Последний киногерой 2 страница

Дэнни показал мне свой центр, плод необычного сотрудничества местного бизнеса и управления полиции Лос‑Анджелеса, сложившегося в семидесятых годах. Там были баскетбольные площадки, зал для занятий тяжелой атлетикой и спортивные залы, а также компьютерный класс и комната для выполнения домашних заданий. Также в центре имелся боксерский ринг, поскольку это был восточный Лос‑Анджелес, районы, населенные преимущественно латиноамериканцами, в жизни которых бокс занимает большое место. Как объяснил Дэнни, предполагалось, что у ребят будет чем заниматься, а у проблемных подростков появится возможность начать все сначала. Полицейские отделения Холленбека и других районов восточного Лос‑Анджелеса частенько направляли оступившихся подростков не в суд, а в центр Дэнни. Ребятам говорили: «Только не болтайтесь на улице, идите после уроков в центр, делайте там домашнее задание; там есть компьютеры, там есть спортивные залы, там можно заниматься боксом, – так идите же туда!»

Беспорядки, произошедшие в Лос‑Анджелесе весной 1992 года, со всей остротой вывели на первый план проблему того, как уберечь подростков от неприятностей. Толчком к насилию стало оправдание сотрудников полиции Лос‑Анджелеса, избивших чернокожего мотоциклиста Родни Кинга, после того как тот нарушил правила и не остановился. Видеопленка, заснятая на месте, показала, что полицейские жестоко избили Кинга, несмотря на то что тот при задержании не оказал сопротивления. Во многих районах Лос‑Анджелеса запылали пожары, несколько десятков человек были убиты, волнения перекинулись и на другие города. Во время беспорядков молодежный центр Холленбека оставался безопасной гаванью. Вместе с актером и телевизионным ведущим Арсенио Холлом я записал музыкальное обращение под названием «Чилли», в котором призывал людей остыть и одуматься.

Позднее мы с Дэнни объединили усилия по развитию Игр бедных кварталов, чтобы привлечь к участию в них больше школ, расширить программу и превратить их в мероприятие, растянутое на весь год. К тому времени как летом 1994 года «Правдивая ложь» вышла на экраны и добилась рекордных сборов среди боевиков, Игры бедных кварталов стали заметным событием в жизни города. Они охватили десятки тысяч подростков, а кульминацией стали финалы, проходившие в течение девяти дней в Университете Южной Калифорнии, в которых приняли участие пять тысяч человек. Программа вышла за рамки одних только спортивных состязаний: добавились также соревнования в области изобразительного искусства, театра, танцев, конкурсы на лучшее сочинение и даже состязания юных предпринимателей. Свои собственные Игры бедных районов были проведены в Атланте, и шли разговоры об организации аналогичных игр в Орландо, Майами, Чикаго и еще пяти городах.

Работая с подростками, я много узнал о себе самом. До тех пор я считал себя образцом «американской мечты». Я приехал в Соединенные Штаты буквально без гроша в кармане, напряженно трудился, ставя перед собой четкие цели, и добился успеха. Мне казалось, что Америка воистину страна великих возможностей. Если получилось у такого простого парня, как я, получится у каждого. Что ж, на самом деле все было не так.

Объезжая различные школы, я убедился в том, что еще недостаточно жить в Соединенных Штатах. В городских трущобах дети не смеют мечтать. С младенчества они впитывали в себя: «Даже не трепыхайся, у тебя все равно ничего не получится. Ты неудачник».

Я размышлял над тем, что было у меня такого, чего недостает этим детям. Я тоже вырос в бедности. Но у меня был внутренний огонь, стремление добиться успеха в жизни, и у меня были родители, приучившие меня к дисциплине. Я получил хорошее среднее образование. После уроков я занимался спортом с тренерами и партнерами, которые были моими идеалами. У меня были наставники, говорившие мне: «Арнольд, у тебя все получится», и я верил им. Они находились рядом двадцать четыре часа в сутки, поддерживая меня, помогая мне расти.

Но много ли детей из трущоб могут похвастаться тем, что у них есть все эти инструменты для достижения успеха? Многие ли приучены к дисциплине и целеустремленности? Многие ли могут рассчитывать на поддержку, которая позволит им хотя бы одним глазком взглянуть на то, чего они в действительности сто́ят? Наоборот, им постоянно твердят, что они обречены. Они видят, что подавляющее большинство взрослых вокруг них обречены. Школам не хватает средств, учителя далеко не лучшие, а наставники и того хуже. Куда ни кинь взгляд, кругом нищие семьи и банды.

Я хотел разбудить в этих подростках энтузиазм, честолюбие и надежду, подвести их к единой стартовой линии. Поэтому мне было так легко с ними работать, поэтому я всегда находил для них нужное слово. «Мы вас любим, – говорил я им. – Мы о вас заботимся. Вы замечательные. У вас все получится. Мы в вас верим, но главное – то, что вы сами верите в себя. Все возможности откроются перед вами, как только вы примете правильное решение и у вас появится мечта. Вы добьетесь всего, чего только пожелаете. Стать учителем, полицейским, врачом – вы сможете все это. А может быть, вы станете баскетбольной звездой или актером. Или даже президентом. Возможно все, но и вы сами также должны трудиться. А мы, взрослые, со своей стороны всячески вам поможем».

Глава 21

Проблемы с сердцем

Зарабатывание денег никогда не было моей единственной целью. Но я всегда рассматривал свои доходы как мерило успеха, и деньги открывали мне двери к интересным вложениям. И «Правдивая ложь», и «Джуниор» стали в 1994 году хитами, и это полностью исцелило мою карьеру в кино. Работал я много, и всю вторую половину девяностых деньги текли рекой – почти сто миллионов долларов одних только гонораров за фильмы. Кроме того, я получал дополнительные миллионы от продажи кассет и показов по телевидению моих старых картин. Даже первый мой фильм, «Геркулес в Нью‑Йорке», также приносил деньги как неотъемлемая составляющая культа Арнольда, хотя мне из этих денег не доставалось ни цента. Десятки миллионов долларов поступали от недвижимости, сети «Планета Голливуд», книг и других деловых начинаний.

Подобно многим голливудским звездам, я также зарабатывал деньги, снимаясь в рекламе европейских и азиатских компаний. Реклама в Соединенных Штатах подорвала бы престиж торговой марки «Арнольд», однако рекламные ролики с участием американских знаменитостей пользовались огромным успехом за рубежом, особенно на Дальнем Востоке. Производители таких продуктов, как лапша быстрого приготовления, растворимый кофе, пиво и «Вфуй», японский витаминизированный напиток, с готовностью выплачивали мне по пять миллионов долларов за один ролик. А съемки рекламного ролика обычно занимали не больше одного дня. В договоре обязательно имелось «секретное приложение», согласно которому ролик не должен был демонстрироваться в Северной Америке. Вероятно, теперь такого пункта уже нет – сегодня, если снять рекламный ролик, через день он уже будет выложен во «всемирную паутину», однако в середине девяностых Интернет еще оставался чем‑то незнакомым и непонятным.

Мой бизнес продолжал расширяться, и я сознавал, что настанет день, когда я уже не смогу заниматься всем лично и Ронда будет завалена работой с головой. Конечно, она посещала курсы делового управления, но все же в душе своей оставалась художником. То, чего я уже давно опасался, произошло в 1996 году. Ронда пришла ко мне и сказала: «Денег уже так много, что я едва справляюсь. Мне становится неуютно». Я успел полюбить Ронду, и мне не хотелось, чтобы у нее возникло ощущение, будто ей нашли замену. Я заверил ее, что она может оставить себе столько работы, сколько ей по силам, а я тем временем найду кого‑нибудь для более крупных проектов, ставки в которых становились все выше и выше.

Я всегда считал, что гораздо важнее не то, сколько человек зарабатывает, а то, как он вкладывает деньги, как приумножает свой капитал. У меня не было ни малейшего желания пополнить длинный список звезд шоу‑бизнеса и спорта, севших в финансовом плане на мель. В этом списке можно встретить Уилли Нельсона, Билли Джоэла, Жа Жа Габор, Бьорна Борга, Дототи Хэмилл, Майкла Вика и Майка Тайсона. Все эти люди доверили свои деньги управляющим. Я хорошо помню, как Берт Рейнольдс и его управляющий приезжали в Палм‑Спрингс каждый на своем «Роллс‑Ройсе». Затем деньги исчезли. Чем бы ни занимался по жизни человек, он должен разбираться в бизнесе и считать свои деньги. Нельзя просто спихнуть все на управляющего, сказав: «Пусть половина денег будет куда‑нибудь вложена, чтобы можно было платить налоги, а вторую половину я оставлю себе». Моя цель заключалась в том, чтобы разбогатеть и оставаться богатым. Я не имел ни малейшего желания, чтобы как‑нибудь утром мне позвонил мой управляющий и сказал: «С вашими инвестициями произошли кое‑какие неприятности. Нам нечем платить налоги». Я хотел знать все подробности.

Мои интересы были настолько разносторонними, что, в конечном счете, все могло вылиться в появление целой команды советников. Однако я предпочитал работать в тесном контакте с одним необычайно толковым банкиром по имени Пауль Вахтер, с которым был знаком уже много лет. Пауль был близким другом моего шурина Бобби Шрайвера – они познакомились в конце восьмидесятых, когда после окончания юридического факультета работали помощниками судей в Лос‑Анджелесе, – и мы с ним тоже быстро сблизились. Вряд ли можно было предположить, что у меня найдется что‑либо общее с юристом и банкиром из Верхнего Манхэттена, из Ист‑Сайда, евреем по национальности, который ни разу в жизни и близко не подходил к тренажерному залу или съемочному павильону. Окружающим казалось странным то, как легко мы с Паулем находили общий язык. Однако на самом деле у него были прочные австрийские корни: его отец, уроженец Вены, пережил холокост, мать была родом из той части Румынии, где говорят по‑немецки. В детстве немецкий язык был для Пауля основным. И его отец, в отличие от многих, кто после Второй мировой войны перебрался в Соединенные Штаты, сохранял прочные связи со Старым светом. На самом деле он занимался экспортом ветчины и других мясных продуктов из Польши и Баварии в Соединенные Штаты. Пауль в детстве проводил лето в Европе, а затем работал инструктором по горным лыжам в австрийских Альпах.

По сравнению с большинством американцев, его образ мышления во многом совпадал с моим. Альпийские пейзажи были у нас обоих в крови: сосновые леса, бревенчатые охотничьи домики с большими каминами. Например, когда я признался Паулю, что у меня есть мечта – построить для своей семьи большой домик в горах с видом на Лос‑Анджелес, Пауль меня прекрасно понял. В обоих жил сильный дух соперничества, и мы частенько состязались друг с другом в теннисе и горных лыжах. От своего отца, который мне также очень нравился, Пауль унаследовал менталитет иммигранта, который перебрался в Америку, основал свое дело и добился успеха.

Так что это был человек, веселый и дружный со спортом, которому я доверял, – близкий друг, с которым я мог поболтать ни о чем, с которым катался на лыжах, играл в теннис и в гольф, путешествовал и ходил по магазинам. Все это имело для меня большое значение. Я никогда терпеть не мог, чтобы деловые отношения замыкались сугубо на одной работе. В этом отношении мы с Марией совершенно разные. Она выросла в мире, где между друзьями и помощниками проведена четкая граница. Что же касается меня, никакой границы не было. Мне нравилось работать с теми, с кем я также дружил, спускаться с ними на плотах по горным рекам, ездить в Австрию и ходить по горам. В этом я похож на ребенка, который любит хвалиться пережитым и делиться этим с окружающими. Если я поднимаюсь на Эйфелеву башню пообедать в ресторане, где мне подают восхитительные блюда, и тут торговец привозит тележку с пятью тысячами дешевых сигар, и мне нравится, как он их рекламирует и зажигает, я хочу, чтобы все мои друзья испытали это. Поэтому, когда я в следующий раз продвигаю свой фильм за границей, я прикидываю, как взять с собой кого‑нибудь из них. Я хочу, чтобы они увидели Оперный театр в Сиднее. Хочу, чтобы они побывали в Риме. Хочу, чтобы они присутствовали на играх чемпионата мира по футболу.

Когда я вел переговоры с «Планетой Голливуд», Пауль был моим неофициальным раввином. Именно он посоветовал мне пригласить собственного юриста, в то время как все остальные довольствовались теми, которых предоставляла компания. Он также настоял на том, чтобы мы не торопились, тщательно прорабатывая все пункты. В результате мы почти два года обговаривали мои права, и в то время, как остальные звезды заботились только о том, чтобы прописать в своих контрактах всякие дополнительные премии и привилегии, я в конечном счете получил гораздо более выгодные условия, а также дополнительные гарантии на тот случай, если предприятие прогорит. Впоследствии Пауль и инвестиционный банк «Вертхайм Шредер», в котором он работал, помогли мне и с другими контрактами. Его специализацией были гостиницы и спорт: он продавал поля для гольфа, теннисные клубы и апартаменты на горнолыжных курортах. Однако я видел его в деле и понимал, что его потенциал гораздо больше. С чем бы ни сталкивался Пауль – киностудия, винный завод в долине Напа, штат Калифорния, строящийся торговый центр, – он всегда доходил до самой сути проблемы. Я никогда не видел, чтобы человек так быстро осваивал что‑то новое.

Мы с Паулем неофициально сотрудничали на протяжении нескольких лет, до тех пор пока Ронда не дошла до предела своих возможностей. Здравый смысл подсказывал мне, что нужно расширить спектр своей деятельности за пределы недвижимости, единственной сферы, в которой я действительно разбирался. Экономика была на подъеме, постоянно образовывались новые компании, которые принимались осваивать новые сектора деятельности, фондовый рынок рос как на дрожжах. Меня не интересовала как таковая продажа и покупка акций, и мне было неинтересно тщательно изучать работу различных компаний. Но я понимал, что в целом реальный рынок возрос больше чем в шесть раз с тех пор, когда президентом был Джимми Картер. И мне хотелось снять пенку с этого роста. Пауль договорился о покупке права собственности в частном взаимном инвестиционном фонде «Дименшонал фанд эдвайзерс», чей офис находился как раз в Санта‑Монике. Я встретился с руководителем фонда Дэвидом Бутом, учеником моего любимого экономиста Милтона Фридмена. Пауль рассыпался в похвалах в адрес фонда.

– Я имел дело с сотнями компаний, но никогда еще не встречал такой группы людей, – сказал он. – Все они кристально честные, блестящие интеллектуалы, и у них есть деловая хватка.

Хотя ДФЭ еще не привлекал к себе особого внимания, он был нацелен на то, чтобы занять доминирующую позицию в том секторе взаимных инвестиционных фондов, которая не была охвачена гигантом‑монополистом «Вэнгард». Я обеими руками ухватился за предложение Пауля, и ДФЭ быстро стал одним из самых ценных моих предприятий.

Я уже давно теребил Пауля, предлагая ему пуститься в самостоятельное плавание, и вот в 1997 году он наконец открыл в моем административном здании собственный офис, как независимый финансовый управляющий. Первоначально у него был всего один клиент – я. К тому времени мы уже понимали друг друга с полуслова, и я дал ему лишь несколько самых общих указаний. Первым было мое давнишнее правило: «возьми один доллар и преврати его в два». Я хотел совершать крупные инвестиции, которые были бы интересными, творческими и не похожими друг на друга. Консервативные, осторожные вложения, которые приносили бы, скажем, гарантированные четыре процента в год, меня не интересовали. Офшорные махинации и прочие темные делишки меня не интересовали. Я с гордостью платил налоги с честно заработанных денег. И чем больше я платил, тем было лучше, поскольку это свидетельствовало о том, что я больше зарабатываю. Меня также не интересовали инвестиции, привлекавшие в Голливуде многих, такие как модные гостиницы и клубы. Я был готов идти на большой риск в обмен на большие доходы, но при этом мне хотелось быть в курсе всего происходящего. Паулю пришлось по душе то, что я был открыт новым веяниям и принимал самое деятельное участие в делах. Он понимал, что работа предстоит большая.

Мысль приобрести собственный «Боинг‑747» оформлялась медленно. У нас был один знакомый в Сан‑Франциско, Дэвид Крейн, чья инвестиционная фирма занималась лизингом самолетов. Лизинг самолетов – это целая индустрия, которая процветает потому, что авиакомпании нередко не желают иметь собственные самолеты. Покупка самолета требует вложения больших средств, которые оказываются выведены из оборота, при том что основной задачей авиакомпании является перевозка пассажиров и грузов. Поэтому авиакомпании часто берут самолеты в лизинг у кого‑то другого. По договору лизинга авиакомпания использует и обслуживает самолет в течение, скажем, восьми лет, после чего возвращает его владельцу, а тот уже волен его продать или снова дать в лизинг.

Фирма Дэвида работала с «Сингапурскими авиалиниями», компанией, у которой была лучшая репутация из всех авиаперевозчиков. Она намеревалась агрессивно увеличить количество маршрутов и для того, чтобы высвободить капитал, распродавала свои самолеты и снова брала их в лизинг благодаря контрактам, финансируемым правительством Сингапура. Я почитал кое‑какие материалы об авиакомпаниях и лизинге и дал им утрястись у себя в голове. И вот как‑то утром я проснулся, и у меня в голове была кристально чистая картинка. «Мне нужно купить один из этих «747‑х»!»

Насколько я понимал, момент был благоприятный. К тому же, у меня было приблизительно то же самое чувство, которое я испытал, впервые увидев «Хамви». «Боинг‑747» – чумовой самолет, и цена его такая же огромная, как и он сам. Новый самолет сто́ит от 130 до 150 миллионов долларов, в зависимости от модификации и комплектации: кабина, салон, сиденья, грузовой отсек, оборудование и так далее. Конечно, выплачивать всю сумму сразу никто не просит, поскольку покупка самолета для того, чтобы сдавать его в лизинг, в чем‑то похожа на приобретение коммерческого здания с целью сдавать помещения внаем. Достаточно вложить, скажем, десять миллионов долларов, а остальную стоимость покрыть банковскими кредитами.

Мы связались с Дэвидом Крейном. Он отнесся к нашей идее скептически. Лизинг самолетов находится в сфере деятельности таких финансовых гигантов, как «Джи‑и кэпитал». Частные лица никогда этим не занимались.

– Сомневаюсь, что из этого что‑нибудь получится, но я наведу справки, – сказал Дэвид, пообещав связаться со своими клиентами в Сингапуре.

Он перезвонил через неделю.

– Это невозможно. У вас ничего не получится. Сингапурцы не желают иметь дела с частными лицами. Им нужны только солидные компании.

– Что ж, я их прекрасно понимаю, – сказал я. – Вероятно, они полагают, что речь идет о каком‑то голливудском придурке, заработавшем в одночасье кучу денег, и вот ему взбрело в голову купить «747‑й». Однако к тому времени, как сделка будет заключена, следующий его фильм провалится, он разорится и пойдет на попятную. Ваши клиенты не хотят связываться с голливудскими наркоманами и извращенцами. Я это понимаю. А нельзя ли устроить нам встречу? Им когда‑нибудь приходилось бывать в Лос‑Анджелесе по делам?

– Я это выясню.

На следующий день мы узнали, что у сингапурцев через две недели намечена поездка на Западное побережье. Они изъявили желание заглянуть ко мне в офис. «Ага, – подумал я. – Как это частенько бывает, невозможное потихоньку начинает становиться возможным». К моменту приезда представителей «Сингапурских авиалиний» мы уже прилежно выполнили домашнюю работу, поэтому нам без труда удалось их убедить. Начало встречи я посвятил тому, что подробно описал предлагаемую сделку, в основном для того, чтобы показать, насколько я владею вопросом. Было видно, что сингапурцы сразу же успокоились. Через тридцать минут мы уже фотографировались вместе, и сделка в принципе была заключена. В качестве сувениров я подарил гостям куртки с «Терминатором‑2», шляпы с «Хищником» и футболки, посвященные культуризму. Я понял, что в глубине души они были поклонниками моего творчества.

Далее последовало самое трудное – для Пауля. Порой бывает: смотришь на какую‑нибудь сделку, и если нет полного объема информации или не сознаешь всех проблем, риск начинает казаться заниженным, и ты готов очертя голову броситься в омут. Я видел только то, что было у меня перед глазами, и это выглядело не таким уж плохим. Разумеется, риском тоже пахло, однако чем больше в деле риска, тем больший можно сорвать куш.

Моя задача по большому счету заключалась лишь в том, чтобы сказать: «Мне это нравится». Задача Пауля заключалась в том, чтобы за всем проследить и убедиться в том, что нам известны все подводные камни. Сама мысль о том, чтобы владеть такой огромной штуковиной… Я подписывал документы и думал о том, что никакой ответственности на мне не будет, потому что обслуживание самолета и его безопасность являются заботой авиакомпании, – вот только так ли это? Пауль раскопал множество неприятных мелочей. Например, если самолет разобьется, меня ночами определенно будут мучить кошмары, но в то же время страховка покроет все убытки. С другой стороны, если разобьется другой самолет «Сингапурских авиалиний» и репутация авиакомпании будет безнадежно испорчена, это существенно понизит стоимость моих инвестиций. Когда срок лизинга истечет и «Сингапурские авиалинии» вернут самолет, возможно, никто больше не захочет его брать.

– Вот один вариант, как все может пойти прахом, – объяснил Дэвид Крейн. – У вас будет на руках никому не нужный «747‑й», а вы по‑прежнему должны будете продолжать делать выплаты банку.

Действительно, прибыльность вложений напрямую зависела от так называемой остаточной стоимости. А на остаточную стоимость могло повлиять все, что угодно – от репутации авиакомпании до состояния мировой экономики и цен на нефть и до новых технологий, которые появятся через десять лет. Но когда я выслушал худший сценарий, предложенный Дэвидом, я рассмеялся.

– Совершенно верно! – воскликнул я. – Именно это со мной и произойдет.

Я просто был уверен в том, что со мной это никогда не случится.

Наконец все тонкости сделки были улажены. Я был в восторге.

– Тебе следует поговорить и с другими голливудскими звездами, – предложил я Паулю. – Возможно, эта идея им тоже понравится, и ты сделаешь неплохой бизнес.

Пауль действительно обратился к пяти‑шести именитым актерам и продюсерам, но вернулся ни с чем.

– Все смотрели на меня так, будто у меня три головы, – объяснил он. – У них в глазах я видел только страх. Похоже, все это показалось им слишком сложным и непонятным.

Самолет, который мы в конце концов купили, обошелся в 147 миллионов долларов. Прежде чем подписать контракт, мы съездили в аэропорт и посмотрели на «Боинг». Где‑то есть фотография, как я в прямом смысле пинаю колеса своего «747‑го», проверяя, как они накачаны. Разумеется, мы подписали всевозможные соглашения о конфиденциальности, но банки не смогли удержаться от соблазна поделиться секретом, и новость просочилась в массы на следующий же день. Я был этим очень доволен, поскольку все думали, что я купил «Боинг», чтобы самому летать по всему миру, как арабский шейх. Никому в голову не пришло, что эта экстраординарная сделка на самом деле является выгодной инвестицией. Она окупилась с лихвой: прибылью, налоговыми льготами и гордостью обладания собственным самолетом. Слушая, как знакомые хвалятся своим новеньким «Гольфстримом IV», я давал им выговориться, после чего небрежно замечал: «Все это замечательно, ребята. А теперь давайте поговорим о моем «747‑м»…» Разговор умолкал.

Покупка самолета стала приятным событием в период, непростой во всех остальных отношениях. Во время съемок «Бэтмена и Робина» в конце прошлого года я от лечащего врача во время ежегодной диспансеризации узнал, что мне нужно будет выкроить в своем календаре время для серьезной операции на сердце.

Эта новость не стала для меня сюрпризом, хотя я и не ожидал, что все случится так скоро, – вот уже двадцать лет мне было известно о наследственном заболевании, которое когда‑нибудь придется исцелять. Еще в конце семидесятых, во время одного из весенних приездов матери в Соединенные Штаты, мне пришлось везти ее в больницу, поскольку ее мучили тошнота и головокружения. Врачи установили, что у нее шумы в сердце, вызванные болезнью аортального клапана – клапана на главной артерии, ведущей из сердца. Со временем этот клапан нужно будет менять. Врачи объяснили, что подобные проблемы часто проявляются в среднем возрасте, а матери тогда было за пятьдесят. Мне тогда был всего тридцать один год, но врачи осмотрели и меня и установили, что я унаследовал ту же болезнь.

Врачи мне сказали: «Ваш клапан еще долго можно будет не трогать. Просто нужно за ним присматривать». Поэтому я каждый год проверял свое сердце. Врач слушал шумы и говорил: «Причин для беспокойства нет, просто поддерживайте физическую форму и следите за уровнем холестерина». И я еще на год задвигал проблему в дальний угол.

Когда матери наконец сказали, что пришло время делать операцию, она наотрез отказалась.

– Когда господь захочет прибрать меня к себе, я буду готова идти к нему, – объявила она.

– Странно, когда тебе удаляли матку, ты ничего такого не говорила, – заметил я. – И все остальные проблемы со здоровьем ты также решала. Так почему же теперь, с сердцем, ты вдруг заговорила о боге? Именно бог сделал так, чтобы наука развивалась. Бог обучил врачей. Все в его руках. Ты можешь продлить свою жизнь.

– Нет, нет и еще раз нет.

Это были отголоски Старого света. И, тем не менее, даже без операции мать выглядела вполне здоровой, а ей было уже семьдесят пять.

Однако мои дела были плохи. Первый серьезный звонок прозвенел вскоре после того, как были закончены работы над «Правдивой ложью». Я был у себя дома, плавал в бассейне и вдруг ощутил странное жжение в груди. Это был сигнал о том, что клапан начинает отказывать. Врач сказал: «Первое время процесс ухудшения будет проходить медленно, но затем он резко ускорится. Мы собираемся перехватить его как раз на границе резкого сползания вниз – это будет самый оптимальный и наиболее безопасный момент для операции. Если затянуть, начнутся необратимые изменения в самой аорте, сердце увеличится в размерах, а это никому не нужно. Но я не могу сказать, когда наступит этот момент. Это может произойти в следующем году, а может и через пять лет. У каждого это протекает по‑разному».

Больше неприятных симптомов я не чувствовал и продолжал жить обычной жизнью. Катался на лыжах, снимался в кино, ездил на открытие новых ресторанов «Планета Голливуд», занимался общественной работой. Однако во время ежегодного осмотра в 1996 году врач сказал: «Время пришло. Вам требуется операция на сердце. Необязательно прямо завтра, но в этом году».

Я обошел три больницы и переговорил с хирургами‑кардиологами. Я всегда считал, что, принимая какое‑либо важное решение относительно здоровья, необходимо выслушать три разных мнения. Я остановил свой выбор на Воэне Старнсе из больницы при медицинском факультете Университета Южной Калифорнии. Это был очень опрятный дядечка в очках без оправы, говоривший об операции и связанных с нею рисками совершенно буднично. Он также знал, кто я такой.

– Я обожаю ваши боевики и хочу, чтобы вы и дальше продолжали их снимать, – сказал он. – Поэтому мне нисколько не хочется, чтобы вы бегали и прыгали с искусственным клапаном.

Старнс объяснил, что оптимальный вариант – пересадить клапан, изготовленный из ткани печени. С механическим клапаном мне пришлось бы до конца жизни принимать препараты, разжижающие кровь, и ограничить физическую активность. Но с органическим клапаном «вы сможете и дальше выполнять трюки, сможете заниматься спортом, горными лыжами, сможете кататься на мотоцикле, ездить верхом – все, что только пожелаете».

Это были плюсы. Минусом был риск. Операция, предложенная Старнсом, давала благоприятный результат в шести случаях из десяти.

– Я хочу, чтобы вы в полной мере сознавали: в шестидесяти и даже семидесяти процентах случаев операция проходит успешно, однако в тридцати или сорока процентах клапан не приживается, – объяснил он. – В таком случае нам придется пробовать все сначала.

Большой риск, большая награда. Мне это было понятно.

– Отлично, – сказал я. – Я рискну.

Мы запланировали провести операцию сразу же после завершения работ над «Бэтменом и Робином», чтобы ничего не пропустить. Операция должна была состояться в апреле, после чего я собирался летом заниматься продвижением «Бэтмена и Робина», а затем в конце 1997 года приступать к съемкам следующего фильма, каким бы он ни был.

Я никому не сказал про операцию. Об этом не знал никто. Ни моя мать, ни племянник, ни дети – никто. Потому что я не хотел о ней говорить. Чтобы успокоить себя, я притворялся, будто мне предстоит не операция на сердце, а что‑то вроде удаления зуба мудрости. Я войду в кабинет врача, сделаю дело и отправлюсь домой.

Я даже не хотел ничего говорить своей жене. Мария как раз вынашивала четвертого ребенка, беременность проходила тяжело, и я не хотел ее расстраивать. Мария имела склонность раздувать любую мелочь в трагедию, даже если речь не шла о жизни и смерти, в то время как я, напротив, всегда стремился преуменьшать проблемы. Так, например, я никогда не говорил ей: «Через три месяца мне предстоит отправиться в Норвегию и выступить там с речью», поскольку она бы начала заранее переживать, что меня не будет дома целую неделю и она останется одна. Она замучила бы меня бесконечными вопросами: «Каким рейсом ты полетишь? Зачем тебе вылетать в субботу, а не в воскресенье? Неужели тебе действительно нужно отсутствовать так долго? А что это еще за две дополнительные встречи?» И к тому времени, как я садился бы в самолет, от радостного предчувствия не оставалось бы и следа, поскольку я уже слишком много обо всем говорил. Поэтому я строго‑настрого наказал Ронде и Линн: «Ни в коем случае никому не сообщайте мой распорядок дел». Марии я сообщал всего за несколько дней. Я не из тех, кто любит долго мусолить какую‑нибудь мысль, обсуждая ее снова и снова. Решения я принимаю очень быстро. Я не прошу всех знакомых высказать свое мнение, и я не возвращаюсь к одному и тому же. Я хочу двигаться вперед. Вот почему Мария всегда говорила, что я похож на ее мать.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: