исфахан, Тегеран и Мешед, пока, наконец, в июне не оказался в Афганистане.

Чем дальше на восток я продвигался, тем в более отдаленные эпохи я удалялся от двадцатого века Европы. В двух особо критических моментах – когда я перебирался через Босфор в Анатолию и через афганскую границу в город Герат – казалось, что столетия пронеслись менее чем за час. Мой побег с родины стал побегом в прошлое, как если бы прошлое было таким местом, где ничто никогда не может пойти не так. В Герате я лежал на своей кровати в отеле, наслаждаясь звоном колокольчиков на хомутах пони, тянущих двуколки, криками уличных продавцов и радостными воплями мальчиков, полностью очищенными от фоновой какофонии уличного движения. По западным меркам афганцы были бедными и «отсталыми», но у них было чувство собственного достоинства (они не отводили взгляд, когда вы смотрели им прямо в глаза, у них, казалось, не было ничего, чего можно было стыдиться). А вот я, несмотря на свое привилегированное воспитание, никогда не мог похвастаться уверенностью в себе и чувством собственного достоинства.

После осмотра гигантских статуй Будды в Бамиане я возвратился в Кабул и продолжил путь далее на восток, в Пакистан. Я и мой попутчик Гэри Зазула ехали на джипе, взгромоздясь над кучей пассажиров и рюкзаков, из Пешавара в Читрал. Это – горный город в Гиндукуше; он все еще оставался резиденцией принца, позволившего нам разбить лагерь у стен своего дворца возле шумной реки, спускавшейся с горы Тирич-Мир. Из Читрала мы шли пешком целый день, пока не добрались до отдаленных долин Кафиристана, области, населенной племенами, не знавшими ни дорог, ни электричества, ни ислама. Местные жители, как говорили, были потомками греков, которые пришли сюда с Александром Македонским. Но мы неправильно рассчитали время дороги, и у нас кончилась вода в разгар полуденного зноя, как раз тогда, когда мы подошли к проходу, который вел в бледно-зеленую долину Бумбурет, далеко внизу, и который шел по совершенно голым скалам. После того, как мы оступились и скатились с каменистой осыпи в долину, мы были слишком измучены жаждой, чтобы помнить об осторожности, и жадно напились из ирригационного канала. К вечеру нам стало чудовищно плохо.

Вокруг не было докторов, клиник, чистой воды, водопровода и почти никакой еды. В течение многих дней мы лежали, лихорадочно потея, в темной, грязной комнате, слабея с каждым днем. Мы выбирались из нашего логова только холодными вечерами и сидели под тутовым деревом, под орлиным взором гор, чтобы посмотреть на девушек и молодых женщин из долины, которые, взявшись за руки и раскачиваясь, распевали песни, пока зобастые старухи припадали к глиняным стенам и с подозрением на нас поглядывали. Мы не представляли, как нам выбраться из этого места. Чтобы подняться обратно к проходу в горах, у нас совсем не осталось сил. Оставалась единственная альтернатива – двигаться вниз по течению реки в Читрал, но совсем недавно разрушился важный мост на реке. Однажды утром трое хиппи в ниспадающих шелковых одеждах и тюрбанах, с подведенными сурьмой глазами появились в дверном проеме нашей комнаты. Местные жители сказали им, что речной путь снова открылся. Чтобы придать нам сил на обратный путь, они дали каждому из нас небольшую фиолетовую таблетку LSD, «совсем немного» пропитанную кокаином.

Когда мы дошли до места, где должен был быть мост, там оказались только опоры на каждом берегу. Река бурлила и пенилась, равнодушно проносясь мимо нас к узкой протоке между двумя перпендикулярными стенами скал. Мы по-дурацки усмехнулись и начали бесцельно бродить вокруг, пытаясь собраться с мыслями. Как вдруг, откуда ни возьмись, перед нами появился поджарый человек с блестящей от солнца кожей, в коротком шерстяном халате и грубых кожаных сандалиях. Он смеялся и движениями своего посоха зазывал нас за собой. Он прошел прямо к обрыву скалы и начал проворно взбираться по едва видимой расщелине. Мы молча шли следом. На полпути я остановился и посмотрел прямо вниз на реку далеко внизу. Ее воды теперь производили лишь едва слышный шум. Я поднял глаза: наш проводник исчез из виду. Мы были одни, две мухи с красными нейлоновыми рюкзаками на стене. Затем камень, за который я цеплялся, начал казаться очень эластичным. Я с трудом мог отличить свои руки и ноги от поверхности скалы. Меня поразило ощущение, как будто мои конечности стали сливаться с камнями. Затем подкатила тошнота и я понял, что вот-вот умру. Я увидел, как отрываюсь от скалы и падаю вниз, широко раскрыв рот.

Казалось, прошла вечность, когда вновь показалась голова нашего спасителя. Он спустился вниз и помог каждому из нас, шаг за шагом, на трясущихся ногах дойти до вершины. Все еще борясь со страхом, мы от всего сердца благодарили его. Он улыбнулся, помахал рукой и зашагал прочь впереди нас. Вскоре после этого, когда мы медленно двигались назад в Читрал, Зазула отметил: «Это похоже на слова Будды – жизнь есть страдание». Несмотря на все произошедшее с нами до этого, я был сбит с толку. Мои ограниченные познания в буддизме мешали этим словам произвести на меня должное впечатление. Я счел его замечание загадочным и шокирующим, истинным, но неприемлемым. Тогда мне впервые стало любопытно, что же этот человек, Будда, имел в виду.

Я прибыл в Индию в конце августа. Из пограничного города Амритсара я отправился прямиком в горы, в Дхарамсалу, где, как я слышал, жил в эмиграции Далай-лама с общиной тибетцев. Был муссонный сезон. Облака поднимались с равнин, окутывая туманом деревья и тропы. Когда я вошел в тихую, сонную деревушку Маклеод Гандж, передо мной начал вырисовываться белый купол ступы, от которой доносились редкие удары колокола. Почтительно склонившиеся тибетские женщины с красочными передниками и заплетенными в косы тонкими волосами обходили этот архитектурный символ пробуждения, крутя скрипящие молитвенные колеса, расположенные в его стенах. Несколько дней спустя я присутствовал на еженедельной встрече с Далай-ламой. Я и еще около пятнадцати человек выстроились перед ступенями его покрытой зеленой крышей резиденции, стоящей на пригорке ниже Маклеод Ганджа. Помимо нескольких тибетцев из других индийских поселений, одетых во все праздничное и держащих шелковые шарфы, которые они собирались поднести Его Святейшеству, здесь была группка беспокойных, неопрятных западных жителей. Молодой Далай-лама появился внезапно и спустился, чтобы поприветствовать нас, протянув руки, улыбаясь и посмеиваясь. Его взгляд переходил от одного из нас к другому. Казалось, он испытывал большое любопытство относительно каждого из нас. Приняв и возвратив шарфы тибетцам, некоторые из которых невольно прослезились, он обратился к иностранцам. «Откуда вы?» – спросил он. Мы покорно бормотали названия стран, пока очередь не дошла до длинноволосого человека с обкуренной ухмылкой, который выпалил: «Да, чтобы понять это, я и приехал сюда!» Озадаченный, Далай-лама попросил перевести, затем разразился смехом, сжимая руки хиппи в своих ладонях: «Хо! хо! Очень хорошо. Очень хорошо». Я был сражен. Я думал, он будет серьезным и хмурым священником, а не этим радостным вихрем интеллектуального спокойствия.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: