Джомолунгма – путь к вершине и возвращение 4 страница

В движущихся облаках, полагаясь более на интуицию, чем на зрение, я шаг за шагом двигаюсь вперед. Иду в полутьме среди облаков, вихрей снега, то и дело узнавая отдельные места. Да, я был уже здесь однажды! Это ощущение невозможно вытеснить никакими упорными логическими рассуждениями.

В часе ходьбы от палатки крутые скалы высотой примерно в сто метров. А может быть, все двести?

Скалы засыпаны снегом, и это облегчает лазание: все время есть опоры для полных ступней, так что кошки не царапают по камню. Далее долгие часы полной выкладки, ощущения небытия, мобилизации, расслабления, напряжения воли, упадка сил, концентрации сил.

Выходы скал слева и справа от большого кулуара желтого цвета пересечены во многих местах белыми полосами. Часто все двоится у меня в глазах, и я не могу определить, куда идти дальше. Стараюсь держаться правее. Склон теперь такой крутой, что отдыхаю прямо там, где лезу. Пушистый порошкообразный снег лежит на полужесткой подложке. Почти целиком покрыты снегом все плиты, имеющие черепичное строение. Они надвинуты друг на друга и имеют такую же крутизну, как скаты кирхи. В том месте, где кулуар расширяется, приобретая форму груши, я выхожу из него направо и следую далее вверх по неострому гребешку.

Становится круче. Я уже не пру, как локомотив, продвигаюсь осторожно вперед, с трудом отвоевывая каждый метр высоты. Ощупываю зацепки, иду отрезками. Такое лазание несложно но, откровенно говоря, неприятно. В некоторых местах нога не находит опоры в снегу, приходится добираться до скальной опоры. Здесь нельзя сорваться. Впервые за это восхождение у меня появляется чувство опасности срыва. Оно сродни чувству отяжеления тела. Такое осторожное лазание с напряженным вниманием увеличивает общее утомление. К тому же туман становится все гуще. Видно не более, чем на шаг вперёд, один клочок белого снега. Иногда вдруг образуется окошко голубого неба над гребнем. Дело идет медленно, с задержками.

Хотя каждый шаг требует огромного напряжения, я по-прежнему уверен, что дойду до вершины. Эта уверенность – мое спасение.

Уже одно то, что половина пути пройдена, прибавляет сил, служит стимулом дальнейшего движения. Временами силы полностью иссякают. Прохожу с десяток шагов, останавливаюсь, сажусь, перевожу дыхание – и снова могу идти. Мысли о погоде тоже стоят дополнительной траты энергии. Не переставая думаю о спуске. Нет более того деморализующего отчаяния, в которое приходишь, видя перед глазами бесконечно далекую вершину. Сейчас речь идет только о преодолении внутренних ограничений. Но с каждым вздохом они раздвигаются. Больше нет сомнений. Есть только сбившийся ритм, есть полное изнеможение, от которого я падаю на снег. Я иду хорошо известным путем. Вопреки всем препятствиям я мучительно пробиваюсь вперед. Нужно дойти! Не думаю ни о чем, разговариваю с собой, подбадриваю себя. Где мой друг рюкзак? Мой второй друг, ледоруб, здесь со мной. Вот мы с ним останавливаемся.

Путь по кулуару Нортона логичен и не так труден, как мне казалось, когда я утром вышел. Его легко найти на обратном пути. Когда я выйду на гребень, уже, должно быть, будет видна вершина. Если облака рассеются. Дальше, кажется, не круто.

Представление, что однажды я уже проходил здесь, также все время помогает мне находить верный путь. Ступень крутых светлых скал осталась позади. Продолжаю держаться правой стороны. Совсем недавно здесь сошла лавина. Снег держит хорошо. Под пологим гребешком он становится глубже, а мой темп, соответственно, медленнее. На локтях и коленях апатично ползу на кант гребня. Коши на ботинках, как якоря, впиваются в снег.

Залезаю на гребешок, слышу, как меж камней воет ветер. Этот скальный гребешок обрывается вниз отвесными бастионами. На какое-то время туман сгущается так, что ориентироваться зрительно становится совсем невозможно. Иду, придерживаясь гребня, там, где поменьше снега. Так целый час. До черной нависающей скальной стены, преграждающей путь. Какое-то внутреннее чувство подсказывает мне, что надо идти налево, там можно обойти препятствие. Потом снова сворачиваю направо. Сколько это тянется? Передо мной склон и склон. Время больше не существует. Я весь состою только из усталости и напряжения.

Мне кажется, что вершина близка, но гребень все не кончается и не кончается.

В следующие три часа я уже ничего не воспринимаю. Я – существо, бросившее себя в пространство и время. И тем не менее продвигаюсь вперед. Всякий раз, когда в разрывах плотных туч показывается голубое небо, я надеюсь увидеть себя на вершине. Однако впереди лишь снег да скалы. Они светло-зеленые, местами прошитые светлыми полосами. Они призрачно колеблются под тонким слоем облака. Долго иду косым траверсом, держась вверх вправо. Вот барьер отвесных скал преграждает путь к гребню. Обойду его справа, и там уже вершина.

Ступаю на кант гребня, останавливаюсь: карниз. Тогда я ложусь на снег. Гребень плоский. Где же вершина? Стеная, поднимаюсь снова. Ледорубом, руками, грудью пробираюсь по снегу, ползу вперед. Вперед направо. И все еще вверх.

Передышка. Полное бессилие, только гортань горит при каждом вдохе. Вдруг становится светлее. Оборачиваюсь назад: все видно до самой долины, до ее дна, где течет ледник. Захватывающе! В какой-то отрешенности делаю несколько снимков. Потом снова все затягивает серая пелена. Метет поземка.

Надо еще раз собраться с силами. Едва ли это мне удастся. Ни сомнений, ни радости, ни страха. Чувств больше нет. Осталась только воля. Еще несколько метров – умирает и воля, побежденная бесконечным измождением. Теперь уже ни о чем не думаю, ничего не чувствую. Бессильно падаю, лежу.

Какое-то неопределенное время воли во мне совершенно нет. Потом снова делаю несколько шагов.

Осталось самое большое десять метров! Слева от меня гигантские карнизы. На мгновение в разрыве облаков далеко внизу открывается Северная вершина. Потом облака рассеиваются, и вверху – совсем рядом, достать рукой – под легким ветерком колышутся клочья тумана. Серость туч, чернота неба и сияющая белизна снега сливаются воедино. Они гармонируют друг с другом, как полосы одного флага. Я обязан дойти!

Надо мной только небо. Я это чувствую, хотя в тумане не видно ни неба, ни земли. Справа гребень все еще идет вверх. Но, по-видимому, это только кажется, мерещится мне. Никаких следов пребывания здесь людей.

Странно, что не видно алюминиевого штатива, установленного на вершине китайцами в 1975 году. Но вот и он. Дотрагиваюсь до него как до друга. Я прикасаюсь к своему антиподу, к силе, которая и снимает напряжение, и воодушевляет меня. В этот момент я вдыхаю воздух полной грудью.

Северо-восточный гребень вблизи вершины

В тумане, в клочьях бегущих облаков не видно уходящих вниз склонов. Кажется даже, что склон направо от меня все еще ведет вверх. Но этот штатив, это сооружение, поднимающееся из снега до высоты колена, здесь. Я на вершине.

В полубессознательном состоянии, чисто автоматически выполняя внутреннее задание, делаю несколько снимков. Внизу показывается кусок голубого неба. Снежные карнизы громоздятся над южным склоном, это они приподнимают склон выше самой вершины. Опускаюсь на снег, от усталости тяжелый, кал камень. Отдохнуть хоть самую малость, забыть обо всем. Но здесь не отдыхают. Я выработан и опустошен до предела. Но вот снова в моей опустошенности начинает появляться какая-то энергия. Я снова заряжаюсь. В течение многих часов я только отдавал энергию. Теперь возвращаюсь к жизни, ощущаю прилив сил.

Последний бивак

Клочок выгоревшей ткани намотался на острие штатива, покрылся льдом и снегом. Отрываю его от металла. Надо бы еще пофотографировать, но пора спускаться. Еще полчаса – и мне конец. Отсутствие видимости меня сейчас даже не огорчает, главное – нет ветра. Облака вздымаются снизу вверх так, как будто земля под ними пульсирует. От усталости не только отяжелело тело, но мозг отказывается перерабатывать воспринимаемое. Мои ощущения больше не различают верха и низа. Что, уже вечер? Нет, сейчас 16 часов. Пора уходить. Никакого ощущения величия происходящего. Для этого я слишком утомлен. И однако же этот момент приобретет для меня впоследствии особое значение, станет в некотором роде заключительным аккордом. Может быть, именно он укрепит во мне мысль, что я – Сизиф, что я всю жизнь могу катить вверх мой камень, то есть самого себя, не достигая вершины, поскольку не может быть вершины в познании самого себя.

Последние метры

Через три четверти часа я собрал силы, собрал их для спуска. Чуть посветлело. Мои следы еще видны, это прекрасно. Насколько все-таки спуск с этой великой горы легче, чем подъем. Насколько меньше требуется физических сил, волевого напряжения. Часть энергии можно потратить на мысли и ощущения. Чувствую запах снега, вижу цвет скал, сильнее, чем на подъеме, пугаюсь отблесков молний в тучах на западе... Все вниз, вниз. Лезу – сначала лицом к склону, потом к долине, – мое передвижение похоже на бегство. Скорее бы оказаться внизу. Какой длинный и тягостный путь!

Сейчас главное мучение – это кашель. Он превращает жизнь в ад. К тому же я много часов ничего не ел.

Дохожу до палатки и рюкзака как раз перед самым наступлением темноты. В эту ночь сна почти нет. Не могу также заставить себя как следует приготовить еду. Растопил немного снега, пью. Ничего не ем. Тепло от пламени горелки, может быть, немного успокоит меня. Не выключаю горелку, но и не поднимаюсь, чтобы достать снега. Каждое движение стоит много энергии. При подъеме я черпал ее в движении вперед. Теперь этого стимула нет. Лежание в палатке похоже на смерть. Только сознание достигнутого успеха поддерживает меня.

Отдаюсь во власть апатии. Проходят часы – между сном и бодрствованием, между смертью и жизнью. Без каких-либо мыслей. Я еще не в безопасности. Вдруг меня охватывает страх. Ждет ли меня Нена? Она ведь не знает, где я, не знает, что завтра я буду внизу. Может быть, и она не спит. Этой ночью она пишет в дневнике:

«20 августа 1980 г. Я уже привыкла к тому, что снегопад и непогода приходят и уходят. Но я не привыкла к тому, чтобы ночевать здесь одной. Ничего не могу делать, кроме как думать о тебе, пока ты где-то там, выше 8000 метров. Хочу надеяться, что ты там не страдаешь. Уже на высоте 6500 метров жизнь – мучение, а как же выше? Снегопад все усиливается. 21 час».

Нужно принять какое-то решение, но сосредоточиться не могу. Что это: горная болезнь или я уже сошел с ума? Как и вчера, снова пускаюсь в бегство. Покидаю лагерь без еды и питья. Палатка, спальный мешок, содержимое рюкзака – все остается. Вытаскиваю из снега и беру с собой только лыжные палки. Спускаюсь по диагонали вниз на восток. Выйдя на широкий гребень над Северным седлом, вглядываюсь в снежную чашу ледника Ронгбук. Палатки там нет. Или ее занесло снегом? Свежий снег под ногами сухой и пушистый. Он разлетается, когда я ступаю на него. Сегодня мороз. Как и на подъеме, воля притуплена. Чем дольше продолжается восхождение, тем менее важной представляется мне цель, тем безразличнее я сам для себя. Ослабло внимание, притупились мысли. Теперь душевное истощение еще больше, чем телесное. Так приятно сидеть без движения. Это состояние опасно как раз своей приятностью: смерть от истощения, как и при замерзании – приятная смерть... Я иду по холмистому ландшафту гребня над Северным седлом, и мне кажется, что я возвращаюсь из царства теней. Расслабляюсь. Погружаюсь в усталость, в сознание, что я был на вершине. Я больше не сопротивляюсь, позволяю себе падать при каждом шаге. Только останавливаться нельзя.

Сколько дней с утра до вечера я преодолевал гофрированную пустыню северной стены; часами ветер бил мне в лицо острыми осколками льда; целую вечность пробивался я сквозь туман, который обманывал и разочаровывал. Каждый вдох был там мучением и в то же время подарком.

Теперь преобладает ощущение – выжил, спасен! То и дело я впадаю в то, что можно было бы назвать «пик свершения», «спасительная пристань». Как пилигрим, при виде конечного пункта моего паломничества я забываю все страдания путешествия.

Нена не знает, что скоро я буду на Северном седле. В эти дни и ей тяжело. Оставаясь в одиночестве, она заполняет свою тетрадь разговором с самой собой.

«21 августа 1980 г. Доброе утро, река. Спасибо, что ты тут и составляешь мне компанию. Каркает большой черный ворон.

Десятый раз беру в руки телеобъектив. Уже несколько часов не занимаюсь ничем другим. С самого рассвета, так что уже глазам больно. Пыталась заставить себя некоторое время не смотреть. Не получается. Это как помешательство. Уже даже скалы начинают двигаться. Иногда вижу множество людей, спускающихся по северному склону. Или он спускается прямо вниз, или... Не хочу думать дальше. Великолепный теплый день. Ополаскиваю лицо в воде ледниковой реки. Райнхольд, пожалуйста, возвращайся скорей. Я плохо себя чувствую, мне надо уже спускаться вниз. Знать бы только, где ты. Чуть попозже набираю воды в ручье между мореной и ледником. Когда возвращаюсь от ручья, различаю в ярком дневном освещении что-то похожее на точку, темную точку, движущуюся по кромке Северного седла. От волнения я вдруг совершенно слабею. Нет ничего от обычной уверенности Райнхольда. Кажется, что с перевала спускается вниз пьяный, а вовсе не тот человек, который вышел отсюда четыре дня назад.

Я начинаю рыдать. Это он, это должен быть он! Бегаю туда и сюда, как сумасшедшая. Кричу ему, что я иду. Я знаю, что он не может меня услышать, но мне нужно говорить с ним. Быстро одеваюсь, спешу встретить Райнхольда на леднике».

Высокая цена

Клубящееся море облаков над Соло Кхумбу ослепительно бело. Извилистая линия северо-восточного гребня стоит как стена между ясной погодой на востоке и муссоном на юге. С уверенностью лунатика спускаюсь я вниз. Только снег мне не нравится. Он студенистый и не имеет прочной связи с подложкой. Когда я на него ступаю, он сползает под ногой вниз, обнажая под собой гладкий лед. Наверное, я теперь менее бдителен: не предвижу на спуске с Северного седла никаких серьезных трудностей, и потому не подготовлен к ним. Когда я – еще в полубредовом состоянии – впервые поскользнулся, ноги тотчас же ушли из-под меня, и я упал. Я пытался тормозить, но не мог задержать скольжения вниз. С нарастанием скорости во мне пробудились новые силы. Как это бывало и раньше, истинная опасность мобилизовала мои способности ровно настолько, насколько это нужно, чтобы победить. Я сам удивляюсь, откуда вдруг взялось столько энергии, выдержки и везения.

Быстро встаю на ноги, вбиваю ледоруб как следует и по крутому снегу спускаюсь лицом к склону. Иду надежно, страхуя себя естественно и непринужденно. Нет более той скованности, которая непроизвольно охватывает, когда боишься поскользнуться на хлипком снегу. Скованность сменилась плавной упругостью в теле, позволяющей сохранять равновесие. При всей усталости нет больше парализующей нервозности. Мною руководит инстинктивное владение рельефом – разновидность чувства надежности, порождаемая усталостью и опасностью.

Большую поперечную трещину, в которую я упал четыре дня назад при подъеме, обхожу справа, останавливаюсь на краю опасного крутого сброса. Здесь может пойти лавина. Снег раскис под лучами утреннего солнца. Сейчас этот сигнал тревоги не воспринимается головой, он пронизывает мое тело разрывающей болью.

Подо мною пропасть глубиной в четыреста метров. После нее склон выполаживается, переходя в спокойное ложе ледника, как в свою подпорку уходит Эйфелева башня. Только легкие оттенки светлого и темного служат указанием на трещины, мульды и валы на леднике.

Медлить нечего, спускаюсь дальше. Очень скоро пальцы на ногах онемели, а ноги устали настолько, что я сажусь на снег и сползаю на пятой точке. Организм совершенно обезвожен, хочется пить. Беру в рот снег, но он, как пыль, липнет к нёбу. Сижу. Потом заставляю себя собрать последние силы, бездумно иду траверсом направо. Разверстая трещина вынуждает меня отступить. Надо было идти левее. Но теперь слишком поздно. Назад я уже не пойду. Я могу идти только вниз.

Тут я снова вдруг срываюсь. Сначала стараюсь притормозить ледорубом, но руки отказывают, и я скольжу вместе с комьями едущей вместе со мной лавины до самого низа стены. Некоторое время лежу без движения. Прихожу в себя на ровном поле ледника. Становлюсь на колени, снова ложусь на снег, снова пытаюсь подняться.

Со стонами, шатаясь, иду вперед, ноги не держат, падаю. Тут я бросаю все, зарываюсь лицом в снег, содрогаюсь всем телом. Я внизу. Я и счастлив, и в то же время в каком-то отчаянии. Вон по валу ледника идет Нена. Постояла, идет дальше. Да, это она. Я не могу больше кричать. Перед глазами темнота. Медленно, постепенно я расслабляюсь, возвращаюсь к жизни. Вижу свои маркировочные колышки, вижу первые морены – в меня проникает весь мир. Я вижу себя извне, со стороны этого мира. «Я здесь» означает теперь «я там». Я прозрачен, я из стекла, а мир вокруг меня – это прочная основа моего я.

Нена ничего не говорит. Или я ее не слышу? Непроизвольно перехватывает дыхание, я останавливаюсь. Пытаюсь сохранить равновесие. Хочется дотронуться до Нены. Я буду с ней и в то же время один, смеяться и плакать, хочется успокоиться в ее объятиях и остаться лежать на леднике. Не двигаясь, не говоря ни слова, стою я здесь, хрупкий, как электрическая лампочка. Достаточно одного-единственного слова, чтобы разрушить эту прозрачную нежность, эту сказочную оболочку – то, что от меня еще осталось. Я могу видеть себя сквозь все мои оболочки и знаю, что и для Нены я сейчас прозрачен.

Опершись на лыжные палки, некоторое время смотрю на нее. Потом меня прорывает. Вся огражденность исчезает. Я плачу. Как если бы все горизонты, все ограничения были преодолены. Все открылось, все эмоции освободились. Как далеко мне нужно было ходить, чтобы я наконец почувствовал себя таким раскрепощенным! Я сам теперь – открытое пространство. Чем больше я отрешаюсь от себя, тем больше мне хочется упасть на колени.

Нена сразу же берет меня под свою защиту на целые часы и дни. Теперь она принимает решения, она заботится обо мне, руководит экспедицией, ведет дневник.

«Мужчины считают, что они покоряют горы. Вон он идет по леднику. Медленно, с опущенной головой. Скользит по мне взглядом, ничего не сознавая. Лицо желтое, губы вздулись, растрескались. Такое впечатление, что вернулась только часть от него. Этот самый сильный человек на пределе, выработан до самой души. На него жалко смотреть. Он обессилен до такой степени, что только победа могла дать ему силы вернуться живым.

Подхожу: «Райнхольд, как дела?» В ответ только всхлипывания. Я понимаю его. Я навсегда запомню это мгновение – такого сильного чувства близости я не испытывала никогда. Он ложится на снег, я склоняюсь над ним: «Все в порядке, Райнхольд. У тебя все в порядке. Лагерь близко». – «Где же тогда все мои друзья?» – «Я твой друг, я здесь, Райнхольд. Не бойся, мы идем в лагерь». – «Так где же лагерь?» Он смотрит на меня глазами, полными слез. Наконец встает. Я беру его рюкзак, даю ему одну лыжную палку.

Когда мы подходим к палатке и все опасности позади, Райнхольд опять падает. Да, он был на вершине, и люди снова будут говорить, что он покорил самую могучую гору земли. Да, он добился успеха, достиг своей цели – но еще большего успеха добилась гора. Она взяла свою цену от этого человека.

Я знаю, что и Райнхольд так рассматривает свои отношения с этой горой. Сколько дала, столько и взяла с него.

22 августа 1980 г. Совсем другой человек лежит теперь в палатке. Он дремлет и пьет целый день. Встать у него нет сил. Мне все время кажется, что он прозрачен.

23 августа 1980 г. Как прекрасно сознавать, что кто-то ждет тебя, помогает тебе. Целый день тащим мы вниз в базовый лагерь, тяжелые рюкзаки. Отдыхая на камнях, считаем оставшиеся часы и километры. Какая же это радость – встретить внизу людей. Чен и Цао подают нам горячее молоко, устраивают настоящий пир из курицы и риса. Из потайных запасов извлекается бутылка французского шампанского. Алкоголь сразу же ударяет в голову. Ведь мы, проведя неделю на высоте, целый день голодные топали вниз. «Чертовски удачная идея это шампанское», – говорит Райнхольд, засыпая. Постепенно к нему возвращаются силы. Возвращается и его обычная резкость.

26 августа 1980 г. В июне в Лхасе мы с Райнхольдом постоянно ссорились и грубили друг другу. Мне все время хотелось противоречить ему. Это было бесполезно и только приводило к новым осложнениям. Когда он пытался от меня избавиться, я сильнее цеплялась за него. Теперь я понимаю, не надо обращать на него внимания, пусть поступает, как хочет. Его стремление к одиночеству так же велико, как и жажда любви. Райнхольд во всем неординарен.

28 августа 1980 г. Все запаковано, ждем нанятый джип, чтобы ехать вниз. Задержка начинает злить Райнхольда, но зато у нас есть время на глупости. Райнхольд то с удовольствием проводит со мной время, то я снова не нужна ему. Меня это угнетает. На высоте 6500 метров после спуска с Джомолунгмы я была ему верным товарищем. Теперь же он совершенно недвусмысленно намекает на то, что ему безразлично, кто ждал его в лагере. И тем не менее я думаю, что нужна ему, так же, как и он мне.

29 августа 1980 г. Мы не ожидали, что нам придется выезжать из базового лагеря вечером на тракторе с прицепом. Пришлось собираться в такой спешке, что не было времени проститься с ручьем, травой, скалами. Когда заходящее солнце бросило свои оранжевые лучи на Эверест, мы уже были на пути в долину. И все-таки как прекрасно уезжать! Серо-голубая, холодная как сталь Нупцзе тонет в сумерках. Доезжаем до первого селения уже в темноте, квартиру ищем при свете двух тусклых карманных фонариков. Все жители деревни вышли поглазеть на нас. Райнхольд не выносит толпы, он раздражается, я пытаюсь успокоить его. Довольно резко он набрасывается на Чена, нашего офицера связи: «Ничего не организовано. За что мы платим бешеные деньги?» Китайская федерация альпинизма обязалась предоставить нам джип, позаботиться о нашем ночлеге. Ничего этого нет. Райнхольду ничего не стоило бы договориться непосредственно с тибетцами, расплатиться своими деньгами, но это нам запрещено.

Когда мы наконец расположились на ночь под открытым небом и люди разошлись по домам, Райнхольд успокоился. Он расслабился и крепко уснул. А я все лежала без сна, уставясь в небо, следя, как одна за другой падают звезды. 30 августа 1980 г. У Райнхольда опять нашлась причина впасть в ярость. В базовом лагере мы неделю напрасно ждали джип, оплаченный несколько месяцев назад, пока нас не отвез этот вшивый трактор. Тогда нам говорили, что джип ждет на другом берегу реки. Когда мы переправились через реку, то никакого джипа там не обнаружили. Мы поняли, что брошены на произвол судьбы. Райнхольд снова реагировал очень бурно.

Трактор ползет по ухабистой дороге, шофер-китаец останавливается через каждую пару километров, чтобы купить себе то масла, то чая. Цао безуспешно пытается уговорить его поторопиться. Наконец он поехал быстрее, но лишь для того, чтобы отомстить нам. На одном длинном перегоне нас окатило грязью. Быстрее и быстрее гонит шофер свою машину. Мы уже в грязи и глине с головы до ног. Китаец ухмыляется. Райнхольд, кипя от злости, прыгает с прицепа, удержать его невозможно. «Я его убью!» – кричит он и бросается к кабине, чтобы вытащить оттуда водителя. Не знаю, право, серьезно он это или нет, но мне показалось, что он собирается сбросить в реку всех троих китайцев. Водитель побледнел как мел, забормотал извинения. После этого наш экипаж поехал спокойно. Райнхольд снова стал милым и доброжелательным со спутниками. Таков уж он есть».

Понадобилась неделя, чтобы отдохнуть и по-настоящему прийти в себя. Теперь мы на пути в Лхасу. Останавливаемся в одном большом селении. Идет снег. Тибетцы, которые расценивают явления природы как действия богов, пугливо выглядывают из своих жилищ. Китайцы, в основном солдаты вроде нашего шофера, отобрали у этих людей стада и монастыри, но не веру. Снег, Ветер, Град, Дождь, Засуха, Жара, как и прежде, полностью определяют их жизнь.

В эту ночь мы замерзли в своем прицепе. С гор дует ледяной ветер. Пока солнце медленно пробивается сквозь толстый слой облаков, мы чувствуем себя неуютно. Через два часа встречаем приготовленный для нас джип. Ну, теперь езда будет более приятной. И погода изменилась. Это муссон с его вечными капризами. Тяжелые облака опускаются на холмы. Небо светлеет на западе и темнеет на востоке.

После спуска с горы я чувствую бесконечную тяжесть на душе. Хотя внутренний кризис прошел, но и сейчас я угнетен, как эти долины под муссонными тучами. Постепенно тяжесть проходит, вместе с внутренним освобождением возвращается хорошее настроение, появляется бодрость, даже ощущение телесного здоровья. Уже то, что можно расслабиться, – счастье. Мы едем на восток – мимо бесконечных горных цепей, каменистых пустынь, песчаных пространств. Этот бедный ландшафт, расцвеченный чудесными мягкими красками, представляется мне моим собственным отражением. Заходы солнца на западе, сверкающие гребни Главного Гималайского хребта на юге – просто невероятно, как многокрасочна здесь природа. Желтые, коричневые, красные, голубые полосы простираются передо мной до самого горизонта. Все совершенно голо, ни одного стебелька травы нет на этой высоте, лишь разноцветные лишайники. А как красивы и ярки минералы в выходах скальных пород! Здесь собраны все цвета солнечного спектра.

Спускаемся ниже. На высоте 5000 метров бесчисленные белые звездочки цветов, ковер травы между огромными глыбами светлых гранитов. Бабочки – махаоны, аполлоны; птицы, сурки, зайцы. После двух месяцев среди снега и льда все кажется мне необычным и прекрасным.

В деревнях пыльно и грязно. Старики, большей частью беззубые, седые, смотрят на нас равнодушно. Я люблю эту страну теперь еще больше, чем перед восхождением. Сейчас сентябрь, лето кончилось. Погода все время меняется. Высоко в горах бушуют снежные бури. Голые холмы, которые солнечным летом упирались в голубое небо, теперь выглядят как гребни морских волн в сумерки. Безлесное пространство превратилось во вздыбленный, мрачный доисторический пейзаж.

Тибетцы смотрят на нас, как на духов, сошедших с гор, которых невозможно прогнать. Мы чувствуем, что мешаем им, нарушаем их покой.

Бросаю последний взгляд на Эверест. Мощный снежный флаг повис на его вершинном гребне. Этот крутящийся на ветру снег, обычное физическое явление, уже потерял для меня свой символический смысл.

Мысленно возвращаюсь в тот мир, пытаюсь повторить восхождение, но пережить тех чувств не могу. «Они умерли вместе со мной», – приходит мне в голову. Вопрос смерти и ее неизбежности никогда не доминировал в моем мироощущении. И сейчас он возник в связи с особым состоянием. Никогда еще я не подходил так близко к черте между бытием и небытием, между «я» и не «я». Ни одно восхождение не потрясало меня так сильно, как это. Мне кажется, что я переступил границу дозволенного, и этот прыжок мне еще предстоит осмыслить.

«Ганьбэй, ганьбэй!»

Многодневная борьба за то, чтобы выжить, длительное пребывание в мире, враждебном для человека, изменили мой характер. Дикий пейзаж сделал меня еще большим индивидуалистом, может быть, даже эгоцентристом.

Широкие равнины проплывают в утреннем свете, словно поверхность океана. Впечатление все время меняется: эти высокогорные пространства кажутся то морем, то землей. Я погружаюсь в них, не сопротивляюсь, плыву с ними.

Едем на восток, в Шегар, потом в Лхасу, бывший «священный город». Чем дальше в глубь страны мы попадаем, тем доброжелательнее становятся небеса. Еще сегодня утром я проснулся с влажными от росы волосами, весь одеревенелый, дрожа от холода, вылез из покрытого коркой льда спального мешка. А здесь, в Шегаре, сухо и жарко.

Две темные фигуры гонят по пыльному переулку стадо овец. Наш джип продвигается со скоростью пешехода. Дети с заспанными лицами таращат на нас глаза, выглядывая из низких дверных проемов домов. Едем дальше, в Шигацзе. Я время от времени засыпаю на сиденье. Эта экспедиция уже начинает расплываться в моей памяти. Постепенно забываются отдельные эпизоды. Так исчезают отдельные мазки кисти художника, сливаясь в цельную картину. В длительных переездах по горам время членится совершенно особенным образом. Один день, заполненный бесчисленными впечатлениями, проходит быстро, другой медленно течет без заметных событий. Трехсоткилометровое путешествие, как и восхождение на вершину, есть одновременно и вечность и мгновение.

В Шигацзе я еще раз посещаю монастырь Ташилхунпо. Молодые ламы выглядят глубоко верующими. Интересно, как удается осущестлять самоуправление в Тибете без поддержки ранее ведущего, а теперь изгнанного сословия страны. У одного из местных руководителей союза альпинистов я спрашиваю, зачем сейчас уговаривают далай-ламу вернуться в Тибет. Он не отвечает. Однако вечером на небольшом банкете в доме отдыха президент местной туристской организации, китаец, объясняет мне, что Тибету в качестве посредника нужен свой религиозный вождь, вот почему уже несколько лет ведутся переговоры о возвращении далай-ламы.

«Но как может далай-лама, – интересуюсь я, – помочь в управлении страной, если ни ламы, ни монастыри больше не подчиняются ему?»

«Доверие народа к далай-ламе еще не исчезло, и это доверие можно теперь использовать позитивно».

Что будет, когда он вернется в сказочную Поталу к своим 100 000 золотых статуй? Возможно ли восстановление в Тибете ламаизма?

Власти Лхасы устроили нам сердечный прием. Но когда от рассказа о восхождении я перешел к проблемам Тибета, они забеспокоились и поторопились закончить вечер. У них до сих пор еще не прошла тревога, вызванная недавним приездом в страну делегации далай-ламы.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: