ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ Мутанты Миллениума

До конца занятий оставалось не больше пятнадцати минут, а Шарлотта, как и в самом начале пары, ловила каждое слово и каждый жест преподавателя. Она сидела на последнем ряду расположенной амфитеатром аудитории, но при этом постоянно наклонялась вперед всем телом, словно стремясь оказаться ближе к профессору. Мистер Старлинг, которому еще не было пятидесяти, действительно заслуживал внимания: и как выдающийся ученый, и как видный и весьма элегантный мужчина. Занятия он вел, как это принято говорить, в сократовской манере, то есть не читал лекцию-монолог, а обращался к студентам то с риторическими, то с требовавшими вполне определенных ответов вопросами. При он вел себя так, словно перед ним небольшая – десять-пятнадцать человек – группа единомышленников, пришедших на семинар, а не поток студентов с разных факультетов общей численностью более 110 «голов». Мистеру Старлингу не зря предоставили эффектную аудиторию с грандиозным амфитеатром, в которой только и можно было с комфортом разместить такое количество слушателей. Почти круглое в плане помещение перекрывал изящный купол, украшенный фреской Аннигони, изображавшей Дедала, Икара и его полет к Солнцу, подальше от мрачного лабиринта царя Миноса.

– Ну хорошо, – рассуждал мистер Старлинг, – мы выяснили, что Дарвин описывает эволюцию в разработанной им системе терминов «дерева жизни». Древовидная схема – естественно, не его открытие – была использована ученым наглядно и убедительно. Дарвин начинает выстраивать ее с одной точки, от которой идет единый ствол, расходящийся на несколько крупных, а затем – все большее количество более мелких ответвлений. – Здесь профессор призвал на помощь словам жестикуляцию и изобразил, подняв вверх руки, пример древовидной схемы. – Эти ветки дают все новые и новые побеги, но я предлагаю вернуться к исходной точке – к тому месту, откуда дерево начало свой рост. С чего все началось? Из чего, с точки зрения Дарвина, выросло древо жизни? Как, по его мнению, началась эволюция?

Профессор Старлинг выдержал паузу и обвел глазами амфитеатр. Не меньше десятка студентов подняли руки, желая дать ответ.

– Пожалуйста, – сказал он, показав пальцем на пышную блондиночку, сидевшую в верхнем ряду прямо под тающими, растекающимися на солнце крыльями Икара.

– Дарвин говорил, что все началось из одной клетки, из одноклеточного организма, – сообщила девушка. – Его как-то спросили, где появился этот одноклеточный организм, и он ответил: «Точно не знаю, но скорее всего – в какой-нибудь теплой луже».

По амфитеатру пробежала волна смешков и хихиканья. Все смотрели на мистера Стерлинга, ожидая, как он отреагирует на этот «лепет».

Преподаватель улыбнулся, затем выдержал паузу, словно оценивая правильность рассуждений студентки, и вдруг неожиданно для многих в аудитории, сказал:

– Вы совершенно правы. Я бы сделал лишь одно уточнение: по словам Дарвина, в той теплой луже – или озере, пруду, это в общем-то неважно, – должна была образоваться целая колония тех самых одноклеточных организмов. Я бы даже назвал такую компанию группой единомышленников, но это уже будет моим собственным толкованием слов Дарвина. Вернемся, однако, к нему как к первоисточнику. Давайте попробуем ответить на вопрос: откуда взялись эти одноклеточные организмы и та самая лужа, в которой они обитали? Впрочем, лужу можно пока вынести за скобки и рассмотреть вопрос, касающийся самих микроорганизмов. Итак, откуда, с точки зрения Дарвина, появились одноклеточные организмы и даже – если свести нашу задачу к абсолютному решению – та самая единственная клетка, давшая начало всему живому?

Профессор сложил руки на груди и стал выразительно посматривать то в одну, то в другую сторону, чем-то напоминая бойцового петуха бросающего вызов возможным соперникам. Всем своим видом он словно говорил студентам: «Ну-ну, мои юные гении, посмотрим, что вы скажете на это?»

Так получилось, что профессор в эту секунду оказался под лучом одного из светильников-прожекторов, установленных по периметру амфитеатра под самым куполом. В этом световом пятне мистер Старлинг выглядел очень эффектно и несколько театрально… Сходство с театром усиливала и его манера держать паузу, нагнетая таким образом напряжение и концентрируя внимание зрителей-слушателей на том, что происходит на кафедре, превращенной в сценическую площадку. Шарлотта и подумать не могла чтобы иронизировать по поводу этого зрелища. С ее точки зрения, все происходящее было исполнено великого смысла и представляло собой гениально поставленный в этом античном театре эпический спектакль. Главный герой, Виктор Рэнсом Старлинг, действительно был хорош: его густые темные волосы, аккуратно зачесанные назад, уже тронула седина, но пока никто не решился бы даже заочно перевести его в категорию седовласых. Он вообще внешне разительно отличался от большинства дьюпонтских преподавателей-мужчин: те обычно носили дешевые – по крайней мере, на вид, – рубашки, естественно, без галстука, с расстегнутой верхней пуговицей, и хлопчатобумажные брюки какого угодно фасона, лишь бы без стрелок – джинсы, армейские хаки, вельвет, в общем – только бы продемонстрировать свою непохожесть на так называемую толпу, то есть правильный и предсказуемый в своих поступках и суждениях средний класс. Но Виктор Рэнсом Старлинг не стеснялся одеваться так, как нравилось лично ему. Вот и на эту лекцию он пришел в привычном ему элегантном костюме в очень мелкую бело-коричневую ломаную клетку, который сидел на его стройной фигуре как влитой. Из-под пиджака виднелись воротник светло-голубой рубашки и узел черного галстука. Дополняли гардероб профессора замшевые ботинки имбирно-коричневого цвета. По мнению Шарлотты, он был просто воплощением элегантности, особенности на фоне других – демонстративно потрепанных, если не сказать – оборванных – преподавателей.

Да, мистером Старлингом стоило полюбоваться, стоило на него посмотреть и его послушать, а кроме того, стоило и соответствовать его ожиданиям. Итак, профессор задал вопрос и ждал ответа. Словно в забытьи, Шарлотта подняла руку и тотчас же испугалась собственной дерзости – ну куда ей, первокурснице, соваться со своими ответами на лекции продвинутого уровня, которую читает нобелевский лауреат, а слушают в основном старшекурсники, специализирующиеся на смежных темах?

Прекрасное видение на сцене, то есть на кафедре, заметило девушку, сделало жест в ее сторону и сказало:

– Да, слушаю вас.

Сердце Шарлотты бешено заколотилось, и свой голос она услышала неожиданно отчетливо и в то же время чуть непривычно – словно со стороны.

– Дарвин сказал… он сказал, что не знает, откуда появились первые одноклеточные организмы, и добавил, что гадать на кофейной гуще не собирается? – Еще не закончив предложение, она заметила в своей речи тот самый дурацкий южный акцент и деревенские интонации, по поводу которых так нервничала еще до приезда в Дьюпонт. «Га-ада-ать» – надо же было так растянуть простое слово из двух слогов. А интонация? Можно подумать, что она не отвечает на вопрос, а задает его. Но отступать было поздно. – Дарвин говорил, что пытаться постичь происхождение жизни – бессмысленное, бесполезное занятие? – Ну вот, опять: «за-аняти-ие?» И вообще три последних слова прозвучали как удары обухом топора, которым деревенский парень вгоняет кол в землю. – И пройдет еще долгое время, прежде чем какой-нибудь гений сумеет постичь эту тайну, если такое вообще случится? – Снова вопросительная интонация и к тому же еще растянутое «слу-учи-ится-а». – И еще, насколько я помню, он писал в «Происхождении видов»?.. Я не помню точно цитаты, но смысл заключается в том, что в основе всего лежит воля Творца?.. Творца с заглавной буквы?.. Творец создал сущее и вдохнул жизнь «во многое или в единственное» – то есть в какое-то количество одноклеточных организмов или в одну-единственную клетку. Вот. – Только еще этого «во-от» и не хватало.

– Правильно, – кивнув, заметил мистер Старлинг и посмотрел на Шарлотту снизу вверх – с кафедры на последний ряд амфитеатра. Затем он обвел аудиторию взглядом и обратился ко всем: – Что ж, теперь мы можем отметить… – Неожиданно он прервал сам себя, вновь обернулся к Шарлотте и заметил: – Очень хороший ответ. Благодарю вас, – после чего вернулся к прерванной фразе: –…мы можем отметить, что Дарвин, под влиянием идей которого, как мы знаем, огромное количество образованных людей раз и навсегда рассталось с религиозными убеждениями, предстает перед нами вовсе не атеистом. Даже в своей самой знаменитой работе он упоминает, причем без всякой иронии, а с почтением, Творца. Впрочем, Дарвин и сам всегда называл себя религиозным человеком. Существует, конечно, точка зрения, что все реверансы в адрес религии и христианской теории происхождения мира он делал лишь для того, чтобы смягчить недовольство клерикальных кругов созданной им теорией происхождения видов. Что ж, в этом, несомненно, есть определенный смысл. Однако я полагаю, что все было сложнее.

На мой взгляд, Дарвин просто не мог представить себе мировоззрение, не опирающееся на понятие Бога как создателя всего живого. Ученый не мог признаться самому себе, что он – атеист. В те времена даже самые смелые, рационально мыслящие и материалистически настроенные философы, вроде Дэвида Хьюма, не отваживались назвать себя атеистами, по крайней мере, публично. Лишь в самом конце девятнадцатого века в мировой науке появляется первый настоящий атеист, оставивший свой след в истории: это Ницше. Вот почему я полагаю, что Дарвин рассуждал следующим образом: если никто не может высказать сколько-нибудь здравой идеи относительно того, от чего произошла жизнь, если этот вопрос так и останется для науки неразрешимым, то почему не признать в качестве опорной гипотезы уже существующую систему представлений о Творце и дальше не отталкиваться от нее? – Посмотрев в очередной раз на Шарлотту и показав рукой в ее сторону, профессор добавил: – Вы в своем ответе указали на принципиально важное разделение проблем. – Вновь взгляд, обращенный ко всем студентам. – Одна из них – это происхождение видов, то есть то, что называется эволюцией, а другая – происхождение жизни как таковой, постижение того импульса, который запустил первоначально этот процесс. Надеюсь, всем ясно, что это совершенно разные вещи.

Сидевшая справа от Шарлотты студентка – веселая, улыбчивая брюнетка с бледным, но красиво очерченным лицом, которую та знала только по имени – Джилл, – прошептала:

– Эй, Шарлотта! – Широко раскрыв глаза и придав лицу выражение шутливого восхищения, она подмигнула и сказала: – Неплохо!

Волна радости, как веселящий газ, накрыла Шарлотту. У нее закружилась голова; она давно не чувствовала себя такой счастливой. На несколько секунд девушка просто отключилась, практически перестав воспринимать происходящее в аудитории.

Из прострации ее вывели рассуждения профессора Старлинга на тему «обладающего сознанием камушка»:

– Если кто-нибудь спросит, почему мы посвящаем так много времени Дарвину и его теории, то я не удивлюсь такому вполне логичному вопросу. Дарвин не был нейрофизиологом. На самом деле его представление о человеческом мозге и функционировании этого органа было весьма примитивным. Дарвин ничего не знал и о генах, хотя они были открыты его современником, австрийским монахом по имени Грегор Иоганн Мендель, и это открытие дало огромный толчок развитию самой теории эволюции. Тем не менее Дарвин сделал одно чрезвычайно важное для нас, фундаментальное открытие. Он сформулировал принципиальное различие между человеком и другими живыми организмами. Рассуждения о том, что человек – существо разумное, а животные повинуются «инстинктам», давно стали трюизмом, общим местом. Но что такое инстинкт? Сегодня, конечно, мы можем дать ответ в терминах генетики: инстинкт заложен в генетическом коде, с которым животное рождается. Во второй половине прошлого века ученые-нейрофизиологи стали задаваться другим вопросом: если человек также является представителем животного мира, то до каких пределов его собственный генетический код, неподконтрольный разуму, определяет его поведение в жизни? Оказалось, что это влияние огромно; по крайней мере, так считает Эдвард О. Уилсон – человек, которого заслуженно называют вторым Дарвином. В ближайшее время мы обратимся к работе Уилсона. Тем не менее между понятиями «огромный» и «полный» есть большая разница. «Огромное» влияние все-таки оставляет нам пространство для маневра: если воздействие инстинктов, заложенных в генетическом коде, огромно, но все же не всеобъемлюще, то мы можем в какой-то степени управлять своим поведением, совершать поступки по своей воле. Это, конечно, при том условии, если некое «мы» существует. Я не зря сделал эту оговорку: «если». Дело в том, что новое поколение нейрофизиологов – и я рад тому факту, что поддерживаю с ними постоянные научные контакты, – считает Уилсона весьма осторожным и предусмотрительным человеком. Он так и не дал окончательного ответа на вопрос относительно так много значащего для всех нас принципа свободы воли. Мои младшие коллеги откровенно смеются над представлениями человека о якобы имеющейся у него этой самой свободе воли. У них начинается нервная зевота, когда они слышат мои – или, допустим, ваши – рассуждения, что у каждого из нас имеется некое «я»: «я полагаю», «я хочу», «моя воля». Все мы так или иначе уверены, что в голове каждого из нас есть нечто, отличающее любое «я» от всех остальных представителей вида Хомо сапиенс, вне зависимости от того, как много между нами общего и подобного. Новое поколение ученых – максималисты. Они… Давайте я лучше процитирую вам фрагмент письма, которое я получил по электронной почте на прошлой неделе от одной молодой, но очень одаренной и перспективной исследовательницы. Вот что она пишет: «Представим себе такую ситуацию: вы поднимаете с земли камушек и бросаете его. Затем по ходу полета вы наделяете этот камушек сознанием и разумом. Нет никаких сомнений, что этот камушек вообразит себя обладающим свободой воли и даст вам совершенное рациональное объяснение того, почему он принял решение лететь именно по такой траектории». Позднее мы еще вернемся к концепции «разумного, обладающего сознанием камушка», и вы решите сами для себя извечную человеческую проблему: «Неужели я действительно… всего лишь… камушек, наделенный кем-то способностью мыслить?» Нет сомнений в том, что ответ на этот вопрос играет решающую роль как для понимания представителями вида Хомо сапиенс их места в окружающем мире, так и для всей истории наступившего двадцать первого века. Как знать, не придется ли еще нашему поколению изменить наименование вида, к которому принадлежит человек, на «хомо лапис дейсиекта консия», то есть «человек – разумно брошенный камень», или, выражаясь проще, как сделала моя корреспондентка, «человек – разумный камень».

Как только лекция закончилась, человек пять или шесть студентов тотчас же подошли к кафедре и собрались вокруг мистера Стерлинга. К тому времени, как Шарлотта спустилась с верхнего ряда амфитеатра, он, успев ответить на первый вопрос, уже сошел с кафедры. В проходе между рядами они оказались в паре футов друг от друга. Профессор, извинившись, прервал обратившегося к нему высокого молодого человека и повернулся к Шарлотте.

– Простите, – сказал он, – мне кажется, это вы… к сожалению, я не слишком хорошо различаю лица на верхних рядах… гм… это вы упомянули Творца, когда говорили о Дарвине?

– Да, сэр.

– Что ж, вы знаете, мне понравилось, как вы коротко, четко и по делу изложили суть весьма тонкого вопроса. Могу ли я на основании этого сделать вывод, что вы действительно читали «Происхождение видов»?

– Да, сэр.

Профессор Старлинг улыбнулся:

– Каждый год на вводной лекции моего курса я предлагаю студентам прочитать этот труд полностью. Увы, у многих просто не доходят до этого руки, а некоторые ленятся, хотя я считаю, что время, проведенное за чтением этой книги, будет потрачено далеко не напрасно. Какие курсы по биологии вы прослушали?

– Здесь, в Дьюпонте, еще ни одного. А в старших классах я занималась молекулярной биологией. У нас в школе не было соответствующего курса и лабораторного оборудования, поэтому я дважды в неделю ездила в Аппалачский университет штата.

– В Аппалачский? Вы из Северной Каролины?

– Да, сэр.

– На каком вы курсе?

– На первом.

Профессор покивал головой, словно обдумывая, как расценить ответ Шарлотты.

– Как я понимаю, у вас был высокий вступительный балл.

– Да, сэр.

Вновь одобрительно покивав, профессор сказал:

– Обычно я стараюсь успеть до Рождества познакомиться со всеми своими студентами лично, но в этом году у нас очень большой поток. В результате, боюсь, я до сих пор не знаю, как вас зовут.

– Шарлотта Симмонс.

Снова уважительный кивок:

– Ну что ж, мисс Симмонс, могу вам дать один совет: если у вас есть такая возможность, продолжайте знакомиться с первоисточниками, даже когда мы доберемся до самой нейрофизиологии как таковой, и не пугайтесь, если некоторые тексты покажутся вам занудными или же просто трудными для понимания.

С этими словами профессор Старлинг приветливо и по-деловому улыбнулся Шарлотте, а потом вернулся к разговору со студентами-старшекурсниками, налетевшими на него с вопросами буквально со всех сторон.

Шарлотта вышла из учебного корпуса и, сама не зная зачем, пошла по направлению к Главному двору. «Он заметил, заметил меня!» – крутилось у нее в голове. Яркие лучи утреннего солнца эффектно высвечивали силуэты готических зданий, окружавших Главный двор, отбрасывая тени, в которых ухоженные дьюпонтские газоны казались еще более мягкими и зелеными, чем обычно. Кроме того, сами здания солнце превратило в сияющие монолиты. Колокола карильона Райденауэр вызванивали «Литанию», и даже не знавшая киплинговского текста, написанного на эту мелодию, Шарлотта восприняла ее как гимн, вдохновляющий на великие дела. Сочные зеленые лужайки, сверкающие стены и башни замков, волнующая музыка – все сегодня словно специально сложилось так, чтобы доставить ей удовольствие. Вперед! Вперед! В плаванье по бескрайним морям науки! Предчувствие познания новых теорий, объясняющих устройство мира, и тот факт, что кто-то из великих заметил ее, обратил на нее свой благосклонный взгляд, – все это вместе буквально пьянило Шарлотту.

В это прекрасное солнечное утро, под этим бескрайним, безоблачным голубым небом, здесь, среди великолепия старинного дьюпонтского университетского городка, ей вдруг пришло в голову… «Да! Вот она, настоящая жизнь… вот оно, торжество разума, и я… живу этой жизнью!»

Шарлотта совершенно иначе посмотрела на других студентов, которые сидели на лужайках или шли по своим делам через Главный двор. А ведь и вправду – я одна из них, из тех, кого называют новым поколением американской «элиты»! Там, дома, в Спарте, все знали ее как «девочку, которая поступает в Дьюпонт». Здесь, в Дьюпонте, ее еще тоже должны узнать, дайте только время… ее узнают… Как именно она здесь прославится, Шарлотта пока еще сама не представляла, но перспективы перед ней вырисовывались самые радужные… Со всех сторон ее окружали чужие люди. Здесь, в Главном дворе университета, слонялись без дела или спешили куда-то, отдыхали на травке или бежали по своим делам парни и девушки, которые, например, могли болтать по мобильнику, вообще не задумываясь, сколько стоит это удовольствие, поскольку их родителям ничего не стоило оплатить любой счет своих ненаглядных детишек, так же как и само их пребывание среди всей этой роскошной среднеанглийской готической архитектуры. Плюс, конечно, сознание того, что они принадлежат к элитной группе американской молодежи – да что там, молодежи всего мира! – поступившей в Дьюпонт. Все эти 6200 студентов, беззаботно наслаждавшихся сейчас хорошей погодой, – ну, или, по крайней мере, большинство из них, – в силу своего невежества совершенно не подозревают, что они всего лишь ничтожные, случайно наделенные сознанием, брошенные кем-то камушки… А я, в отличие от них, – Шарлотта Симмонс.

Эта мысль заставила само солнце светить ярче. Шарлотта уже пересекла Главный двор, но ощущение чуда не покидало ее. Все вокруг было таким невероятно красивым: прекрасные газоны, игра солнечных лучей в кронах деревьев, шелест листьев на легком ветерке! Золото и разные оттенки зеленого – от этого сочетания у Шарлотты голова шла кругом. Сама она направлялась в колледж Бриггс… и, к ее удивлению, даже Бриггс, обычно казавшийся бельмом на глазу, островком безвкусицы на карте аристократического Дьюпонта, сегодня выглядел как-то необычно: в солнечных лучах по-особому заиграли тени арок и глубоких окон-глазниц… Восхитительная игра света и тени превращала даже не слишком удачное с точки зрения архитектуры сооружение едва ли не в шедевр. На ступеньках главного входа расположилась группа студентов: человек пять парней и девушка. Один из них, длинный парень с копной кудрявых волос, стоял перед рассевшейся возле него прямо на ступеньках компанией и, энергично жестикулируя, что-то рассказывал остальным. Что ж, тусовка как тусовка, подумала Шарлотта, но вдруг совершенно непроизвольно ее взгляд задержался на этой группе. Если она не ошиблась, один из парней, сидевших на ступеньках, был ей знаком. А не тот ли это тип, который на днях свалился с беговой дорожки в спортзале? Ну да, точно, Эдам.

Получилось так, что как раз в эту секунду Грег Фиоре, стоявший перед своими друзьями, коллегами и в то же время подчиненными, втолковывал Эдаму:

– Достал ты уже меня с этой своей историей о минете! Нашел тоже, о чем писать. Скажите, какая сенсация! Минет и мордобой. Сколько раз тебе повторять: ну не нужны нам байки о том, что, может быть, случилось… а может, и не случилось прошлой весной. Все, кому интересно, уже обсудили этот случай… то есть сплетню… еще в самом начале учебного года Ничего нового у нас нет – никаких подробностей, никаких свидетельств. А самое главное, пойми, Эдам, – это уже не новость.

Эдам прекрасно понимал, что раскручивает эту историю на свой страх и риск, без одобрения главного редактора – как же, получишь у него одобрение, – и знал, что в ближайшее время весь материал собран еще не будет. Тем не менее раскопал он уже многое и отступать ни за что не собирался.

– Грег, ты меня или не слышишь, или не слушаешь. Я тебе повторяю: я записал на пленку рассказ непосредственных действующих лиц – двух участников, въезжаешь? Только это строго entre nous,^[19] ладно? Один из них – это сам Хойт Торп. Он мне позвонил! Я ему оставил телефон, и он сам позвонил мне. Хойту очень хочется, чтобы все об этом знали, но при этом он не хочет, чтобы мы указывали его в качестве источника. Это номер первый. А теперь переходим ко второму: помнишь, я уже говорил, что раскопал, как зовут этого губернаторского телохранителя? Его тогда сразу увезли в госпиталь в Филадельфию, так что искать его в списках пациентов больниц Честера было бесполезно. Ну вот, а я все-таки выяснил, кто это был, и разыскал его! Я с ним уже поговорил! Парень работал в государственной охранной службе штата Калифорния. Вот только его оттуда турнули, и зол он на свое начальство, как черт. И охранник, кстати, считает, будто все из-за того, что какая-то паршивая газетенка докопалась до этой истории. Обойдись все без лишнего шума – и никто увольнять бы его не стал. А теперь скажи-ка мне, как ты думаешь, что это за «паршивая газетенка» и кто ее самый пронырливый журналист?

– Ты, что ли? – спросил Грег.

– Я. Я и «Дейли вэйв». Этому уволенному охраннику терять уже нечего, и он сказал, что если потребуется, то готов подтвердить свои показания хоть под присягой.

Грег вздохнул:

– Эдам, ты потрясающий репортер. Нет, я серьезно. В тебе есть это чутье настоящего журналиста. Какую ты работу провернул, просто невероятно! Но, извини за каламбур, нельзя высасывать историю из пальца. Постарайся посмотреть на это дело с моей точки зрения: ну как я могу опубликовать статью, посвященную минету и драке, которые имели место – пусть действительно имели, ты меня убедил, – еще в мае?

Больше всего на свете Эдаму хотелось сказать Грегу всю правду: что тот сраный трусливый редактор. Тем не менее он прекрасно понимал, что дискуссия в таких выражениях не пойдет на пользу никому, и ему в первую очередь. Поэтому он решил ограничиться корректным замечанием:

– Ну ладно… Как скажешь. Но я все-таки остаюсь при своем мнении: это классная история, и из нее получилась бы потрясающая статья. Пойдем дальше: что скажешь про другой сюжет – я имею в виду, про баскетбол?

Грег снова вздохнул и все так же устало ответил:

– Слушай, таких упрямых, как ты, еще поискать. Ну что ты уперся в свои истории? С какой, спрашивается, стати ты так беспокоишься из-за этого, например, баскетбола? Выдвигаешь обвинения, бросаешься такими словами, как «лицемерие»…

Эдам не столько слушал Грега, сколько по губам расшифровывал его речь и при этом… закипал от злости. Грег почему-то вбил себе в голову, что имеет право вести себя с остальными «Мутантами Миллениума» как начальник с подчиненными, причем не только в вопросах, касающихся газеты, где он действительно был главным редактором, но и во всем остальном. Кроме того, сознательно или подсознательно, Грег пытался подавить их даже физически. Например, он притащил в офис «Вэйв» здоровенное дубовое библиотечное кресло с резными подлокотниками, явно подавлявшее габаритами и массой всю остальную мебель в редакции. Вот и сейчас он почему-то стоял на ступеньках, а остальные «мутанты» – Камилла Денг, Роджер Кьюби, Эдгар Таттл и сам Эдам – сидели, как куры на насесте, у его ног…

В ответ на последнее замечание Грега Эдам только развел руками:

– Просто ушам своим не верю.

Спорить дальше, по крайней мере, сегодня, было бесполезно, и Эдам предпочел, по возможности сохранив лицо, избежать продолжения стычки. Он отвернулся и стал смотреть на дорожку, подходившую к колледжу Бриггс со стороны Главного двора Тут Эдам увидел нечто, заставившее его изумленно заморгать. Нет, это действительно она! Та самая очаровательная первокурсница-южанка с невинным и в то же время таким взрослым взглядом. Шарлотта.

Эдам встал и помахал рукой:

– Эй, Шарлотта, привет!

Так, значит, это на самом деле он. Более подходящего момента для появления на ее горизонте Эдам и специально бы придумать не смог. Шарлотта в общем-то и сама не слишком хорошо понимала на что ей сдался этот Эдам, с которым она и виделась-то оба раза при весьма неловких обстоятельствах, но в его защиту имелся один весомый аргумент. Он был пока единственным знакомым ей студентом, который разделял – по крайней мере, разделял в открытую – ее представление об университете как о храме науки, воспитывающем новое поколение интеллектуалов. «Мутанты Миллениума»… Что именно он там по этому поводу говорил, Шарлотта запомнила не слишком хорошо, но в конце концов это не суть важно. И вообще, Эдам не такой уж и страшный, как ей показалось с первого взгляда.

– Иди сюда!

И вот она уже подошла к лестнице колледжа Бриггс, и Эдам представил ее Грегу, Камилле, Роджеру и Эдгару Таттлу. Грег был высокий, худющий как жердь парень с шеей, похожей на карандаш, на которой держалась голова с большой гривой кудрявых волос. У Камиллы было азиатское лицо с гладкой кожей и правильными чертами, но сама девушка показалась Шарлотте мрачной и раздражительной. Роджер Кьюби фигурой напоминал расплывшийся пудинг. Излишний жир сводил на нет благоприятное впечатление, которое когда-то могло произвести его симпатичное и даже мужественное лицо. Кроме того, существенным недостатком Роджера была склонность чрезвычайно тупо шутить. «Шарлотт О'Хара?» – спросил он, когда Эдам представил ему Шарлотту. Эдгар Таттл был высокий и довольно симпатичный, но ужасно необщительный.

– Я обещал Шарлотте познакомить ее с некоторыми реальными «Мутантами Миллениума», а то она не верит, что такие существуют, – сообщил Эдам Грегу, которого, похоже, несколько задело такое замечание, хотя редактор и предпочел промолчать.

– А ты-то с чего взял, что мы реально существуем? – спросил Роджер, наслаждаясь собственным остроумием. – Нет нас – нет, и все.

Шарлотта улыбнулась – из вежливости и чтобы скрыть нервозность, но больше никто на очередную хохму Роджера не отреагировал.

– Слушай, Шарлотта, ты как раз вовремя, – сказал Эдам. – Повтори, пожалуйста Грегу то, что ты мне говорила про Джоджо Йоханссена и про тот случай на семинаре по французской литературе. Он не вполне доверяет моей информации о том, каким образом получают дипломы в нашем замечательном университете студенты-спортсмены. Как там назывался курс?

Шарлотта некоторое время помолчала, а потом коротко ответила:

– «Современный французский роман – от Флобера до Уэльбека». – По правде говоря, она не была уверена, стоит ли рассказывать о том случае целой компании старшекурсников, которых она практически не знает.

– Уэлл-кто? – переспросил Роджер.

– Уэл-бек, – ответила она, предложив более доступное произношение французской фамилии Уэльбека.

– В общем, Вельбот – резюмировал Роджер таким тоном, словно ему покорилась очередная вершина остроумия.

– Он еще довольно молодой романист, – пояснила Шарлотта. – Пока что его и некоторых других представителей его поколения называют нигилистами.

– Да не в этом дело, – перебил ее Эдам. – Суть в том, что Шарлотта записалась на этот так называемый продвинутый курс, а они, представьте себе, читают французские книги… в английском переводе! И это называется продвинутый курс! – Он вопросительно уставился на Шарлотту, ожидая подтверждения. – Правильно?

Она кивнула.

– И расскажи ребятам, почему так получается, – почти потребовал Эдам.

Шарлотта не столько поняла, сколько почувствовала, что от нее ждут каких-то громких обвинений и серьезных претензий. От этого ей стало не по себе. Девушка хотела было сказать: «Я не хочу углубляться в детали», но на это ей не хватило решимости. Тогда она решила обойтись полумерами:

– Преподаватель объяснил мне, что этот курс специально разработан для студентов, у которых возникают трудности со сдачей минимального количества зачетов по иностранным языкам.

– Как фамилия этого преподавателя? – тотчас же спросила девушка с азиатским лицом – Камилла.

– Как, говоришь, преподаватель их назвал? – задал Эдам наводящий вопрос и тотчас же предложил свой вариант ответа: – Студенты с ограниченными возможностями в иностранных языках? Лингвафранка дебилис?

Шарлотта не знала, что ответить на все эти комментарии. Больше всего ей не понравился вопрос девушки: судя по ее тону, эта информация была интересна Камилле не как сплетня. Вопрос она задавала тоном полицейского инспектора или проверяющего откуда-нибудь из министерства. Шарлотта испугалась, что если она «заложит» мистера Левина, который был с ней так любезен и, быть может, даже излишне откровенен, то эта девушка, явно не страдающая избытком доброты, сумеет доставить ему много проблем и неприятностей.

К счастью, Эдам не был настроен полностью раскрывать все секреты своего нового источника инсайдерской информации. Он решил вместо этого наехать на Грега и перевести разговор в русло редакционной политики.

– Половина этих дебилов не кто иные, как обожаемые Грегом баскетболисты. Эти дубины стоеросовые умудряются не только быть полными кретинами, но еще и косить под «тормозов», а наш уважаемый редактор принципиально этого не замечает.

– Как же ты меня задолбал, – сказал Грег. – Я всего лишь хотел объяснить тебе…

Почувствовав, что Грег дрогнул и перешел в оборону, Эдам бросился в контратаку, для чего ввел в бой стратегический резерв.

– Один из этих уродов – мой… куренок… Что, не слышали такого термина? Я у него куратор, и мне полагается его курировать… Значит, он – куренок.

Уступать пальму первенства в остроумии Роджер никому не собирался. Едва Эдам договорил, как он, расплывшись в улыбке, затараторил:

– Кураторы-курировали-курировали-да-не-выкурировали. Что, слабó повторить?

Эдам посмотрел на Роджера как на полного идиота, но решил не отвлекаться на посторонние темы. В конце концов, не хочет Грег замечать, что Роджер со своими прибаутками только мешает нормальной дискуссии, – и черт с ним. Нужно было возвращаться к делу.

– Так вот, один из тех, кто ходит на этот псевдопродвинутый курс, – мой подшефный куренок Джоджо Йоханссен. Джоджо…

Перебив Эдама, Грег сказал:

– Ты совершенно не учитываешь…

На этот раз Эдам твердо решил не упускать инициативу.

– Шарлотта, расскажи нашему поклоннику баскетбола о том, как вел себя Джоджо на занятиях. Расскажи, как он начал было отвечать на вопрос, но потом вдруг как будто ни с того, ни с сего стал валять дурака. Представляете себе? Этот полудурок больше всего на свете боится, что его ошибочно примут не за полного идиота, а за нормального или, упаси Бог, интеллигентного человека. Ну, так как это произошло, Шарлотта? Что там у него спросили?

– Я подробностей уже не помню, – сказала Шарлотта, пытаясь уйти от прямого ответа. – И потом, вопрос был слишком сложно сформулирован. – Опять этот южный акцент, это бесконечно растянутое «не-е по-ом-ню». В Дьюпонте никто так не говорит.

– Замечательно! – воскликнул Грег, обращаясь к Эдаму. – И это твоя главная свидетельница…

Совершенно неожиданно на выручку Эдаму пришла Камилла Денг, которая, как и следовало ожидать, свернула на тему, интересующую в первую очередь именно ее.

– Скажи мне лучше вот что, – обратилась она к Шарлотте. – Этот парень на занятиях к девушкам приставал?

Что за отвратительная гримаса искривила при этом ее губы!

Шарлотта вдруг вспомнила идущего ей навстречу великана Джоджо, причем вспомнила так живо, словно он оказался прямо перед нею, здесь, на ступеньках.

– Понятия не имею, – соврала она. – Я ведь всего один раз была на этом семинаре. Как только выяснила, что к чему, сразу же перевелась на другой курс.

– Повезло тебе, – заметила Камилла.

Шарлотта никак не могла понять, в чем причина такой враждебности и подозрительности Камилы по отношению к парням. Связано ли это с неприятным личным опытом или же имеет какое-то отношение к ее идеологическим принципам? Камилла тем временем с жаром принялась объяснять первокурснице причины всех бед и несчастий Дьюпонта:

– Эти жеребцы считают, что университетский кампус – это Тестостероновая Долина, и что каждый из них имеет лучший во всей Америке член, а уж если девушка поступает сюда учиться, то только по одной этой причине. Эти быки-производители, видите ли, полагают…

В этот момент совершенно неожиданно подал голос Эдгар Таттл. Говорил он очень тихо, словно стесняясь своих слов:

– Между прочим, ободряшки для того и существуют.

– Кто-кто? – грозно переспросила Камилла.

– А то сама не знаешь: весь этот кордебалет, чирлидеры, – отмахнулся от нее Эдгар. – Все это, конечно, очень здорово – ножки выбрасывают в канкане, трусики демонстрируют, сиськи у них торчат как… как… ракетные боеголовки – только и ждут, чтобы кто-нибудь на кнопку нажал… а уж форма специально такая, чтобы все было видно… На кой черт, спрашивается, нормальной девчонке крутить задницей перед полным залом народа? Да ты ведь не дура, Камилла, сама понимаешь, что я имею в виду.

– Я прекрасно понимаю, что ты имеешь в виду, – угрожающим тоном сказала Камилла. – Вот только одного не понимаю: ты это по глупости брякнул или нарочно нарываешься?

Эдгар, явно не уверенный, стоит ли продолжать разговор, слегка помедлил, но все же рискнул:

– Эти девочки – это ведь сексуальное вознаграждение… или, вернее, символ сексуального вознаграждения.

– Какое еще сексуальное вознаграждение? Ты кого это награждать собрался? – Камилла уже почти потеряла терпение и кипела от злости.

– Как кого? Спортсменов, конечно, – пояснил Эдгар. – По крайней мере, символически это так и есть. Может, конечно, они и на самом деле тоже… того… награждают друг друга. Этого я не знаю – свечку не держал и утверждать не стану. В конце концов, ничего обидного для женщин в этом нет. Это старый-престарый обычай, ему уже тысяча лет как минимум.

– Кому? Этим девочкам с помпонами? – переспросил Роджер, явно посчитавший это ужасно забавным.

– Нет, тому, что символизируют их танцы и кричалки, – спокойно сказал Эдгар. – Рыцарей, вернувшихся домой с победой, издавна встречали почестями и наградами. Одним из видов вознаграждения был секс с любой девушкой, которая герою понравится. Но иногда случалось, что рыцари долго сидели без дела – ну, не с кем было воевать. Вот лет восемьсот-девятьсот назад они и начали устраивать турниры. Две армии выходили друг против друга на поле боя, только воевали понарошку. Убивать друг друга или калечить не только не требовалось, а даже запрещалось. Мечи, копья и прочее оружие специально делали тупым. Идея была очень простая: кто сбросит противника с коня, тот и победил. И он забирал у побежденного все: доспехи, оружие, коней, сбрую, в общем, все то, что в те времена стоило целое состояние.

Роджер начал нетерпеливо тыкать Эдгара пальцем в грудь, словно подгоняя его:

– Ты давай, давай, переходи к чирлидерам.

– А я и перехожу, – продолжал Эдгар. – После турнира рыцари устраивали крутую вакханалию, все готично нажирались как свиньи и тра… имели всех девушек, которые попадались им на глаза.

Попытки Эдгара использовать в своей речи сленг вызывали у слушателей только раздражение. «Иметь кого-то» – да кто ж так в наше время говорит? Не можешь произнести слова «трахать» – воспользуйся любым синонимом. Мало их, что ли? А «крутая вакханалия»? Большей безвкусицы и смешения стилей и представить себе невозможно.

– Тоже мне, нашел чем удивить, – сказал Роджер. – По мне, так все это похоже на самый обыкновенный уикенд любой футбольной команды.

В первый раз за все время Эдгар оживился:

– Вот видишь, я о том и говорю! За тысячу лет ничего не изменилось! Откуда, как ты думаешь, взялся футбол? А хоккей, да и вообще все игровые виды спорта? Как возникли спортивные команды? Да все это пошло оттуда же – из средневековых турниров. Обратите внимание: на античных олимпиадах вообще не было никаких командных игр. Совсем! Все это появилось только в Средневековье. И самое смешное в том, что если ты…

– Погоди минутку, – перебил его Грег. – Откуда ты все это знаешь?

– Прочитал, – сообщил Эдгар. – Так вот, если подумать, то все это выглядит очень забавно. Смотрите: вот уже почти тысячу лет мы наблюдаем за неким подобием рыцарских турниров, только сейчас они происходят как бы в разбавленном виде. Но есть одна большая разница которая присутствует всегда. Те рыцари, которые бились на турнирах, были феодалами или во всяком случае какими-нибудь аристократами. В те времена человек, который не умел держать в руках оружия, не был воином, просто не мог стать лидером. А все эти «спортивные герои» в Дьюпонте – никакие не лидеры. Они просто выполняют функцию развлечения. И что они, спрашивается, будут делать, когда получат диплом?

– Я, конечно, со статистикой на эту тему не знакомился, – встрял Эдам, считавший, что активное участие в дискуссии поможет ему произвести впечатление на Шарлотту, – но если взять навскидку, то всего в Студенческой баскетбольной лиге за университетские команды играет около трех с половиной тысяч человек. Все они, ясное дело, надеются рано или поздно перейти в профессионалы, в НБА, но знаете, сколько их на самом деле туда попадает? Меньше одного процента.

– Молодец! Прямо в точку! – похвалил его Эдгар, явно довольный собой и тем, что разговор не то чтобы пошел по навязанному им руслу, но, по крайней мере, придерживается предложенной им темы. – И вот представьте: поступает парень в Дьюпонт и четыре года кидает баскетбольный мяч, или играет куотербека в футболе, или еще что-нибудь в этом роде, а потом ему дают диплом и отправляют на все четыре стороны. Делать он больше ничего не умеет, знаний тоже никаких, с мозгами напряженка, и чем будет заниматься этот здоровенный бугай?

– Как чем? Брать мою мамочку на гоп-стоп или взламывать ее тачку на стоянке у супермаркета – вот чем они занимаются, – предположил Роджер. – «Эй, мамаша, кошелек или жизнь!»

– Очень смешно, Роджер, – напустилась на него Камилла. – А без расистских шуточек ты обойтись не можешь?

– Камилла, отвали. Ты действительно больная. При чем тут расизм? Кончай дергать меня за яйца.

– Ты хочешь сказать, что в твоих словах не было расистского подтекста? Учитывая, что девяносто процентов выпускников-спортсменов – афроамериканцы, я в это не верю.

– Ладно, пусть я расист только успокойся, – сказал Роджер. – Давай не будем отвлекаться на всякую чушь. Дело совершенно не в этом. У меня вот есть вопрос, которого мы пока еще не касались. Скажите мне на милость – это всеобщее помешательство на спорте, откуда оно берется? Кому какое дело до того, что Дьюпонт обыграл университет Индианы в баскетбол? Ну, обыграли или проиграли – да и хрен с ним. Если разобраться, то одни профессиональные наемники победили других профессиональных наемников, только и всего. Я повторяю вопрос: что с того? Ну бросают мячи в корзины две компании молодых парней, которые не имеют ничего общего с нашей жизнью, а если даже и имеют – это же всего лишь игра! Почему студенты так с ума сходят из-за этой игры? Да что студенты! Давайте посмотрим шире. Все общество в целом уделяет этому столько внимания, а почему? Почему это так важно для людей? Какое им до этого дело, что это значит для них? Если разбираться логически, то ни сами игры, ни их результаты не влияют на жизнь нормального человека абсолютно никак, однако же мы имеем то, что имеем. Как это воздействует на людей, непонятно, но как-то воздействует. Для меня это тайна, покрытая мраком. Есть в этом что-то абсолютно иррациональное.

Все это время Камилла продолжала брюзжать:

– А я все равно остаюсь при своем мнении: ты расист.

Шарлотту же просто поразила произошедшая с Роджером перемена Еще несколько минут назад Роджер Кьюби строил из себя этакого придурковатого шутника, которого терпят в компании только по привычке, и вдруг прямо у нее на глазах он преобразился. Оказывается, этот парень умеет не только отпускать дурацкие шуточки, но и может рассуждать вполне разумно, более того, способен четко сформулировать интересующую его проблему и предложить товарищам попытаться добраться до сути действительно интересного психосоциального явления. Этот второй Роджер Кьюби, серьезный и интеллектуальный, понравился Шарлотте куда больше первого. Если честно, парень даже внешне преобразился. Она вдруг обратила внимание, что под слоем жира скрываются интеллигентные и даже привлекательные черты лица.

– Полностью с тобой согласен, – поддержал его Эдам. – Это действительно иррационально, но любая иррациональность имеет под собой вполне осязаемую, я бы даже сказал – материальную основу. Это массовое помешательство на спорте, клубы болельщиков – это все рудименты первобытного ритуала знаменующего торжество мужского начала. А девочки участвуют в этом просто потому, что там есть мальчики.

После такого провокационного заявления импровизированный дискуссионный клуб «Мутантов Миллениума» не мог не превратиться в кипящий котел. Шарлотта прямо наслаждалась их обществом. «Неужели мне наконец повезло, – думала она, – и я нашла тех студентов, с которыми мне будет интересно, живущих напряженной интеллектуальной жизнью?» Еще дома в Спарте, она мечтала именно о таком общении. Когда мисс Пеннингтон рассказывала своей ученице о Дьюпонте как о каком-то волшебном царстве, о рае на земле, куда попадают лишь избранные, Шарлотта представляла себе не столько библиотеку, сколько такие вот разговоры, споры, дискуссии…

И она настолько заслушалась, так увлеклась беседой, в которой сама, впрочем, не принимала участия, что практически не обратила внимания на другую компанию – четверых студентов, вышедших из здания колледжа Бриггс и усевшихся на противоположной стороне лестницы чуть повыше. Одеты они были так же, как «мутанты» – самые обычные футболки, шорты, кроссовки или шлепанцы. Вот только… исходившая от них аура была совсем иной. Все четверо были высокие и стройные, и хотя их свободные футболки и шорты не подчеркивали выпирающих мышц, парни явно принадлежали к категории, выражаясь дьюпонтской терминологией, «дизелей», проводивших многие часы за качанием железа, чтобы добиться красивого рельефа мускулатуры. Один из них спустился чуть ниже остальных и, оказавшись всего метрах в трех-четырех от «мутантов», сел на ступеньку, поставив ноги на следующую. Нога у парня были такие длинные, что согнутые колени едва не уперлись ему в плечи – в его широченные плечи. Его голова, увенчанная короной в виде бейсболки козырьком назад, покоилась на длинной, но крепкой, бычьего типа шее с сильно выпирающим кадыком, а шрамы от юношеских угрей почти не портили угловатое мужественное лицо. Даже сидя на солнышке, этот здоровенный парень, подобно одинокому древнему воину, не мог позволить себе расслабиться. Он раскачивал на ноге свой шлепанец, одновременно окидывая внимательным взглядом раскинувшуюся перед ним панораму, всем своим видом давая понять, что вынужден быть начеку: в конце концов, мало ли что может случиться. Остальные трое парней были не такие огромные, но тоже достаточно высокие, и все они точно так же посматривали вокруг, не то опасаясь каких-то неприятностей или провокаций, не то, наоборот, мечтая о том, чтобы кто-нибудь их зацепил, напросившись на стычку.

Контраст между этими крепкими парнями и четырьмя «мутантами» мужского пола был настолько разителен, что сразу бросился Шарлотте в глаза, хотя она и не смогла бы сразу точно сформулировать, в чем он состоит. Девушка окинула Эдама оценивающим взглядом. Он был вполне пропорционально сложен, у него было приятное лицо с симметричными чертами, тонким носом и довольно красивыми губами… что называется, чувственным ртом… но по сравнению с появившимся на другой стороне лестницы «противовесом» он выглядел каким-то… слабаком. Грег же был настолько карикатурно вытянут вдоль вертикальной оси координат, что даже несомненное преимущество любого мужчины – высокий рост – не могло спасти положения. Кудрявые волосы зрительно делали его голову неестественно большой и нескладной, особенно по контрасту с тоненькой, как карандаш, шеей. В общем сравнение пока что явно было не в пользу ее новых знакомых.

Вновь прибывшие время от времени поворачивали головы в сторону оживленно беседовавших «мутантов», неодобрительно посматривали на них, а затем переглядывались, поднимали брови, и на их лицах почему-то возникало удивленное выражение. Вскоре неприязненные косые взгляды сменились откровенным рассматриванием увлекшихся спором «мутантов», явно ироническими, если не сказать – издевательскими комментариями, хмыканьем и пиханием друг друга локтями в бок.

–…Ничего в этом странного, – продолжал разглагольствовать Эдам. – Я вам могу все объяснить. Лакросс – один из всего лишь двух видов спорта, где белые парни могут реализовать свой мачизм. Второй – это хоккей. Баскетбол – полностью чернокожий спорт, американский футбол – по большей части тоже. Только в футболе это не так заметно, у них ведь там форма закрытая, щитки всякие, маски на рожах. Голову даю на отсечение, что лакросс тоже был бы спортом черных – просто на раз-два, – он щелкнул пальцами, – если бы чернокожим подросткам пришло в голову заняться этой игрой. Рядом с ними любой белый парень показался бы… даже не знаю кем… размазней и доходягой… Белым и делать в лакроссе будет нечего, если за него черные возьмутся. С хоккеем, кстати, та же фигня. Поставьте рядом любого чернокожего баскетболиста или футболиста – и самый крутой из канадских энхаэловцев покажется вам дохляком. Черный баскетболист еще и его самого в корзину зашвырнет.

Да, «мутанты» разошлись не на шутку. Они воспарили над окружающей реальностью и вели глубокомысленную беседу, почти научный диспут. Эдам просто купался в нем. Особое наслаждение ему доставляло то, что направлял ход дискуссии не кто иной, как он сам. Сегодня ему удавалось все. Он легко излагал свои мысли и столь же легко вдалбливал их в головы слушателей. Нет, ну в конце концов, кто лучше него разбирается в затронутых темах? В спорте он по сравнению с остальными «мутантами» просто профессор. Во-первых, он уже бывал в спортзале, а во-вторых, у него такой опыт шефской помощи студентам-спортсменам, что все остальные должны просто заткнуться и слушать его, разинув рты. Именно он, Эдам, знает мир спорта изнутри, именно он лично общался со знаменитыми дьюпонтскими спортсменами, поэтому для него в этом мире нет никаких тайн. Перед ним открыты все двери. Он так увлекся процессом посвящения менее продвинутых «мутантов» в тайны спортивной жизни, что последним из всей компании больших интеллектуалов заметил надвигающуюся опасность.

Парень, который раскачивал шлепанец, вдруг встал со ступенек и направился в их сторону. Какой же он… высоченный… прямо гигант, как будто человек какой-то другой породы – стройный, длинноногий, ростом примерно шесть футов и пять или шесть дюймов и… огромный. Он поиграл мощными мышцами плечевого пояса, а затем, шлепая тапками, двинулся к Эдаму. Тот заподозрил что-то неладное, лишь когда заметил, что Эдгар, Роджер, Камилла и Шарлотта смотрят куда-то мимо него и почему-то вверх. Эдам тоже посмотрел вверх. Оказывается, пока он тут сидел и разглагольствовал, к нему сзади успел подкрасться и нависнуть над ним злой великан из какой-то страшной сказки – или, по крайней мере, кто-то очень похожий на такого персонажа, как показалось сидящему на ступеньке Эдаму. У великана были здоровенные ручищи, мощный квадратный подбородок, смахивающий на кирпич, огромное адамово яблоко и следы угрей на лице. На этом лице, и без того-то, по-видимому, не очень подвижном, сейчас красовалось ироничное, быть может, даже насмешливое выражение. Столь «тонкая» ирония бывает свойственна таким трепетным созданиям, как боровы или быки-производители. В ту же секунду Эдам понял, что всему хорошему на свете бывает конец, и, судя по всему, конец его хорошему настроению на сегодня уже наступил. Заметив на заднем плане троих приятелей великана – каждый из которых ненамного отличался от своего предводителя по росту и другим габаритам, – Эдам лишь убедился в правильности своих пессимистических прогнозов. Особенно неприятное впечатление произвел на него один из троицы мордоворотов – с волосами, усиками и бородкой, тронутыми сединой, что придавало его роже на редкость отвратное выражение.

– Прошу прощения за беспокойство, – сказал великан, дождавшись, когда Эдам закончит монолог на спортивную тему. Подчеркнутая вежливость обращения особенно резанула слух всех «мутантов». – У вас, ребята, тут что… типа, семинар на свежем воздухе?

Эдам попытался было разыскать в глубинах мозга или наскоро соорудить какой-нибудь остроумный… крутой… пусть даже чуть обидный ответ, сказать что-нибудь такое, чтобы эта горилла поняла, что он тоже настроен поприкалываться и что в этом виде противоборства победить его будет нелегко. К сожалению, как память, так и остроумие временно покинули Эдама, и единственное, что он смог выдавить, было краткое: «Нет».

Нет так нет, сказал – и ладно, надо было этим и ограничиться – жестко, коротко и не слишком вежливо. Тоже по-своему достойный выход. Вот только… Эдам всегда проклинал себя за эту нерешительность и попытки предугадать все варианты развития событий. А вдруг этот амбал воспримет столь краткий ответ как чересчур невежливый? Не подумает ли, что я откровенно бросаю ему вызов? Зачем-то пытаясь исправить уже явно безнадежную ситуацию, Эдам вдруг непроизвольно добавил, удивляясь звуку собственного голоса:

– Мы тут так… тусуемся… трендим о том, о сем.

Великан, столь тактично вмешавшийся в разговор, сдвинул брови и чуть наклонил голову, напустив на себя таким образом задумчивый вид. Глядел он куда-то мимо Эдама, и взгляд его был явно расфокусирован. Можно было предположить, что он о чем-то размышляет и что-то про себя прикидывает. Прошло несколько секунд, прежде чем он снова уставился на Эдама, покивал головой и сказал, обернувшись через плечо, своим приятелям:

– Нет, мужики, он говорит – это не семинар. Говорит, они тут тусуются, трендят о том, о сем.

Поймав тональность разговора, сходную с оживленным ироническим обменом мнениями где-нибудь в школе для умственно отсталых, парень с проседью тоже закивал и подтвердил получение информации:

– А, трендят… Ну, понял.

«Мутанты Миллениума» хранили молчание. Волшебное чувство победы над окружающим миром через его познание при помощи истории, психологии, философии и антропологии лопнуло, как мыльный пузырь, и куда-то улетучилось.

Умом Эдам понимал, что сейчас ему нужно встать, выпрямиться и расправить плечи, чтобы габаритный контраст с великаном не был столь разительным хотя бы по одной оси координат, вот только… он опасался, что если встанет, то бугай воспримет это как вызов… что приведет… тут можно было не сомневаться – ни к чему хорошему это не приведет.

– А мы, типа, подумали, что у вас семинар, – великан явно не собирался лишать себя удовольствия поприкалываться над этими дохляками, – потому что вы, ребята, так чисто серьезно спорт обсуждаете. Наверно, специалисты.

Неожиданно взгляд присоединившегося к дискуссии великана сфокусировался на Греге. Тот в ответ попытался улыбнуться, потом сделал попытку пожать плечами, затем – вздохнуть, после чего все-таки улыбнулся и сказал, воспользовавшись лексикой своего собеседника:

– Да нет, мы, типа, не специалисты. Типа, так, погулять вышли.

– Нет, типа, не погулять. Специалиста – его издалека видно, – заявил великан притворно уважительным тоном. – А мы, типа, тоже – спортом увлекаемся. – Мотнув головой в сторону приятелей, он пояснил: – Мы в лакросс играем…

Эдам понимал, что сейчас ни в коем случае нельзя допускать, чтобы у него отвисла челюсть и полезли на лоб глаза… Понимать-то он понимал, но поделать с собой ничего не мог.

–…А вы, типа, в лакроссе разбираетесь.

Пауза. Ежу было понятно, что вслед за «вы» должен был следовать какой-то эпитет, например: «вы, уроды». Пауза затягивалась и все больше напоминала затишье перед бурей. Грег, самый основной и продвинутый «мутант», главный редактор «Дейли вэйв» и, как он считал, один из неформальных лидеров студенческого движения Дьюпонта, решил, что хватит уже отступать под натиском превосходящих сил противника, а пора перейти хотя бы к обороне. Но как?

Первая попытка получилась не слишком удачной. Негромко и как-то смущенно, словно обращаясь в первую очередь к самому себе, он сказал:

– Спасибо за информацию. Приятно было побеседовать. Ты уж извини, нам тут с ребятами кое о чем поговорить нужно.

– А я что? Я ничего, – ответил великан, примирительно подняв руки и продемонстрировав ладони. Ладони были здоровенные. – Валяйте, говорите. А можно мы с ребятами чисто послушаем, что умные люди говорить будут?

Грег слабым, чуть ли не замогильным голосом сказал:

– Да… – Он замолчал, словно против своей воли. С его губами происходило что-то странное. Они сжались в узкую розовую полоску, словно рот парню стянули какой-то невидимой нитью. Еще тише он произнес: – Да, но… – Казалось, что мимические мышцы Грега живут своей собственной жизнью, и в данный момент их начало трясти в локальном эпилептическом припадке, затронувшем только лицо. Наконец он выдавил: – Почему бы вам, парни, не пойти и не поиграть своими клюшками?

Крупный – в самом буквальном смысле – специалист по лакроссу явно не ожидал, что такой «ботаник» посмеет его отшить. Он уставился на Грега, пока тот не отвел взгляд; страх снова сжал и перекосил губы главного редактора.

Повернувшись к своим друзьям, верзила пояснил смысл случившегося:

– Мужики, он говорит, что мы должны валить отсюда на хрен и дрочить свои клюшки, типа, где-то не здесь.

– Ой-ё-o-o-o-o-o-o-o-ol – в один голос воскликнули остальные трое.

Потом тип с проседью, уточнил:

– Что мы должны дрочить? Про что он там толкует – про наши клюшки?

Грег попытался исправить положение:

– Я не имел в виду…

На этот раз великан не дал ему договорить и громко, во весь свой отнюдь не слабый голос, объявил:

– Мы чисто сами решаем, когда и что дрочить. Ты, лох, на кого наехал? Мы, типа, в самом деле похожи на доходяг, а?

Грег открыл было рот, чтобы ответить, но голосовые связки и лицевые мышцы по-прежнему не слушались его. В итоге он не смог произнести ни слова.

Совершенно неожиданно «специалист по лакроссу» повернулся к Шарлотте, бесцеремонно окинул ее взглядом с головы до ног, улыбнулся, подмигнул и сказал:

– Привет.

Затем он снова обернулся к Грегу и посмотрел на того в упор, вложив в этот взгляд вовсе не злость, а презрение и желание унизить. В его взгляде ясно читалось: «Думаешь, мозгляк, тебе это просто так сойдет? Ты еще не знаешь, во что вляпался».

Грег часто и тяжело задышал.

Внезапно Камилла Денг вскочила на ноги. Ее глаза сощурились, губы злобно сжались. Размерами она была раза в три меньше их мучителя, но ее это нисколько не смутило. Девушка буквально-таки прошипела:

– Ты, кажется, нормальных слов не понимаешь? Значит, так: ты, сука, сейчас берешь свою гребаную клюшку, сука, и засовываешь ее себе в задницу, сука, кривым концом вперед, а потом крутани ее там хорошенько, сука, чтобы все дерьмо у тебя из ушей полезло, сука. Въехал, сука?

Лицо великана налилось кровью. Он непроизвольно шагнул в сторону Камиллы.

Эдам понимал, что нужно что-то сделать, он просто обязан был что-то предпринять, вмешаться, – но так и остался сидеть на ступеньках, словно парализованный.

Камилла не отступила ни на дюйм. Гордо вскинув подбородок, она продолжала:

– Давай-давай. Вот только попробуй, прикоснись ко мне. Я тебе быстро пришью обвинение в сексуальном домогательстве и нападении. Вылетишь, на хрен, из Дьюпонта, как пробка. Вали домой, сука, и дрочи там свою лучшую в Америке клюшку хоть до усрачки, сука. Все, что надрочишь, можешь сожрать вместо мороженого, а если покажется мало, – она мотнула головой в сторону остальных троих спортсменов, – можешь и им подрочить, сука.

Это словно заколдовало громадного спортсмена, превратив его в неподвижную статую. Смертельно опасные слова «сексуальное домогательство» и «нападение» сработали безотказно. Парень прекрасно знал, что за это бывает – конец карьеры гарантирован. Он тотчас же возненавидел эту бабу – она была слишком злобной, чтобы назвать ее девушкой, – возненавидел больше, чем кого бы то ни было за всю свою жизнь.

– Ах ты, коза косоглазая…

– Косоглазая! – завопила Камилла. – Косоглазая! – Это был победный клич. – Вы слышали, слышали? – Чуть не пустившись в пляс от радости, она стала трясти за плечи и дергать за руки Эдгара, Грега, Роджера, Эдама и даже Шарлотту. – Косоглазая! Все слышали? – Затем все с тем же злобным выражением она уставилась прямо в лицо обалдевшему спортсмену: – Ну что, достукался? Теперь не отвертишься! Можешь идти и… хоть повеситься. Все, ты свое отыграл. – Эти слова Камилла сопроводила улыбкой, в которую вложила столько яда, что его хватило бы на всю дьюпонтскую команду по лакроссу.

На парня было просто жалко смотреть. Его словно огрели кувалдой по затылку. Перед глазами у него замелькала одна и та же строчка: «оскорбление на расовой почве». Да, эта гремучая змея, эта хитрая сучка все-таки его подловила. Сначала сама наехала, а потом спровоцировала на ответную «любезность». В Дьюпонте невозможно было и представить себе более тяжкого обвинения, чем «оскорбление на расовой почве». Это даже хуже убийства. В случае убийства еще могли быть какие-то смягчающие обстоятельства вроде «необходимой обороны». И вообще, шанс продолжит обучение в Дьюпонте, у серийного маньяка-убийцы был гораздо выше, чем у того, кто совершил «оскорбление на расовой почве».

– Пошли, – сказал верзила едва слышно и в сопровождении троих приятелей направился по дорожке через Главный двор. На прощание спортсмены смерили «мутантов» презрительными и угрожающими взглядами, но сказать ничего не посмели.

Эдам знал, что должен поблагодарить и поздравить Камиллу, а может быть, даже исполнить в ее честь какой-нибудь ритуальный танец или хотя бы прокричать «ура». Пару уважительных слов заслужил и Грег. Тот, по крайней мере, попытался что-то ответить. И все же Эдам так и остался сидеть на ступеньках, не в силах не только встать, но даже пошевелиться. Он был парализован стыдом и сознанием собственной ничтожности. «Я ничего не сделал… вообще ничего… Сидел сиднем и молчал. (А что, если они вернутся?)»

Некоторое время «мутанты» переглядывались друг с другом, не говоря ни слова. Затем Камилла, глядя себе под ноги, сказала:

– Студенты… спортсмены… – Потом, приободрившись, заговорила быстро и даже как-то деловито: – Ребята, нужно узнать, как зовут этого урода! Эдам, сможешь выяснить?

– Не знаю. Постараюсь, – без всякого воодушевления в голосе ответил Эдам.

Камилла сухо, как-то невесело усмехнулась:

– Считайте, этот кретин отсюда уже вылетел! Все, отмахал клюшкой, мастер спорта хренов! Двое суток – и его вышвырнут из Дьюпонта с таким «волчьим билетом», – еще одна язвительная усмешка, – что и в дворовую команду не возьмут.

– Нет, ребята, видели вы, как эти козлы хвосты поджали? – словно проснувшись, сказал Грег. По его физиономии расплылась торжествующая улыбка. – Мы их сделали, этих ублюдков! Пусть знают, что на «Мутантов Миллениума» лучше не наезжать!

«Мы, – подумал Эдам. – Как же. Да если бы Камилла не влезла, мы-то как раз утерлись бы и не рыпались, лишь бы по репе не огрести. Хотя, впрочем, Грег первым попытался хоть как-то противостоять этим уродам. Не слишком успешно, но факт остается фактам. Этого отрицать нельзя».

– Больше он вообще ни на кого наезжать не будет! – продолжала кипятиться Камилла. – По крайней мере, в Дьюпонте! Оскорбление по расовым мотивам при свидетелях – это, считай, билет в один конец отсюда! Вы же подтвердите мои показания?

Она требовательно посмотрела на каждого, включая Шарлотту, и дождалась, пока все по очереди утвердительно кивнули. По правде говоря, Шарлотта отнюдь не горела желанием выступать свидетельницей по делу этого парня – игрока в лакросс. Нет, он, конечно, проявил себя как самый настоящий жлоб, но ведь его слова по сравнению с теми оскорблениями, которые обрушила на него Камилла, были просто безобидными шутками, в крайнем случае – дружескими приколами. А Камилла… она-то как раз – самая настоящая сука. Шарлотта посчитала себя вправе воспользоваться этим, по-видимому, столь излюбленным словечком Камиллы. Добилась-таки своего, спровоцировала парня, а теперь хочет всех на уши поставить со своими «обвинениями». Да с чего? С какой стати? Этот парень вовсе не такой уж и мерзкий. Мужественный. Грубоватый, но выглядит неплохо, даже шрамы от угрей его не портят… Она вдруг вспомнила Беверли, стоящую на четвереньках: «Где команда по лакроссу?» И вот теперь его наверняка исключат из Дьюпонта, может быть, даже разрушат парню всю его жизнь, а собственно говоря, за что? За то что назвал косоглазой козой такую с… стерву, как Камилла? После того, что она ему наговорила?..

Вульгарность и грубость Камиллы вызвали у Шарлотты отвращение. И дело было даже не в потоке омерзительных ругательств. Ее поразило само отношение Камиллы, сама постановка вопроса. В этом было что-то нездоровое. Набрасываясь на обидчика, Камилла как будто нарочно старалась уничтожить в себе все женское. Шарлотта вспомнила, насколько изумленный вид был у парня… Да, его это тоже поразило, застало врасплох… В общем, от всей этой истории у нее остался чрезвычайно неприятный осадок…

Девушка посмотрела на Эдама, словно надеясь получить от него какие-то разъяснения, которые помогли бы ей разобраться, в чем дело. Их взгляды встретились. Оказывается, Эдам и сам вот уже некоторое время смотрел на Шарлотту. При этом он продолжал сидеть на ступеньках практически неподвижно.

«Что можно прочесть в ее лице? – думал Эдам. – Что ж, по крайней мере, упрека или обвинения в ее взгляде нет. Какая она все-таки… красивая и нежная… чистая… трогательная… гибкие ноги, нежные, изящно очерченные, влажные губы…» Эдам вдруг ощутил, что не только его тянет к Шарлотте, но и она не пытается отдалиться от него, не собирается ничего ему выговаривать или в чем-то обвинять. Это ощущение близости, какого-то взаимного тяготения мгновенно охватило парня целиком. Оно было столь же отчетливым, как любое из пяти чувств. Оно пронизало все его тело, все нервные окончания, мозг… Пораженный этим открытием, Эдам постепенно возвращался к жизни.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: