Джон Уильям Данн в культуре XX века 1 страница

Разработка серии В.Руднева

ДЖОН УИЛЬЯМ ДАНН

ЭКСПЕРИМЕНТ СО ВРЕМЕНЕМ

АГРАФ

МОСКВА 2000
ББК 87.3 (Англ.) Д187

Серия «XX век +» Междисциплинарные исследования

Разработка серии В.Руднева

Оформление серии художника Ф. Домогацкого

Перевод с английского Т. Целевой

Информационный спонсор – радиостанция «Эхо Москвы»

Данн Д.У.

Д 187 Эксперимент со временем. — М.: «Аграф», 2000. — 224 с.

Английский философ Джон Уильям Данн вошел в историю фи­лософии XX века как создатель многомерной модели времени. Проанализировав известный феномен сбывающихся ("пророчес­ких") сновидений, Дани пришел к выводу, что на самом деле чело­век во сне перемещается в свое будущее по четвертому пространственноподобному временному измерению. В дальнейшем, проведя эксперименты со временем на себе и на других людях, Дани убедился в своей правоте и написал об этом книгу, которая на протяжении 1920-х годов была интеллектуальным бестселлером в Европе. Парадоксальное сочетание фундаментальных идей психоанализа (толко­вание сновидений) и теоретической физики (общая теория относи­тельности) - своеобразный междисциплинаризм идей Данна - поз­волило ему стать основателем темпоральной философии XX века. Данн интересен также тем, что на основе его идей построены все рассказы Х.Л. Борхеса, в свое время написавшего о Данне отдель­ное эссе.

Книга Данна предназначена философам и филологам, психоло­гам и культурологам, писателям и поэтам, а также любителям науч­но-фантастической литературы.

ББК 87.3 (Англ.)

ISBN 5-7784-0130-2

© Издательство «Аграф», 2000 © Ивлева ТВ., перевод, 2000

Джон Уильям Данн в культуре XX века. 3

Литература. 13

ЧАСТЬ I 14

ГЛАВА I 14

ГЛАВА II 16

ГЛАВА III 22

ГЛАВА IV.. 28

ГЛАВА V.. 34

ЧАСТЬ II 42

ГЛАВА VI 42

ГЛАВА VII 52

ЧАСТЬ III 61

Глава VIII 61

ГЛАВА IX.. 67

ГЛАВА Х.. 69

ГЛАВАХ XI 77

ГЛАВА XII 86

ГЛАВА XIII 94

ГЛАВА XIV.. 100

ЧАСТЬ IV.. 102

ГЛАВА XVI 104

ГЛАВА XVII 106

Рис.1. 113

ГЛАВА XVIII 117

ГЛАВА XIX.. 124

Рис.2. 126

Рис.3. 128

Рис.4. 129

ЧАСТЬ V.. 134

ГЛАВА XX.. 134

ГЛАВА XXI 137

Рис.5. 140

Рис.6. 143

Рис.7. 146

Рис.8. 149

Рис.9. 152

Рис.10. 161

ГЛАВА XXII 167

Рис.11. 172

ГЛАВА XXIII 177

Рис.12. 178

ГЛАВА XXIV.. 195

Рис.13. 196

ГЛАВА XXV.. 206

ГЛАВА XXVI 212

Рис.14. 215

Содержание. 222

Джон Уильям Данн в культуре XX века

Кто-то обнаружил на его страницах отзвук доктрин Данна.

X. Л. Борхес. «Анализ творчества Герберта Кузина»

Дж. У.Данн (1875—1949) занимает более чем марги­нальное положение в истории философии XX века. Лишь в книгах обзорного характера по философии времени, таких, например, как [ Clough I950, Уитроу 1964 ] его имя и труды, им написанные, упоминаются с не меньшим почтением, чем имена А. Эддингтона, Дж. МакТаггарта, Ф. Брэдли и Ч. Броуда. Данн не был профессиональным философом, при том что его по­строения порой избыточно строги — он имел техниче­ское образование и был летчиком (авиатором — на языке того времени). Так или иначе, но на современ­ную ему публику книги Данна действовали впечат­ляюще. Книга «Эксперимент со временем» была пере­издана на протяжении 1920-х годов шесть раз.

Истоки философии Данна — это, во-первых, до­вольно приблизительно понятая общая теория отно­сительности и, во-вторых, также довольно поверхно­стно воспринятый психоанализ. Из первой он по­черпнул идею о том, что время можно рассматривать как пространственноподобное измерение. Из второго — интерес к сновидениям. В результате получился ин­теллектуальный бестселлер. Человек видит сны, кото­рые сбываются. Почему это происходит? Потому что время многомерно. В особых «измененных» (этот тер­мин был придуман уже после смерти Данна, в 1960-е годы Чарлзом Тартом) состояниях сознания одно из временных измерений человека становится пространственноподобным — по нему-то он и может передви-

[5]
гаться в прошлое и будущее (сюжет, согласитесь, для 1920-х годов — со свойственной им навязчивой идеей построения машины времени — чрезвычайно соблаз­нительный). Обоснованию и объяснению этой идеи и посвящен публикуемый ниже фрагмент.

Данн не был философом-мыслителем, таким, на­пример, как Хайдеггер или Витгенштейн. Но он не был также философом-писателем, как Ницше или Бергсон. Он был философом навязчивой идеи. Его можно не рассматривать всерьез как мыслителя, но его книги (помимо «Эксперимента со временем», «Се­рийного мироздания» (см. перевод фрагментов этого произведения в публикациях [Данн 1992, 1995]) и «Ни­что не умирает») производили огромное впечатление на публику. А то, что среди этой публики был Хорхе Луис Борхес, написавший о Данне эссе «Время и Дж. У. Данн» [Борхес 1994], позволяет отнестись к этому серьезно. Разговор о Борхесе, на которого Данн оказал чрезвычайно глубокое влияние, пойдет ниже. Сперва следует сказать, что Данн почувствовал нечто фунда­ментально верное в темпорально-ментальной струк­туре эпохи, то, что мы назвали «серийным мышлени­ем» [Руднев 1992].

В культуре начала XX века существовала точка зре­ния на время, связанная с традицией английского аб­солютного идеализма [Bradley 1969; Alexander 1903; McTaggart 19б5]. Эти философы исходили из того, что ноуменально времени вообще не существует, а иллю­зия времени возникает в статичном мире из-за непре­рывного изменения внимания наблюдателя.

Наиболее интересной в плане семиотического рас­смотрения проблемы времени является концепция Данна. Есть два наблюдателя, говорит Данн. Наблюда­

[6]
тель 2 следит за наблюдателем 1, находящимся в обыч­ном четырехмерном пространственно-временном континууме. Но сам этот наблюдатель 2 тоже движет­ся во времени, причем его время не совпадает со вре­менем наблюдателя 1. То есть у наблюдателя 2 прибав­ляется еще одно временное измерение, время 2. При этом время 1, за которым он наблюдает, становится пространственноподобным, то есть по нему можно передвигаться, как по пространству — в прошлое, в будущее и обратно, подобно тому, как в семиотиче­ском времени текста (подробно см. [Руднев 1986]) можно заглянуть в конец романа, а потом перечитать его еще раз. Далее Данн постулирует наблюдателя 3, который следит за наблюдателем 2. Континуум этого последнего наблюдателя будет уже шестимерным, при этом необратимым будет лишь его специфическое время 3; время 2 наблюдателя 2 будет для него про­странственноподобным. Нарастание иерархии на­блюдателей и, соответственно, временных изменений может продолжаться до бесконечности, пределом ко­торой является Абсолютный Наблюдатель, движу­щийся в Абсолютном Времени, то есть Бог.

Интересно, что, согласно Данну, разнопорядковые наблюдатели могут находиться внутри одного созна­ния, проявляясь в особых состояниях сознания, на­пример, во сне. Так, во сне, наблюдая за самим собой, мы можем оказаться в собственном будущем, тогда-то мы и видим пророческие сновидения. Теория Данна является синтетической по отношению к линейно-эс­хатологической и циклической моделям (подробно см. [Руднев ]986]). Серийный универсум Данна — не­что вроде системы зеркал, отражающихся друг в друге. Вселенная, по Данну, иерархия, каждый уровень кото­рой является текстом по отношению к уровню более

[7]
высокого порядка и реальностью по отношению к уровню более низкого порядка.

Концепция Данна оказала существенное влияние на культуру XX века, в частности на творчество X. Л. Борхеса, практически каждая новелла которого, по­священная проблеме времени и соотношению текста и реальности, закономерно дешифруется серийной концепцией Данна, которую Борхес хорошо знал. Так, в новелле «Другой» (к сожалению, по непонят­ным причинам эта, одна из лучших, на наш взгляд, но­велл Борхеса была опубликована лишь в его первом русском сборнике новелл [Борхес 1984]) старый Борхес встречает себя самого молодым. Причем для старика Борхеса это событие, по реконструкции Борхеса-ав­тора, происходит в реальности, а для молодого — во сне. То есть молодой Борхес во сне, будучи наблюда­телем 2 по отношению к самому себе, переместился по пространственно-подобному времени 1 в свое буду­щее, где встретил самого себя стариком, который, бу­дучи наблюдателем 1, спокойно прожил свой век во времени 1. Однако молодой Борхес забывает свой сон, поэтому, когда он становится стариком, встреча с са­мим собой, путешествующим по его времени 1, пред­ставляется для него полной неожиданностью.

Одним из основополагающих понятий концепции Данна является серия. Пояснить, что такое серия, можно на примере, взятом из его второй книги «Се­рийный универсум» [Dunne 1930]. Там рассказывается притча о том, что некий художник сбежал из сума­сшедшего дома, чтобы нарисовать картину всего ми­роздания. Он поставил свой мольберт в открытом по­ле и принялся задело. Он нарисовал все, что видел во­круг себя, но что-то его не удовлетворяло, чего-то не

[8]
хватало на этой картине. Тогда он понял, чего не хва­тало — его самого, пишущего картину. Тогда он ото­двинул мольберт подальше, поставил сельского пар­нишку, чтобы тот ему позировал, и нарисовал себя, пишущего картину мироздания. Но его опять что-то не удовлетворяло. Не хватало его самого, пишущего картину мироздания, на которой изображен он сам, пишущий картину мироздания. Пришлось опять ото­двигать мольберт. Количество членов серии бесконеч­но, оно ограничено лишь Абсолютным Наблюдате­лем, движущемся в Абсолютном Времени. Для нас ин­тереснее другое, а именно то, что Данн предсказывает здесь и метафизически обосновывает одну из основ­ных гиперриторических фигур в искусстве XX века, которую принято называть «текст в тексте». Онтологи­ческий смысл этого построения, которое характерно для таких ключевых произведений XX века, как «Мас­тер и Маргарита», «Волхв» Дж. Фаулза, «Бледный огонь» Набокова, «Бесконечный тупик» Д. Галковского, сформулировал сверхпроницательный Борхес в новелле «Скрытая магия в «Дон Кихоте»», по-види­мому, не случайно вошедшей в тот же сборник, что и эссе о Данне («Новые расследования», 1952). Борхес задается вопросом, почему нас смущает, что во втором томе «Дон Кихота» персонажи рассказывают о собы­тиях первого тома как о заведомом вымысле, то есть, говоря языком Данна, встают в позицию того сума­сшедшего художника, который вынужден был все вре­мя отодвигать мольберт.

Джосайя Ройс в первом томе своего труда «The World and the Individual» (1899) сформулировал такую мысль: «Вообразим себе, что какой-то участок земли в Англии идеально выровняли и какой-то картограф

[9]
начертил на нем карту Англии. Его создание совер­шенно — нет такой детали на английской земле, даже самой мелкой, которая не отражена на карте, здесь по­вторено все. В этом случае подобная карта должна включать в себя карту карты, которая должна вклю­чать в себя карту карты карты, и так до беско­нечности».

Почему нас смущает, что карта включена в карту <...>? Почему нас смущает, что Дон Кихот становится читателем «Дон Кихота», а Гамлет — зрителем «Гамле­та»? Кажется, я отыскал причину: подобные сдвиги внушают нам, что если вымышленные персонажи мо­гут быть читателями или зрителями, то мы, по отноше­нию к ним читатели или зрители, тоже, возможно, вы­мышлены [Борхес 1994: 370].

Вообще, вероятно, любое значительное произведе­ние модернистского искусства XX века носит на себе отпечаток серийности. Так, пожалуй, трудно разо­браться в новелле «В чаще» Акутагавы, в серийных ро­манах Роб-Грие (в данном случае это термин самого Роб-Грие), «Школе для дураков» Соколова, «Хазар­ском словаре» и других произведениях Милорада Павича, не прибегая к серийной концепции Данна.

В сущности, временная модель Данна затрагивает одну из основных проблем логики и философии XX века. Предположим, имеется язык L, описывающий реальность. Для того чтобы описать сам этот язык L, например создать его грамматику, необходимо ввести метаязык. Если же мы захотим описать сам этот мета­язык, нам понадобится метаязык еще более высокого порядка. Бесконечный регресс метаязыков (серия) с логической точки зрения неприемлем потому, что,

[10]
описывая язык первого порядка при помощи ме­таязыка, мы можем пользоваться математической символикой — и тогда метаязык будет отличаться от языка описания, что весьма желательно, ибо в против­ном случае они просто сольются, а описывая матема­тический метаязык, при помощи метаязыка третьего порядка, мы будем вынуждены пользоваться той же математической символикой, так как более точного и экономного языка мы просто не знаем. Эта проблема под именем «теории типов» мучила одного из основа­телей математической логики XX века Б. Рассела, и именно с этой проблемой жестко расправился в «Ло­гико-философском трактате» Витгенштейн, по мне­нию которого на место описаний второго и третьего порядков должны встать указание и молчание. На се­годняшний день можно констатировать, что проблема однозначным образом до сих пор не решена.

Чрезвычайно отчетливо серийное мышление как онтологическая проблема, специфическая для XX ве­ка, отразилось в кинематографе, который уже по сво­ей сути — будучи детищем XX века — структурировал реальность в духе XX века. Фильм в фильме (как раз­новидность фундаментального построения «текст в тексте», которое, в свою очередь, является разновид­ностью данновского серийного понимания мира) стал ключевой композиционной структурой в киноромане второй половины нашего столетия [Иванов 1981], ко­гда сюжетом фильма становится съемка самого этого фильма (наиболее известные ленты, осуществляющие это построение, — «8 1/2» Феллини, «Все на продажу» Вайды, «Страсть» Годара).

Помимо кинематографа серийное мышление чрез­вычайно успешно (если воспользоваться терминоло­гией Дж. Остина) использовалось поздними сюрреа-

[11]
листами в живописи, в особенности Дали и Магритом, излюбленный сюжет которых — это все то же по­строение «картина в картине». (О связи серийного мышления Данна с серийной музыкой венских додекофонистов мы писали подробно в [Руднев 1992].)

В сущности, и одна из наиболее специфических гу­манитарных парадигм XX века — психоанализ Фрей­да — носит серийный характер. Характерно, что к идее серийности психического аппарата Фрейд пришел постепенно к 1920-м годам, времени формирования серийной музыки Шенберга и серийной концепции времени Данна. Мы имеем в виду так называемые три топики Фрейда. Вначале он разграничил сознатель­ное и бессознательное, затем внутри бессознательно­го — инстанции Я, Оно и СверхЯ и наконец в работе «По ту сторону принципа удовольствия» постулиро­вал внутри каждой из этих инстанций два фундамен­тальных влечения — инстинкт жизни и инстинкт смерти. Так что структура метатеории классического психоанализа также является серийной.

Таким образом, философия серийного времени Данна вскрывала принципиальную непростоту реаль­ности, ее, так сказать, каверзность, обусловленность метаязыком и наблюдателем. В XIX веке чаще всего было легко определить, является ли для данного чело­века реальность идеалистической, платоновской или, материалистической, естественнонаучной. В XX веке это уже невозможно. Философы-аналитики и естественнонаучные мыслители полагали, что мате­риализм и идеализм суть два симметричных [Рейхенбах 1962], или дополнительных [Бор 1961], языка описа­ния одного и того же объекта (экстремистски настро­енный Витгенштейн вообще утверждал в «Трактате»,

[12]
что материализм (реализм) и идеализм это одно и то же, если они строго продуманы).

Вообще наука и философия 1920—30-х годов на­столько непредсказуема, что идеи и концепции, ка­завшиеся бредом современникам, спустя 40—50 лет порой оказываются гениальными прозрениями. При­мер тому — наследие Н. Я. Марра, русского лингвис­та, фантастические построения которого, в частности, сведение всех языков к четырем первоэлементам sal, ber, jon, rоль, представлявшиеся современникам про­сто бредом, неожиданно оказались удивительно со­звучными идеям современной генетики (см. об этом [ Гамкрелидзе 1996 ]).

В случае с серийным временем Данна можно гово­рить не только о безусловном сходстве с такими, на­пример, художественными образами времени, как «Сад расходящихся тропок» Борхеса, но и с такими но­вейшими естественнонаучными представлениями о времени, как понятие «точки бифуркации» в концеп­ции Ильи Пригожина, то есть точки, в которой собы­тие может пойти по одному из альтернативных путей [Пригожин 1994] (семиотическую интерпретацию идей Пригожина см., например, в книге [Лотман 1992]).

Безусловно, столь популярные ныне идеи гипер­текста, в частности компьютерного романа, использу­ют модель многомерного времени, когда из любой точки повествования путем нажатия клавиши можно вернуться в прошлое или перенестись в будущее и ра­зыграть сюжет по-новому.

Таким образом, маргинальность фигуры Данна, гро­моздкая наукоподобность его построений не должны, на наш взгляд, зачеркивать пусть и подспудную, но зна­чительную его роль в формировании научной, фило­софской и художественной парадигм культуры XX века.

Литература

Бор Н. Атомная физика и человеческое познание. М., 1961.

Борхес X. Л. Юг. М., 1984 (Библиотека журнала «Ино­странная литература»).

Борхес X. Л. Оправдание вечности. М., 1994.

Гамкрелидзе Т. В. Р. О. Якобсон и проблема изомор­физма между генетическим кодом и семиотическими система­ми // Материалы международного конгресса «100 лет Р. О. Якобсону». М.,1996.

Данн Дж. У. Серийное мироздание (фрагмент)//Дауга­ва, 3, 1992.

Данн Дж. У. Серийное мироздание (фрагмент)//Худо­жественный журнал, 8,1995.

Иванов В. В. Фильм в фильме // Учен. зап. Тартуского ун-та, вып. 637, 1981.

Лотман Ю. М. Культура и взрыв. М., 1992.

Пригожин И. Время. Хаос. Квант. М., 1994.

Рейхенбах Г. Направление времени. М., 1962.

Руднев В. Текст и реальность: Направление времени в культуре //WienerslawistischerAlmanach, 17, 1986.

Руднев В. Серийное мышление//Даугава, 3, 1992.

Руднев В. Прочь от реальности: Исследования по филосо­фии текста. II. М., 2000.

Уитроу Дж. Естественная философия времени. М., 1964.

Alexander A. Space, time and deity. L, 1903.

Bradley F. Appearance and reality. Ox., 1969.

Dunne J. W. The Serial universe. L., 1930.

Clough M. Time.L., 1950.

McTaggart J. Selected writings. L, 1968.

Вадим Руднев

ЧАСТЬ I

ГЛАВА I

Поскольку читатель, должно быть, уже заглянул вперед, нам, пожалуй, следовало бы сразу предупре­дить его, что эта книга не об «оккультизме» и не о так называемом «психоанализе».

Это всего лишь отчет о чрезвычайно осторожной разведке в довольно необычном направлении — отчет в традиционной форме рассказа о ходе исследования, снабженный необходимыми, на наш взгляд, теорети­ческими выкладками. Однако эксцентричность, ка­жущаяся причудливость первых глав нашего повест­вования нуждается в объяснении, дабы не сбить чита­теля с толку. Он без труда догадается, что на этом эта­пе задача заключалась в «выделении» (да позволено нам будет прибегнуть к химическому термину) одного-единственного, главного факта из массы не относя­щихся к делу данных, и любое описание процедуры «выделения» должно давать определенное представ­ление о всей совокупности использованного материа­ла, который зачастую — а в нашем случае сплошь да рядом — чистейший вздор.

Обнаружившийся факт был именно тем, что мы, исходя из теоретических посылок, и ожидали найти. Он точно вписывается в отведенную ему крохотную нишу в системе знаний и, более того, обладает, по-ви­димому, свойством, против которого долго не устоять — свойством быть ясно и непосредственно наблюдае­мым каждым внимательным человеком. Читатель, на­деемся, приложит немного усилий, чтобы убедиться в этом.

[15]
* * *

На этих страницах, кажется, нет ничего, что затруд­нило бы понимание — при условии, что читатель про­пустит ряд абзацев, набранных мелким шрифтом и предназначенных в основном для специалистов. Так­же, возможно, придется раза два прочесть Главу V. Однако в тексте то и дело встречаются распространен­ные полуспециальные термины, и не исключено, что многие люди привыкли вкладывать в них несколько иной смысл, чем тот, которым наделяет их автор. По­добного рода расхождение, несомненно, порождало бы взаимное недоумение на протяжении почти всей книги. Поэтому желательно заранее в самой общей форме прийти к соглашению касательно не собствен­но строгого употребления этих терминов, а придавае­мого им в данной книге смысла. Поступив таким обра­зом, мы, по крайней мере, избавим читателя от наи­худшей напасти — необходимости постоянно отвле­каться от чтения, заглядывая то в словарь, то в сноски в конце страницы.

Соглашение будет полностью односторонним, но тем легче достичь его.

ГЛАВА II

Итак, представьте себе, что вы принимаете у себя гостя из страны, все жители которой слепы от рожде­ния. Вы пытаетесь объяснить ему, что значит «ви­деть». Предположим далее, что у вас обоих, к счастью, много общего: вы досконально знакомы со значения­ми всех употребляемых в физике специальных терми­нов.

Нащупав тем самым почву для взаимопонимания, вы стараетесь донести до него свою мысль. Вы начи­наете описывать, как на ретине глаза, этакой миниа­тюрной кинокамере, фокусируются излучаемые отда­ленным объектом электромагнитные волны и в ре­зультате на затронутом участке происходят физиче­ские изменения; как эти измерения связаны с потока­ми «нервной энергии» (возможно, электрической природы) в нервных сплетениях, ведущих к мозговым центрам; и как изменения, происходящие на молеку­лярном и атомном уровнях в этих центрах, позволяют «зрячему» человеку зарегистрировать контуры уда­ленного объекта.

Ваш гость отлично поймет все сказанное выше.

Однако здесь необходимо сделать одну оговорку. Речь идет о знании, о котором у слепого человека нет предварительно сформированного понятия. Это знание он—в отличие от нас с вами — не может приобрести обычным путем, посредством личного опыта. Взамен вы предлагаете ему описание, данное на языке физики. Цель замены — передать ему недостающее знание.

Но «видение», разумеется, включает в себя гораздо больше, чем просто регистрацию контуров. Напри­мер, цвет.

[17]
Вы продолжаете объяснение примерно в следую­щих словах. То, что мы называем «красным» цветом, испускает электромагнитные волны определенной длины; подобные же волны, но несколько иной длины испускает «синий» цвет. Органы зрения устроены та­ким образом, что могут распознавать волны, улавливая различия в их длине, и эти различия в конечном итоге регистрируются за счет соответствующих различий в физических изменениях, протекающих в мозговых центрах.

Это описание, вероятно, также полностью удовле­творит вашего слепого гостя. Теперь он великолепно осознал, как физический мозг регистрирует различия в длине волн. И если вы удовлетворитесь этим объяс­нением, он покинет вас с благодарностью, убежден­ный, что язык физики и на этот раз не подвел и что объяснение, данное вами в физических терминах, вооружило его столь же полным знанием, скажем, о пресловутом «красном» цвете, каким обладают и дру­гие люди.

Однако его предположение было бы нелепым, ибо он, конечно же, так ничего и не узнал о существовании одного очень примечательного (и, возможно, самого загадочного и, несомненно, самого навязчивого) свойства «красного» цвета — его красноте.

Да-да, именно красноте. Мы не станет гадать, явля­ется ли краснота вещью, качеством, иллюзией или чем-либо еще. Но мы не можем не признать двух фак­тов: во-первых, вы и все зрячие люди ясно осознают это свойство «красного» цвета; во-вторых, у вашего посетителя до сих пор и мысли нет о том, что вам или другим людям дано в опыте нечто подобное или что нечто подобное вообще может существовать и позна­ваться опытным путем. И если теперь вы вознамери-

[18]
тесь довести до конца добровольно возложенную на себя миссию и поднять уровень его знания о «виде­нии» до своего уровня, вам предстоит сделать еще один шаг.

Тогда вы мысленным взором окидываете перечень физических терминов и — достаточно беглого про­смотра, чтобы убедиться: любой из имеющихся тер­минов совершенно не пригоден для описания «крас­ноты» вашему слепому гостю.

Вы можете рассказать ему частицах (глобулах — центрах инерции) и описать рожденный вашей фанта­зией замысловатый танец, в котором они вибрируют, кружатся, вертятся, сталкиваются и отскакивают друг от друга. Однако ввести понятие «красноты» с помо­щью всего этого вам не удастся. Вы можете толковать о волнах — больших и малых, длинных и коротких; но представления о «красноте» так и не возникнет. Вы можете обратиться к физике прошлого и пуститься в рассуждения о магнитной, электрической, гравитаци­онной силах (притяжения и отталкивания) или ри­нуться вперед, в современную физику, и завести речь о неевклидовом пространстве и координатах Гаусса. И можно продолжать ораторствовать в том же духе вплоть до полного изнеможения, а слепой господин будет только кивать и понимающе улыбаться. Ясно одно: после всего сказанного вами он не больше, чем прежде, подозревает о том, что же именно вы, по вы­ражению Уорда, «непосредственно испытываете, гля­дя на полевой мак».

В данном случае описание в физических терминах не способно передать ту информацию, которая черпа­ется из опыта.

Итак, может быть, краснота и не вещь, но она, оп­ределенно, факт. Посмотрите вокруг. Это один из са-

[19]
мых очевидных фактов, существующих в природе. Он бросает вам вызов повсюду, неотступно требуя истол­кования. Но язык. физики в основе своей не приспособлен для его объяснения.

Понятно, что, окрестив красноту «иллюзией», фи­зик ничего не добьется. Ибо как стала бы физика объ­яснять привнесение элемента красноты в эту иллю­зию? Изображаемая физиком вселенная бесцветна, как бесцветны и все происходящие в ней мозговые яв­ления, включая «иллюзии». Но именно вторжение цвета — неважно, назовете вы его «иллюзией» или как-либо еще — в эту картину нуждается в объясне­нии.

Как только вы четко осознаете, что краснота есть нечто, выходящее за пределы простой совокупности позиций, движений, напряжений или за рамки мате­матической формулы, вам не составит труда понять, что цвет — не единственный факт такого рода. Будь ваш гипотетический посетитель не слепым, а, скажем, глухим, то сколько бы книг по физике вы ни предлага­ли ему прочесть, вам не удастся дать ему ни малейше­го намека на природу услышанного звука. Слышимый звук — факт. (Положите книгу и прислушайтесь.) Но в мире, описываемом физикой, мы не встретим такого факта. Физика может показать нам лишь изменения в позиционном расположении мозговых частиц или изме­нение давления на них. Но ни одна таблица величин и направлений этих изменений не укажет вам на суще­ствование где-либо во вселенной явления, которое вы непосредственно переживаете в момент, когда звонит колокол. Действительно, подобно тому, как физика не может рассматривать вопрос о наличии в «красном» элемента «красноты», она изначально не способна объяснить и проникновение колокольного звона во

[20]
вселенную, графически изображаемую в виде сово­купности конфигураций, натяжений, давлений.

Но раз на графике нет ни цвета, ни звука, то какая польза от поиска в нем таких явлений, как вкус и за­пах? Самое большее, на что мы можем рассчитывать, — это обнаружить движения мозговых частиц, сопут­ствующие соответствующему переживанию, или ко­гда-нибудь сформулировать уравнения передачи ка­кого-то дотоле неизвестного потока энергии. И вы, и ваш предполагаемый гость можете обладать полным знанием об этих мозговых пертурбациях и доскональ­но изучить энергетические уравнения, еще ждущие своей формулировки. Но если вы на самом деле спо­собны ощущать вкус и запах, а он — нет, то ваше зна­ние о каждом из этих явлений, бесспорно, будет со­держать в себе нечто для него неведомое и, уж конеч­но, совершенно невообразимое.

Итак, называя какое-либо событие «физическим», мы подразумеваем, что оно в принципе может быть описано в физических терминах (в противном случае описание было бы абсолютно бессмысленным). По­этому справедливо утверждать, что, удалив из любого события, которое затрагивает наши чувствительные нервы, все известные или мыслимые физические ком­поненты, мы обнаружим некий, безусловно, не-физический осадок.

Эти остатки — самое очевидное во вселенной, при­чем настолько очевидное, что будоражимые и подстре­каемые хитроумной игрой нашего воображения — то помещающего их на наружную поверхность нервных окончаний, то переносящего их за пределы этих окон­чаний, в окружающее пространство, — они создают видимость огромного внешнего мира яркого света и буйных красок, острых запахов и звучащих наперебой

[21]
громких звуков. Все вместе они сливаются в изуми­тельнейший вихрь из четко различимых явлений. Именно его и надо рассмотреть после того, как физика скажет свое слово.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: