Явление одиннадцатое 2 страница. Барабошев . Стало быть, это тебе будет неприятно?

Барабошев. Стало быть, это тебе будет неприятно?

Платон. Да не то что неприятно, а для чувствительного человека это подобно казни, когда над его чувствами смеются.

Барабошев. А ты разве чувствительный человек? Мы, братец, этого до сих пор не знали. Сейчас мы вставим двойные стекла (надевает пенсне) и будем разбирать твои чувствия.

Платон (отходя). В пустой чердак двойных стекол не вставляют.

Барабошев. Вы полагаете, что в пустой?

Платон. Да уж это так точно. (Хватаясь за голову.) Но за что же, боже мой, такое надругательство?

Барабошев. А вот за эти ваши каламбуры.

Мухояров. И за два года вперед зачти!

Барабошев. По вашим заслугам надо бы вам еще по затылку награждение сделать…

Платон. Что же, деритесь! Все это вы можете, и драться и чужие письма читать; но при всем том мне вас жалко, очень мне вас жалко, да-с.

Барабошев. Отчего ж это такая подобная скорбь у вас?

Платон. Оттого что вы купец богатый, известный, а такие ваши поступки, и даже хотите драться…

Барабошев. Так что же-с?

Платон. А то, что это есть верх необразования и подлость в высшей степени.

Входит Мавра Тарасовна, за ней Филицата и Поликсена, которые останавливаются в кустах.

Явление восьмое

Барабошев, Мухояров, Платон, Мавра Тарасовна, Филицата, Поликсена.

Барабошев. Пожалуйте, маменька! Очень вы кстати, сейчас мы вам развлечение доставим, будем читать сочинение господина Зыбкина.

Мавра Тарасовна садится. Поликсена прислушивается из кустов.

Платон. Вот уж благодарю, вот уж покорно вас благодарю! Куда как благородно!

Барабошев (читает). «Красота несравненная и душа души моей». Важно! Ай да Зыбкин.

Платон. Эх! Как это довольно подло, что вы делаете!

Барабошев (читает). «Любить и страдать, вот что мне судьба велела. Нельзя открыть душу, нельзя показать чувства — невежество осмеет тебя и растерзает твое сердце. Люди необразованные имеют о себе высокое мнение только для того, чтоб иметь высокое давление над нами бедными. Итак, я должен молчать и в молчании томиться».

Мавра Тарасовна (сыну). Что ж это, миленький, такое написано?

Барабошев. Любовное письмо от кавалера к барышне.

Мавра Тарасовна. Какой же это кавалер?

Барабошев. А вот рекомендую: чувствительный человек и несостоятельный должник! Он должен мне по векселю двести рублей, на платеж денег не имеет и от этого самого впал в нежные чувства.

Мавра Тарасовна. К кому же это он, любопытно бы…

Барабошев. И даже очень любопытно. (Платону.) Слышишь, Зыбкин: нам с маменькой любопытно знать твой предмет, так потрудись объяснить, братец.

Платон. Мало ли кому что любопытно! Нет уж, будет с вас. Я так, про себя писал.

Мухояров. Да ты тень-то не наводи, говори прямо!

Мавра Тарасовна. Скажи, миленький! Вот и посмеемся все вместе, все-таки забава.

Платон. Умру, не скажу.

Барабошев. Он сейчас, маменька, скажет, у меня есть на него талисман. (Вынимает вексель.) Видишь свой документ? Коли скажешь, год буду деньги ждать.

Платон. Да невозможно. Смейтесь надо мной одним, чего вам еще нужно?

Мухояров. Как есть храбрый лыцарь, но, при всем том, без понятия к жизни.

Барабошев. Мало тебе этого? Ну, изорву, коли скажешь.

Платон. Жилы из меня тяните — не скажу.

Барабошев. Ну так пеняй на себя! Сейчас пишу уплату, двадцать пять рублей тебе за месяц. Ставлю бланк, без обороту на меня. (Пишет на векселе.) Передаю вексель доверенному моему. (Отдает вексель Мухоярову.) Видишь?

Платон. Что ж, ваша воля, отдавайте кому хотите.

Барабошев (Мухоярову). Завтра же представь вексель, получи исполнительный лист и (показывая на Зыбкина) опусти его в яму.

Платон (с испугом). Как, в яму, зачем? Я молодой человек, помилуйте, мне надо работать, маменьку кормить.

Барабошев. Ничего, братец, посиди, там не скучно; мы тебя навещать будем.

Мавра Тарасовна. Да, миленький, в богатстве-то живя, мы бога совсем забыли, нищей братии мало помогаем; а тут будет в заключении свой человек, все-таки вспомнишь к празднику, завезешь калачика, то, другое — на душе-то и легче.

Барабошев. Покорись, братец!

Платон (опустив голову). Ну, в яму, так в яму! Но только я теперь ожесточился.

Мавра Тарасовна. Какой ты, миленький, глупый! Двести рублей для вас велики деньги, хоть бы мать-то пожалел.

Платон. Ах, уж не мучьте меня!

Мавра Тарасовна. Ведь так, чай, какая-нибудь полоумная либо мещанка забвенная. Хорошая девушка, из богатого семейства, тебя не полюбит; ну, что ты за человек на белом свете!

Платон. Ничем я не хуже вас, вот что! Я молодой человек, наружность мою одобряют, за свое образование я личный почетный гражданин.

Мухояров. Нет, не личный — а ты лишний почетный гражданин.

Барабошев. Вот это верно, что ты лишний.

Платон. Нет, вы лишние-то, а я нужный, я ученый человек, могу быть полезен обществу. Я патриот в душе и на деле могу доказать.

Барабошев. Какой ты можешь быть патриот? Ты не смеешь и произносить… потому это высоко и не тебе понимать.

Платон. Понимаю, очень хорошо понимаю. Всякий человек, что большой, что маленький, — это все одно, если он живет по правде, как следует, хорошо, честно, благородно, делает свое дело себе и другим на пользу, — вот он и патриот своего отечества. А кто проживает только готовое, ума и образования не понимает; действует только по своему невежеству, с обидой и с насмешкой над человечеством, и только себе на потеху, тот мерзавец своей жизни.

Барабошев. А как ты обо мне понимаешь? Ежели я ни то, ни другое и, промежду всего этого, хочу быть сам по себе?

Платон. Да уж нельзя, только два сорта и есть, податься некуда: либо патриот своего отечества, либо мерзавец своей жизни.

Барабошев. В таком случае поди вон и ожидай себе по заслугам.

Мухояров. А вот он у меня другую песню запоет.

Платон. Всю жизнь буду эту песню петь, другой никто меня не заставит.

Барабошев. Однако у меня от этих глупых прениев в горле пересохло. Маменька, попотчуйте холодненьким, не заставьте умереть от жажды!

Мавра Тарасовна. Пойдем, миленький, и я с тобою выпью. Какое это вино расчудесное, ежели его пить с разумом.

Платон. Прощайте, бабушка.

Мавра Тарасовна. Прощай, внучек! бабушка я, да только не тебе.

Барабошев. Господин Зыбкин, до свидания у Воскресенских ворот! (Мухоярову.) Проводи его честь честью!

Платон. Чему вы рады? Кого вы гоните? Разве вы меня гоните? Вы правду от себя гоните, вот что!

Уходит, за ним Мухояров, Мавра Тарасовна и Барабошев. Из кустов выходят Поликсена и Филицата.

Явление девятое

Поликсена, Филицата.

Поликсена. Няня, няня, Филицата!

Филицата (не слушая). Ай, что он тут наделал-то, что натворил! На-ка, хозяевам в глаза так прямо.

Поликсена. Филицата, да слушай ты меня!

Филицата. Ну, что, что тебе?

Поликсена. Чтобы ночью, когда все уснут, он был здесь в саду! Слышишь ты, слышишь? Непременно.

Филицата. Что ты, что ты, опомнись! Тебя хотят за енарала отдавать, а ты ишь что придумываешь?..

Поликсена. Я тебе говорю, чтобы он был здесь ночью! И ничего слышать не хочу, — ты меня знаешь.

Филицата. Что ты об своей голове думаешь? На что он тебе? Он тебе совсем не под кадрель. Ну, хоть будь он какой советник, а то люди говорят, что он какой-то лишний на белом свете.

Поликсена. Так ты не хочешь? Говори прямо: не хочешь!

Филицата. Да с какой стати, и с чем это сообразно, коли тебя за енарала…

Поликсена (доставая деньги). Так вот что: поди, купи мне мышьяку!

Филицата. Ай, батюшки! Ай, что ты, греховодница!

Поликсена (отдавая деньги). Купи мне мышьяку! А если не купишь, я сама пойду. (Уходит.)

Филицата. Ай, погибаю, погибаю! Вот когда моей головушке мат пришел.

Действие второе

ЛИЦА:

3ыбкина.

Платон.

Мухояров.

Филицата.

Сила Ерофеич Грознов, отставной унтер-офицер, лет 70-ти, в новом очень широком мундире старой формы, вся грудь увешана медалями, на рукавах нашивки, фуражка теплая.

Бедная, маленькая комната в квартире Зыбкиной. В глубине дверь в кухню, у задней стены диван, над ним повешены в рамках школьные похвальные листы, налево окно, направо шкафчик, подле него обеденный стол; стулья простой, топорной работы. На столе тарелка с яблоками.

Явление первое

3ыбкина (сидит у окна), входит Платон.

Платон (садится утомленный). Готово. Теперь чист молодец, все заложил, что только можно было. Семи рублей не хватает, так еще часишки остались.

Зыбкина. А как жить-то будем?

Платон. А как птицы живут? У них денег нет. Только бы долг-то отдать, а то руки развязаны. Вот деньги-то. (Подает Зыбкиной деньги.) Приберите! Завтра снесем.

Зыбкина. А как жалко-то; столько денег в руках, и вдруг их нет.

Платон. Да ведь нечего делать: и плачешь, да отдаешь.

Зыбкина. Уж это первое дело — долг отдать, петлю с шеи скинуть, — последнего не пожалеешь. Бедно, голо, да зато совесть покойна, сердце на месте.

Платон. Как это, маменька, приятно, что у нас с вами мысли одинакие.

Зыбкина. А ты думаешь, ты один честный-то человек. Нет, и я понимаю, что коли брал, так отдать надо. Просто уж это очень.

Платон. А как я давеча этой ямы испугался.

Зыбкина. Ну вот! Да разве я допущу? Я последнее платье продам. Мухояров за тобой из трактира присылал, дело какое-то есть.

Платон. Надо идти, у него знакомства много, работы не достану ли через него.

Зыбкина. Поди. Убытку не будет, дома-то делать нечего.

Платон уходит.

Перечесть деньги-то да в комод запереть. (Считает деньги и запирает в шкафчик.)

Входит Филицата.

Явление второе

Зыбкина, Филицата.

Филицата. Снова здорово, соседушка!

Зыбкина. Здравствуй, Филицатушка! Садись! Как дела-то: по-прежнему, аль что новое есть?

Филицата. Ох, уж и не говори! Голова кругом идет.

Зыбкина. Была у колдуна-то?

Филицата. Была. До утра ворожбу-то отложили; уж завтра натощак, что бог даст; а теперь другая забота у меня. Вот видишь ли: хозяева наши хотят ундера на дворе иметь, у ворот поставить.

Зыбкина. Что ж, дело хорошее, при большом доме не лишнее.

Филицата. Вот я и ездила за ним, у меня знакомый есть; да куда ездила-то! В Преображенское. Привезла было его с собой, да не вовремя: видишь, дело-то к ночи, теперь хозяевам доложить нельзя, забранятся, что безо времени беспокоят их; а до утра чужого человека в доме оставить не смеем.

Зыбкина. Так вели ему завтра пораньше явиться, а теперь пусть домой идет.

Филицата. Что ты, что ты! Уж куда ему назад плестись да завтра опять такую даль колесить! Я его и сюда-то, в один конец, насилу довезла, боялась, что дорогой-то развалится.

Зыбкина. Старенький?

Филицата. Ветхий старичок.

Зыбкина. Так на что ж вам такого?

Филицата. Да что ж у нас работа, что ль, какая! У ворот-то сидеть трудность не велика. У нас два дворника, а его только для порядку; он кандидат, на линии офицера, весь в медалях, — вахмистр, как следует. Состарился, так уж это не его вина; лета подошли преклонные, ну и ослаб; а все ж таки своего геройства не теряет.

Зыбкина. Где ж он у тебя?

Филицата. У калитки на лавочке сидит, отдыхает: растрясло, никак раздышаться не может. Так вот я тебя и хочу просить: приюти ты его до утра, он человек смирный, солидный.

Зыбкина. Что ж, ничего, пусть ночует; за постой не возьму.

Филицата. Смирный он, смирный, ты не беспокойся! А уж я тебе за это сама послужу. Дай ему поглодать чего-нибудь, а уснет, где пришлось, — солдатская кость, к перинам не привычен. (Подходит к окну.) Сила Ерофеич, войдите в комнату! (Зыбкиной.) Сила Ерофеич его зовут-то. Сын-то у тебя где?

Зыбкина. По делу побежал недалеко.

Филицата. А и мне его нужно бы. Ну, да я к тебе еще зайду; далеко ль тут, всего через улицу перебежать. Кстати тебе яблочков кулечек принесу.

Зыбкина. Да у меня и прежние твои еще ведутся. Вот на столе-то.

Филицата. Ну все-таки не лишнее, — когда от скуки пожуешь; у меня ведь не купленные.

Входит Грознов.

Явление третье

Те же и Грознов.

Грознов (вытягиваясь во фрунт). Здравия желаю!

Зыбкина. Здравствуйте, Сила Ерофеич!

Филицата. Это моя знакомая, Палагея Григорьевна… Вот вы, Сила Ерофеич, здесь и ночуете.

Грознов. Благодарю покорно.

Зыбкина. Садитесь, Сила Ерофеич!

Грознов садится к столу.

Яблочка не угодно ли?

Грознов (берет яблоко с тарелки). Налив?

Зыбкина. Белый налив, мягкие яблоки.

Грознов. В Курске яблоки-то хороши… Бывало, набьешь целый ранец.

Зыбкина. А дешевы там яблоки?

Грознов. Дешевы, очень дешевы.

Зыбкина. Почем десяток?

Грознов. Ежели в саду, так солдату задаром, а с прочих не знаю; а на рынке тоже не покупал.

Зыбкина. Да, уж это на что дешевле!

Филицата. Ну, мне пора домой бежать. (Подходит к Грознову.) Вот что, Сила Ерофеич: чтоб вас завтра скорей в дом-то к нам допустили, вы, отдохнувши, сегодня же понаведайтесь к воротам. У нас завсегда либо дворник, либо кучер, либо садовник у ворот сидят; поговорите с ними, позовите их в трактир, попотчуйте хорошенько. Своих-то денег вам тратить не к чему, да вы и не любите, я знаю; так вот вам на угощение! (Дает рублевую бумажку.)

Грознов. Это хорошо, хорошо. Я так и сделаю, я люблю в компании-то, — особенно ежели на чужие-то…

Филицата. А завтра, когда придете, скажите, что мой родственник; вас прямо ко мне наверх и проводят задним крыльцом.

Грознов. Я скажу, кум. Я все, бывало, так-то и смолоду: когда нужно повидать либо вызвать кого, так кумом сказывался, хе-хе-хе.

Филицата. Значит, вас учить нечего.

Грознов. Что ученого учить! Тоже ведь ходок был.

Зыбкина. Да вы и сейчас на вид-то не очень чтобы… еще мужчина бравый.

Грознов. Что ж, я еще хоть куда, еще молодец; ну, а уж кумовство все ушло, — прежнего нет, тю-тю!

Явление четвертое

Зыбкина, Грознов.

Зыбкина. И рада бы я вас послушать, — очень я люблю, когда страшное что рассказывают, ну, и про королей, про принцев тоже интересно; да на уме-то у меня не то, свое горе одолело.

Грознов. Я про сражения-то уж плохо и помню, давно ведь это было. Прежде хорошо рассказывал, как Браилов брали, а теперь забыл. Я больше двадцати лет в чистой отставке; после-то все в вахмистрах да в присяжных служил, гербовую бумагу продавал.

Зыбкина. Все у денег, значит, были?

Грознов. Много их через мои руки перешло.

Зыбкина. А мы вот бьемся, так бьемся деньгами-то… Уж как нужны, как нужны!

Грознов. Кому они не нужны! Жить трудно стало: за все деньги плати.

Зыбкина. Жить-то бы можно; а вот долг платить тяжело.

Грознов. Да, платить тяжело; занимать гораздо легче.

Зыбкина. Ну, не скажите! Вот я понабрала деньжонок долг-то отдать, а все еще не хватает, да на прожитие нужно, — рублей тридцать бы призанять теперь; а где их возьмешь? У того нет…

Грознов. А у другого и есть, да не даст. Вот у меня и много, а я не дам.

Зыбкина. Что вы говорите?

Грознов. Говорю: денег много, а не дам.

Зыбкина. Да почему же?

Грознов. Жалко.

Зыбкина. Денег-то?

Грознов. Нет, вас.

Зыбкина. Как же это?

Грознов. Я проценты очень большие беру.

Зыбкина. Скажите! Да на что вам: вы, кажется, человек одинокий.

Грознов. Привычка такая. А вы кому должны?

Зыбкина. Купцу.

Грознов. Богатому?

Зыбкина. Богатому.

Грознов. Так и не платите. Об чем горевать-то! Вот еще! Нужно очень себя разорять.

Зыбкина. Да ведь по векселю.

Грознов. Да что ж за беда, что по векселю. Нет, что вы, помилуйте! И думать нечего! Не платите, да и все тут. А много ли должны-то?

Зыбкина. Да без малого двести рублей.

Грознов. Двести? Ни, ни, ни! Что вы, в уме ли!.. Столько денег отдать? Да ни под каким видом не платите!

Зыбкина. Да ведь он документ взял, говорю я вам.

Грознов. Ну, а взял, так что ж ему еще! И пусть его смотрит на документ-то.

Зыбкина. Да ведь посадит сына-то.

Грознов. Куда?

Зыбкина. В яму, к Воскресенским воротам.

Грознов. Что ж, это ничего, пущай посидит, там хорошо… пищу очень хвалят.

Зыбкина. Да ведь срам, помилуйте.

Грознов. Нет, ничего, там и хорошие люди сидят, значительные, компания хорошая. А бедному человеку, так и на что лучше: покойно, квартира теплая, готовая, хлеб все больше пшеничный.

Зыбкина. Это действительно, правда ваша; только жалко, сын ведь.

Грознов. Что его жалеть-то! Посидит да опять домой придет. Деньги-то жальче, они уж не воротятся, запрет их купец в сундук, вот и идите домой ни с чем. А спрятать их подальше да вынимать понемножку на нужду, так на сколько их хватит! Ну, пропади у вас столько денег, что бы вы сказали?

Зыбкина. Сохрани бог! С ума можно сойти.

Грознов. Украдут жалко; а своими руками отдать не жалко. Смешно. Руки-то по локоть отрубить надо, которые свое добро отдают.

Зыбкина. Справедливы ваши речи, очень справедливы; а все-таки у меня-то сомнение: чужие деньги, взятые, как их не отдать.

Грознов. Да вы разве на сбереженье брали? Коли на сбереженье брали, да они у вас целы, — так отдавайте. А я думал, это трудовые. Трудовые-то люди жалеют, берегут.

Зыбкина. Так вы не советуете отдавать?

Грознов. Купец от наших денег не разбогатеет; а себя разорите.

Зыбкина. Уж как я вам благодарна. Женский ум, что делать-то, всего не сообразишь. А ежели сын требовать будет?

Грознов. А что сын! Сиди, мол, вот и все! Надоест купцу кормовые платить, ну, и выпустит, либо к празднику кто выкупит.

Зыбкина. Как это все верно, что вы говорите.

Входят Платон и Мухояров. Грознов садится сзади стола у шкафа и жует яблоко.

Явление пятое

Зыбкина, Грознов, Платон, Мухояров.

Мухояров (садится, разваливается и надевает пенсне). Скажите, пожалуйста, я вас спрашиваю: ваш сын имеет в себе какой-нибудь рассудок?

Зыбкина. Не знаю, как вам сказать. Кажется, бог не обидел, ну, и учили мы его.

Мухояров. Однако и образования настоящего по бухгалтерской части я не вижу.

Платон. Фальшивые балансы-то тебе писать? Нет, уж это на что же.

Мухояров. Не с вами говорят, а с вашей маменькой. Но я даю ему работу, и очень интересную, — баланс стоит сто рублей, я предлагаю полтораста; но он не берет.

Платон. Совести не продам, сказано тебе, и не торгуйся лучше.

Мухояров. Какой же ты бухгалтер! От тебя твоей науки сейчас требуют, а не совести; значит, ты не своим товаром торгуешь.

Платон. Да уж будет разговаривать-то! Тысячи рублей не возьму, вот тебе и сказ!

Мухояров. Твоя глупость при тебе, — я спорить не стану. Мы людей найдем. (Зыбкиной.) У нас дело вот какого роду: много денег в кассе не хватает, хозяин издержал на свои развлечения: так нам требуется баланс так оттушевать, чтобы старуха разобрать ничего не могла. (Показывая на Грознова.) Что это у вас за орангутант?

Зыбкина. Какой орангутант, помилуйте! Это кавалер. Ваша нянька хочет его к вам в ундера поставить. (Грознову, указывая на Платона.) Вот, Сила Ерофеич, сынок-то мой, про которого говорили.

Грознов. Парень знатный! (Манит рукой Платона.) Поди-ка сюда поближе.

Платон подходит.

Кто это? (Указывая на Мухоярова.)

Платон. Приказчик от Барабошева.

Грознов. О!.. А я думал!.. (Отворачивается и жует яблоко.)

Мухояров (вставая). Хорош мужчина.

Грознов. Недурен. А ты как думаешь?

Зыбкина. Он в разных сражениях бывал, королей, императоров и всяких принцев видел.

Мухояров. Врет все, ничего он не видел; за пушкой лежал где-нибудь.

Грознов. Нет, видел.

Мухояров. На картинке?

Грознов (сердится). В натуре.

Мухояров. Которого?

Грознов. Австрицкого, прежнего.

Мухояров. А какой он из себя? Мал, велик, толст, тонок? Вот и не скажешь.

Грознов. Нет, скажу.

Мухояров. А скажешь, так и говори! Вот мы твою правду и узнаем. Ну какой?

Грознов (передразнивая). Какой, какой! Солидный человек, не тебе чета. (Встает.) Ну, я пойду.

Зыбкина. Идите, Сила Ерофеич.

Мухояров. Куда нам такую ветошь? У нас не Матросская богадельня. Разве для потехи?

Грознов. Поживи-ка с мое, так сам в богадельню запросишься, а я еще на своих харчах живу. А у Барабошевых тебя держать станут ли, нет ли, не знаю; а я жить буду. А коли будем жить вместе, не прогонят тебя, так ты мне вот как будешь кланяться. Не больно ты важен, видали почище. (Уходит.)

Явление шестое

Зыбкина, Платон.

Платон. Поняли, маменька?

Зыбкина. Нечего мне понимать, да и незачем.

Платон. Какую штуку-то гнет! Сами обманывать не умеют, так людей нанимают.

Зыбкина. Кого обманывать-то?

Платон. Старуху, Барабошеву старуху. Какую работу нашел, скажите!

Зыбкина. Да ты эту работу умеешь сделать?

Платон. Как не уметь, коли я этому учился.

Зыбкина. Деньги дадут за нее?

Платон. Полтораста посулил.

Зыбкина. Миллионщики мы?

Платон. Мы не миллионщики; но я, маменька, патриот.

Зыбкина. Изверг ты, вот что! (Утирает платком глаза.)

Платон. Об чем вы плачете? Вы должны хвалить меня, я вот последние часики продал.

Зыбкина. Зачем это?

Платон. Чтобы долг заплатить. (Достает деньги.) Вот, приложите к тем.

Зыбкина. Нет, оставь у себя, пригодятся. Без денег-то везде плохо.

Платон. Да ведь там не хватает.

Зыбкина. Чего не хватает?

Платон. Долг-то отдать; не все ведь.

Зыбкина. Да уж я раздумала платить-то. Совсем было ты меня с толку сбил; какую глупость сделать хотела! Как это разорить себя…

Платон. Маменька, что вы, что вы!

Зыбкина. Хорошо еще, что нашлись умные люди, отсоветовали. Руки по локоть отрубить, кто трудовые-то отдает.

Платон. Маменька, маменька, да ведь меня в яму, в яму.

Зыбкина. Да, мой друг. Уж поплачу над тобой, да, нечего делать, благословлю тебя, да и отпущу. С благословением моим тебя отпущу, ты не беспокойся!

Платон. Маменька, да ведь с триумфом меня повезут, провожать в десяти экипажах будут, извозчиков наймут, процессию устроят, издеваться станут, только ведь им того и нужно.

Зыбкина. Что ж делать-то! Уж потерпи, пострадай!

Платон. Маменька, да ведь навещать будут, калачи возить — всё с насмешкой.

Зыбкина. Мяконький калачик с чаем разве дурно?

Платон. Ну, а после чаю-то, что мне там делать целый день? Батюшки мои! В преферанс я играть не умею. Чулки вязать только и остается.

Зыбкина. И то дело, друг мой, все-таки не сложа руки сидеть.

Платон (с жаром). Так готовьте мне ниток и иголок, больше готовьте, больше!

Зыбкина. Приготовлю, мой друг, много приготовлю.

Платон (садится, опуская голову). От вас-то я, маменька, не ожидал, — признаться сказать, никак не ожидал.

Зыбкина. Зато деньги будут целее, милый друг мой.

Платон. Всю жизнь я, маменька, сражаюсь с невежеством, только дома утешение и вижу, и вдруг, какой удар, в родной матери я то же самое нахожу.

Зыбкина. Что то же самое? Невежество-то? Брани мать-то, брани!

Платон. Как я, маменька, смею вас бранить! Я не такой сын. А только ведь оно самое и есть.

Зыбкина. Обижай, обижай! Вот посидишь в яме-то, так авось поумнее будешь.

Платон. Что ж мне делать-то? Кругом меня необразование, обошло оно меня со всех сторон, одолевает меня, одолевает. Ах! Пойду брошусь, утоплюся.

Зыбкина. Не бросишься.

Платон. Конечно, не брошусь, потому — это глупо. А я вот что, вот что. (Садится к столу, вынимает бумагу и карандаш.)

Зыбкина. Это что еще?

Платон. Стихи буду писать. В таком огорчении всегда так делают образованные люди.

Зыбкина. Что ты выдумываешь!

Платон. Чувств моих не понимают, души моей оценить не могут и не хотят; вот все это тут и будет обозначено.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: