Джомолунгма – путь к вершине и возвращение 3 страница

Чтобы получить один литр воды, нужна целая гора снега. Еще раз делаю суп из томатов, потом две кастрюльки соленого чая, готовить который я научился у кочевников: горсть заварки и две щепотки соли на литр воды. Здесь нужно много пить, если не хочешь, чтобы организм обезводился. Ведь вследствие обезвоживания сгущается кровь. Зная это, продолжаю топить снег и пью, пью.

Стряпня длится несколько часов. Я лежу, придерживаю кастрюльку, сую в рот то кусочек сухого мяса, то кусочек сыра пармезана. Нет ни малейшего желания покидать палатку. Буря усиливается. Стойка палатки скрипит. Ветер – это хорошо. Он снесет снег с гребня и сгонит муссонные облака, собравшиеся к вечеру. Вот только заснуть не дает. Ужасные порывы рвут палатку. Или это мне уже чудится? Дно палатки и спальный мешок поднимаются в воздух. Еще чуть посильней – и я буду сброшен в пропасть вместе с моим жилищем. Надо укрепить палатку. Снежная пыль проникает сквозь щели. Кухарить уже невозможно. Я укладываюсь, прячу руки в спальный мешок и жду. Можно было бы и заснуть, но при каждом сильном порыве ветра я непроизвольно открываю глаза. Я еще на месте? Такое напряженное ожидание тоже отнимает силы. Стенки палатки полощутся, буря завывает, ревет, давит. Взметающийся снег бьет по тенту.

Выглядываю наружу – в лицо мне ударяет шквал ледяной крошки. Воспринимаю это спокойно. Все вокруг погасло. Черные скальные острова передо мной как призраки. Эта буря в самом деле грозит сбросить меня отсюда вместе с палаткой. Тонкий слой льда покрыл изнутри стенки палатки, пальцы прилипают к металлу – я снова зябну. Остатки тепла мне все-таки удается сохранить. Когда ветер утихает, снова засовываю обе руки глубоко внутрь мешка, застегиваю его изнутри, оставляю снаружи только лицо.

Ночь проходит сносно. Буря стихает. Когда я не сплю, бесконечной чередой тянутся мысли. Они представляются мне чем-то вещественным, какой-то силой, направленной в одну точку, не находящей выхода, живущей своей собственной жизнью. Они стали элементом моего биополя, не зависящим от меня самого. Они не принадлежат мне, не нуждаются в моих понуканиях. Даже во сне. Они приходят и уходят вопреки моей воле. То же самое происходит с этой почти осязаемой силой вокруг меня.

Светит луна, а ночь все равно теплая. Я больше не мерзну. Может быть, это конец муссонной паузы? Что это бьет по палатке, все та же ледовая крошка или уже начался снегопад? Если пойдет сильный снег, я не смогу двинуться ни вверх, ни вниз. Это будет западня. При моей теперешней вялости я не знаю, чего мне больше хочется, хорошей погоды или снегопада. Что мне делать в случае лавинной опасности? Как долго смогу я здесь протянуть? Все эти вопросы, на которые я не знаю и не могу знать ответа, преследуют меня и во сне. Снова череда мыслей, не имеющих выхода. Конечно, там выше, лавинная опасность меньше, но зато этот сыпучий свежий снег. Он как трясина, совершенно не держит. А если я устану, я пропал.

В течение медленно наступающего утра ветер постепенно стихает. Это окрыляет меня. Нащупываю в спальном мешке газовую горелку, зажигаю ее. Через час пью тепловатый кофе, жую хлеб. Все эти незначительные движения в тесноте и холоде палатки превращаются в физическое страдание. Окоченевшими пальцами вытираю непрерывно стекающие с потолка капли влаги. Распрямиться, встать во весь рост, заправить одежду – это роскошь, которой я здесь не имею. Для этого палатка должна весить по крайней мере в три раза больше, чем моя, сшитая мною специально для Гималаев. Заставляю себя еще раз взяться за стряпню. Комки сухого снега неприятно хрустят в руке. Проходит целая вечность, пока моя кастрюлька величиной с кулак наконец полна воды.

Северо-восточное плечо выше первого бивака

Еще с час лежу в мешке, в полном одеянии, пью и дремлю. Не хочется смотреть на часы. Открываю глаза и не могу понять, что сейчас: вечер или утро.

Где-то в глубине души просыпается беспокойство. Оно вдруг охватывает все мое существо, сжимает огромной рукой. Нет, это не страх. Это зовет меня к действию весь опыт моих горовосхождений. Все перегрузки за тридцать лет альпинизма. Все лавины, в которые я попадал. Вся усталость, накопившаяся за десятки лет, которая проявляется теперь в чувстве полного бессилия.

Ты должен идти! Выигранное время – это сэкономленные силы. Я хорошо знаю, что всякое может случиться. И я знаю, сколь велики будут мучения у самой вершины. Понимание всего этого не расслабляет меня, а наоборот, активизирует. Я должен идти и идти, несмотря на то, что каждое движение требует преодоления себя, а преодоление себя превращается в насилие над собой.

Почему я не спускаюсь? Потому что для этого нет никаких видимых поводов. Нельзя же прекратить восхождение просто так, без всяких оснований. Ведь я хотел подняться на вершину и сейчас этого хочу. Что движет мною?

Любопытство: где покоится Мэллори?

Спортивный интерес: один человек против горы Эверест.

Честолюбие: я буду первым.

Все эти побуждения сейчас не существуют, они улетучились. То, что гонит меня вперед, спрятано гораздо глубже того, что можно увидеть через увеличительное стекло психоанализа.

День за днем, час за часом, минута за минутой, шаг за шагом я понуждаю себя к действиям, против которых восстает мое тело. С другой стороны, пребывание здесь можно вынести только в действии. Только дурное предзнаменование или болезнь, хотя бы самая легкая, могли бы стать достаточным оправданием для спуска.

Когда солнечные лучи касаются палатки и корка льда на ее внутренней поверхности начинает оплывать, я складываю вещи. Предмет за предметом, только в обратном порядке по сравнению с тем, как я распаковывал их вечером. В небольшом укрытии оставляю себе две баночки сардин, одну гильзу газа, половину супов и чая. Рюкзак становится немного легче. Скоро 9 часов. Погода хорошая. Завтра я буду на вершине!

Вылезаю из палатки, и ко мне возвращается обычная уверенность. Я как будто вдохнул космической энергии. Или это влияет на меня вершина, от которой я неотделим?

Воздух разрежен, его нежная голубизна прозрачна. Горы подо мной еще не имеют ни объема, ни цвета. Приказываю себе снять палатку, сложить ее. Но этот приказ идет уже не от головы, а от печенки. При каждом вдохе легкие наполняются воздухом, а я сам – уверенностью. Нет никаких сомнений. Я продолжаю восхождение.

Первые 50 метров иду очень медленно, потом нахожу нужный ритм. Идется хорошо. Немного задерживаюсь на лавинном завале. Держусь чуть правее северо-восточного гребня. Склон становится круче. Снега здесь больше, чем было ниже.

Внезапно погода ухудшается. Тяжелыми клиньями потянулись через перевалы с юга грязно-белые массы облаков. Дно долины уже заполнили муссонные тучи. Подчиняясь инстинкту, иду направо. На Эвересте легко ошибиться с погодой. Что это: уже муссон или просто резкое ухудшение погоды, приближение бури? Кто попадал в ветры вблизи вершины, тот знает, что ветер может сбросить человека со склона как пушинку. Борьба с разреженным воздухом нервирует меня. Остановки становятся все длиннее. Медлительность. Неуверенность. Склон некрутой, всего каких-то 40°. Но выше 7900 любой склон дается с трудом. Утренний воздух пока чист. Над долиной Ронгбука все время образуются полосы облаков. Они уплывают на восток и скрываются за линией горизонта.

Сизиф на Эвересте

Сейчас надо восстановить ритм отдачи и накопления жизненной энергии. На больших высотах как бы нарушается внутренняя гармония. С помощью движений – ставится правая нога, нагружается, переносится левая нога, нагружается – в теле возникает энергетическое поле. Спустя некоторое время открываются затворы, снимается напряжение. Страх уходит, и увеличиваются токи жизни во всем организме – не поддающиеся измерению, непостижимые формы энергии.

Сегодня, 19 августа, я все утро иду гораздо медленнее, чем обычно, несмотря на эту удивительную силу. Как будто что-то сдерживает меня изнутри, как будто дело не в высоте, а во мне. Что-то происходит со мной, как только я начинаю двигаться.

Вчера шлось так легко. А теперь каждый шаг – мучение. Что же я так медленно иду? Рюкзак давит, хотя он стал гораздо легче. Чувствую себя потерянным, расстроенным. Что бы там ни было, я не могу внушить себе, что существует бог, который управляет этим миром и заботится о каждом из нас в отдельности. Никакого творца вне меня, вне природы не существует. Не помню, когда я освободился от религиозного чувства, знаю только одно: с тех пор мне стало труднее убеждать себя в том, что я на свете не одинок, не брошен.

Снег стал глубже. Ноги погружаются в него с особенным звуком – кажется, что кто-то идет следом за мной.

Пора наконец понять, что я здесь один, абсолютно один. Когда я хриплю на остановках, на меня находит нечто вроде ностальгии. Тоска по уюту охватывает меня. При этом я полностью отдаю себе отчет в том, что все надежды на то, что кто-то меня ждет, – пусты, напрасны, как и страх перед одиночеством.

Прогнать чувство одиночества можно только активной деятельностью – двигаться вперед, интересоваться окружающим и изучать его. Как только начинаешь думать, запас энергии быстро истощается. На одной воле теперь не пойдешь. После расслабления очень трудно собраться с силами. Паузы теперь занимают больше времени, чем прохождение пятнадцати шагов. Шаги стали мерилом времени. Пространство и время слились.

Ох, как трудно справиться с самим собой, нести самому ответственность не только за свои действия, но и за решение продолжать подъем или спускаться. В особенности тогда, когда все тело пронизывает отчаяние перед предстоящим физическим напряжением. Я по собственной воле пошел на риск, и тем не менее я не могу, как Уилсон, положиться только на бога. На кого же мне положиться? Во время движения вверх я как неживой. Меня поддерживает только мир вокруг меня: воздух, небо, земля, облака, бегущие, с запада. Ощущение движения вперед при первых шагах после отдыха. Восприятие собственной воли как чего-то вещественного на последних шагах перед остановкой.

Рельеф нетрудный, но, несмотря на это, он поглощает все мое внимание. То, что я в состоянии остановиться, в состоянии пойти дальше, дает мне силы думать о дальнейшем, хотеть жить. Не менее важным, чем это чувство владения собой, является чувство собственного мастерства. Удивительно, как часто я сам не замечаю этой стороны удовлетворения от занятий альпинизмом и говорю только о стремлении к вершине. Высотное восхождение требует от человека целого ряда навыков, знаний и изобретательности. Чем выше поднимаешься, тем больше становишься проблемой сам для себя. Умение разрешать проблемы такого рода и есть то, что отличает хорошего альпиниста от плохого.

Задачи альпинизма я вижу не в дальнейшем развитии его технической базы, а в обогащении человека новыми инстинктами и способностями. Наряду со стремлением к бесконечному совершенствованию не менее важно определение границ индивидуальных возможностей.

При моем черепашьем темпе я потерял способность правильно оценивать расстояние, пропало и ощущение времени. Не пора ли останавливаться на ночевку? Да, я тут писал, что одним из мотивов занятий альпинизмом для меня является развитие человека как такового. Понятие развития не имеет в этом контексте оценочного значения. Мое состояние не имеет стоимости. Ошибаются те, кто приписывает мне качество основной движущей силы сильное стремление к успеху. В наше время это может относиться скорее к людям, для которых важно пережить само физическое напряжение, а не процесс самопознания, как для меня. Тот, кто рассматривает свое тело как носитель успеха, не сможет понять ход моих рассуждений.

Я продвигаюсь выше – не подсчитывая, не оценивая, сколько пройдено, сколько осталось. Подъемы вверх, остановки, вдохи и выдохи целиком захватили меня, стали моим бытием. Импульс, толкающий альпиниста вперед, часто называют настырностью. Но я бы сказал, что это скорее любопытство или страсть. Сейчас все это для меня уже несущественно. Движение стало автоматическим. Пятнадцать шагов, остановка, дыхание, вися на лыжных палках. Усилия направлены внутрь, и тем самым вверх. Надежда, что бог поможет. Конечно, в моменты серьезной опасности появляется нечто вроде защитной активности. Она служит для того, чтобы выжить, и спадает, когда угроза для жизни проходит. Сейчас мне ничто не угрожает. Все вокруг так мирно. Я больше не спешу. Быстрее все равно не получится. Я смиряюсь с этим, как с законом природы. Мой высотомер показывает 7900 метров. Но эти высотомеры имеют странное свойство: на большой высоте они становятся менее точными. Показывают, как правило, меньше действительного. Возможно также, что колеблется атмосферное давление. Погода все еще прекрасная, и я намерен идти дальше.

Пройдя вверх метров сто от места ночевки, убеждаюсь, что путь по гребню и опасен и изнурителен: снег местами доходит до колен, мульды занесены, а передо мной как раз огромной величины мульда. Велика и лавинная опасность. Тыкаю правой палкой в снег и прихожу в отчаяние: поверхностный слой твердый, но он легко пробивается, а внутри зернистый снег – возможен сход снежной доски. На таком снеге я, одиночка, быстро потеряю силы. Тут замечаю, что на северной стене снежные доски сошли. Какая счастливая случайность! Там теперь твердая подложка. Итак, туда! Недолго думая, начинаю траверсировать северную стену. Как будто так и было запланировано, я пойду в кулуар Нортона, а на следующий день – далее к вершине. Решение принято неожиданно, из-за состояния снега.

Траверс северной стены занимает много времени, а набор высоты совсем небольшой, зато под ногами твердый снег прошлого муссона. Ледоруб здесь не нужен, иду, опираясь на лыжные палки. Мой рюкзак с палаткой, привязанной снаружи, чтобы просохла, все еще очень тяжел. На высоте почти 8000 метров просто держать на себе такой рюкзак – уже нагрузка. Без лыжных палок я бы качался, опрокидывался. Отдыхаю, стоя на карачках. Иду, сильно наклонившись вперед. Лыжную палку в левой руке, обращенной к склону, я укоротил. Уже давно не считаю шагов. Для фотографирования нет сил. В равномерном ритме – подъем – отдых – как улитка продвигаюсь вперед.

Меня тревожит погода. Ветра почти нет. Солнце печет. Серые массы облаков клиньями движутся с юга на север. Это муссонные штормы высылают своих вестников.

А я уверенно иду вперед. По-прежнему направо вверх. Держу направление прямо на вершину или на то, что я считаю вершиной, так как сама высшая точка отсюда скорее всего не видна. Нахожусь под верхней частью северо-восточного гребня, путь далее выполаживается. Обзор отсюда ограниченный: в одну сторону – нагромождение гор, в другую – облака. Северная вершина выглядит плоской и маленькой. Она рассекает ползущий из долины туман. Любоваться горами я в силах только во время длинных передышек. Стою между северным гребнем и кулуаром Нортона на горном склоне, эта косая трапеция имеет два с половиной километра снизу вверх и километр в ширину. Как медленно я продвигаюсь вперед! Уже не считаю, сколько длятся остановки. С помощью лыжных палок кое-как удается пройти пятнадцать шагов, после которых несколько минут прихожу в себя. Кажется, что все зависит от работы легких. Чтобы продохнуть как следует, приходится останавливаться. Вдыхаю воздух ртом, выдыхаю ртом и носом. На остановках собираю всю силу воли, чтобы заставить легкие работать.

Северная стена

Только когда они начинают вздуваться равномерно, исчезает боль, и я чувствую прилив энергии. Появляется сила в ногах.

Я собирался пройти по пути Мэллори и Ирвина, но вот вдруг принял решение идти по северному склону. Это вызвано не только тем, что на гребне сейчас много снега, но и тем, что они тогда потерпели крушение. Я нахожусь на единственно правильном пути к вершине. Отсюда хорошо виден северовосточный гребень выше меня, но я знаю, что там ничего от пионеров найти невозможно. Итак, Мэллори и Ирвин лезли по этому гребню, по самому его канату, в этом нет сомнения. Я убежден, что Оделл видел обоих на первой ступени, на том горбе, который выдается над линией гребня. Мне ясно теперь, что вторая ступень их остановила. В глубокой мульде выше меня в муссонном снегу погребены Мэллори и Ирвин. Вопрос об их участи для меня теперь ясен. Вспоминаю противоречивые описания обеих скальных ступеней северо-восточного гребня. Вот они передо мной – первая и вторая. Там продолжают жить Мэллори и Ирвин. Сцена их гибели разворачивается передо мной, как в театре, свободная от всех последующих наслоений и спекуляций. Не могу сказать, происходит это в действительности или в моем сознании, но знаю, что все это имеет прямое отношение ко мне. Вторая ступень вблизи смотрится как отвес. Снег на ней почти не держится. Нет, без крючьев и лесенок по этим скалам залезть абсолютно невозможно. И японец Като несколько месяцев тому назад использовал оставленные китайцами веревки.

Итак, Мэллори и Ирвин исчезли между первой и второй ступенями. Не дойдя до вершины. Не задаюсь вопросом, как они умерли. Ирвин и Мэллори, ставшие за несколько десятилетий легендой, для меня продолжают жить здесь. Разочарованные, изможденные, повернули они назад под второй ступенью.

В наступающей темноте трудности увеличились. Они заставляли себя продолжать изнурительный спуск. Шли все медленнее. Их могла спасти только энергия, порожденная успехом. Узнать, как они умерли, можно будет только тогда, когда кто-нибудь найдет тела погибших или фотокамеру, которую они взяли у Сомервелла. Может быть, ответа не будет никогда. Для меня теперь нет сомнений, что эти двое не дошли до вершины.

После длительной остановки мое дыхание восстанавливается, становится равномерным. Но что это: кто-то разговаривает рядом со мной? Здесь есть кто-то? Снова только биение собственного сердца и собственное дыхание. И однако же они стоят здесь. В этом безмолвии каждый звук, любой шум, рождающийся в атмосфере, слышится как человеческое слово. Я часто прихожу в ужас: почему мне чудятся человеческие голоса. Может быть, это Мэллори и Ирвин? Из-за того, что меня в течение многих лет занимает тайна их исчезновения, я верю, что это их крики доносит до меня ветер. Итак, Мэллори и Ирвин действительно живы? Да, их дух живет здесь. Я чувствую его. Несмотря на усталость, пристально вглядываюсь в контур гребня передо мной. Вторая ступень придвинулась. Относительно легкий снежный желоб ведет к вертикальному расколу. Четко вижу пробку в его конце. Один вид второй ступени – реальное доказательство того, что Мэллори и Ирвин с их примитивным снаряжением не прошли ее.

Мрачная снежная пустыня то расширяется, то сжимается, но я не паникую. Я знаю дорогу. И следы сзади еще не занесены. Слегка снежит, но тепло. По огромным плавным увалам – два таких уже позади – приближаюсь к кулуару Нортона. Я его не вижу, но ощущаю. Ни на секунду не сомневаюсь, что не забрал слишком высоко. Откуда эта уверенность в правильности движения – от усталости, сделавшей меня ко всему безразличным, или от чувства, что путь мне уже знаком?

Контрфорсы узнаются по более крупным скальным глыбам. Вижу только те, мимо которых непосредственно прохожу, остальные вниз и вверх от меня скрываются в тумане. Эти скальные острова служат мне ориентиром. Как дорожные указатели, они все имеют четкие очертания.

Туман вокруг стал совсем густым, солнце лишь временами пробивается сквозь него. Ориентироваться труднее. Иногда во время остановок тишина вызывает у меня страх. Когда безмолвие становится невыносимым, надо идти. Удары молотком во всем теле и загнанное дыхание после десятка шагов выбивают мысли об окружающей меня пустоте. Нет места никаким другим чувствам, кроме нескончаемого ощущения боли. Я существую только как преодоление самого себя. На привалах буквально падаю. Повиснув на лыжных палках, с рюкзаком, навалившимся на затылок, я длительное время состою только из вдохов и выдохов. Потом возвращаюсь в действительность, с усилием делаю первый шаг. Дальше!

Иногда кажется, что мне уже не выбраться из этого снега. Однако присутствия духа не теряю. Все вверх и направо по северной стене. Весь склон – сплошное лавинное пространство. Сверху сыплется свежий снег. Начинают прыгать шарики града. Уговариваю себя, что это временная неприятность. «Два дня погода еще продержится», – говорю сам себе.

Бесконечно долго продолжается этот косой траверс с многочисленными остановками, следующими через равные интервалы. Сосредоточившись на тяжелой работе, я совершенно не заметил, что погода настолько испортилась, что впору поворачивать назад. Видимость полностью исчезла. Я валюсь и отдыхаю. Наверное, надо ставить палатку. Но здесь слишком ненадежно. Подвалит еще снега, может сойти лавина. Нужно ночевать на возвышении. Все это не проходит через сознание. Я действую инстинктивно.

Еще около часа, преодолевая мучения, тащусь вверх. На одном плавном поднятии, пересекающем стену, как огромный вал, я снова валюсь. Какое-то время – лишь тяжесть, безразличие, неподвижность во всех членах. Разрываются облака. Показывается долина: серая, слегка заснеженная, она вскоре снова затягивается туманом.

И горы вдали, и склоны подо мной, и снежный щит в большом кулуаре – все кажется плоским, потерявшим объемность. Смотрю на часы: 3 часа дня. Осознаю, что я все еще метрах в 200 восточнее кулуара Нортона. Потом смотрю на высотомер: 8220 метров. Это никуда не годится! Я недоволен не только высотой (надо было бы подняться до 8400 метров), но и тем, что устал сегодня больше, чем вчера. Идти дальше не могу. На то есть еще одна причина: неизвестно, найдется ли выше удобное место для палатки.

Ставлю палатку раньше, чем планировал – на одном скальном лобике нахожу почти ровное место размером 2х2 метра. Здесь нет опасности схода лавины: снег пойдет слева и справа от возвышения. Утаптываю снег, то и дело отдыхая. Как только останавливаюсь, сразу же приходят мысли: как найти дорогу вниз, если погода не наладится? Думаю обо всех возможных неожиданностях – и сомнения перерастают в страх. Только когда работаешь, страх исчезает. Тревожит все: и самый легкий снегопад, и набежавшая тучка, и потепление. Что это: настоящий муссон или только боязнь муссона? Мне кажется, что наступает ухудшение погоды. Если в течение этих дней я не спущусь, мои резервы быстро истощатся. Опасность лавин с северной стены и с Северного седла увеличивается с каждой минутой.

Час спустя на скальном пятачке стоит моя палатка. Она, как и прежде, растянута на ледорубе и лыжных палках. Здесь я защищен от ветра. В ней не страшна даже буря. Открытый рюкзак ставлю перед входом, матрац засовываю внутрь палатки. Кругом в избытке снега для приготовления пищи. Все готово для долгой ночи. Чувство облегчения овладевает мной.

В эту ночь я залезаю в спальный мешок во всем одеянии, в том числе и в моих громоздких двойных пластиковых ботинках, чтобы они не задубели от мороза. Одежда кажется мне чуждым телом. Пространство между кожей и одеждой заполнено неприятным удушливым воздухом, как будто закован в латы.

Пока я лежу в палатке – слишком усталый, чтобы спать, слишком слабый, чтобы готовить еду, – пытаюсь представить верхний базовый лагерь. Нена теперь, наверное, пьет чай. Или смотрит сюда? Кстати, прояснилось ли? Может, погода все же улучшится. Время бежит и слишком быстро, и слишком медленно.

Второй бивак

В этот вечер, 19 августа, Нена записала:

«Сейчас 8 часов вечера, в нашей узкой долине сумерки. Внезапно начался снегопад и так же внезапно прекратился. За весь день я ни разу не видела Райнхольда. Но я знаю, что он там, наверху, где-то в районе второй ступени. Завтра он пойдет к вершине. Авось погода снова улучшится. Из ниоткуда появляются тяжелые черные тучи, они клубятся, изливаясь снегом и градом. Что это может значить? Я непрерывно об этом думаю. Если эта непогода не прекратится, все пропало. Сколько выпало снега? Насколько велика лавинная опасность там у него? Насколько тяжело будет спускаться по свежевыпавшему снегу? Сколько времени ему понадобится, чтобы спуститься от вершины до Северного седла? Как бы то ни было, я уверена, что Райнхольд все сделает правильно».

Как можно жить на этой высоте? Я не живу больше, я просто прозябаю, как растение. Когда все делаешь один, каждое движение стоит массы волевых усилий. При малейшей нагрузке сразу же ощущаю недостаток кислорода. Скорость мыслительной деятельности сильно снижена. Четкие решения я принимаю только после длительного размышления. Мысли перебиваются усталостью и ощущением боли при дыхании. Мои дыхательные пути как будто одеревенели, бронхи воспалены.

По-настоящему горячее питье приготовить невозможно, так как вода здесь не нагревается до 100°, но я все время топлю и топлю снег. Плошку за плошкой. Пью суп, соленый чай. Все равно пока еще слишком мало. Голода не чувствую, приходится есть через силу. Не знаю, что и съесть, чтобы не стошнило. Может быть, открыть сардины или что-нибудь еще? Каждая мелочь требует времени, сил и внимания. Каждое движение делается медленно и с трудом. Решаю поесть сыра с хлебом, цыплят в желе – сублимированный продукт, который я развожу в тепловатой воде. Пустую банку кладу под голову – для ночных нужд. Более получаса давлюсь пищей. Темнеет. Все эти мелкие операции на биваке в сумме стоят мне столько же энергии, сколько равномерный многочасовой подъем вверх. Ночевка в одиночку – уже сама по себе большое напряжение. Лечь спать здесь значит гораздо больше, чем просто лечь в постель, накрыться одеялом и уснуть.

Еще раз сажусь в спальном мешке. Сначала развязываю шнурки, расслабляю ботинки. Завтра у меня должны быть сухие ноги и мягкие ботинки. Меняю носки, снова надеваю ботинки и засовываю ноги в ботинках в спальный мешок. Мокрые носки кладу в сторону, потом вытягиваюсь, достаю рюкзак и кладу его под голову под матрац вместо подушки. Кухонные принадлежности устраиваю так, чтобы завтра можно было готовить, не вылезая из мешка. Как-нибудь протянуть ночь (о хорошем сне нечего и думать) можно, только устроив голову повыше и вообще имея возможность шевелиться.

Движения в тесной палатке сбивают дыхание. Приходится делать глубокие вдохи. Пальцы онемели от мороза. В полудреме, в тяжелых видениях проходит ночь.

Утром чувствую себя таким же утомленным, как и вечером, к тому же еще и окоченевшим. Есть ли у меня еще желание идти вверх? Да. Я должен идти вверх! И при этом нет никаких сил, чтобы сдвинуться с места. По опыту знаю, что и в таком состоянии смогу идти дальше, но сейчас еще не хватает силы воли сделать первый, решительный шаг.

Когда я наконец открываю вход палатки, снаружи уже день. Золотисто-алый свет озаряет вершинную пирамиду. На востоке море облаков. Невольно вспоминаю о муссоне. Прошла целая вечность, пока натопилась первая плошка теплой воды. В палатке лед. Есть не хочется.

Набирая новые комья снега для варки, смотрю на кулуар Нортона. Довольно круто. Дымчато-серые облака прилипли к склонам гор. Воздух блестит, как бывает, когда он перенасыщен влагой. Я здорово промерз, несмотря на сносную температуру. На камнях и на швах палатки изморозь. Холод – это значит, никаких осложнений на Эвересте, связанных с муссоном. Наверняка наверху будет таять, если опустится туман и не будет ветра. Трех слоев одежды – шелк, сукно, тонкий пух – достаточно и на самой вершине.

Два года назад, в мае 1978 года, у нас было ночью до —40°. Теперь здесь самое большое – 10-15° мороза. Это, конечно, не значит, что можно быть легкомысленным. Пока солнце не взошло, надеваю рукавицы, ботинки шнурую послабее. На этой высоте можно обморозиться уже при нескольких градусах ниже нуля. Думаю только о дальнейшем движении, отбросив сомнения и колебания. А что если сгустится туман? Еще пережидать?

Нет, это бессмысленно. Да и поздно уже. Надо вылезать и идти. На этой высоте не отдыхаешь. Уже завтра я могу так ослабеть, что у меня не хватит сил на штурм вершины. Сегодня или никогда. Или – или. Или вверх, или вниз.

Пока топил снег, два раза считал пульс. Больше ста ударов в минуту. Чувствую себя совершенно разбитым. Связных мыслей нет. В голове только приказы. Ночь была сплошным мучением. Боль во всем теле. Слизь в горле.

Сегодня, 20 августа, все оставляю на месте: палатку, лыжные палки, матрац, спальный мешок, рюкзак. Беру с собой только фотаппарат. Полностью одетый, вылезаю из палатки, натягиваю капюшон на голову. Голыми пальцами привязываю к ботинкам кошки. Вытаскиваю из снега титановый ледоруб. Все? Сейчас девятый час.

Без груза на спине идется легче. Однако жалею, что не взял лыжных палок для равновесия. С ледорубом в правой руке чувствую себя даже увереннее, но на траверсах им пользоваться неудобно. Двигаясь прямо вверх, втыкаю в снег на уровне головы левую руку в рукавице и ледоруб. Иду как четвероногое. На остановках принимаю такую позу, чтобы верхняя часть корпуса отдыхала: становлюсь в снег на колени, кладу предплечья на ледоруб, а на них голову. Я еще в состоянии видеть перед собой крутой взлет, могу сориентироваться оценить трудности. К счастью, отсюда просматривается весь снежный желоб кулуара Нортона. И пока я могу видеть и двигаться, я уверен в себе.

Один раз, когда я присматривал место для большого привала, вдруг увидел желтое пятно палатки. Что это: сгустившийся туман, обман зрения? Замечаю место и поднимаюсь на взлет справа от меня. Шаг за шагом. Ступенька за ступенькой. Вскоре я уже жалею, что со мной нет рюкзака, моего верного друга. Мне недостает его. В течение двух предыдущих дней он был моим собеседником, вдохновлял меня, вел вперед, когда силы полностью покидали. Теперь я разговариваю с ледорубом. Однако в этом предмете я не чувствую друга. В воздухе снова слышны голоса. Не спрашиваю себя, откуда они исходят. Причиной этого ощущения, которое я впервые познал два года назад во время одиночного восхождения на Нангапарбат, является недостаток кислорода и, соответственно, недостаточное снабжение мозга кровью. Здесь, на Эвересте, еще в 1933 году англичанин Смит делился кексом со своим воображаемым спутником.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: