Глава 1. ЦЕЛЬ ИССЛЕДОВАНИЯ 41 страница

В самом ходатайстве прокурора содержится противоречие.

Если Подсудимый психически нездоров, то его утверждения по тем или иным вопросам нельзя опровергать, так как утверждения больного человека неадекватны действительности, не отражают восприятие действительности так, как это присуще здоровым людям. Тем не менее, прокурор при разъяснении мотивов и причин своего ходатайства пытается опровергнуть высказывание Подсудимого, которые он якобы делал в разных судебных заседаниях. Если здоровый человек вступает в дискуссию, в спор с заведомо для него больным человеком, это наводит на мысль о необходимости проверки состояния этого человека.

Никто из участников процесса не ознакомился со всеми материалами дела в полном объёме. Это можно спросить у самих участников или прочитать протоколы ознакомления и сравнить их с фактическим количеством томов уголовного дела. И это было невозможно сделать за то время, которое обвинительный орган отвел на ознакомление.

Видим, что прокурор, участвующий в судебном процессе, читает примерно по 20–30 листов в час. Это только читает. Разъяснить читаемое прокурор ни разу не смог, сколько его сторона защиты не просила. А ознакомление с материалами дела – это не только чтение, но и осмысление прочитанного, необходимое для подготовки ходатайств.

Сторона защиты стремится познать все материалы дела и пытается разобраться во всех вопросах предъявленного обвинения в судебном процессе. Но ни в одном судебном заседании прокурор не объяснил, какое деяние совершили подсудимые и какой состав преступления содержится в этом деянии, какими доказательствами подтверждается событие преступления, какие обстоятельства указывают на вину подсудимых. Поэтому создалось впечатление, что прокурор сам не знает этого. Из обвинительного заключения ничего вразумительного и мотивированного сторона защиты также не узнала.

Если следовать логике заявленного прокурором ходатайства, получается, если адвокатам ничего не понятно, их подзащитным ничего не понятно, то у них всех душевное расстройство.

О заявлении Второго подсудимого касательно ходатайства государственного обвинителя о назначении судебно-психиатрической экспертизы Подсудимому.

Второй подсудимый не остался безучастным к заявленному ходатайству и расценил ходатайство государственного обвинителя как оскорбление.

Второй подсудимый заявил, что на протяжении судебного процесса поведение государственного обвинителя вызывает у него сомнения в его способности понимать происходящее, воспринимать те обстоятельства, которые имеют значение для дела. На предложение стороны защиты объяснить принадлежность предъявляемых материалов уголовного дела к тем или иным обстоятельствам государственный обвинитель ничего внятного или понятного окружающим произнести не может, объясняя происходящее тем, что все доказательства приведены в предъявленном обвинительном заключении. Однако данное обвинительное заключение, содержащее значительное количество ошибок и ложных выводов, вступает в противоречие с предъявленными государственным обвинителем материалами. Данное обстоятельство естественно вызывает у государственного обвинителя чувство неудовлетворенности происходящим. Это эгоистическая концентрация на старых личных обидах в отношении к стороне защиты, сделал вывод Второй подсудимый.

Делая упор на то, что Подсудимый не реализует своё право на ознакомление с материалами уголовного дела в ходе судебного разбирательства, государственный обвинитель, видимо, забывает о том, что обвинительный орган незаконно своим решением ограничил его в праве на защиту. Теперь, пытаясь создать видимость законности происходящего, государственный обвинитель хочет вызвать недоверие суда к заявлениям, которые делают подсудимые и адвокаты, к выступлениям свидетелей обвинения, которые подтверждают отсутствие события преступления.

Второй подсудимый сказал, что происходящее в зале имеет окрас сутяжно-кверулянтских тенденций.

Далее второй подсудимый напомнил, что по представлению обвинительного органа, он также был ограничен во времени ознакомления с материалами уголовного дела. Увеличив скорость прочтения с 300 до 350 листов в день, по выражению обвинительного органа он [Второй подсудимый] явно стал затягивать ознакомление с материалами уголовного дела. Не давая возможности изучить около 50 томов уголовного дела, обвинительный орган, не дожидаясь решения суда кассационной инстанции, направил материалы уголовного дела в суд, тем самым лишив суд кассационной инстанции самой возможности пересмотреть решение об установлении срока для ознакомления с материалами уголовного дела.

Предъявив обвинительное заключение, непонятное не только ему, но и другим участникам судебного процесса, включая защитников, государственный обвинитель создаёт иллюзию рассмотрения уголовного дела, видимо, также не понимая предоставленных материалов уголовного дела, так как даже не пытается объяснить, чтo доказывают предъявленные документы или “свидетели обвинения”.

Ходатайствуя о назначении судебно-психиатрической экспертизы в отношении Подсудимого, государственный обвинитель бросает тем самым и тень в адрес него [Второго подсудимого], так как в отношении него [Второго подсудимого] также можно назначить судебно-психиатрическую экспертизу на основании того, что в результате обострения хронической болезни у него появились очень сильные боли. С такой же мотивировкой можно назначить экспертизу любому участнику судебного процесса.

Второй подсудимый посчитал, что заявленное ходатайство государственного обвинителя оскорбляет его [Второго подсудимого] человеческое достоинство, нарушает его право на защиту, создаёт опасный прецедент в рассмотрении так называемых экономических уголовных дел.

Раздел XI. Ложная состязательность судебных прений и банкротство адвокатуры

Присяжный поверенный Михаил Григорьевич Гребенщиков на заре российской адвокатуры обронил фразу: “Центр тяжести всякого процесса лежит не в прениях сторон, а в судебных доказательствах” (Журнал Гражданского и уголовного права. 1886, кн. 5. – Библиотека юридических редкостей адвоката А.В. Полякова (электронная). 2007 г..). Но она так и осталась фразой. Высказанная идея не получила сколько-нибудь заметного развития.

Напротив, судебным речам посвящена огромная литература. Складывается такое впечатление, что венец профессиональной деятельности прокурора и адвоката в судебном процессе – это речь.

Все пишущие на тему адвокатской техники указывают на роль ораторского искусства для адвоката, особенно касательно защитительной речи, отмечают различные приёмы речи. Хотя очевидно, что вообще любая речь, а не только речь адвоката, должна быть понятна, логична, выразительна, образна, лаконична и так далее.

Однако и государственному обвинению не чужды исследования судебного ораторского искусства.

Научно-исследовательским институтом проблем укрепления законности и правопорядка при Генеральной прокуратуре Российской Федерации было подготовлено и опубликовано методическое пособие под названием “Судебная речь государственного обвинителя” (Судебная речь государственного обвинителя. Методическое пособие. – М., 2003. С. 247.). В анонсе к изданию сказано, что Пособие подготовлено в целях оказания прокурорам методической помощи в овладении знаниями и навыками, необходимыми для поддержания государственного обвинения в суде без участия присяжных заседателей, для подготовки и произнесения качественной, убедительной по содержанию и форме судебной речи.

Пособие состоит из предисловия и двух разделов. Первый раздел посвящён методике подготовки и произнесения государственным обвинителем судебной речи. Второй раздел состоит собственно из речей государственных обвинителей на судебных процессах последнего времени.

В первом (методическом) разделе говорится обо всём: и о характеристике судебной речи государственного обвинителя, её цели и задаче; и об изучении материалов уголовного дела; и об определении позиции по уголовному делу; и о структуре, содержании и форме обвинительной речи; и даже о культуре речи государственного обвинителя.

Составители Пособия полагают, что на этом этапе судопроизводства прокурор имеет возможность чётко и ясно изложить свою процессуальную позицию по конкретному делу, которая в ходе судебного следствия могла проявляться лишь косвенно – через постановку вопросов, заявление ходатайств (С. 6 Пособия). То есть получается, что до речи прокурора все, включая суд, были в неведении о “позиции прокурора”? Зачем же тогда нужно изложение обвинения в начале судебного следствия и самоё представление доказательств, которое порой длится по нескольку месяцев? Для тренировки голосовых связок при чтении вслух разных текстов, которые (голосовые связки) понадобятся при произнесении речи?

Пособие учит, что, “оценивая с позиции обвинения исследованные в суде конкретные факты, обстоятельства и доказательства, отвергая всё недостоверное и сомнительное, прокурор своей судебной речью помогает суду установить истину, принять правильное, законное, обоснованное и справедливое решение” (С. 6 Пособия). А разве всё сомнительное и недостоверное не должно было исчезнуть или разрешиться на стадии представления доказательств, то есть собственно при доказывании фактов и обстоятельств? К речи, как завершающему штриху судебного следствия, стороны должны подойти без всяких сомнений. Если у кого-то и могут оставаться сомнения, так это только у суда.

В частности, Пособие рекомендует прокурору правильно определять объём и аргументацию доказательственной базы обвинения (С. 7 Пособия). Позвольте, так в речи будет изложен не весь “объём” доказательственной базы, а только избранная “аргументация”? Тогда зачем нужно было в течение нескольких месяцев читать вслух разные тексты под видом представления доказательств, если только о нескольких документах будет вскользь упомянуто в речи, пусть даже в многочасовой? Получается, что на стадии представления доказательств никто ничего не доказывал, то есть не демонстрировал доказательства, а в прениях ограничились логико-эмоциональным изречением о добре и зле. Тогда это не доказывание, а намёк судье.

Пособие напоминает, что произнесение обвинительной речи – дело творческое, оно не терпит шаблона, предполагает умение самостоятельно мыслить, выбирать правильную процессуальную позицию по уголовному делу на основании тщательного и добросовестного изучения его материалов, аргументировать и отстаивать её с использованием разнообразных логических и ораторских приемов (С. 7 Пособия). Вот именно, что речь – дело творческое, в котором ораторские приёмы первичны, а логические операции вторичны. Логические приёмы носят подчинённый характер в речи, они сами есть всего лишь обрамление ораторского искусства. В то время как в доказывании, при представлении доказательств, всему искусственному не должно быть места. Никакого “творчества” в доказывании, доказывание – это сухое, суровое ремесло, подчинённое естественным законам логики. И результаты логики не зависят ни от “правильно” выбранной позиции, ни от эмоционально-психологического воздействия, ни от “тщательности” и “добросовестности” изучения материалов дела. Неспособность доказывать, неумение демонстрировать доказательства всегда прячется за “творческую” позицию деятеля от искусства. Эмоционально-психологическое воздействие проходит быстро, а несправедливость судебного приговора вечна.

Составители Пособия широко ссылаются на признанных ораторов прошлого, на книги по искусству судебной речи. Правда, составители Пособия присяжных поверенных, то есть адвокатов, которые исследовали феномен судебной речи, скромно, даже стыдливо именуют судебными ораторами или деятелями. Хотя заметим, что в древние времена, когда сложилось искусство судебной речи, между ораторами не было деления на “обвинителей” и “защитников”.

Пособие указывает, что цель выступления прокурора с судебной речью – убедить суд в законности и обоснованности позиции государственного обвинителя по вопросам, разрешаемым судом при постановлении приговора (С. 9 Пособия). За несколько минут или часов убедить суд в своей правильности? А что же делали прокурор и адвокат в течение нескольких месяцев в судебных заседаниях? Читали вслух? И не убеждали ни в чём ни друг друга, ни суд? Это действительно так. А может быть, в целях процессуальной экономии свести весь судебный процесс к прениям? Ведь все, в том числе и суд, смогут сами прочитать материалы дела в тиши своих кабинетов. Весь судебный процесс займёт всего лишь несколько дней. И сразу приговор, который стороны смогут обжаловать. Большое подозрение, что при таком блиц-процессе “справедливость” судебных решений не пострадает, то есть она не изменится к “худшему”.

В Пособии даются рекомендации по изучению материалов уголовного дела, в частности, обращается внимание на ознакомление с законодательством, регулирующим уголовную ответственность за конкретное преступление и так далее. В Пособии говорится об уголовном и уголовно-процессуальном законах, но ничего не говорится о законах, нарушение которых и явилось причиной возбуждения уголовного дела и предъявления обвинения. Например, Пособие предписывает, что анализ правовой оценки (квалификации) деяния начинается с последовательного решения следующих правовых вопросов: 1) предусмотрено ли это деяние Уголовным кодексом РФ; 2) в какой статье Особенной части УК РФ описаны противоправные действия, в совершении которых обвиняется подсудимый; 3) не следует ли квалифицировать содеянное по другой статье УК РФ, предусматривающей ответственность за сходные деяния (С. 15 Пособия). Иначе говоря, Пособие не интересует собственно противоправность деяния подсудимого. Всё сводится к статье о наказании из уголовного закона. Вот и вся “законность”.

Любое “тщательное и добросовестное” изучение материалов уголовного дела будет бессмысленным и останется в эстетико-эмоциональном плену, если не будет сформулирована “противоправность” деяния, то есть то, какие нормативно-правовые акты предписывают должное поведение и каким образом эти предписания были нарушены обвиняемым. Собственно, установление такого [диспозиционного] нормативно-правового акта есть обстоятельство, которое подлежит доказыванию. Нужно определить, какой закон был нарушен обвиняемым. Это является обязательным элементом состава преступления. Но Пособие считает не обязательным, чтобы государственный обвинитель даже в речи, в последнем штрихе судебного следствия, поведал стороне защиты и суду, а какой всё же закон нарушил подсудимый, в чём его обвиняют. И адвокатам, видимо, это не интересно. Они обо всём сами догадаются.

В Пособии признаётся, что центральная и основная часть обвинительной речи – это анализ и оценка исследованных в суде доказательств и их источников в целях убеждения судьи в законности и обоснованности обвинения (С. 29–30 Пособия). Пособие провозглашает, что доказательства в речи должны быть тщательно и глубоко проанализированы и всесторонне, а не односторонне, оценены.

В Пособии говорится, что от государственного обвинителя требуется в каждом случае обосновать, почему он доверяет одним доказательствам и не доверяет другим, почему он считает одни доказательства существенными и бесспорными, а другие – не имеющими значения по делу. При наличии противоречивых доказательств государственный обвинитель обязан проанализировать и оценить эти доказательства и, опираясь на другие, достоверные доказательства, убедить суд и иных участников судебного разбирательства в истинности доказательств, на которых основано обвинение, и ложности тех, которые ставят его под сомнение. Такой объективный подход к анализу и оценке доказательств повышает убедительность обвинительной речи, считают составители Пособия (С. 31 Пособия).

Однако если в речи прокурор анализирует и оценивает свои же собственные доказательства, то тогда что делал государственный обвинитель на стадии представления им этих же доказательств? Или государственный обвинитель, так же как и все остальные участники судебного процесса, не знал, что и как он хочет доказать, зачитывая вслух разные документы. Оказывается, только накануне своей речи прокурор понял, каким своим доказательствам он доверяет, а каким не доверяет, какие доказательства существенные, а какие не имеют значения для дела. И только в речи государственный обвинитель решил, наконец-то, поведать об этом стороне защиты и суду. А если он об этом не расскажет, то никто никогда об этом не узнает? Получается, что государственный обвинитель никакие доказательства не представлял на стадии представления доказательств. Иначе говоря, если бы была демонстрация доказательств, то есть представленные сведения были бы сторонами проанализированы и оценены, как того требует заложенный в уголовно-процессуальный закон разум, то государственный обвинитель накануне речи обладал бы исключительно достоверными аргументами. Сведение, которое ничего не доказывает, не является судебным доказательством, независимо от того, правильно или неправильно его добыли и приобщили к материалам уголовного дела. Все сомнения в обстоятельствах (фактах) должны быть разрешены на стадии доказывания. Если сомнения остались у сторон, то судебное следствие, то есть доказывание, может или должно быть возобновлено. Если доказательства продемонстрированы, то уже не надо будет беспокоиться ни о какой “убедительности” речи.

Но откуда столько фантазии о судебных речах? Как можно писать книги и даже защищать диссертации о том, что неизвестно? Пишущие о судебных речах сочиняют структуру, систему, содержание речей и расписывают всевозможные речевые приемы. И действительно, адвокаты и прокуроры не ленятся прочитывать кое-какие “методические” книги о судебных речах и концентрируют всю свою эмоционально-интеллектуальную энергию на составлении и произнесении судебных речей. В “деле Йукоса” можно обнаружить речь государственного обвинителя объёмом более ста пятидесяти страниц, а суммарная адвокатская речь, поскольку в этом же суде выступали с речами несколько адвокатов, составила несколько сот страниц. Такие речи не могут не превратиться в сумбур и какофонию.

Отчего адвокаты и прокуроры придумывают свои речи, если в процессуальном законе о содержании судебных речей ровным счётом ничего не говорится?

В Уголовно-процессуальном кодексе РСФСР (1960 года) в статье 295, которая так и называлась “Содержание и порядок судебных прений”, говорилось, что “судебные прения состоят из речей обвинителей, а также потерпевшего, гражданского истца, гражданского ответчика или их представителей, защитников и подсудимого, если защитник в судебном заседании не участвует”, а также то, что “участники судебных прений не вправе ссылаться на доказательства, не бывшие предметом рассмотрения на судебном следствии”. А в Уголовно-процессуальном кодексе Российской Федерации (2001 года) в статье 292 под таким же названием, сказано, что “прения сторон состоят из речей обвинителя и защитника. При отсутствии защитника в прениях сторон участвует подсудимый”. Вот и всё “содержание” прений, то есть закон никак не определяет содержание речей. Прения – это речи, да ещё реплики. А речи и реплики есть прения. Собственно, о чём нужно говорить в речах и зачем они нужны, современный закон умалчивает.

Может быть, процессуальный закон дореволюционной (1917 года) России что-нибудь раскроет о речах?

Читаем. Устав Уголовного Судопроизводства, Книга II. – Порядок производства в общих судебных местах. Глава Восьмая. О заключительных прениях по судебному следствию.

Статья 735. Судебное следствие завершается прениями по существу рассмотренных и поверенных доказательств.

Статья 736. Заключительные прения состоят:

1) из обвинительной речи Прокурора или частного обвинителя;

2) из объяснений гражданского по делу истца, и

3) из защитительной речи защитника, или из объяснений самого подсудимого.

Статья 737. Прокурор в обвинительной речи излагает: существенные обстоятельства в том виде, в каком они представляются по судебному следствию, и заключение своё о свойстве и степени вины подсудимого.

Статья 738. По делам, решаемым без участия Присяжных Заседателей, Прокурор в обвинительной речи излагает заключение своё не только о виновности подсудимого, но также и о наказании, которому он подлежит по закону.

Статья 739. Прокурор в обвинительной речи не должен ни представлять дело в одностороннем виде, извлекая из него обстоятельства, уличающие подсудимого, ни преувеличивать значения имеющихся в деле доказательств и улик или важности рассматриваемого преступления.

Статья 740. Если Прокурор находит оправдания подсудимого уважительными, то обязан, не поддерживая обвинительного акта, опровергнутого судебным следствием, заявить о том Суду, по совести.

[Примечание современное. Как же обвинение может быть опровергнуто судебным следствием, если ничего не доказывалось и не опровергалось, а было только зачитывание вслух разных документов? Нельзя заявить об отказе, если никто ничего не опровергал. Если не было опровержения, то и совесть не затронута.]

Статья 744. Защитник подсудимого объясняет в защитительной речи все те обстоятельства и доводы, которыми опровергается или ослабляется выведенное против подсудимого обвинение.

[Примечание современное. Чтобы что-то опровергнуть, это что-то должно быть выведено. Выводится доказыванием, а не чтением вслух. Речь – это всего лишь штрих.]

Статья 745. Защитник подсудимого не должен ни распространяться о предметах, не имеющих никакого отношения к делу, ни позволять себе нарушать должное уважение к религии, закону и установленным властям, ни употреблять выражения, оскорбительные для чьей бы то ни было личности.

[Примечание современное. Чтобы адвокат не распространялся о не имеющих отношения к делу предметам, эти предметы вначале судебного процесса должны быть определены. Что в современных судах не делается, не считая чудесных исключений. Уважение к религии, закону и власти ныне объединено в понятие “уважение к суду”. То есть уважение к суду не есть исключительно уважение к личности судьи. Поэтому неуважение к суду может проявить любой участник процесса, в том числе и сам судья, если он, например, не исполняет процессуальный закон.]

Статья 746. В прениях, предшествующих постановлению решения Присяжными Заседателями, стороны имеют право касаться как законов, коими определяется свойство рассматриваемого преступного деяния, так и наказания, назначенного за него законом, и других законных последствий решения Присяжных Заседателей.

[Примечание современное. Судебная речь имеет смысл эмоциональной оценки установленного и доказанного совершённого обвиняемым деяния. Отсюда только в прениях возникает вопрос о наказании. Это не относится к гражданского иску, в котором притязания известны сразу.

Однако разумность процесса, принцип состязательности требует, чтобы государственный обвинитель в начале судебного процесса по изложению обвинения определил предлагаемую им меру уголовного наказания. Зная наперёд о мере наказания, сторона защиты имела бы полное представление о предъявленном обвинении. Что, несомненно, оказало бы влияние на самоё существо судебного следствия. Тогда бы адвокату труднее было бы заменять стадию доказывания чтением вслух разных документов. А государственному обвинителю надо бы выводить предлагаемую им меру наказания на стадии представления доказательств доказыванием, а не чтением вслух разных документов и задаванием бессмысленных вопросов многочисленным свидетелям. Оглашение вначале судебного процесса стороной обвинения меры наказания никак не повлияет на те редчайшие случаи, когда государственный обвинитель вдруг отказывается от обвинения. Напротив, оглашение меры наказания в начале процесса только придаст всему судебному следствию цельность и логическую определённость. Существо уголовного иска должно быть известно обвиняемому с самого начала судебного следствия. Предварительное расследование завершено. Прокурор, око государево, согласился с результатами предварительного расследования, признаёт обвиняемого виновным в совершении инкриминируемого ему преступления, решил направить уголовное дело на судебное расследование и поддерживать обвинение в суде. Следовательно, прокурору, как человеку разумному, должна быть понятна и мера наказания, которую он желает, чтобы суд назначил обвиняемому. Без выдвижения меры наказания в начале судебного процесса всё предстоящее судебное следствие и прения приобретают абсурдный характер.]

Статья 748. По изложении защиты подсудимым или его защитником, как Прокурор или частный обвинитель, так и гражданский истец могут представить свои возражения, но во всяком случае право последнего слова принадлежит подсудимому или его защитнику.

[Примечание современное. Нынче это репликами зовётся.]

Собственно, Устав Уголовного Судопроизводства тоже даёт смутное представление о содержании и смысле судебных речей. Вскоре по принятии этого Устава профессиональная энтропия присяжных поверенных и прокуроров возросла, и заключительные прения превратились в оторванный от судебного следствия риторический акт. Что уже тогда вызвало сомнение в правильности таких заключительных прений.

Присяжный поверенный, профессор Леонид Евстафьевич Владимиров в 1873 году в книге “Суд присяжных. Условия действия института присяжных и метод разработки доказательств” (Напечатана в Харькове Университетской типографией. 1873. – См.: Библиотека юридических редкостей адвоката А.В. Полякова (электронная). 2007 год) последовательно разобрал все стадии судебного расследования и предложил порядок судебного следствия не на основе говорения речей, а на основе исследования доказательств, показав ущербность практикуемых судебных речей. Следовательно, их вредность в том виде, в каком они тогда представлялись. Изменилось ли что-нибудь с тех пор? Если интеллектуальная энтропия стремится к возрастанию, а ей ничто не противодействует, то и абсурд речей возрастает.

Хотя рассмотренный Леонидом Евстафьевичем способ представления доказательств касался суда присяжных, но принципиально он не может отличаться от суда без участия присяжных заседателей. Ибо ясность доказывания должна быть представлена и перед каждой стороной, и перед самим судом, а не только перед присяжными заседателями, которые якобы не сведущи в “юридической” науке, и поэтому им надо объяснять всё попроще. И нельзя уповать, что прокурор, адвокат и судья обо всём сами и непременно правильно догадаются. А они возьмут и не “догадаются” или сделают вид, что не “догадались”.

Профессор Л.Е. Владимиров считал, что даже самая превосходная последовательность допроса свидетелей, рассмотрения вещественных доказательств и прочитывания кое-каких актов не принесёт той пользы, какую могла бы принести, если приступать к допросу свидетелей и рассмотрению иных доказательств без всякого объяснения, что именно будет сейчас доказываться на суде (Суд присяжных. С.240–241). Л.Е. Владимиров даже предлагает формулу такого пояснения. Дело не только в присяжных. А разве обвиняемый и его адвокат не должны наперёд знать, что хочет доказать прокурор показаниями вызванного им свидетеля? Та же неизвестность цели допроса и свидетелей защиты.

Профессор Л.Е. Владимиров полагал, что не только каждая сторона должна наперёд объяснять, что именно она хочет доказать и зачем именно будут допрашиваться такие-то свидетели или зачитываться такие-то акты, то есть цель демонстрации доказательства, но и представить краткий очерк того, что “целый ряд свидетелей будет доказывать”, ибо “такой очерк, или конспект, облегчает обозрение того, что должно иметь место на судебном следствии” (Суд присяжных. С. 242–243).

Дело не в том, что некоторые относятся к современным процессуальным законам как к чему-то, что кое-как списано с Устава Уголовного Судопроизводства. Хотя этот Устав считался одним из лучших процессуальных законов в континентальной Европе, но он не устранил схематичности и примитивности судебного доказывания в одном отдельно взятом судебном процессе, от которых страдает самоё правосудие. Однако и заложенный в современный процессуальный закон смысл не создаёт непреодолимых препятствий для правильного, грамотного доказывания. Это вопрос воли и интереса.

А каким образом судебные речи связаны с судебным следствием и зачем они нужны, если судебное следствие проведено правильно, всем всё известно и понятно? Остались лишь доказанные тезисы. Л.Е. Владимиров считал, что, будучи самостоятельным отделом в процессе, польза заключительных прений по судебному следствию весьма сомнительна, поскольку они скорее путают, чем поучают (Суд присяжных. С. 243).

Его сомнения обосновываются следующим. (1) Заключительные прения оторваны от бывшего на судебном следствии разбора доказательств и представляют речи, которые обыкновенно наперёд приготовляются, а потому и имеют свою особенную систему, отличную от порядка представления доказательств на судебном следствии. (2) Стороны в своих речах спорят о доказательствах, препираются, расточают красноречие, сыплют фразами, а всё это скорее путает, чем помогает в анализе доказательств. (3) Стороны в своих видах толкуют вкривь и вкось слова свидетелей, представляют о показаниях последних продолжительные объяснения. Многословие и полемика речей, перетасовка и взбалтывание сторонами доказательств в заключительных прениях удаляет от всех судебное следствие, перепутывает доказательства, вредит системе разработки доказательств (Суд присяжных. С. 244–245).

Конечно, Леонид Евстафьевич прежде всего был озабочен пониманием присяжных заседателей, но государственный обвинитель и защитник обвиняемого не в меньшей степени должны озаботиться как собственным пониманием судебного следствия, так и пониманием друг друга, и особенно тем, чтобы суд понимал, что и о чём говорят стороны. Однако при стороннем созерцании судебных процессов по уголовным делам нельзя отделаться от ощущения, что одной стороне не интересно, что говорит другая сторона, а суду безразлично, что говорят обе стороны, лишь бы грубо не ругались. Адвокаты со скукой ожидают, когда прокурор закончит читать вслух многочисленные документы, а прокурор с нетерпением ждет конца такой же читки адвокатами. Потом демонстрация красноречия сторон в прениях. Если никакого доказывания в судебном следствии фактически не бывает, то надо полагать, суд без всякого судебного следствия и прений сам определяется с виной и мерой наказания. Ибо приговор никак не связан ни с судебным следствием, ни с прениями сторон. Приговор логически не вытекает из них.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: