Травма Юнга и Атмавикти

В своей автобиографии "Воспоминания, сны, размышления" (1963) Юнг описал свое детство, которое прошло в добропорядочной религиозной швейцарской семье. Его мать и отец были дистанцированы, чувства никогда не обсуждались. Он был чувствительным и серьезным мальчиком, одаренным богатым воображением. В детстве его начали мучить ужасные кошмары, содержание которых повергало его в стыд, и он чувствовал себя "невыносимо одиноким". Все попытки обсудить эти внутренние переживания со своим догматичным отцом, священником, или с депрессивной матерью, постоянно находившейся в расстроенных чувствах (distracted), только ухудшали самочувствие мальчика, так что он оставил попытки говорить о своих чувствах и замкнулся в себе. Достигнув латентного возраста, он стал осознавать, что в нем живут две личности. Вот что он писал об этих двоих:

Одна из них есть сын моих родителей — менее умный, внимательный, трудолюбивый, благонравный и чистоплотный, нежели многие другие школьники; что же касается второй личности, то это взрослый, даже старый человек, скептичный, недоверчивый, чурающийся мира людей, но близкий к природе, земле, солнцу, луне, стихиям, ко всему живому, но прежде всего — к ночи, сновидениям и к тому, что непосредственно пробуждается в нем "Богом". (...) Каждый раз, оставаясь в одиночестве, я обретал способность переходить в это состояние. В подобные моменты я знал, что достоин сам себя... Поэтому я стремился к спокойствию и одиночеству для этого "Другого", "личности номер два".

(там же: 45 [стр. 51—52]*)

* Здесь и далее цитаты из автобиографии Юнга приводятся по указанному выше изданию, страницы которого даны в квадратных скобках.

Однажды, когда Юнг учился в начальных классах школы, он принял участие в конкурсе сочинений на тему, глубоко взволновавшую его. Учитель, который высказывал свои замечания о работах учеников в порядке их достоинства, совсем не упомянул работу Юнга, что было для него полным крахом. Наконец, достав сочинение Юнга, учитель сказал: "Есть еще одно сочинение —Юнга. Оно значительно превосходит все остальные, и поэтому я должен был бы дать ему первое место. Но, к сожалению, оно краденое. Откуда ты его списал? Признавайся!" Юнг вскочил на ноги, охваченный ужасом и яростью, он тщетно пытался доказать свою невиновность. Однако учитель с презрением отвернулся от него, а одноклассники бросали на него многозначительные взгляды, в которых читалось: "Теперь все ясно". "Я почувствовал себя опозоренным навеки: если у меня и были какие-то пути выхода из состояния "необычности", отныне они казались отрезанными"(там же: 65 [стр. 69-70]).

Боль, причиненная этим событием, терзала его, он был буквально одержим ею, поделиться же своей болью он не мог ни с кем. Это продолжалось в течение ряда дней. "И потом,— пишет Юнг,—

случилось нечто, уже несколько раз происходившее со мной прежде: внезапно во мне воцарилась тишина, словно кто-то закрыл дверь в шумную комнату. Меня охватил род равнодушного любопытства, и я спросил себя: "Что, собственно, происходит? Да, ты взволнован. Конечно, учитель — глупец, не понимающий твою натуру,— но ведь и ты понимаешь ее не лучше. Поэтому он тебе не доверяет — так же, как и ты не доверяешь себе. Ты недоверчив к себе и другим; неудивительно, что тебя влечет к наивным простакам, которых легко видеть насквозь. Люди испытывают волнение, только если чего-то не понимают".

(там же: 65-6 [стр. 70])

Позже Юнг сказал о моментах, похожих на этот:

Казалось, меня коснулось дыхание мира звезд и бесконечного космоса, или в комнату вошел какой-то невидимый призрак — призрак существа, которое давно умерло, но все же постоянно присутствует в той сфере, где нет времени, и будет находиться в ней вплоть до отдаленного будущего. Развязки подобного рода всегда бывали осенены ореолом нуминозности.

(там же: 66 [стр. 70])

В этот период внутренний разлад Юнга и его тотальное недоверие к миру вовлекли его в ритуальное фантазирование, значение которого он тогда не понимал.

У меня был желтый лакированный пенал того типа, которым часто пользуются младшие школьники,— с маленькими замочками и линейкой. На кончике этой линейки я вырезал человечка ростом примерно в пять сантиметров, в сюртуке, цилиндре и сверкающих черных ботинках. Я вымазал этого человечка черными чернилами, отпилил от линейки и положил в пенал, в специально подготовленную кроватку. Я даже сделал ему одежду из кусочка шерсти. В пенал я поместил также гладкий продолговатый темный голыш с берега Рейна, который предварительно раскрасил акварельными красками так, чтобы он казался поделенным на две части, верхнюю и нижнюю; камень этот я долгое время носил в кармане брюк. Это был его камень. Все это было моей великой тайной. Я тайком отнес пенал в запретное чердачное помещение (запретное потому, что полы были изъедены крысами и прогнили) и, довольный собой, спрятал его на одной из балок под крышей. Я знал, что ни одна живая душа его там не найдет. Никто не сможет найти мою тайну и нарушить ее. Я почувствовал себя в безопасности, и мучительное чувство разлада с самим собой исчезло. В любых сложных ситуациях, всегда, когда я делал что-нибудь не то, или мои чувства испытывали какой-нибудь болезненный удар, или меня угнетали раздражительность отца и болезненное состояние матери, я вспоминал своего аккуратно уложенного в кроватку и обернутого в шерсть человечка и его гладкий, красиво раскрашенный камень... Эта тайна оказала мощное влияние на мой характер; я считаю ее самым существенным событием своего детства.

(там же: 21-2 [стр. 28—29])

Во всех этих трогательных детских переживаниях Юнга мы видим зерна его будущих работ. Сначала мы видим травматическую диссоциацию психики: невыносимая боль, с которой не могло справиться незащищенное эго маленького ребенка, в итоге привела к защитной инкапсуляции части "я", которую мы могли бы назвать личностным духом Юнга, обретшим безопасность и спокойствие в "ином" мире бессознательного. Там произошло чудесное самоисцеление, когда коллективная бессознательная психика, предложив символический ритуал, взяла Юнга под свою "опеку". Этот ритуал сослужил функцию объединения дробящейся на составные части психики маленького мальчика, сохранив образ его духа, укрытого в безопасности в пенале, вместе с круглым камнем, который, как и психика мальчика, был разделен на две части, светлую и темную. Этот камень, как Юнг осознал позже, был символом Самости, conjunctio oppositorum. Исполнение ритуала, которое через творческий выход помогло спасти дух Юнга и изолировать его в безопасном месте, не прекратилось после того, как была вырезана человеческая фигурка. Много времени спустя, в 1920 году, когда ему было 45 лет, будучи в Англии, он вырезал две очень похожие фигуры. Позже одну из них он воспроизвел в камне и поставил в своем саду в Кюснахте. "Только когда я был занят этой работой,— говорил Юнг,— бессознательное сообщило мне имя. Оно назвало фигуру Атмавикти — "дыхание жизни". Дыхание жизни, конечно же, означает дух.

Из этого примера мы видим, как творческая часть бессознательного со своими замечательными символическими ритуальными процессами приходит на помощь травмированной психике Юнга. Этот разумный внутренний мир Юнг описывает как "нуминозный", имея в виду ощущение сверхъестественности, которое он порождает, и несомненную мудрость его символических откровений — то, что позднее Юнг назвал "трансцендентной функцией". В этих своих детских переживаниях спасения и самоисцеления Юнг приобрел опыт реальности психики и увидел смысл своего страдания — смысл, искупивший его боль и позволивший посмотреть на нее sub specie aeternus — с точки зрения вечности. Это помогло вынести страдания, что было бы недостижимо в рамках узких границ эго.

Был и другой аспект нуминозного мира Юнга. Этот аспект мы находим в его ужасающих кошмарах, и особенно в одном из них, сновидении, как писал Юнг, "преследовавшем меня всю мою жизнь". Это был сон о подземном фаллическом Боге, питающемся человеческой плотью, подземной противоположности Иисуса Христа, сидящего на троне на небесах. В этом сновидении Юнг, гуляя по лужайке, видит в земле отверстие, похожее на могилу. "Испытывая колебания и страх", он спускается в эту яму по нескольким каменным ступеням.

Внизу находились ворота, обрамленные полукруглой аркой... Охваченный любопытством, я отодвинул его в сторону и увидел перед собой освещенную неясным светом прямоугольную комнату длиной около десяти метров, с крутым сводом из резного камня. Пол был вымощен каменными плитами; в центре комнаты имелось небольшое возвышение, к которому от входа вела красная ковровая дорожка. На возвышении красовался необыкновенно богатый и пышный золотой трон... На нем что-то стояло; поначалу я подумал, что это ствол дерева. Этот огромный предмет доходил почти до потолка. Его высота достигала пяти метров, а толщина — по меньшей мере полуметра. Но форма предмета была необычна: он был сделан из кожи и обнаженной плоти, а наверху у него было подобие головы без лица и волос. На самой макушке находился один-единственный глаз, неподвижно уставившийся вверх... Предмет не шевелился, но у меня было чувство, что он может в любой момент сползти с трона и, пресмыкаясь, словно червь, двинуться ко мне. Я оцепенел от ужаса и в ту же минуту услышал доносившийся откуда-то снаружи и сверху голос матери: "Да, ты только посмотри на него! Это пожиратель людей!" Я проснулся в холодном поту, дрожа от ужаса, и еще много вечеров подряд ложился в постель в страхе, что мне может еще раз присниться нечто подобное.

(там же: 11-12[стр. 20])

Это сновидение приснилось Юнгу, когда ему было 3 года. По его словам, это было его "инициацией, приобщением к царству тьмы" — его первый опыт встречи с темной стороной нуминозного — "иным лицом Бога" — с темной стороной образа Бога. Образ фаллоса, представляющий его нарождающееся осознание своей собственной сексуальности, его могущественная "инаковость" несла в себе, по выражению Юнга, "хтонический дух". Размышляя об этом много времени спустя, он писал:

Широко распространено ошибочное мнение, будто я склонен к недооценке сексуальности. Она, однако же, играет в моей психологии значительную роль как существенное — хотя и не единственное — выражение психической целостности. Но моя основная задача состояла не в том, чтобы исследовать значение сексуальности в жизни отдельной личности и ее биологическую функцию; меня интересовал прежде всего ее духовный аспект, нуминозный смысл... Сексуальность исключительно важна как выражение хтонического духа, являющегося "другим ликом" Бога, темной стороной образа Божьего. Проблема хтонического духа занимала меня с того времени, когда я сделал первые шаги в глубь мира алхимии.

(там же: 168[стр. 73])

В самом конце своей жизни Юнг особенно много внимания уделял неотъемлемой амбивалентности, присущей Божеству и Самости, другими словами, неопровержимой реальности зла. Основной работой Юнга, посвященной этому вопросу, является "Ответ Иову" (1952), где он приводит описание садистической тиранической стороны Яхве Ветхого завета и ее медленной трансформации, через страдания Иова, в любящего Бога Нового Завета, воплотившегося в Христе. Итак, проявляя сначала себя как Защитник и Преследователь в одном лице, Яхве постепенно эволюционирует к своей позитивной стороне. В противовес этому "прогрессу" Юнг всегда сетовал на то, что христианство приписало все темные проявления жизни дьяволу и исключило его из Троицы, которая, таким образом, представляет собой незавершенную мандалу или неполный образ Самости. Он предпочитал темное, приземленное мышление алхимии, которая учила искать Самость (жемчужину или философский камень) in stecore — в дерьме. Фигуру Божественного посредника Юнг видел скорее не в Христе, а в Меркурии Двойственном, добром и злом, спасителе и разрушителе одновременно, дьявольском Трикстере и Посланце богов, охраняющем жизнь.

* Юнг К.Г. Избранные труды по аналитической психологии. Цюрих: Изд. Психологического клуба, 1939, т. 1, с. 149.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: