9 страница. Да, сегодня суббота День отдыха в поту

Да, сегодня суббота... День отдыха в поту... У нее много дел по дому.... Но их в сторону... сегодня решится всё: быть или не быть! Но сначала... сначала нужно сходить в школу к Катюше... Узнать ее успехи и пройтись по деревне... А эта девица с веселого базара, рвущаяся к сытому безделию, Людка, чуть не искалечила ей дочь. Спасибо Анне Андреевне – вмешалась. Хочется поговорить с городской пролетаркой. Правда, без высокого здесь имени и собствен­ного дома, как и у Софочки... Но о чем она будет говорить? Да и нужно ли кому-то выплескивать горячую накипь на душе? Но она очень устала от одиночества и от затянувшейся на ее горле петли, которая давит всё сильнее и сильнее. И ей нужно чьё-то тепло, чьё-то учас­тие и жалость к ней. Кто сказал, что жалость унизительна? Глупости! Так хочется, чтобы ее кто-нибудь пожалел... Но она гордая и ни за что не покажет вида, что ей тяжело. И оденется она сегодня кричаще так, что затмит всех здешних девок. Пусть лопаются от завис­ти эти толстозадые, раскормленные на картошке и сале. А Марина? Да, Марина хороша! Зачем кривить душой? И моложе... Эта обществен­ная девочка берет свое и чужое, возможно не отдавая ничего никому. Но Лариса так не может и не хочет. Она однолюбка.

Анна Андреевна тоже не похожа на других, мягкая, добрая,не дер­жиморда советского производства... И тёть Мотя, баба с умом, кума для полдеревни, но чуткая, всегда приветливая, попросишь – сделает. Этидве особы будто из другого мира, хотя одна всюжизнь жила в деревне, среди них же, а другая – городская. Но почему же мать не стала такой, что и кто ее озлобил? Почему не может понять, даже собственную дочь, а старается на живую душевную рану бросить при­горшнюсоли или наперчить до слез душу? Мать – не трутень, но и не перегнула спину непосильной работой. На Катю получает больше, чем надо, и ей до балды, что остается Ларисе. А она же лучшие молодые годы – в лесу. Среди кедрачей, медведей итигров. Среди одних и тех же людей, которые от долгого пребывания рядом друг с другом порою не замечают, как делают больно тем, с кем проходит их жизнь. Ах, лучше не думать, мозги вспухнут от этих мыслей, лучше плыть по течению во времени... Так легче...

Лариса подошла к зеркалу... Подкрасилась. Ага, вот сюда на ресни­цы – брызнуть блесточки, будто слезинки на плакун-траве... Осмот­рела себя всю. Хороша! Ничего не скажешь, но на душе былосмутно-тяжело. «Чего мечу икру? Чего? Выше голову!. Хвост трубой! Сломить нужно проклятую бабу, смесь ума и тупости с подлостью… Сделаем последний бесповоротный трюк! Не всё еще потеряно, Витек! Я буду такой, какой ты хотел... Пойду, поклонюсь твоей матери... Не ради нее, нет! Ради нас с тобой... Есть же у нее хоть что-то человечес­кое? И она смирится, если любит тебя...»

Лариса вышла вкоридор, посмотрела искоса на баллон, начиненный газом. Заранее взяла в гараже. На всякий случай... «Стой тут!» – приказала она, словно перед нею было одушевленное существо и понимавшее ее речь. Дверь коридора закрыла на висячий замок, открывавшийся без ключа, жалкая побрякушка для честных людей. У некоторых и такого нет. Палочка в пробоине. Кто зайдет? Нет, в деревне в этом отношении – коммунизм. Высочайшая чест­ность. Сознательность? Наверное нет. Попадешься – и правнуки бу­дут знать...

Шла по деревне с высоко поднятой головой, гордая, презирая тех, кто, как динозавры, выглядывали из-за окон и калиток своих дворов. Плевать на всех! Она не хуже их, хоть и оступилась когда-то. Она не их пошиба, скроенных еще до рождения с браком. Шла медленно, не торопясь, бросая всем вызов... Но вот и школа...

– Боже мой! Какая вы, красивая, Лариса! – увидев ее, воскликну­ла директор школы. – Что за чудные у вас волосы! Если бы я была художником, то непременно нарисовала бы с вас картину. Проходите, садитесь.

Шел урок. Анна Андреевна сходила в класс к Людмиле Григорьевне, взяла классный журнал. Полистала, показывая оценки.

– Может сюда и вашу девочку пригласить? – спросила директор.

– Не надо, и Людмилу не хочу видеть. А вам спасибо за меня, за Катю, – и Анна Андреевна увидела в ее лице и благодарность, и боль, и какое-то отчаяние.

– Можете радоваться за дочь. Почти нет троек, успехи прекрасные. Взяли ее в кружок самодеятельности, так она нам такие пируэты выда­ет в танцах, что мы просто в восторге, да плюс еще приятный Катин голосок... Она училась где-нибудь танцам?

– Да что вы? Где? – улыбнулась Лариса сдержанно, – по телевизору смотрит и подражает.

Разговор был простой, обычный для учителя и родительницы, но Анна Андреевна видела, что Лариса сегодня была какая-то необычная, рассеянная, не смотрела в глаза, говорила вроде машинально... И уходя, слова ее прозвучали трафаретно:

– Спасибо вам, не забывайте мою Катю, – и будто выпорхнула легкой птицей, пролетела по двору и бесследно исчезла...

«Ну, теперь всё! Теперь к Бове, к этому энцефалитному клещу. К этой бодливой корове... А там трын-трава, что будет. Но что ей сказать? Как начать разговор? Хорошо бы, если б в магазине не было людей... Сказать – извините, хочу с вами поговорить с глазу на глаз? Как всё это сделать?» – рассуждала Лариса сама с собой.

Руки были влажными, во рту горело, а ноги почему-то упирались, не шли, а она их силой сама тащила...

Но вот и Бовихин магазин. Зашла. Народу, как назло, полно. Шумят, переговариваются, но помогите нам силы, создавшие небо, землю и людей! Сейчас она подойдет к Бовихе с нежным робким вы­ражением на лице... Будущая свекровь, которую нужно уважать...

И вдруг, как по гипнозу в магазине все затихли, увидев ее. Глаза всех были устремлены то на Ларису, то на женщину, стоявшую тут же за прилавком. Ага, вот она сама громило и владыка всия деревни великой, местный самодержавец, с ненавидящими глазами, смотревшими на нее, как показалось Ларисе, сначала немного испуганно, потом удивленно и наконец в них вспыхнула дикая ярость тигрицы. Лариса уже хотела произнести заранее заготовленную фразу, как вдруг на нее обрушилась дикая лавина бранных слов. «Потаскуха, стерва, блядище, ты еще смела зайти в мой магазин? – кричала Бовиха. – Курва! Курва! Дрянь! Чума! Зараза! Приколдовала моего сынка.» Потоки гря­зи лились и лились на белые волосы Ларисы, обливали ее чем-то омер­зительным, что трудно стало дышать, не хватало воздуха. Эти крики били ее по голове, по сердцу, по рукам, они закрыли ей как кляпом рот, и женщина стала задыхаться... Но вдруг она будто вырвалась из-под этой тяжести и вскинув голову, закричала сильно, надрывно:

– Замолчи! Замолчи, пиявка! И попомни, старая ведьма, что тебе это не пройдет даром! Черный паук! Клоп на людском теле! Будь ты проклята во веки веков. – и она бросилась из магазина, побежала не разбирая дороги. Спотыкалась, падала, вставала и опять бежала. Ее чудные волосы рассыпались, по щекам текли слезы, а мысли только повторяли одну и ту же фразу: «За что? За что она меня так ненавидит? Ну за что?» Ой, скорее бы дом, скорее бы… Вот уже сейчас ее пустынный, одинокий, необжитый уголок… Она спрячется там ото всех, кто ее так ненавидит… Она белая ворона среди черных галок, но ворона с подбитым крылом… О, боже! Вот сейчас она будет в укрытии, и ее никто не увидит и не посмеет оскорбить.

Лариса заскочила в коридор, закрылась на крючок один; потом – второй, схватила баллон, заскочила в комнату… Снова набросила крючок в кухне. Так надежней – никто не зайдет и не помешает ей… Но где же спички? Да где же они? Трясущими руками нашла почти наощупь на плите. Чиркнула, подожгла баллон… Пошел удушающий дым …

«Живите, вы проклятые люди!» – и сама легла рядом с баллоном. Дым валил и валил, а она всей грудью вдыхала его жадно, торопливо, скорее бы задохнуться, чтоб без мучений… Пусть живут, не могу переносить эти оскорбления, не под силу… Где-то там ее дзержиновец – отец, ее Катя – аленький цветочек… А Виктор? О боже? Ее Витек… И вдруг вся ее боль будто исчезла… И в голову отчетливо ударила мысль… А может встать, открыть дверь… Ведь через два-три месяца свобода… Каменный город, многолюдный… Нет, она знала – он не для нее, задавят многолюдием, суматохой, быстротой жизни, крашенными хитродевочками… Нет, она затеряется в нем, как песчинка, и подстраиваться к ним для нее не под силу… А может, все-таки встать… О! Хоть бы глоток воздуха! Воздуха! Воздуха! Как тяжело! Сердце вырывается из груди… Катенька! Катенька! Папочка! Простите меня! – И Лариса потеряла сознание…

Люди заметили, что дым густо валил из-за закопченных окон и всех щелей. Кто-то сообщил Юрию Андреевичу. Тот прибежал сутулый, запыхавшийся, враз сам почерневший. Собрался народ, но никто не подходил близко к дому, будто боялись заразиться чем-то страшным.

Но вдруг Мотин Миша выскочил из толпы, подбежал к окну и ударил чем-то тяжелым по раме. Посыпались стекла. В проем повалил на улицу дым. Но парень уже бросился через отверстие внутрь дома. Тут же его кудлатая голова высунулась наружу. Все увидели, как тот, захватив в себя побольше воздуха, опять нырнул в темно­ту комнаты. Он наощупь добрался кое-как до двери, задыхаясь ды­мом, нащупал крючок, сбил его, распахнул дверь в коридор и от­крыл наружный запор...

А когда дым стал рассеиваться, люди поближе подошли к дому, а потом бросились к окнам. Что там? Кое-кто уже напирал и на дверь коридора, заглядывал в комнату еще в сером дыму. И тут все увиде­ли то, что поразило людей: посреди комнаты был брошен баллон, а рядом с ним лицом вверх вся черная от дыма и копоти лежала Лари­са в нарядной одежде, с рассыпанными по полу белыми волосами, тоже покрытыми гарью... И только блесточки-слезинки сверкали на ее широко открытых ресницах... В ее глазах, устремленных в одну точку, было не то удивление, не то мольба, не то звенящая, разрывающая душу, беспредельная пустота... Первым бросился к Ларисе ее отец.

– Доченька, доченька, Ларочка, доченька, – и он начал подни­мать ее безжизненное тело с пола. Тут же оказалась и фельдшерица Чернякова. По-видимому, кто-то уже успел сообщить ей. Миша, Юрий Андреевич и Чернякова уложили Ларису на диван, на котором всего неделю тому назад целовал ее Виктор.

– Готова, – сказала Чернякова без сожаления и сострадания, вроде давно ожидавшая летального исхода Ларисы. – Остывать уже начала.

– Нет! Нет! Н-е-е-е-т! – закричал Юрий Андреевич, обхватив седую голову руками, а потом бросился перед диваном на колени и, обхватив грубыми ревматическими руками тело дочери, запла­кал навзрыд:

– Доченька, доченька, это я виноват, прости меня, доченька...

Ларису хоронили скромно, чужих никого на похоронах не было. В рабочий день кто мог прийти и проводить ее в последний путь? Те, кто не ездил в лес, тоже не пришли: у кого спина болела, кто выехал по делам в район, кто срочно затеял стирку... Не была и Анна Андреевна, не были и учителя... Но почему? Почему? Если не отдать последний долг Ларисе, то хотя бы стать рядом с тем, кому было так тяжело... рядом с Юрием Андреевичем... Черствость? Наверное нет. Просто черствое равнодушие...

И за машиной никто не шел, кроме своих. Кажется плелась в конце похоронной процессии Фроська, соседка Юрия Андреевича, жена Покрашенко Николая Николаевича. И та дошла до поворота, а потом, зашла к Моте в магазин. Шел тихий мартовский снег и только он плакал и пла­кал своими белыми сырыми хлопьями...

Через несколько дней Анна Андреевна зашла в магазин к Моте и увидела жену Юрия Андреевича. Та стояла худая, высокая, как жердь, и по-домашнему спокойно о чем-то разговаривала с другой женщиной. Учи­тельница хотела что-то сказать, посочувствовать матери Ларисы, мол, какое у вас большое горе.

– Что?! – перекосилась та, вроде ей ширнули в бок, и окинула презрительно учительницу взглядом. – Туда ей и дорога... Опозорила нас на всю деревню...

А Анну Андреевну вроде кто-то ошарашил по голове. Она стояла и непонимающе смотрела на этот мешок с костями, повидимому давно отупевшее существо, превратившееся в подопытный кролик Бовихи. Что тут можно было сказать? Наверное у этой женщины давно усохли и ее куриные мозги, а материнское сердце превратилось в твердый камень...

Виктор узнал о гибели Ларисы от Миши: «Погибла твоя Ларка от тво­ей матери...» Получив диплом, Виктор не вернулся в деревню.

Анна Андреевна так его никогда и не видела, да и не встречали его больше свои деревенские. По слухам, он уехал куда-то на север, письма не писал даже отцу. Бовиха все так же

по-хозяйски давила пол за прилавком ногами в шлепанцах, все так же твердо и гордо поглядывала на людей вроде бы ничего и не произошло. Правда, на второй день после гибели Ларисы она побольше привезла из района с базы дефицитных товаров и побольше водки... Нужно же как-то выполнять план?.. И в последствии она никогда ничего не говорила не только о Ларисе, но и о своем сыне. Нет, в деревне не привыкли бросаться словами и выливать наружу то, что рассчитано не на каждого. Оно пряталось глубоко даже от само­го себя и выплескивалось наружу, если не шуткой /иногда даже очень пошлой/, то просто спокойным молчанием. В деревне люди легче пере­носят боль утраты, они не падают и в обмороки... Когда? Нужно про­топить печь, принести воды, накормить хоть немудрящее хозяйство да еще плюс работа...

Все-таки муж Бовы теперь почти не появлялся в магазине: не то болел, не то не хотел встречать чей-то удивленно спрашивающий взгляд: «Ну как, старина, дела?»

А Анне Андреевне было удивительно, что люди ничего не говорили о Ларисе. Никто ее не осуждал, не вспоминал... Был человек и ка­нул в вечность, и пусть на прошлом колосится только трава, буйная, дикая.

Но как-то Анна Андреевна столкнулась около конторы с Юрием Анд­реевичем и едва узнала старика. Он шел, спотыкаясь, по-видимому, почти не различая дороги, ссутулившийся, похудевший и почти уже весь седой...

– Господи, это вы, Юрий Андреевич? – спросила она, пораженная, останавливаясь. – Что с вами?

Парторг уставился глазами на учительницу через линзы очков, дол­го смотрел на нее, а потом произнес:

– Споткнулся...

– Юрий Андреевич, простите меня, простите, – пролепетала
Анна Андреевна, чувствуя и за собой какую-то вину перед этим стариком, может вину даже в том, что она была перед ним так бесстыдно цветущая, молода, с алым румянцем на щеках и наверное счастлива. Кинуться бы ей, обнять старика. Ах, чувства, наши чувства. Как часто мы их сдерживаем! Для чего? Природа нам их подарила, как самое драгоценное в человеке, чтобы разумно отдавать его другому, согревая тому душу… Но мы… Да, Анна Андреевна только стояла и смотрела на парторга, пока он не скрылся в дверях конторы.

По хатам втихомолку пошли пересуды: мол, кто-то живые цветы носит на могилку Ларисе. Вот это да! Такого не бывало в деревне! Да и откуда те цветы взять в конце марта, когда и земля-то еще не оттаяла и не прогрелась. И цветы не полевые, а розы да тюльпаны… Значит в районе кто-то доставал у тех, кто имел парники. Старик? Отец Ларисы? Но нет! Этот кто-то вскоре был обнаружен. Носил их пасечник Виноградов. Тридцатилетний красавец, у которого не сложилась своя судьба. Он уже пять лет жил в деревне, но не примкнул к местным. С первой женой вроде разошелся. Где раньше жил – неизвестно. Приехал сюда с трехлетним ребенком, с которым постоянно их видели вместе. Вначале жил у себя в домике на пасеке, а через год пошел в примаки к чернявой женщине, похожей на грузинку, у которой тоже был сын Вовка, теперь уже ученик восьмого класса. Тогда Вовка ходил еще в четвертый, но молодого отчима, который его усыновил, так и не стал называть отцом. Таня, жена Виноградова, работала в лесу сучкорубом и растила уже от второго мужа сына. А ее Виноград редко бывал в деревне. Сидел на своей пасеке, принадлежавшей району, работал, а в свободное время книжки читал. Он был куда грамотнее Тани, выписывал всякие советские и зарубежные журналы, имел в домике большую библиотеку, ни с кем из деревенских не дружил, любил помолчать, и всегда в его глазах была тоска… Тоска по разломанной первой любви, тоска по другой женщине или жизни… Но красивых баб он остерегался, всегда молча, не здороваясь проходил мимо них. Отворачивался и от Анны Андреевны… Вроде призирал. Но вдруг эти цветы… Даже Таня кому-то созналась, что ее муженек нарисовал по памяти Ларисин портрет и повесил у себя в домике над кроватью на ковре… «Зачем? – спрашивала его жена. – Любил ее, что ли?». – «Красивое не любить нельзя. Вы жалкие завистницы и убили ее, – отвечал муж и добавлял: Не трогай. Пусть висит. Это произведение искусства…»

Этот портрет люди увидели попозже. Его Таня показывала около магазина Моти. Лариса была нарисована очень удачно. Будто неземная, летящая по голубому воздуху с распущенными белыми волосами, устремленными вдаль смеющимися глазами. «Смотрите на меня, я фея, летящая над земными, потерявшими разум в беспросветной грязи неповоротливых пластов жизни…»

К концу же марта снова деревню потрясло небывалое событие. Стояла сильная оттепель, дороги поползли, особенно трудными были перевалы. При спуске с крутого подъема лесовоз Яшки Краснова пополз вниз так, что хлысты стали букетом вверх. Закрепленные лесины не выдержали своей тяжести и посунулись вниз, пробили заднее стекло лесовоза и расплющили Яшку Краснова…

Люди были ошарашены этим событием. Притихли, говорили шепотком, многие плакали, вспоминая и Яшку, и его цыганские кудри… Вспомнили Ларису. Это она унесла к себе Яшку. Она… Хоронили всей деревней, школьники принесли охапки цветущего багульника и положили у ног погибшего. Были там и учителя, пионеры несли траурный караул… Тут же стоял и сын Яшки, матрос Григорий…

Похоронили Краснова рядом с Ларисой, чтобы отныне лежать им вместе во веки веков, пока крутится вокруг своей оси и существует эта маленькая грешная земля… Но Виктор до защиты диплома получил объемистый конверт. Там были стихи, написанные рукой Ларисы и ещё кем-то…

Письмо Виктору от неизвестного:

Она любила только Вас,

И вами только любовалась,

Но зная строгий Вам приказ,

Любила и любви боялась.

Вы ей казались божеством:

Высокий рост, красивы плечи,

И умный взгляд, бровей излом,

Пленял Ваш смех, и Ваши речи…

Природа Вас не обошла,

Забрав обидно у другого…

Лариса верной Вам была,

Но от любви брала немного,

То был любовный только сон,

Но напоен улыбкой нежной,

Однако были боль и стон

За все ошибки жизни прежней…

Ей так хотелось видеть Вас,

Смотреть и нежно любоваться,

Молиться и рыдать подчас,

Как другу, жизнь всю преклоняться.

И на колени тихо встать,

Поцеловать Вам край одежды,

Покорно руку лишь подать

Без стона, мысли и надежды…

Письмо Ларисы:

Пишу тебе, любимый мой, давно

Уже с ушедшею, погасшею душою…

Наверно небу было суждено,

Чтоб мы расстались с болью и тоскою.

Пишу сейчас в ушедший мой закат,

Где дни дарили молодость и силы,

Где не смотрелось с горечью назад,

Ушедший след слезой не ворошили,

Да, Боги были милостивы к нам,

А небо колыхалося лазурью,

Но люди равнодушные к слезам

Меня сожгли и черствостью, и дурью.

Но ты прости, любимый мой, прошу,

Я не корю ни небо, ни тебя,

А если сном ушедшим ворошу,

Пусть Бог простит, мой Бог и мой Судья…

«Когда получишь это письмо, меня уже не будет. Прости за все: за мою любовь, что я жила и посмела вторгнуться в твою жизнь. Письмо мое порви на маленькие кусочки и брось их по ветру. Пусть его порывы подхватят мой стон и разнесут над землей. А если, когда в непогоду, услышишь стон и плачь ветра, то это я вместе с ним плачу за тобой, моей Катюшей и отцом…» Виктор был в шоке. Его охватил суеверный страх, и он рыдал, как ребенок. Письмо порвал. Вышел вместе с друзьями на балкон, открыл ладонь. Ветер подхватил последнее дыхание Ларисы и унес куда-то за собою…

Глава 15

Директор школы как и обычно сидела за своим рабочим столом и просматривала ученические тетради. Жизнь потрясала своими неожиданностями деревню. Но жизнь – есть жизнь и ее остановить невозможно. Зашли комсомольцы, стали обговаривать предстоящий сбор макулатуры:

– Хорошо, мальчики, так и сделаем: вы пишите красочное объявление. Затем проведем экстренно линейку. Слово просит Софья Ивановна. Потом выступишь ты, Вася. В комиссию по приему макулатуры кого включили?

Рядом с директорским столом стоял комсорг Нестеренко и Володя Виноградов.

– Мы от комсомольцев, от пионеров – Валя Куркина, – ответил Вася.

– Возьмите еще и Ваню Харченко, – посоветовала директор. Но ребята возмутились:

– Зачем нам этот эмбрион? Мешать только будет…

– Нет, мальчики. Не будем по этому поводу устраивать дебаты. Дискуссии тут излишние. Каждое мероприятие в школе проводится и для воспитания… И в первую очередь для таких, как Ваня… Не отталкивайте его… Пожалуйста… А фотографии, как? Будут? Это, Володя, целиком лежит на тебе… Ты у нас по этой части мастер… Да, а как с газетой?

– Акулова уже занялась… Где-то достала даже ватман. Над заголовком вчера пыхтела после уроков… Безмен для взвешивания я попросил у соседей, так что экипировка к бою готова, – говорил Вася. И вдруг обеспокоено спросил: «А куда будем складывать?»

– В сарай, – ответила директор и, вспомнив, что Вася говорил ей когда-то около клуба в отношении предыдущего года сбора макулатуры, добавила: – Семен Ефимович на уроках труда с ребятами уже все подготовил. Теперь вопрос весь упирается в транспорт, но я надеюсь договориться с Валерием Ивановичем.

– Я уже все уладил, – обрадовано воскликнул Володя. – Вчера был в конторе и разговаривал с начальником лесоучастка. Как только соберем – машина будет.

Директор удивленно подняла брови:

– Ну, вот и хорошо. Теперь я вижу, что у меня есть настоящие помощники. Наша комсомолия идет в авангарде школы… Это хорошо. Молодцы, мальчики. – И добавила: – Там Мария Петровна с девочками обещали победителям испечь торт… И она засмеялась, глядя на мальчишек…

О! Ура!! – закричали обрадовано ребята. – Итак, операция «макулатура» должна быть проведена с высочайшей ловкостью и точностью. Берем в лоб блиндажи противника, прикрывая амбразуры своим телом, как Александр Матросов… Выполним – доложим, – отчеканивали мальчишки экспрессивной речью. И странно было видеть этих двух уже взрослых парней, с крепкими затылками и бицепсами, а в школе всё еще живущих эмоциональной детской жизнью…

В деревне подросток раньше становится самостоятельным, но в стенах школы он остается всё таким же, как и городской ученик… И тут невольно экскурсом среди наблюдений директора припомнилось, как на днях Таня Акулова, увидев на улице Анну Андреевну, обрадовано крикнула и бухнула экспромтом:

– Ой. А у меня сегодня бычок родился!

– Как это понять? – удивилась, засмеявшись, директор.

– Корова наша Маруська родила, а я его первая увидела, – ответила Таня. – Теперь у меня заботы прибавится: каждое утро нужно рано вставать и до школы доить корову… Я же с пятого сама дою…

– А почему радуешься, что родился бычок? – удивилась учительница.

– Ой, неужели не понимаете? Бычки же быстрее набирают вес… Если моя маман не пропьет его, то к зиме о-го-го сколько будет мяса. Хватит на всю зиму…

Дверь учительской снова открылась и в нее, будто подкрадываясь, подталкивая друг друга, вошли Галина Гавриловна и Людмила Григорьевна. А подойдя поближе к столу директора, уставились на Анну Андреевну, как на дикое чудовище, упрямо оторопелыми глазами, а затем ей отупело сунули, не положили, а именно сунули бумажки с заявлениями.

– Вот, подпишите, увольняемся, – заявили обе трафаретно всё с тем же тупым заученным школьным упрямством, будто заводные куклы. И в глазах этих манекенов-близнецов промелькнуло такое нахальное озорство, издевательство и бесстыдная наглость, что директор с недоумением переводила свой удивленный взгляд с одной учительницы на другую. А те стояли и безбожно расширяли и расширяли свои ресницы и пучили до дикости глаза комично будто эксцентрики на сцене, что казалось вот-вот и они у них полопаются от натуги.

Анна Андреевна, пораженная, смотрела на экзотический вид молодых учительниц и ничего не могла понять. А те еще сильнее расхлопывали свои ресницы, вроде им в глаза попало мыло или краска. И безбожно крутили белками глаз во все стороны и таращили их изо всех сил.

«Фу ты. Что за чертовщина! Что это с ними? Что, за эксцентрическое представление? Наглотались чего-нибудь дуры, что ли? Только этого мне еще и не хватало! Посмотрите-ка на них!» – а у самой глаза тоже вдруг стали вылазить и орбит… Но вслух, как можно спокойнее, директор произнесла, желая хоть себя привести в чувство:

– Это с какой стати? Увольняю не я, а районо…

– Но ваша же подпись тоже нужна, – уже более очеловечено наперебой заговорили молодые учительницы, хотя всё еще продолжали вращательные движения белками глаз.

«Для чего это они делают? Вступление? Эпиграф к предстоящему разговору? – думала директор, – Ну и ну… С такими не соскучишься… Что затевают?!» − и она ответила:

– Кончится учебный год – и вы, Людмила Григорьевна свободны. Выдадут вам диплом, так как отработаете, положенные три года. А вот в отношении Галины Гавриловны тут вопрос стоит чуть-чуть по-другому. Вы же после института отработали только год, остается совсем еще немного – два!

И вдруг учительница математики сбросила с себя эксцентрическую экипировку и стала до ничтожности обычной. Ее бледное постоянно лицо вдруг покраснело, что даже шея стала наливаться вишневым экстрактом. Учительница, гордо дернув плечами и подняв дерзко голову, будто бухнула директора ржавой допотопной секирой.

– А я замуж выхожу. И искры саркастического смеха и злобы фонтаном брызнули из ее глаз.

– Вот и хорошо! Поздравляю. Кстати, если выходите за местного, то увольняться зачем? А если за городского – нужно свидетельство о браке, – и сделав девчонкам в ответ полуядовитую и полуласковую гримасу добавила: –Но муж должен иметь тоже высшее образование. А если он не подумал о нем побеспокоиться, то вы должны брать его за рога и привезти сюда… Таковы законы, сударыни…

– Почему сначала нужно свидетельство о браке, а потом расчет? Почему не наоборот? Что это – догма? Отработала год – и хватит? Женихи по дорогам не валяются, его за день не найдешь, а мне уже стукнуло 23… Тут взвоешь от такой жизни… Не могу я больше сидеть в этой дыре… Хотите, чтобы я осталась старой девой? Отпустите… – настаивала теперь учительница математики не языком экивоки, а била в лоб, в открытую.

Анна Андреевна от всей души понимала ее, сочувствовала молодой учительнице, которую конечно давно нужно было отдать замуж, засиделась бедная в девках… Рядом геологическая партия, хоть бы кто из них поухаживал за девочками… Но взаимоотношения в работе не могут строиться только на наших чувствах, которые иногда упрощают или наоборот усложняют контакты между начальством и подчиненными.

– Простите, вы же, Галина Гавриловна, местная, как и Валерий Иванович, – говорила директор учительнице. – И куда рветесь? Посмотрите, как у нас красиво! Какие вокруг цветные лозы, и багульник по буграм уже полыхает, – говорила, зная заранее, что этим не убедить, знала, что в ее словах и бездушие по отношению к ним, и эгоцентризм, и экспансивная политика сухого администратора. Эх, сейчас бы этим девчонкам в город на вечер «Кому уже за двадцать…» Но другого выхода нет. Оголять школу от преподавательского персонала она не имела права.

– Ну, это вы загнули, – уже совсем по-человечески говорили девчонки с убийственно пассивными нотками в голосе.

– Что я загнула? Про лозы? Абсолютно ничего не загибала. Эх, вы, девочки! Ходите каждый день мимо моего двора и не видели цветные лозы? Эту необычную прелесть?

Но учительница математики возмутилась:

– Да какое мне дело до ваших цветных кустарников, когда мне замуж пора выходить! Кому я потом буду нужна? – и в душе кипела обида против Анны Андреевны, зав. районо, против дурацких, по ее понятиям, законов: отработки после института в глуши. Ну почему она, отучившись пять лет в институте, что некогда было глянуть в гору и разогнуть и размять затекшие плечи, теперь должна хоронить себя еще три долгих драгоценнейших года в этом диком лесу? Для чего ей тогда было зубрить математику, чтобы вот так плебейкой прозябать там, откуда когда-то бежала?.. Перекалечила себе жизнь только этой учебой… Пусть в деревню посылали бы пожилых, вроде их директорши. Она вон в восторге… Взяла уже своё в городе, так почему не отдохнуть после шик-модерной жизни? Нет, нет! Нужно как-то вырваться из этих клещей… Неужели еще два года здесь торчать, боже мой! Больше семисот дней! Это ей не пережить… Будь проклята эта школа с ее учениками…

А Анна Андреевна, будто читая мысли учительницы математики, успокоительно говорила в эпилоге этого разговора:

– Ничего, девочки. Завтра Семен Ефимович привезет вам еще одну подругу, чтобы было веселее. Приехала из Ферганы учительница английского языка. Направили ее к нам. Звонили сегодня из районо. Сидит там на чемоданах, и контейнер за нею вот-вот прибудет. Значит, приехала надолго. Освободим наконец-то Эльвиру от перегрузки, а то мы ее бедную заездили…

На следующий день Ярков привез новую учительницу, лет 28-и с мальчиком, учеником пятого класса. Поселили вновь прибывших в пустом доме, который сиротливо стоял напротив двора директора школы, у тополя, и уныло глазел на божий свет, дожидаясь, когда в нем поселятся веселые люди.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: