Горгий. Похвала Елене

(пер. С. Кондратьева)

(1) Славой служит городу смелость, телу – красота, духу – разумность, речи приводимой – правдивость; все обратное этому – лишь бесславие. Должно нам мужчину и женщину, слово и дело, город и поступок, ежели похвальны они – хвалою почтить, ежели непохвальны – насмешкой сразить. И напротив, равно неумно и неверно достохвальное – порицать, осмеяния же достойное – восхвалять. (2) Предстоит мне здесь в одно и то же время и правду открыть, и порочащих уличить – порочащих ту Елену, о которой единогласно и единодушно до нас сохранилось и верное слово поэтов, и слава имени ее, и память о бедах. Я и вознамерился, в речи своей приведя разумные доводы, снять обвинение с той, которой довольно дурного пришлось услыхать, порицателей ее лгущими вам показать, раскрыть правду и конец положить невежеству. (3) Что по роду и породе первое место меж первейших жен и мужей занимает та, о ком наша речь, – нет никого, кто бы точно об этом не знал. Ведомо, что Леда была ее матерью, а отцом был бог, слыл же смертный, и были то Тиндарей и Зевс: один видом таков казался, другой молвою так назывался, один меж людей сильнейший, другой над мирозданьем царь. (4) Рожденная ими, красотою была она равна богам, ее открыто являя, не скрыто тая. Многие во многих страсти она возбудила, вкруг единой себя многих мужей соединила, полных гордости гордою мощью: кто богатства огромностью, кто рода древностью, кто врожденною силою, кто приобретенною мудростью; все, однако же, покорены были победной любовью и непобедимым честолюбьем. (5) Кто из них и чем и как утолил любовь свою, овладевши Еленою, говорить я не буду: знаемое у знающих доверье получит, восхищенья же не заслужит. Посему, прежние времена в нынешней моей речи миновав, перейду я к началу предпринятого похвального слова и для этого изложу те причины, в силу которых справедливо и пристойно было Елене отправиться в Трою.

Случая ли изволеньем, богов ли веленьем, неизбежности ли узаконеньем совершила она то, что совершила? Была она или силой похищена, или речами улещена, или любовью охвачена? – Если примем первое, то не может быть виновна обвиняемая: божьему промыслу людские помыслы не помеха – от природы не слабое сильному препона, а сильное слабому власть и вождь: сильный ведет, а слабый следом идет. Бог сильнее человека мощью и мудростью, как и всем остальным: если богу или случаю мы вину должны приписать, то Елену свободной от бесчестья должны признавать. (7) Если же она силой похищена, беззаконно осилена, неправедно обижена, то ясно, что виновен похитчик и обидчик, а похищенная и обиженная невиновна в своем несчастии. Какой варвар так по-варварски поступил, тот за то пусть и наказан будет словом, правом и делом: слово ему – обвинение, право – бесчестие, дело – отмщение. А Елена, насилию подвергшись, родины лишившись, сирою оставшись, разве не заслуживает более сожаления, нежели поношения? Он свершил, она претерпела недостойное; право же, она достойна жалости, а не ненависти. (8) Если же это речь ее убедила и душу ее обманом захватила, то и здесь нетрудно ее защитить и от этой вины обелить. Ибо слово – величайший владыка: видом малое и незаметное, а дела творит чудесные – может страх прекратить и печаль отвратить, вызвать радость, усилить жалость. (9) А что это так, я докажу – ибо слушателю доказывать надобно всеми доказательствами.

Поэзию я считаю и называю речью, имеющей мерность; от нее исходит к слушателям и страх, полный трепета, и жалость, льющая слезы, и страсть, обильная печалью; на чужих делах и телах, на счастье их и несчастье собственным страданием страждет душа – по воле слов. (10) Но от этих речей перейду я к другим. Боговдохновенные заклинания напевом слов сильны и радость принести, и печаль отвести; сливаясь с души представленьем, мощь слов заклинаний своим волшебством ее чарует, убеждает, перерождает. Два есть средства у волшебства и волхвования: душевные заблуждения и ложные представления. (11) И сколько и скольких и в скольких делах убедили и будут всегда убеждать, в неправде используя речи искусство! Если б во всем все имели о прошедших делах воспоминанье, и о настоящих пониманье, и о будущих предвиденье, то одни и те же слова одним и тем же образом нас бы не обманывали. Теперь же не так-то легко помнить прошедшее, разбирать настоящее, предвидеть грядущее, так что в очень многом очень многие берут руководителем души своей представление – то, что нам кажется. Но оно и обманчиво и неустойчиво и своею обманностью и неустойчивостью навлекает на тех, кто им пользуется, всякие беды.

(12) Что же мешает и о Елене сказать, что ушла она, убежденная речью, ушла наподобие той, что не хочет идти, как незаконной если бы силе она подчинилась или была бы похищена силой. Убежденностью она допустила собой овладеть; и убеждение, ей овладевшее, хотя не имеет вида насилия, принуждения, но силу имеет такую же. Ведь речь, убедившая душу, ее убедив, заставляет подчиниться сказанному. Убедивший так же виновен, как и принудивший; она же, убежденная, напрасно в речах себе слышит поношение. (13) Что убежденье, использовав слово, может на душу такую печать наложить, какую ему будет угодно, – это можно узнать прежде всего из учения тех, кто учит о небе: они, мненьем мненье сменяя, одно уничтожив, другое придумав, все неясное и неподтвержденное в глазах общего мнения заставляют ясным явиться; затем – из неизбежных споров в судебных делах, где одна речь, искусно написанная, не по правде сказанная, может, очаровавши толпу, заставить послушаться; а в-третьих – из прений философов, где открываются и мысли быстрота, и языка острота: как быстро они заставляют менять доверие к мнению! (14) Одинаковую мощь имеют и сила слова для состояния души, и состав лекарства для ощущения тела. Подобно тому как из лекарств разные разно уводят соки из тела и одни прекращают болезни, другие же жизнь – так же и речи: одни огорчают, те восхищают, эти пугают, иным же, кто слушает их, они храбрость внушают. Бывает, недобрым своим убежденьем душу они очаровывают и заколдовывают. (15) Итак, этим сказано, что, если она послушалась речи, она не преступница, а страдалица.

Теперь четвертою речью четвертое я разберу ее обвинение. Если это свершила любовь, то нетрудно избегнуть ей обвинения в том преступлении, какое она, говорят, совершила. Все то, что мы видим, имеет природу не такую, какую мы можем желать, а какую судьба решила им дать. При помощи зрения и характер души принимает иной себе облик. (16) Когда тело воина для войны прекрасно оденется военным оружием из железа и меди, одним чтоб себя защищать, другим чтоб врагов поражать, и узрит зрение зрелище это и само смутится и душу смутит, так что часто, когда никакой нет грозящей опасности, бегут от него люди, позорно испуганные: изгнана вера в законную правду страхом, проникшим в душу от зрелища: представ пред людьми, оно заставляет забыть о прекрасном, по закону так признаваемом, и о достоинстве, после победы часто бываемом. (17) Нередко, увидев ужасное, люди теряют сознание нужного в нужный момент: так страх разумные мысли и заглушает и изгоняет. Многие от него напрасно страдали, ужасно хворали и безнадежно разум теряли: так образ того, что глаза увидали, четко отпечатлевался в сознании. И много того, что страх вызывает, мною опущено, но то, что опущено, подобно тому, о чем сказано. (18) А вот и художники: когда многими красками из многих тел тело одно, совершенное формой, они создают, то зрение наше чаруют. Творенье кумиров богов, созданье статуй людей – сколько они наслаждения нашим очам доставляют! Так через зренье обычно бывает: от одного мы страдаем, другого страстно желаем. Много у многих ко многим вещам и людям взгорается страсти, любви и желанья.

(19) Чего ж удивляться, ежели очи Елены, телом Париса плененные, страсти стремление, битвы любовной хотение в душу ее заронили! Если Эрос, будучи богом богов, божественной силой владеет, – как же может много слабейший от него отбиться и защититься! А если любовь – болезней людских лишь страданье, чувств душевных затменье, то не как преступленье нужно ее порицать, но как несчастья явленье считать. Приходит она, как только придет, судьбы уловленьем – не мысли веленьем, гнету любви уступить принужденная – не воли сознательной силой рожденная.

(20) Как же можно считать справедливым, если поносят Елену? Совершила ль она, что она совершила, силой любви побежденная, ложью ль речей убежденная или явным насилием вдаль увлеченная, иль принужденьем богов принужденная, – во всех этих случаях на ней нет никакой вины.

(21) Речью своею я снял поношение с женщины. Закончу: что в речи сначала себе я поставил, тому верным остался; попытавшись разрушить поношения несправедливость, общего мнения необдуманность, эту я речь захотел написать Елене во славу, себе же в забаву.

Трактат "Риторика" (335г. до н. э.), возникший в итоге преподавательской деятельности Аристотеля в Ликее, отличается стройной и четкой структурой. Композиционно он распадается на 3 части-книги, в которых освещаются следующие вопросы:

1-я кн. 1) Риторика как искусство убеждения; место риторики среди других наук и искусств. Разграничение основных способов убеждения. 2) Классификация видов (родов) красноречия и их характеристика.

2-я кн. Характеристика отдельных средств убеждения: 1) Пафос речи (доводы, обращенные к чувствам слушателей): а) важнейшие виды эмоций; б) чувства слушателей в зависимости от их возраста, социального статуса, общего эмоционального состояния. 2) Конкретные приемы убеждения.

3-я кн. Стиль и композиция речи.

В 1-й из книг дается определение риторики: это "способность находить возможные способы убеждения относительно каждого данного предмета". Понимание риторики как искусства убеждения является классическим и общим для древнегреческой традиции в целом, начиная от ее родоначальников, софистов Коракса и Тисия (5 в. до н.э.). Особой заслугой Аристотеля является акцентирование универсальности значения риторических знаний и умений (логический акцент падает на слово "каждого"). Действительно, иные науки изучают только одну предметную область (медицина — болезни и лекарства, арифметика — числа и т.п.); что же касается риторики, то она помогает произнести убедительную речь относительно любого класса предметов. Этим и обусловлено своеобразие и уникальность положения, которое занимает риторика среди других наук и искусств. Аристотель подробно раскрывает содержание, вкладываемое им в понятие "способы убеждения", останавливаясь на проблеме их классификации. Все способы убеждения Аристотель разделяет на две группы: нетехнические (те, которые не изобретаются самим оратором и базируются на объективных данных, например, законы, письменные договоры, свидетельские показания) и технические (требующие от оратора специальных усилий). В последней группе выделяются доказательства к логосу, доказательства к этосу, доказательства к пафосу. По словам Аристотеля, убеждению могут способствовать рациональное содержание речи (логос), нравственный облик говорящего (этос: мы скорее поверим оратору, который имеет в наших глазах авторитет и пользуется нашим доверием), а также эмоциональное состояние слушателей (пафос: мы скорее поверим оратору, который говорит горячо и увлеченно, пробуждая и в нас любовь и ненависть). Логос, этос и пафос — "три кита", на которых зиждется эффект убеждения; если хотя бы одна из этих составляющих ослаблена, выступление может не достичь желаемого результата.

Применительно к современной ему социально-речевой практике Аристотель выделяет три основных рода красноречия: совещательное, связанное с принятием решений по вопросам политической жизни; судебное; эпидейктическое (торжественное), имеющее цель похвалы или порицания.

Во 2-й книге трактата более подробно говорится о том, как воздействовать на чувства и разум слушателей. Даются определения важнейших видов эмоций, объяснение их причин и советы оратору, желающему возбудить или погасить страсти. Далее Аристотель рисует обобщенные нравственные портреты различных возрастных и социальных групп слушателей с тем, чтобы читатель мог понять, на каких струнах души нужно играть, обращаясь к людям молодым, зрелым и пожилым, слушателям аристократического происхождения, обладающим властью и богатством и т.п.

При рассмотрении конкретных приемов убеждения автор останавливается на доводах риторической индукции (примерах из жизни и литературы) и доводах риторической дедукции (энтимемах). Само слово энтимема по-древнегречески означает "то, что в уме". Энтимема — неполное логическое рассуждение, одна из частей которого подразумевается, но не высказывается. Иными словами, энтимема представляет собой сокращенный силлогизм. Простым категорическим силлогизмом в логике называется типичная форма целостного рассуждения, состоящая из двух посылок и заключения, например:

Посылки: Дионисий — вор.

Все воры — дурные люди.

Заключение: Следовательно, Дионисий — дурной человек.

Однако слушать оратора, рассуждающего с помощью одних только полных силлогизмов, было бы нестерпимо скучно и утомительно. Вот почему говорящие чаще прибегают к "логическим скачкам" — энтимемам, к примеру: "Дионисий — дурной человек, так как он вор". Энтимемы, по мнению Аристотеля, значительно распространены в реальной риторической практике.

Центральным понятием 3-й книги является понятие стиля – общего строя речи, манеры говорить, трактуемой в формально-техническом плане как нечто, что не дается от природы, а задается, вырабатывается в результате специальных стараний оратора. Главным критерием стилистических оценок автором принимается критерий меры: теория стиля в связи с этим приобретает "нейтралистский", центристский характер, органичный для риторической программы Аристотеля. Достоинства стиля рассматриваются как "золотая середина" между отрицательными качествами-крайностями.

Основные достоинства стиля в стилистической

концепции Аристотеля

В конце трактата Аристотель дает советы по построению отдельных композиционных элементов речи.

В заключение сделаем некоторые замечания, предваряющие восприятие фрагментов из аристотелевского текста. Иногда у начинающих изучать трактат возникает недоумение, как совместить выдвигаемое Аристотелем требование ясности стиля с нередкой сложностью его собственного изложения. Действительно, помимо неизбежной затрудненности понимания, возникающей в результате удаленности от нас времени создания трактата более чем на 22 столетия, стиль Аристотеля вообще традиционно признается нелегким для чтения. Тем не менее примем во внимание следующие обстоятельства. Во-первых, трактат Аристотеля фактически представляет собой конспект излагаемого им ученикам, причем до сего времени остается неясным даже, записан он самим лектором или кем-то из его слушателей. Отсюда пропуски, которые имеются в тексте и восстанавливаются переводчиками с помощью добавлений, заключаемых в угловые или квадратные скобки. Во-вторых (и это главное), само сочинение Аристотеля — не ораторское, а сугубо научное произведение, отличающееся высокой идейно-теоретической насыщенностью и глубиной.

(1358а) Есть три вида риторики, потому что есть столько же родов слушателей. Речь слагается из трех элементов: из самого оратора, (б) из предмета, о котором он говорит, и из лица, к которому он обращается; оно-то и есть конечная цель всего (я разумею слушателя). Слушатель необходимо бывает или простым зрителем, или судьей, и притом судьей или того, что уже совершилось, или же того, что может совершиться. Примером человека, рассуждающего о том, что имеет быть, может служить член народного собрания, а рассуждающего о том, что уже было, – член судилища; человек, обращающий внимание [только] на дарование [оратора], есть простой зритель. Таким образом, естественно является три рода риторических речей: совещательные, судебные и эпидейктические. Дело речей совещательных – склонять или отклонять, потому что как люди, которым приходится совещаться в частной жизни, так и ораторы, произносящие речи публично, делают одно из двух [или склоняют, или отклоняют].

Что же касается судебных речей, то дело их – обвинять или оправдывать, потому что тяжущиеся всегда делают непременно одно что-нибудь из двух [или обвиняют, или оправдываются].

Дело эпидейктической речи – хвалить или порицать. Что касается времени, которое имеет в виду каждый из указанных родов речи, то человек, совещаясь, имеет в виду будущее: отклоняя от чего-нибудь или склоняя к чему-нибудь, он дает советы относительно будущего. Человек тяжущийся имеет дело с прошедшим временем, потому что всегда по поводу событий, уже совершившихся, один обвиняет, а другой защищается. Для эпидейктического оратора наиболее важным представляется настоящее время, потому что всякий произносит похвалу или хулу по поводу чего-нибудь существующего; впрочем, ораторы часто сверх того пользуются и другими временами, вспоминая прошедшее или строя предположения относительно будущего. У каждого из этих родов речей различная цель, и так как есть три рода речей, то существуют и три различных цели: у человека, дающего совет, цель – польза и вред: один дает совет, побуждая к лучшему, другой отговаривает, отклоняя от худшего; остальные соображения, как-то: справедливое и несправедливое, прекрасное и постыдное – здесь на втором плане.

Для тяжущихся целью служит справедливое и несправедливое, но и они присоединяют к этому другие соображения.

Для людей, произносящих хвалу или хулу, целью служит прекрасное и постыдное; но сюда также привносятся прочие соображения.

Доказательством того, что для каждого рода речей существует именно названная нами цель, служит то обстоятельство, что относительно остальных пунктов в некоторых случаях и не спорят; например, тяжущийся иногда оспаривает того, что такой-то факт имел действительно место или что этот факт действительно причинил вред, но он никогда не согласится, что совершил несправедливое дело, потому что в таком случае не нужно было бы никакого
суда.

Подобно этому и ораторы, подающие советы, в остальном часто делают уступки, но никогда не сознаются, что советуют бесполезное или отклоняют от полезного; например, они часто не обращают никакого внимания на то, что несправедливо порабощать себе соседей или таких людей, которые не сделали им ничего дурного. Точно также и ораторы, произносящие хвалу или хулу, не смотрят на то, сделал ли этот человек что-нибудь полезное или вредное, но даже часто ставят ему в заслугу, что, презрев свою собственную пользу, он совершил что-нибудь прекрасное; например, восхваляют Ахилла за то, что он оказал помощь своему другу Патроклу, зная, что ему самому суждено при этом умереть1, между тем как у него была полная возможность жить. Для него подобная смерть представляется чем-то более прекрасным, а жизнь чем-то полезным.

Из сказанного очевидно, что прежде всего необходимо знать посылки каждого из указанных родов речей в отдельности, потому что доказательства, вероятности и признаки – посылки риторики… Так как не могло совершиться в прошедшем и не может совершиться в будущем что-нибудь невозможное, а [всегда совершается лишь] возможное и так как не могло совершиться в прошедшем что-нибудь не бывшее, точно так же, как не может быть в будущем совершенно что-нибудь такое, чего не будет, то необходимо оратору, как подающему советы, так и произносящему судебные или эпидейктические речи, иметь наготове посылки о возможном и невозможном, о том, было ли что-нибудь или не было, будет или не будет.

…Следует сравнивать человека с людьми именитыми, потому что если он окажется лучше людей, достойных уважения, его достоинства от этого выиграют. Преувеличение по справедливости употребляется при похвалах, потому что похвала имеет дело с понятием превосходства, а превосходство принадлежит к числу речей прекрасных, потому если нельзя сравнивать человека с знаменитыми людьми, следует сопоставлять его вообще с другими людьми, потому что превосходство служит признаком добродетели. Вообще из приемов, одинаково принадлежащих всем [трем] родам речей, преувеличение всего более подходит к речам эпидейктическим, потому что здесь оратор имеет дело с деяниями, признанными за неоспоримый факт; ему остается только облечь их величием и красотой. Что же касается примеров, то они наиболее подходят к речам совещательным, потому что мы произносим суждения о будущем, делая предположения на основании прошедшего. Энтимемы, напротив, [наиболее пригодны] для речей судебных, потому что прошедшее, вследствие своей неясности, особенно требует указания причины и доказательства.

Холодность стиля может происходить…, во-первых, от употребления сложных слов. Вот в чем заключается одна причина [холодности стиля]. Другая состоит в употреблении эпитетов или длинных, или неуместных, или в большом числе; в поэзии, например, вполне возможно называть молоко белым, в прозе же [подобные эпитеты] совершенно неуместны; если их слишком много, они обнаруживают [риторическую искусственность] и доказывают, что раз нужно ими пользоваться, это есть уже поэзия, так как употребление их изменяет обычный характер речи и сообщает стилю оттенок чего-то чуждого. В этом отношении следует стремиться к умеренности, потому что [неумеренность здесь] есть большее зло, чем речь простая, [то есть лишенная эпитетов]: в последнем случае речь не имеет достоинства, а в первом она заключает в себе недостаток. Вот почему произведения Алкидаманта кажутся холодными: он употребляет эпитеты не как приправу, а как кушанье, так у него они часты, преувеличены и бросаются в глаза… Наконец, … [причина, от какой может происходить] холодность стиля, заключается в метафорах. Есть метафоры, которые не следует употреблять, — одни потому, что [они имеют] смешной смысл, почему и авторы комедий употребляют метафоры, другие потому, что смысл их слишком торжествен и трагичен; кроме того, [метафоры имеют] неясный смысл, если [они заимствованы] издалека…

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: