Кайзеровская империя и социал-демократия 6 страница

«Теперь, когда я сложил с себя полномочия Верховно­го командующего, у меня нет больше с вами дел. Вы — вюртембергский генерал».

Очевидно, кайзера лично задело дерзкое, по его мнению, требование Тренера оставаться в расположении войск до тех пор, пока не подписано отречение. Он, судя по всему,

все еще считал себя королем Пруссии, но теперь покидал

армию.

При дворе «еще немного поколебались: снова «мы не едем», но потом «все же едем». В конце концов кайзер переночевал со сложенными чемоданами в своем салон-вагоне, а на следующее утром в 5 часов его поезд отошел ют вокзала в Спа и покатил к голландской границе. Теперь о кайзер, так же как за двенадцать часов до этого принц Баденский, «выехал из истории», а вместе с ним покинула историю и германская монархия. После этого отъезда, смахивавшего на бегство, никто и ничто уже не могло ее спасти. Она «не отреклась», она сама себя изжила.

Для более отдаленного будущего этот крадущийся уход кайзера, означавший бесшумное крушение герман­ской монархии, был событием огромного значения: германские правящие классы лишились своей опоры и своих тра­диций, а грядущая контрреволюция обрела черты отчая­ния и нигилизма, которые вряд ли были бы присущи движению за реставрацию монархии. Так образовался ва­куум, который в конечном счете заполнил Гитлер. Но для драмы, разыгравшейся 9—10 ноября, что бы кайзер ни предпринимал, уже не играло никакой роли. Отрекся бы он или нет, уехал в Голландию или остался бы в Спа — все это уже никак не могло повлиять на развитие событий после того, как с утра 9 ноября берлинские рабочие вы шли на улицы, а войсковые части перешли на сторону СДПГ. Защитником старого строя с этого утра был уже не кайзер, а Эберт. У него 9 ноября пополудни уже не было времени заниматься кайзером, что мог себе позволить до обеда Макс Баденский; у Эберта были совсем другие заботы: в эти часы волны революции уже грозили захлестнуть его самого.

Час Эберта

Фридрих Эберт, ставший 9 ноября 1918 г. роковой для Германии фигурой, был неказист с виду: низенький тол­стяк, коротконогий, с короткой шеей, голова грушей на грушевидном же туловище. Не обладал он и ораторскими способностями говорил гортанным голосом, речи свои чи­тал. Эберт не был ни интеллигентом, ни пролетарием. Его отец (как и отец Вальтера Ульбрихта) был портным, а сам он выучился на седельщика. С малых лет его тайной страстью были лошади, и позже, став президентом, он лю­бил по утрам регулярно ездить верхом по аллеям Тиргартена.

Эберт был типичный немецкий мастер-ремесленник, солидный, добросовестный, с ограниченным кругозором, но в самой своей ограниченности — тоже мастер; с богатыми клиентами — скромно почтительный, в своей мастерской — властный и немногословный. Партийные функционеры СДПГ немного побаивались его, как побаиваются учени­ки и подмастерья строгого хозяина. В партии его недолюбливали, зато глубоко уважали. В больших дискуссиях, сотрясавших партию в предвоенные годы, — в спорах о революционном или реформистском пути, о массовых вы­ступлениях или парламентаризме — он не играл роли, но, как только его избрали в правление, он первым делом добился установки телефонов, позаботился о пишущих машинках и упорядочил делопроизводство. При Эберте царил порядок. Когда разразилась война, именно его тут же отослали с партийной кассой в Цюрих — на всякий слу­чай. На этого человека можно было положиться, он всегда знал, чего хочет.

Чего же он хотел? Совершенно точно — никакой рево­люции! Ведь, по собственным словам, он ненавидел ее как «смертный грех». Пожалуй, только отсутствие дисцип­лины в партии могло вызвать у него еще более лютую ненависть. «Отказ от дисциплины и взаимного доверия приводит к развалу партии, к разрушению ее организаци­онных основ, — заявил он в 1916 г. — Это крайне опасно для партии! Подобным проискам надо положить конец».

Но именно эта его установка и привела затем партию к расколу. В 1917 г. все критически настроенные умы в СДПГ, не желавшие более терпеть Эбертову муштру, окон­чательно откололись от партии и основали Независимую социал-демократическую партию (НСДПГ). У Эберта эта новая левая партия вызывала не только неудовольствие, но и презрение: жалкий сброд, ни порядка, ни дисцип­лины.

Своей партии он желал лишь добра, ни на минуту не сомневаясь, что именно для нее добро: больше прав рейх­стагу, всеобщее избирательное право и в Пруссии. Тогда СДПГ в один прекрасный день автоматически войдет в правительство, возможно, даже станет сильнейшей парти­ей правительственного большинства. Тогда она сможет провести социальные реформы и улучшить условия жизни рабочих. К большему Эберт и не стремился: на это у него просто не хватало кругозора.

Германская империя, какой она была, в общем и це­лом не вызывала у Эберта возражений. В годы войны он, разумеется, был патриотом, но поражение не слишком переживал. «Спокойно и твердо мы ждем результатов нашей мирной инициативы, — говорил он в рейхстаге 22 октября. — Мы можем лишиться имущества, но творче­ской силы, создающей новое, у нас никто не отберет. Что бы ни случилось с нами, мы останемся жить в центре Ев­ропы — многочисленный трудолюбивый народ, хранящий свою честь».

Для Эберта в октябре 1918 г. в принципе уже осуще­ствилось все, к чему он стремился, и его партия уже заня­ла, как он считал, подобающее ей положение; то обстоя­тельство, что она до поры до времени делила власть с дру­гими уважаемыми буржуазными партнерами, его вполне устраивало, точно так же как устраивал его и кайзер, по-прежнему паривший над всем этим и внушавший долж­ное почтение. И надо же было случиться, что именно в этот момент началась революция! А к тому же его соб­ственные сторонники участвовали в ней! Для Эберта рево­люция была страшной бедой, ужасным недоразумением. Но он был уверен, что сумеет с ней справиться.

Теперь он стал рейхсканцлером, и за ним стояло госу­дарство со всем своим административным аппаратом, чи­новничество и, наконец, вооруженные силы, точнее, то, что от них осталось. Он, Эберт, олицетворял порядок. И разве это ничего не значило? Можно ли без законного прави­тельства заключить соглашение о перемирии и прийти к миру, которого все так жаждут? Можно ли предотвратить катастрофу — грозящий голод, — не установив порядок в стране? Эберт хотел установить порядок, он сам был его живым воплощением. И чтобы немцев не удалось бы в два счета вернуть к порядку? Да это же курам на смех!

К тому же Эберт мог разыграть еще один козырь: ведь он был не только рейхсканцлером, но и председателем СДПГ. Он олицетворял не просто порядок, а новый поря­док. Кого же еще могли бы революционеры, в большин­стве своем социал-демократы, поставить во главе империи, если не его, председателя своей партии? Правда, среди них были еще смутьяны из НСДПГ, был еще и неприятный Карл Либкнехт, ставший теперь столь популярным бла­годаря ореолу мученика, Протестовавшего с самого начала против войны. Ну что ж, и бога ради, можно включить в правительство пару-тройку «независимых» социал-демо­кратов, чтобы заткнуть глотку революции! Много вреда они, судя по всему, причинить не смогут. В тот же день, 9 ноября, перед обедом Эберт принял в рейхсканцелярии депутацию НСДПГ и предложил ей выдвинуть трех канди­датов на министерские посты. Кто-то из пришедших спро­сил, могут ли они сделать это по своему усмотрению.

«Безусловно, — ответствовал Эберт,— персональные во­просы для нас не имеют значения». — «И Либкнехта тоже можно?» — «Если угодно, приведите и Либкнехта. Мы примем и его»[xxxix].

После этого все направились в рейхстаг: Эберт — в столовую молча хлебать в одиночестве свой картофельный суп, а представители НСДПГ — в свою фракцию решать вопрос об участии в правительстве. Но, прозаседав до ве­чера, «независимые» его так и не решили. Это ведь было «недисциплинированное сборище», где каждый отстаивал собственную точку зрения. Со второй половины дня рейх­стаг стал все больше напоминать военный лагерь. Фрак­ции СДПГ и НСДПГ заседали беспрерывно. То и дело кто-либо из социал-демократов заглядывал к «независимым», чтобы узнать, пришли ли те наконец к решению. На засе­дания фракции НСДПГ приходили и другие люди. Зашел сюда и Карл Либкнехт. Осведомившись, о чем идет речь, он торжествующе продиктовал в протокол слова, прозву­чавшие почти как приказ: «Вся исполнительная, вся зако­нодательная, вся судебная власть — рабочим и солдатским Советам!» По этому поводу тут же разгорелась бурная дискуссия. В рейхстаг тем временем вторгались и другие— незваные и никому не ведомые — гости, порой целые колонны с красными знаменами. Уходили одни, приходи­ли другие... Центральные улицы Берлина походили в тот день на волнующийся людской океан, и волны его прибоя вновь и вновь вкатывались в рейхстаг…

Никто не считал людей, массами хлынувших в центр с берлинских окраин. Но очевидцы в один голос говорят о сотнях тысяч. Все эти люди испытали невиданный, не­обычный душевный перелом: с утра каждый из них готов был идти на смерть. Никто ведь не знал, что на воинские части «уже нельзя было положиться», все ждали, что казармы и правительственные здания встретят их пулемет­ными очередями. В первых рядах бесконечных колонн, медленно, в гнетущем молчании двигавшихся со всех сто­рон к центру города, несли транспаранты с надписями: «Братья! Не стреляйте!» В задних рядах многие были вооружены. Все были готовы к трагическому исходу — смертному бою за казармы. День выдался пасмурный, не­обычно мягкий для этого времени года, безветренный, по­чти душный. Недобрый, роковой день — в такие дни самое время умирать.

И вот — ничего не случилось! «Братья» действительно не стали стрелять, они сами открыли ворота казарм, сами помогли вывесить красные знамена. Одни примкнули к массам, другие, как, например, служба охраны порядка полицей-президиума на Александерплац, оставили оружие и поскорее разбежались. Толпа была этим так ошарашена, что тут же образовала живые коридоры, пропустившие рас­ходившихся по домам полицейских. Им даже не улюлюка­ли вслед. Революция в Берлине была столь же великодуш­ной и мирной, как и повсеместно в Германии. Если кое-где и пролилась кровь, то лишь по вине ее противников. Так, в гвардейских казармах несколько офицеров, забаррикади­ровавшиеся в одной из комнат, внезапно начали стрелять в проем распахнувшейся двери. Три человека погибли, бы­ли жертвы в сходных инцидентах, происшедших позднее, в манеже и на территории университета, всего пятнадцать убитых. Но в огромных людских массах это не оставило сле­да, большинство ничего об этом и не узнало. К полудню, когда стало окончательно ясно, что тревожное напряжение и страх перед грозившей бойней оказались беспочвенны­ми, всеми овладело чувство огромного облегчения, можно сказать избавления, готовность к всеобщему ликованию. Но в то же время люди испытывали и нечто похожее на разочарование, растерянность. Что же еще надо было де­лать? Колонны, двигавшиеся к цели, превратились в тол­пы, которые заполнили, запрудили все улицы. В начавшей­ся толчее люди братались, все это отдаленно напоминало праздничные народные гулянья — отдаленно, потому что праздновать, собственно говоря, было нечего, а готовность умереть, уже ненужная и бесцельная, все еще держала людей в каком-то странном оцепенении.

Впрочем, кое-где в толпе инициативу брали на себя отважные люди — прирожденные организаторы, способные быстро принимать решения. Они формировали вооруженные отряды, сажали их на грузовики и начинали дейст­вовать: прежде всего, как и повсюду в Германии, захва­тили тюрьмы и освободили политических заключенных — только политических, строго по документам! — потом — вокзалы, почтамты, заняли и редакции нескольких газет (занять редакцию «Форвертс» помешали солдаты Наумбургского егерского полка, с утра охранявшие зда­ние).

Правительственные учреждения, где охрана не была выставлена, оставили в покое: там, как говорили, заседало новое, народное правительство. Но в четыре часа пополу­дни в толпе прозвучал чей-то призыв: «К дворцу!» Полча­са спустя королевский дворец был в руках народа, и Карл Либкнехт, выйдя на балкон, с которого свисало крас­ное полотнище, провозгласил второй раз за этот день рес­публику, но теперь уже социалистическую. Слова его, про­изнесенные торжественным голосом, напевно, как пропо­ведь, прозвучали над переполненной площадью, на которой люди стояли буквально плечом к плечу. «Кто из вас за свободную социалистическую республику Германию, за мировую революцию, тот пусть поднимет руку для клятвы!» — закончил Либкнехт. Поклялись все. Многие ли сдержали клятву — кто знает?

Имя Карла Либкнехта было в те дни известным, пожалуй, самым известным, именем в Германии. Его знали все, и никого оно не оставляло равнодушным: оно вызы­вало самую горячую любовь у одних и самую жгучую не­нависть — у других. Но он был лишь символической фигурой, не имел какой-либо реальной силы. Всего за че­тырнадцать дней до этих событий Либкнехта выпустили из каторжной тюрьмы, куда его посадили два с половиной года назад за то, что он один заявил протест против войны. Он не принадлежал теперь ни к одной партии — НСДПГ образовалась, когда он был в каторжной тюрь­ме, — не мог опереться на какую-либо организацию (и к тому же не обладал и организаторскими способностями). В революционных событиях последней недели он вообще не играл роли, да и в этот день, 9 ноября, в Берлине роль его была, так сказать, демонстративной. Вождем револю­ции он не был, и выступление его с балкона император­ского дворца было лишь сенсационной интермедией, эпизодом, не повлиявшим на развитие событий[xl],

Но была и другая группа людей, считавших, что им вполне по плечу руководить революцией, что их вмеша­тельство в события этого бурного дня самым драматиче­ским образом повлияет на ход развития. Речь идет о «ре­волюционных старостах» крупнейших берлинских заводов. Они составляли группу человек в сто, с руководящим ядром из дюжины лидеров. Это были квалифицированные кадровые рабочие и подлинные рабочие вожаки. Никто в Германии за пределами заводов, на которых они работали, не знал их имен (в отличие от громкого имени Либкнех­та), но зато (опять же в отличие от Либкнехта) за ними стояла организованная реальная сила: рабочие их пред­приятий, давно уже привыкшие идти за ними.

Группа «революционных старост» сложилась во время больших забастовок минувшей зимы. Они и были подлин­ными руководителями этих забастовок. С тех пор они под­держивали между собой конспиративные связи и несколь­ко недель разрабатывали план революционного переворо­та. Еще 4 ноября, ничего не зная о событиях в Киле, на­чавшихся в тот день, они приняли решение совершить 11 ноября переворот в Берлине, раздобыли для этой цели оружие, роздали его своим людям и разработали план вне­запного захвата главных правительственных учреждений. Хотя затем развитие событий и опередило «революцион­ных старост», они и далее не были намерены оставаться в стороне. Во второй половине дня 9 ноября — в то самое время, когда охваченные энтузиазмом массы народа, бес­цельно и несколько уже устав, волнами перекатывались по берлинским улицам, когда Эберт, сидя в имперской канцелярии, пытался управлять страной, а фракции СДПГ и НСДПГ бесконечно заседали в рейхстаге, не бу­дучи в состоянии договориться об условиях вступления «не­зависимых» в кабинет Эберта, — «революционные старо­сты», проведя короткое совещание, приступили к делу.

Они не были крупными теоретиками, не составляли программ, а мыслили практически, ясно представляя себе, что нужно делать в первую очередь: поставить во главе масс дееспособное руководство, иными словами, создать орган, способный проводить политику, революционное правительство, которое отодвинуло бы в сторону и Эбер­та, и политические партии. «Революционные старосты» бы­стро собрали сотню-другую надежных людей и тем же днем с наступлением темноты, когда толпы на улицах стали медленно разбредаться, заняли здание рейхстага[xli]. В рейхстаге, напоминавшем в тот день проходной двор, не проверяли беспрестанно приходивших и уходивших посетителей. Никто вначале не обратил внимания на вне­запно вторгнувшуюся в здание около 9 ч. вечера группу людей, такую же, кстати сказать, разношерстную, как и другие необычные группы, побывавшие здесь днем. Про­пуска в рейхстаг не выдавались, и к отряду «революцион­ных старост» примкнуло множество любопытных или жаждавших активности людей, военных и штатских. Но вдруг обнаружилось, что пришедшие вроде бы соблюдают определенный порядок, осуществляют какой-то план и действиями их кто-то руководит. Отряд численностью в несколько сот человек занял сначала комнату № 17, а за­тем и зал пленарных заседаний, который тут же был обтя­нут принесенными красными полотнищами. Кто-то из пришедших занял место председательствующего, зазвонил в колокольчик, остальные расселись в депутатских крес­лах; шумное, беспорядочное вначале собрание приняло упорядоченный характер, был выдвинут и избран прези­диум. Из пленарного зала доносились обрывки речей, ап­лодисменты, казалось, идет заседание рейхстага с его обыч­ным ритуалом. Всполошившиеся депутаты сбежались сюда из своих фракционных залов посмотреть, что происходит, и были ошарашены, увидев вдруг революционный парла­мент, развивший бурную деятельность.

Это был буйный, никем не избранный, не отфильтро­ванный, но явно дееспособный парламент. Группа его руководителей, занявших места на скамьях правительства, довольно уверенно вела заседание. Это были вожаки «ре­волюционных старост», среди них и знакомые лица: Рихард Мюллер, Эмиль Барт. Они решительно прерывали некоторых не в меру расходившихся ораторов, предостав­ляли слово друг другу, говорили коротко, убедительно и по существу дела. Судя по всему, они отлично знали, чего хотели. Дальше — больше: вносились предложения, кото­рые тут же ставились на голосование. В одиннадцатом часу несколько социал-демократов, сидевших в пленарном зале, вышли из рейхстага и, быстро дошагав до импер­ской канцелярии — благо идти было недалеко, — расте­рянно доложили Эберту о случившемся: только что некое собрание в рейхстаге приняло решение провести следую­щим утром на всех заводах и во всех казармах выборы рабочих и солдатских Советов — по одному представите­лю от батальона и от тысячи рабочих. Было решено также, что эти избранные делегаты Советов соберутся завтра в пять часов пополудни в цирке Буша для создания времен­ного правительства — «Совета народных уполномоченных». О правительстве Эберта не было и речи, делали вид, будто никакого правительства более не существует: его явно хотят просто-напросто оттеснить. Надо полагать, в этот момент собрание в рейхстаге уже направило в казармы и на заводы своих представителей, которым поручено со­звать рабочих и солдат на завтрашние выборы. Видимо, речь идет о государственном перевороте, совершаемом «революционными старостами». В СДПГ примерно пред­ставляли себе, кто такие эти старосты и каким влиянием на предприятиях они обладают.

Эберт в мрачном молчании выслушал эту черную весть. Внешне он оставался спокоен, только страшно по­бледнел и крепко сжал губы. «Хорошо, — сказал он нако­нец, — подождите здесь, в приемной».

Все слова и поступки Эберта совершенно ясно показывают, чего он хотел в тот день: он хотел в последнюю ми­нуту предотвратить революцию, превратить массовое выступление рабочих в обычную демонстрацию, спасти осно­вы старого строя и вести дела по-старому, сменив лишь вывеску. Программа Эберта полностью совпадала с про­граммой, выдвинутой принцем Максом Баденским: отре­чение кайзера — регентство—перемирие — Учредительное собрание. Эберт лишь полагал, что его личные качества и политическое положение позволят осуществить ее лучше, чем это смог бы сделать принц. Побеседовав с Эбертом на прощальной аудиенции, принц Баденский отметил, что тот «все еще старается не нарушить органической связи меж­ду прошлым и настоящим».

В полдень Эберт, только что занявший пост рейхсканц­лера, еще не сомневался, что так или иначе все это у него получится. Он возглавил готовый, давно уже сработавший­ся кабинет, не меняя поначалу его личный состав. Что касается чиновников, то в одном из первых своих воззва­ний Эберт обращался к ним почти виновато, как проси­тель. «Я знаю, — писал он, — что многим из вас будет не­легко работать с новыми людьми, но взываю к вашей любви к своему народу!» К тому же чиновники бастовать не привыкли. Руководство СДПГ он крепко держал в руках; части берлинского гарнизона, как это выяснилось еще утром, также поддерживали его. Для успокоения ра­бочих масс он готов был включить в свое правительство некоторых «независимых социал-демократов». «Независи­мых» он хорошо знал и нисколько их не боялся. В ходе войны они под его председательством долго еще были исправными социал-демократами, и, хотя потом и начали друг за другом откалываться от партии, революционных смутьянов и радикалов среди них почти не было. В соста­ве кабинета «независимые» останутся под его контролем, а само их участие в правительстве будет для него своего рода алиби, притом весьма полезным. Предложив им коа­лицию как бы походя, по дороге в столовую рейхстага, где уже дымился его картофельный суп, Эберт, по свиде­тельству очевидцев, говорил «довольно резко» и «свысока». В тот момент, в полдень, он еще полагал, что все козыри у него на руках.

Но к концу дня все пошло наперекос. Первым срывом было провозглашение Шейдеманом республики. Вторым, и худшим,— отказ принца Баденского стать имперским наместником и его поспешный отъезд из Берлина. С мыс­лью о республике Эберту пришлось волей-неволей мирить­ся просто потому, что воплощать монархию было уже некому. Но и с «независимыми», против ожидания, все оказалось не так просто. Сначала они никак не могли дого­вориться о предложенной им коалиции, а под конец выдви­нули неприемлемо радикальные условия. Вечером все еще не удалось сформировать коалицию, и Эберту пришлось довольствоваться дополнительным назначением несколь­ких статс-секретарей из числа социал-демократов. Его призыв покинуть улицы и разойтись по домам пропал зря. Хорошо еще, что демонстрации прошли почти бескровно, и Эберт надеялся, что в воскресенье опьяненные револю­цией люди захотят выспаться и останутся дома.

Но и этого не получилось. Стало ясно, что революция завтра продолжится и притом будет гораздо опаснее, орга­низованнее и целеустремленнее. Объявилась противостоя­щая ему сила, которая оспаривала руководство и в отличие от него не собиралась давать отбой, а была намерена про­двинуть революцию дальше. Как же ему справиться с ней?

Запасных позиций, на которые он мог бы отойти, у него не было. Эберт стоял на крайнем левом фланге тогдаш­него истэблишмента, он был последним резервом старого порядка, олицетворявшего для него порядок вообще. За Эбертом не было никого, кроме него самого, и, если бы он вышел из игры, заменить его было бы некем и нечем.

Значит, открытая борьба? Запретить выборы в Советы и собрание в цирке Буша и, если не останется другого выхода, отдать приказ о расстреле его участников? На та­кое Эберт решиться не мог. Конечно, с сегодняшнего утра части берлинского гарнизона поддерживали его. Но готовы ли они выполнять любые его приказы? Да и можно ли их еще считать настоящими воинскими частями, слепо по­винующимися своим командирам? Всего несколько часов тому назад Вельс уговорил их не стрелять. Удастся ли теперь ни с того ни с чего снова уговорить их стрелять? А если бы и удалось — есть ли на это право? Чтобы пер­вый социал-демократ на посту рейхсканцлера, да еще в первый день правления устроил кровавую баню рабочим— социал-демократам? Нет, это невозможно!

В этом случае Эберту оставалось только одно: отка­заться от «органической связи между прошлым и насто­ящим», живым воплощением которой был он сам. Ему предстояло превратиться из рейхсканцлера в первого председателя этого самого — как его назвали? — «Совета народных уполномоченных». Его должны были как бы вто­рой раз официально назначить на занимаемый им пост главы правительства. Правда, принц Баденский назначил его и в первый раз не по правилам, а о собрании в цирке Буша и говорить нечего. Невозможно? Нет, возможно! В конце концов, среди берлинских рабочих еще достаточ­но верных социал-демократов; их нужно только своевре­менно мобилизовать. Прежде всего необходимо во что бы то ни стало договориться с «независимыми», хотя бы це­ной уступок. Рабочих и солдат в цирке Буша следовало поставить перед совершившимся фактом создания прави­тельства, представляющего всех социалистов. Лозунгом дня должно стать примирение, единство. Никакой брато­убийственной борьбы! Эберт, достаточно хорошо знавший своих рабочих, был уверен, что такой лозунг вызовет эн­тузиазм и, более того, окажет на них просто неотразимое воздействие.

Но, кроме рабочих, были еще и солдаты! Ведь солдаты тоже будут участвовать в выборах, а их-то революционно настроенными никак не назовешь! Ведь еще утром никто не был уверен, что они не расстреляют революцию. Они этого, впрочем, не сделали, и тем более нельзя этого тре­бовать от них сейчас. Но проголосовать против революции они вполне способны. Надо снова напустить на них Вель­са. Утром он превосходно справился со своей задачей, су­мел найти верный тон с солдатами. Пусть снова отправля­ется в казармы и обработает солдат так, чтобы назавтра они проголосовали за тех, кого надо.

И после того, как все это будет сделано, он, Эберт, вы­ступит в цирке Буша как лидер коалиции обеих социали­стических партий и разрешит выбрать себя вождем рево­люции. Видит бог, ему придется часок-другой повыть с волками по-волчьи, ничего не поделаешь! Другого пути не дано. Будущему председателю «Совета народных упол­номоченных» Эберту предстояло сыграть для Эберта-рейхсканцлера ту же роль, которую он сам в этом каче­стве сыграл для бывшего рейхсканцлера — принца Баденского. Чтобы сорвать революцию ему на первых порах нужно было для виду самому ее возглавить. Иного способа не было, а так еще могло получиться.

Эберт пригласил к себе все еще сидевших в приемной товарищей по партии. Он принял решение и дал им соот­ветствующие инструкции. Той же ночью его люди во гла­ве с гордившимся своим успехом неутомимым Отто Вель­сом взялись за дело. Но и доверенные «революционных старост» тоже работали всю ночь напролет. Так работают обычно в ночь пред решающим сражением штабы двух враждующих армий.

День 9 ноября 1918 г. завершился. Он принес круше­ние монархии, но еще не принес победы революции. Судь­ба революции в ночь с 9 на 10 ноября еще не была решена, она висела в воздухе и могла решиться лишь на следую­щий день.

7. 10 ноября 1918 г.: революция проигрывает свою «битву на Марне» [xlii]