Репетиция невозвращения

В детстве у меня был хомяк Тишка. Потом он сдох. Я плакал. Обычное дело.

Мама вынесла труп хомяка во двор, чтобы похоронить. Вырыла игрушечной лопаткой ямку в песочнице, бросила туда труп, запаянный в полиэтиленовый пакет, соорудила подобие могильного холмика. Я сидел и смотрел в окно. Не успела мама дойти от песочницы до подъезда, как откуда-то набежала стая бродячих собак, быстро выкопала Тишку обратно и разорвала на части.

Примерно тогда я и понял значение фразы «из-под земли, тебя, суку, достану». Надо было сделать из Тишки чучело, надо было вообще много чего сделать не так, как сделал.

Лежа скрюченный, обмотанный скотчем, с кляпом из носка во рту и мешком на голове (пытался сопротивляться), в багажнике черного джипа, несущегося черт знает куда, я думаю о вечности.

Раньше я часто представлял, что обо мне будут говорить после смерти.

Судьба ведь складывается по-разному, так я думал. Вдруг я, наконец, повзрослею, наберусь ума и стану ученым. Биологом или физиком. Совершу открытие, которое изменит привычное видение реальности, получу на старости лет самую крутую премию. Взберусь на кафедру: седой, дряхлый, в пигментных пятнах и произнесу Речь. Дребезжащим старческим голосом. Зал будет аплодировать стоя. А потом я тихонько скончаюсь в особняке близ центральных Альп, где еще останется свежий горный воздух и эдельвейсы. Меня хватит инсульт, я упаду лицом в стол, опрокинув чашку мюслей. Жена умрет еще раньше. Тело обнаружит нахлебница-дочь, вернувшись с прогулки со своим очередным дебильным хахалем. Она вздохнет с облегчением. Прикинет наследство в цифрах.

И в новостях скажут:

«Сегодня утром на девяносто третьем году жизни скончался выдающийся ученый, гуманист, деятель культуры, лауреат премий… Нация скорбит. Президент страны выразил соболезнования… В скором времени планируется открыть музей его имени»

Впрочем, может к концу века президентов не будет.

Или стану новым явлением журналистики, если мозг не сгниет. Типа гонзо. Буду освещать гонки, музыкальные события, политические разборки, генетические эксперименты, манипуляции над сознанием масс. Буду обдолбанный сочинять злобные статьи. Меня называют ублюдком и психопатом. Я как свирепая акула пера рву на части зазевавшихся ныряльщиков в мировом океане вечных сомнений и предрассудков. Моего едкого слова боятся. Меня ненавидят и превозносят, как контркультурную звезду. Лет в сорок (край, сорок пять) запрусь в бронированном подвале собственного дома, набью последнюю колонку и пущу себе пулю в лоб из крупнокалиберного шотгана, чтоб мозги по стенам!

Мой официальный биограф-очкарик напишет:

«Родился, вырос, сменил множество профессий. Бла-бла. А, вот. Стиль его жизни: стремительный, рваный, беспокойный, порой надрывный – полностью совпадал со стилем его письма. Виртуозное, непостижимое владение словом…»

…и прочий кал в таком духе.

Или разочаруюсь в мире, отрину сиюминутные наслаждения, перестану гнаться за славой и богатством. Брошу службу, семью и детей (у меня будет двое: мальчик и девочка), направлю стопы куда-нибудь в Непал. Вернусь лет через пять и создам свежую, пропитанную героизмом, религию. Поставлю ее в оппозицию государству и общепринятым нормам морали. Духовная революция. Беспорядочный секс. Моя карьера мессии будет яркой, но кратковременной. В конце пути рядом со мной останется жалкая горстка единомышленников. На нас организуют травлю. Мы запремся в часовне, обольем все бензином и подожжем себя во имя святой веры. Из огня в последний момент появится рука со скрещенными пальцами – символ! И дело наше продолжает жить в сердцах и умах! Йес, то есть: аминь. Последователи поют мне осанну:

«Склоняемся пред тобой, о светлейший из живших!» - и все такое…

В любом случае, царство мне небесное.

Машина останавливается. Меня выволакивают из джипа. С моей головы сдергивают мешок, пахнущий рыбой. Толкают на землю. Голова кружится, тошнит, левый глаз плохо открывается. Я потерял шляпу. Это была счастливая шляпа, я использовал ее для сочинений, как Оле-Лукойе. Земля сырая и холодная. В моих ботинках хлюпает вода. Больше всего на свете сейчас хочется свернуться калачиком, подтянуть колени к груди и забыться эмбриональным сном. Но – не судьба.

– Поднимайся.

Я встаю на ноги, борясь с приступом тошноты. Кругом лес. На недосягаемой высоте мерцают звезды. Я думаю, что все это похоже на картинку из независимого фильма про русскую мафию: лес, звезды, черный тонированный джип, упыри в кожаных куртках, обрез и как они сейчас с шутками-прибаутками будут тебя убивать. Сначала задрожали колени, потом все тело. Во рту пересохло. Во рту будто образовалась пустыня Каракумы, язык растрескался, настоящий такыр, и я чувствую, как десны прорезывает верблюжья колючка. Вижу испуганного джейрана, занявшего боевую позицию скорпиона, невозмутимо дремлющего барханного кота, вот он открывает один глаз и произносит: все мы здесь не в своем уме, и ты, и я…

Бандитов двое. Прихвостни братьев Горски. Я их уже видел раньше. Один невысокий, коренастый, на его губах застыла глумливая ухмылка, а левый глаз затянут бельмом. Второй, наоборот, длинный и невообразимо тощий, в руках – лопата. Я узнал этих ребят, первого все зовут по фамилии – Ланкевич, а второй – знаменитый Яша Дистроф, в его голове по слухам живет гигантский червь, управляющий сознанием. Поворачиваю голову, и картинка дрожит, смещается – мне с трудом удается сдержать рвотный позыв.

Яша Дистроф бросает лопату на землю.

– Копай, - говорит он.

– А то что? – спрашиваю я.

Ланкевич, не прекращая улыбаться, вытаскивает из-за пояса пистолет, щелкает затвором, наставляет оружие на меня.

– Ты, малыш, совсем берегов не видишь.

– Все равно убьете.

– Отчаянный парнишка! – говорит Ланкевич, обращаясь к Дистрофу.

Убрав пистолет, он вытаскивает нож-выкидуху. Лезвие блеснуло в лунном свете, вспоминаю я фразу из французского романа полуторавековой давности.

– Что-то разговор у нас не клеится, малыш, я буду резать тебя очень медленно, по кусочку, чтобы ты успел несколько раз передумать.

– Копай, - повторяет Яша. – Вот здесь. Без головняка.

Я вздыхаю, поднимаю лопату – шатает. Тело бьет крупная дрожь. Сделав пару шагов к указанному Дистрофом месту, всаживаю лопату в землю. Снег в лесу еще даже не везде сошел, копать нелегко.

– Поживее, малыш, не задерживай…

Стиснув зубы, копаю и думаю, что мне всего лишь двадцать восемь, и что совсем не хочу умирать. Еще и таким жалким неудачником. Я даже пытаюсь про себя молиться, мол, спаси господи, и тогда больше никогда, больше никогда не стану связываться с плохими людьми, заживу, как приличный человек и буду по воскресеньям ходить в церковь. Вскоре я бросаю это безнадежное внутреннее нытье, рою землю просто в каком-то мрачном оцепенении. Яма становится глубже. Где я вообще? Слышу звук железной дороги, гудок поезда. Какая-то дачная станция? Имеет ли смысл кричать? Я окончательно замерзаю, на ладонях вспухают мозоли, лопата то и дело выпадает из рук. Ощущение времени изменяет мне: я не знал, копаю ли двадцать минут, час или целую вечность?

– Достаточно, - говорит Дистроф.

Я весь сжимаюсь от звука его голоса. Поворачиваюсь: он навинчивает глушитель.

– Становись на колени, малыш. Ничего личного. Это всего лишь бизнес.

Я послушно встаю на колени. Рыпаться в моем случае бессмысленно – они профессионалы своего дела, а я не супергерой в маске. Вот и все. Ланкевич отбирает лопату.

– Скажешь, что-нибудь напоследок? – интересуется он.

Оправдываться и что-то доказывать – глупо. Умолять – противно и бесполезно. Я понимаю, что сказать мне совершенно нечего. Закрываю глаза.

– Прощай, - говорит Яша Дистроф и нажимает курок.

Я дергаюсь и падаю лицом в грязь. Перед смертью, я снова думаю о Майе.

Майя

В общаге колледжа искусств на вахте сидела тетка, которая раньше работала в женской колонии для несовершеннолетних. Через такую не пройти – глухая к мольбам, она кость-ми ляжет, но не пустит чужого парня. Поэтому чужие парни пробирались в общагу через окно второго этажа в западном крыле здания, где в решетке не хватало одного прута и, если ты не жиртрест, то удастся проскочить, отделавшись содранной кожей на локтях и спине. Со стороны дороги окно было скрыто раскидистым тополем, к сожалению отстоящим слишком далеко от кирпичной стены. Сверху сбрасывали конец связанных покрывал, и ты поднимался навстречу приключениям.

В комнате, где мы киряли на этот раз, стояло три кровати, стол, пара стульев, расстроенное пианино и клетка с волнистым попугаем.

Птица раскачивалась на жердочке, одурев от панк-рока и травы, местный дилер по имени Акоп пытался накурить ее «паровозиком». С карниза свисала повешенная кукла. Она смотрела на мир черными пуговицами, а ее тело в красном платьице было истыкано булавками. К стенам пришпилены плакаты: Курт Кобейн соседствовал с суперзвездой Иисусом. По полу катались пустые бутылки из-под красного вина.

Здесь жили три девочки: Катерина, Наташа и Майя, из-за которой я и вписался в этот блудняк. Катерина – постоянно хохочущая, похожая на мартышку брюнетка, она играла на скрипке; Наташа играла на фортепьяно, у нее были прямые волосы, тонкие губы и она казалось ужасной скромницей; Майя – танцевала. Она пришла позже всех, бросила в угол сумку со значками и, спрятавшись за дверцей шкафа, стянула через голову платье. Я успел увидеть черный лифчик и шрам чуть пониже левой лопатки. Она натянула футболку с надписью «Nirvana» и разодранные на коленках джинсы.

Это была тематическая вечеринка. Называлась: «Галина в Космосе».

Галина была резиновой женщиной, которую накачали гелием и отпустили в полет, надев вместо скафандра старый противогаз. Вырезанные из фольги звезды украшали стены, макеты планет на полках, астероидное кольцо из булыжников на полу, а под потолком на стропах кукла Галина в новом образе.

Компания подобралась почти та же, что и в прошлый раз. Человек десять. Все пили, орали и прикидывали, кто с кем будет спать этой ночью. Но еще бродил один фрик-мудозвон по прозвищу Люцифер, которого я не встречал прежде. Он жил в этом общежитии по неясным причинам, учась не в «кульке», а на парикмахера. Всклокоченные волосы, татуировки на шее и предплечьях, бинтики на запястьях, скрывающие порезы. Только мудаки режут вены около запястий. Когда я вышел к туалету покурить, он там долбился в десны с гитаристом эстрадного отделения.

– Что, тоже хочется? – спросил он, повернувшись ко мне.

– Нет.

– А зачем подглядываешь?

– Я курю.

Люцифер решил убить меня взглядом. Я курил и молчал. Гитарист быстренько отвалил. В общем, мы с парикмахером как-то сразу не понравились друг другу.

Когда я вернулся в комнату, он протягивал Майе стакан:

– Пить будешь?

Майя взяла у него стакан, села на подоконник и стала смотреть в окно. Люцифер положил руку ей на колено. Она не отреагировала. Ладонь поползла выше. Майя сбросила его руку, поставила стакан и вышла за дверь. Люцифер остался.

Кто-то из гостей схватил гитару.

Я упал на ближайшую к входу кровать, голова слегка кружилась от выпитого, ко мне при-двинулась Катерина. Приветливо улыбнувшись, она сказала:

– Ты – идиот.

Я приподнялся на локте и посмотрел на нее. Изобразил лицом идиота.

– Хочешь сказать, что я не права?

– Ничего я не хочу.

Катерина толкнула меня в бок.

– Вот именно об этом я и говорю.

Откинувшись на спину, я раскинул руки. Катерина склонилась надо мной, ее волосы щекотали мою щеку. Глаза у нее светились: веселые и пьяные.

– Слушай, Катерина, - сказал я. – А давай потрахаемся?

Попугай в клетке закатился истеричной трелью.

Она громко расхохоталась.

– Хэй, чуви, ты ушатал меня! – сказала она и схватила меня двумя пальцами за подбородок. – Тупая кобелина. И что ей в тебе понравилось – не понимаю.

– А ты – мартышка.

– Не выпендривайся, мартых. – Она легонько шлепнула меня по щеке. – Иди-ка лучше проветрись. Воздухом подыши. На кухню, например.

– Кому – ей?

– Да все ты понимаешь…

Я кивнул, встал, обулся и вышел из комнаты.

В коридоре – полутьма и прохлада. Подошвы ботинок скрипели по линолеуму. Шнурки развесились, как усы сома. Было лень их завязывать – это бы по-любому отняло в таком состоянии кучу времени.

На кухне хлопала на ветру занавеска. Майя стояла у открытой форточки, курила в неположенном месте. Свет был выключен, но я сразу понял, что это она.

– Это кто там? – спросила она.

Голос ее был немного охрипшим.

– Это я, - сказал я.

– А-а. Зачем пришел?

– Воздухом подышать.

Приблизившись к окну, я встал рядом с Майей. Наши плечи соприкоснулись, она вздрогнула, но не отодвинулась. Я вообще не представлял, о чем надо теперь говорить.

– У тебя с этим парнем, Люцифером, типа серьезно?

Она пожала плечами.

– Не знаю, нет…

– Он тебя достает?

Майя глубоко затянулась – огонек сигареты стал ярким, как спутник в вечернем небе, подняла голову, выдохнула дым в потолок.

– Я не очень хочу об этом говорить.

Я подумал, что Майя – это иллюзия, скрывающая истинную природу мира в индийской мифологии.

– Понятно, - сказал я. – Корчишь из себя роковую женщину?

Она повернулась ко мне – ее плечо отодвинулось.

– Что за бред? Никого я не корчу.

– Не бесись.

– Получить хочешь? – спросила Майя.

Я рассмеялся.

– Только окурки об меня не туши.

В кухне было темно, но я все равно заметил, что она улыбнулась.

– Пойдем в кино, - сказал я и тут же зажмурился, до чего по-идиотски эта фраза прозвучала.

– Прямо сейчас?

Я помотал головой.

– Не обязательно. Можно завтра или послезавтра. Когда ты будешь свободна.

– Я подумаю.

– Это значит: нет, отвали?

Майя швырнула окурок в форточку.

– Это значит: я подумаю.

Самое время ее поцеловать, решил я. Но тут в дверях возник Люцифер. Он был уже здорово пьян, уперся ладонью в дверной косяк, загородив вход.

– Мы можем побеседовать наедине? – спросил Люцифер, глядя только на нее.

Я дернулся вперед.

– Не лезь, пожалуйста, - прошептала мне Майя.

Вместе с Люцифером она ушла из кухни и спустилась по лестнице на этаж ниже.

Я вернулся к остальным. Время двигалось к полуночи, гулянка постепенно затухала, люди начали разбредаться. Остались лишь те, кто пришел снаружи. Но их было достаточно – укладывались вповалку, друг на друга. Дилер Акоп отрубился, обнимая клетку с попугаем. Кто-то заботливо подложил ему под голову подушку.

Катерины в комнате уже не было.

– Она сегодня не здесь ночует, - сказала Наташа. – Сказала, что ты можешь лечь на ее кровать, если хочешь. Я свет выключаю?

Я кивнул. Снял футболку и джинсы, забрался под одеяло. Кажется, я задремал. Потом меня что-то разбудило. Возня на соседней кровати.

– Отстань. Да отстань, я сказала!

Майя встала с кровати. Она (Майя, а не кровать) была одета в длинную белую майку.

– Вернись, - сказал Люцифер.

– Да пошел ты.

Она подошла к той кровати, на которой спал я.

– Подвинься.

– Чего? – спросил я, стараясь говорить как можно более сонным голосом.

– Подвинься. Я лягу. Мне спать негде.

Я подвинулся. Она легла. У нее были мокрые после душа волосы, и кожа пахла цветочным мылом. Люцифер было вскочил. А потом упал обратно, накрывшись с головой одеялом. Отвернулся к шкафу и сделал вид, что ему на все наплевать.

Потом мы долго с Майей спорили, кто из нас начал первым.

Хотя, какая разница?

…

– БУМ! – кричит Дистроф. – БУМ! БУМ!

И оба бандита довольно хохочут.

– Это была репетиция, малыш, - говорит Яша Дистроф. – Чтоб ты активнее шевелился.

– Мы вернемся через три дня, - говорит Ланкевич. – И лучше, чтоб деньги у тебя были.

Я лежу в грязи и молчу. Они возвращаются к джипу, садятся и уезжают.

Через час я выбираюсь к узловой железнодорожной станции.

За рельсами высятся кучи угля, словно черные пирамиды, слева от них – распластался длинный одноэтажный барак, одинокий фонарь освещает вход. Какие-то стальные вышки.

Ужасно хочется курить и спать.

На скамейки сидит дед, похожий на поэта-битника. Он что-то пьет из шкалика.

– Как мне добраться до Петербурга? – спрашиваю я.

– На электричке, - отвечает дед и, оглядев меня, протягивает шкалик. – Глотнешь?

– Когда она будет? – спрашиваю я, сделав два глотка самогона.

– Утром.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: