Луначарский как биограф Ленина 7 страница

Голос его, преисполненный волевого нажима, как и жест, — все это совершенно зачаровывало слушателей, и можно было слушать его сколько угодно, затаив дыхание, а когда гремели бесконечные, поистине благодарные аплодисменты, то всякий испытывал глубокое сожаление, почему он перестал говорить — такое колоссальное наслаждение доставляла возможность следить за мыслью учителя.

Вот то немногое спешное и в порядке импровизации, что я мог сказать о Владимире Ильиче, как о теоретике и учителе. Если бы Владимир Ильич был только учителем, то он был бы и тогда необъятен. Между тем я не хочу ни одной минуты утверждать, что та специальная тема, которую я избрал, является доминирующей среди других: Ильич как организатор, общественный деятель, революционер-практик — еще более захватывающие темы, о которых говорить не буду, о чем еще много и часто придется говорить, и я хочу хоть эту мою речь, посвященную памяти Ильича, вернуть еще раз к общему обаянию его личности.

Эпоха, которую мы переживаем, страшно горька по отдельным своим моментам и чрезвычайно величественна и празднична во всей своей совокупности. И как бы блистательно ни развернулись дальнейшие эпохи жизни человечества, я думаю, что часто дальние потомки будут с завистью думать о людях, которые живут в этих самых 20-х годах XX столетия. Эпоха гигантского перелома, небывалая, которую никогда не забудут, и ее плодом, вместе с тем ее двигателем, как это в истории бывает, был Владимир Ильич и в нем персонально все очарование этой изумительной эпохи сказалось. И к галерее мировых деятелей, которым место во всечеловеческом Пантеоне, к этой галерее прибавилась еще одна чарующая личность. Если вы спросите, были ли отрицательные черты во Владимире Ильиче, — не знаю, не вспомню, не могу найти от края до края этого в политике, в товарищеской жизни, личной, в теории. Не знаю, не могу вспомнить ни одного случая; ни одной черты отметить, которую можно было бы назвать отрицательной. Нет такой. Положительный тип с головы до ног, чудо, как человек, и вместе с тем такой живой, такой живой, что и сейчас, когда он лежит в Колонном зале Дома Союзов и когда около него проходит целый народ, пораженный горем, он все-таки самый живой из всех, кто сейчас здесь живет и дышит и в этом городе, и в этой стране…

24 января 1924 года

Раздел II

Наука нам говорит, что часто звезды, которые блистают на небе, давно уже там не существуют. Но нам нет дела, что они не существуют, потому что нам они дают свет по-прежнему. Вот такое же явление есть и в социальной жизни. Энгельс, когда не стало Маркса, сказал, что человечество стало на голову ниже, но марксизм остался жить, помог создаться Ленину и поможет создаться еще и другим. Так и Ленин. Такая общественная сила умереть не может, она является таким средоточием, таким узлом громадного общественного течения, таким устремлением мысли и воли, что если материального носителя этого феномена и нет, то тут нужно поставить на его место коллектив. Как говорил Ленин: один не может, коллектив может. Но этот коллектив должен быть сосредоточен вокруг того же самого стержня. Поэтому когда мы говорим «без Ленина», мы сейчас же говорим: «и с Лениным».

(Из доклада на торжественном траурном заседании, посвященном пятой годовщине со дня смерти В. И. Ленина)

Опять в Женеве^*

Мои молодые читатели!

Вам, конечно, еще неизвестно, что такое воспоминание. Я не хочу этим сказать, что вы никогда не вспоминаете ваш вчерашний день или, может быть, ваше детство. Но нужно прожить порядочно десятилетий, для того чтобы полностью понять, что такое воспоминание о прошлом.

Вот когда после очень долгого периода времени, в 10–20 лет, приезжаешь в какой-нибудь город, который был свидетелем крупных переживаний в твоей жизни, тогда появляется в сознании совершенно своеобразный феномен.

Вы можете быть в положении вполне удовлетворительном, вовсе не жалеть об ушедшем прошлом и не находить его лучшим, чем ваше настоящее. И все-таки вдруг, когда вы ходите по площадям, улицам и переулкам такого полузабытого города, когда он воскресает перед вами в действительности, вдруг что-то сдвигается внутри вас, и рядом с теми, кто ходит и ездит сейчас по городу, воскресают перед вами отсутствующие, может быть, уже не живущие на земле, — былое вырастает перед вами на фоне действительности и крепко хватает вас за сердце.

Эти воспоминания всегда сопровождаются каким-то сладостно-горьким чувством. Как будто видишь и самого себя в гораздо более молодом двойнике и как будто почти с полной реальностью переживаешь рядом с действительными переживаниями и те, давно прошедшие. И это неожиданно ярко воскресшее прошлое всегда кажется приятным, родным, всегда кажется каким-то другом, вернувшимся из далекого-далекого путешествия, где друг этот чуть не погиб или чуть не был вовсе забыт. И вместе с тем всегда в таком воспоминании есть своя горечь — не только потому, что человек стареет, а просто вследствие какой-то особенно непосредственной ясности природы времени и его бега.

В такие минуты смерть и жизнь сплетаются в своеобразный черно-красный жгут и опоясывают им ваше сердце.

А ведь то, что было пережито в Женеве мною и некоторыми друзьями, чрезвычайно значительно.

Если моя первая встреча с Ильичем произошла в Париже,¹ то там наше знакомство имело почти беглый характер, а именно в Женеве мне пришлось работать интенсивнейшим образом рука об руку с нашим гениальным вождем. Именно здесь в моем присутствии начинали определяться разошедшиеся между собой линии большевиков и меньшевиков, именно здесь все ярче и крепче выявлялась физиономия нашей пролетарской, революционной, марксистской политики.

Если и раньше я был социал-демократом левым, большевиком, потому что определил себя еще в ссылке,² то все же могу сказать, что к настоящей большой партийной работе и к настоящей творческой партийной мысли я прикоснулся именно в Женеве.³

Вот почему несколько лет (1904–1905), прошедших в этом скучном мещанском городе, оставили такой жгучий след в сознании, и вот почему так закружились воспоминания, когда я опять оказался в Женеве. <…>

На Plainpalais (Пленпалэ), огромной площади-луче, расположенной поближе к окраине Женевы, трещала и гудела народная ярмарка с американским фокстротом, головоломными каруселями и т. д.

Как нарочно! Как раз такая ярмарка была в Женеве, когда я приехал сюда впервые, вызванный настойчивым письмом Ильича, для того, чтобы принять участие в редакции газеты «Вперед».⁴

В день моего приезда вечером, если я не ошибаюсь, было первое собрание нашей редакции. Я познакомился тогда с Галеркой-Ольминским, с покойным Воровским, с Бонч-Бруевичем, который был тогда нашим администратором и финансистом, с Мандельштамом-Лядовым, наконец, с Надеждой Константиновной.

Надежда Константиновна, несмотря на то, что она была вряд ли старше остальных членов близкой к Ильичу группы, играла роль нашей партийной мамаши. Она всегда была спокойной, сдержанной и все знала, за всем следила, вовремя давала советы, и все до чрезвычайности с ней считались.

После первого заседания (а может быть, и второго) Ольминский, выйдя со мной из маленькой комнатки, где мы сдавали наши статьи Ильичу, с восхищением сказал: «Мне кажется, что мы всегда будем работать дружно. Мне нравится, что у нас нет самолюбивых людей. А какая прелесть Ильич, как он умеет руководить без ненужного апломба».

Действительно, работа у нас всегда протекала дружно.

Большевиков в Женеве было немного, мы были, в сущности, тесной группой, сдавленной со всех сторон эмиграцией и студенчеством, шедшим большею частью под знаменами меньшевиков или эсеров.

Столовались мы в небольшой столовке, которую содержала жена тов. Лепешинского. Оба супруга принадлежали к самой тесной ленинской компании.

Там играли в шахматы, рассматривали очень хорошо нарисованные остроумные карикатуры Лепешинского, спорили, делились новостями, учились ценить и любить друг друга. Иногда там же собирались более или менее широкие собрания большевиков. После работы в редакции или какого-нибудь небольшого собрания мы довольно часто ходили с Ильичем гулять к Арве.

Столовка Лепешинского была расположена близ Арвского моста. Мы шли иногда вдоль Арвы, а иногда переходили мост и углублялись в дорогу между пригорками и рощами. Это были самые драгоценные для меня часы. Ильич часто во время этих прогулок, которые мы делали втроем с Воровским или вдвоем, бывал более интимен, чем обыкновенно.

Владимир Ильич обыкновенно терпеть не мог подпускать даже близких людей к своим личным переживаниям. Он был прежде всего политик, такой горячий, такой вдохновенный, такой вдохновляющий. Эту политику он превращал для всякого, кто к нему приближался, в центр жизни. Не любил Ильич говорить об отдельных людях, давать им характеристики, предаваться каким-нибудь воспоминаниям. Он думал о ближайшем будущем, об ударе, который нужно нанести, об обороне, которую нужно организовать, о связи, которую нужно найти и поддержать.

Но в этих беседах-прогулках Владимир Ильич иногда касался более интимных сторон вопроса. С грустью, с горечью, но и, несомненно, с любовью говорил о Мартове, с которым неумолимая политика развела его на разные дороги. Прекрасными и меткими словами характеризовал он Плеханова, к уму которого всегда проявлял величайшее уважение. Смешно и тонко очерчивал политический и человеческий профиль Дана. Говорил о различных приемах публицистики и популяризации.

А лучше всего велась беседа, когда Владимир Ильич переходил к общим вопросам, спорил об основах материализма или делал догадки о сроках и темпе дальнейшего движения революции в различных странах. Я уверен, что если бы я был более догадлив и, придя домой после этих прогулок, сейчас же записывал все, что слышал из уст революционного гения, я мог бы сейчас представить вам, мои молодые читатели-комсомольцы, преинтересную книгу. Но я слишком поздно спохватился, как и многие другие. Когда живешь и борешься рядом с таким человеком, не всегда понимаешь точное значение почти каждого слова, которое им произносится.

Ильич в то время не очень любил выступать публично. Ведь всякого рода митинги и дискуссии происходили в Женеве чуть не каждый день. Там было немало горластых ораторов, популярных среди студенческой молодежи, с которыми не так легко было справиться ввиду трескучей пустоты их фразеологии, приспособленной, однако, к средней университетской интеллигенции. Владимир Ильич часто считал просто тратой времени выступать на таких собраниях и словопреть с каким-нибудь Даном или Черновым. Однако мои выступления он поощрял; ему казалось, что я как раз приспособлен для этой, в сущности говоря, второстепенной деятельности. Перед моими выступлениями, среди которых бывали удачные и которые немножко расшатали лучшую часть студенчества и придвинули кое-кого к нам, Ильич всегда мне давал напутственные разъяснения.

Дело несколько изменилось после января 1905 года и с приближением первой революции. Тут Владимир Ильич считал, что надо вербовать и вербовать людей даже за границей. Выступления его стали гораздо более частыми. С тех пор мы выступали с ним вдвоем и делили нашу задачу. Помню две-три головомойки, которые сделал мне Ильич за то, что я недостаточно пространно изложил какую-нибудь мысль или вообще сдрейфил в каком-нибудь отношении. Но и сам он всегда после произнесения речи против Мартова или Мартынова, сходя с эстрады, подходил ко мне и спрашивал: «Ну, как, ничего себе прокричал? Зацепил, кажется? Все сказал, что нужно?»

<…> Женева — город скучный, всегда в нем были плохие театры, неважные концерты, разве кто-нибудь приезжал сюда гастролировать. И самый ход жизни женевских мещан похож был на ход изготовляемых ими часов. Что касается нас, мы обыкновенно были веселы. Многие из нас сильно нуждались, почти все пережили порядочно и сознавали прекрасно, что многое придется перенести и в будущем, но в общем в русской колонии, в особенности в ее большевистских кругах, царило повышенное и, я бы сказал, радостное настроение. Думаю, что это настроение для нас, большевиков, по крайней мере, в значительной степени определялось самим Ильичем.

Он был всегда бодр, у него всегда был великолепный жизненный тонус. Прекрасно сознавая все опасности, грозящие беды, недостатки и т. п., он тем не менее всегда оставался верен своему оптимизму, который диктовался, с одной стороны, уверенным марксистским прогнозом, а с другой стороны, изумительным темпераментом вождя.

Я помню в Женеве один вечер или даже ночь настоящего пароксизма веселья. Было это на масленицу. В это время международное студенчество и даже тяжелых на подъем швейцарцев обыкновенно охватывает волна веселья. Так это было и на этот раз. Группа большевиков с Владимиром Ильичем попала в самый вихрь масленичных танцев и суеты. Я помню, как, положивши друг другу руки на плечи, вереница молодежи в несколько сот человек с песнями и смехом скакала по лестницам и вокруг собора. Отлично помню Владимира Ильича, заломившего назад свою кепку и предававшегося веселью с настоящей непосредственностью ребенка. Он хохотал, и живые огоньки бегали в его лукавых глазах.

Теперь, опершись на перила Арвского моста, я смотрю, как бегут по-прежнему под ним мутные воды Арвы; так же бежали шумной и быстрой струей революционная мысль и революционное дело, когда я приехал в Женеву. Они неслись куда-то навстречу большим историческим рекам, куда-то в огромное историческое море и несли туда свою большую дань. Эта дань была большая не потому, что Женева могла бы считаться исключительно могучим революционным центром — заграничная эмиграция в общем играла лишь подспорную по отношению к рабочему движению роль, — а потому, что для тогдашнего момента Женева оказалась наиболее подходящим местом для создания сначала «Искры»⁵, а потом следовавших за ней журналов, руководимых величайшим теоретиком и критиком партии. <…>

[1927]

Лондонский съезд^*

К весне 1903 г. позиции обеих частей социал-демократической партии, — большевиков и меньшевиков, — стали определяться все резче.

Все меньше оставалось таких членов партии, которые продолжали предполагать, что раскол произошел по «второстепенным» пунктам, по «малозначащим» разногласиям — относительно первого параграфа устава, распределения мест в редакции и т. д.

Все более становилось очевидным, что чутье отнюдь не обмануло Ленина и что меньшевизм оформлялся в оппортунистическое крыло социал-демократической партии.

Январские события[9], огромный рост рабочего движения, воинственно-революционное настроение, охватившее пролетариат, — все это заставило большевиков ожидать великих событий, стараться изо всех сил придать возможно сознательное оформление стихийно назревающему рабочему движению и помочь ему дорасти до наиболее боевых форм.

Меньшевики же, отнюдь не отрицая, что в России имеется налицо большой политический подъем, предполагали, что рабочий класс сыграет в нем второстепенную роль, что главная роль будет принадлежать либералам, что им предоставлено историей слово и что самым лучшим концом ближайшего политического подъема был бы как раз переход власти к либеральной буржуазии, хотя бы в форме более или менее «приличной» конституционной монархии. Меньшевизм удовлетворился бы тем, что в «приличной, конституционной России» его партия заняла бы приличное место на крайних левых скамьях того или другого парламента.

В их глазах мы были чуть ли не поджигателями. Мы толкали пролетариат на «несбыточные мечты», на «рискованные поступки».

Мы рвали, таким образом, судьбу революции, компрометируя ее буржуазный характер, который, по мнению меньшевиков, нужно было подчеркивать и беречь.

Со своей стороны мы считали всю тактику меньшевиков подрывом веры пролетариата в свои силы, размагничиванием его рядов, побуждением пролетариата к самоотречению, к отказу от той первой роли, которую, по нашему мнению, он непременно будет играть в предстоящей революции.

Нам было удивительно и досадно, что Плеханов, которому принадлежала знаменитая фраза «революция победит в России как рабочая или не победит вовсе», — оказался в рядах этих ограниченных истолкователей марксизма.

Мы с иронией и некоторой печалью припоминали, что главным теоретиком меньшевизма явился тот самый Мартов, который когда-то написал: «медленным шагом, робким зигзагом» и т. д., — марш, который теперь как нельзя лучше характеризовал его самого и его братию.

Но если становилось все более очевидным, что два фланга недавно единой партии встретятся в скором времени как прямые враги, то принципиально дело оставалось до чрезвычайности неопределенным.

Конечно, у меньшевиков были свои организации и за границей, и в России, у большевиков свои, — но был и общий партийный центральный комитет, выбранный на II съезде и имевший в общем меньшевистский характер.

В этой обстановке решено было собрать съезд в Лондоне в мае месяце для того, чтобы точно определить границы, разделяющие нас.¹

Ленину было ясно, что ни о каком примирении не может быть и речи.

Надо сказать, что на съезд было выбрано (от 29 комитетов) довольно большое количество делегатов, среди которых были и меньшевики.

Съезду предшествовали переговоры, результат которых, благодаря стараниям Ленина, оказался наиболее благоприятным с точки зрения нашего заграничного большевистского отношения к делу.

Съезд был созван в Лондоне. Я поехал туда в качестве представителя нашего центрального органа, как член его редакции.

Приехали мы в Лондон вместе с тов. Воровским и вместе с ним поселились.

В Лондоне ни я, ни он до тех пор не бывали, и огромный, в высшей степени своеобразный город давал нам всем, — и обстановкой той мелкой чиновничьей семьи, в которую мы попали, и видом улиц в будни и праздники, и своими театрами, кабачками, — огромную пищу для наших наблюдений.

Во все свободное от заседаний съезда время (их, правда, было не так много) мы носились по Лондону, насыщаясь впечатлениями, и даже сейчас то, что я знаю непосредственно, живо, по собственному опыту об Англии, основано главным образом на остроте тех впечатлений.

Ленин тоже очень часто сопутствовал нам.

Мы часто вместе завтракали и обедали, бывали вместе в музеях и театрах. Насколько я помню, он не только лучше нас говорил по-английски, но и гораздо лучше ориентировался в Лондоне.

Был он все время весел и бодр, смотрел на задачи съезда, как на чрезвычайно важные, вел линию твердую и определенную, знал, куда идет, знал, что идет прямо и решительно к революции.

Как всегда, громадная историческая работа, которую проделывал Владимир Ильич, не мешала ему быть очаровательным, веселым человеком и прекрасным собеседником, милым и внимательным товарищем. Часто по ночам, лежа в постелях в нашей маленькой комнатке на верхнем этаже домишки клерка, у которого мы жили, мы с тов. Воровским подолгу делились нашими лондонскими впечатлениями. Большую часть беседы мы посвящали отзывам о великом человеке, с которым нам довелось вместе работать.

На съезде было принято много важных решений, предопределивших всю физиономию большевизма.

Прежде всего съезд твердо установил, что мы идем навстречу революции, что эта революция будет иметь характер гражданской войны, боев на улицах, что партия обязана не только политически руководить пролетариатом и восставшими солдатами, но и суметь руководить технически, — как я выразился в своем докладе о вооруженном восстании (этот доклад был поручен мне Лениным), партия должна теперь же выработать в своей среде не только учителей революции, но и ее боевых офицеров.

Вторым важным решением был отказ от какого бы то ни было формального кокетничанья с либералами. Вместо лозунга немедленного созыва учредительного собрания мы установили требование создать революционное временное правительство.

Особенно важна была линия, которую твердо проводил Ленин, несмотря на некоторые возражения относительно политики использования массового крестьянского движения.

Уже на III съезде Ленин определенно разграничил в этом отношении нашу тактику и тактику меньшевиков: меньшевики стремились вести линию на союз с буржуазией, на то, чтобы пролетариат оказался хвостом буржуазно-либеральных сил.

Между тем мы держали курс на союз с крестьянством, на то, чтобы пролетариат оказался во главе идущих к решительной победе революционных, трудовых народных сил.

Съездом была дана пророчески верная характеристика меньшевиков; установлено было также отношение к другим мнимо революционным силам — либералам, эсерам и т. д.

Все были поставлены на свое место, все получили свою оценку. По отношению ко всем общественным силам, с которыми нам приходилось вести великую революционную игру, партия поставлена была в совершенно определенные взаимоотношения.

Большевики вышли из съезда весьма окрепшими, с твердыми принципиальными установками и достаточно мощные организационно.

[1930]

Из воспоминаний о Ленине в 1905 году^*

I

Ничто так не способствовало уяснению смысла раскола между большевиками и меньшевиками, как события 9-го января. <…>

Все мы прекрасно знали, что в России неспокойно, что весенние воды набухают, что можно ждать тех или других событий, но и для нас, революционнейшего крыла социал-демократии, январские события были неожиданностью.

Вся эмиграция пришла в неслыханное волнение. С одной стороны, конечно, все сердца затрепетали скорбным гневом, но вместе с тем вся дальнейшая перспектива вырисовалась с отчетливой ясностью. Прежде всего, конечно, сделал все надлежащие выводы сам Владимир Ильич. Его зоркий ум, вооруженный марксистским анализом, позволил нам, можно сказать, в первые дни, если хотите, даже в первые часы, осмыслить всё событие. Под его руководством мы поняли, что это будет не только для петербургского, но для всероссийского пролетариата концом всяких предрассудков относительно самодержавия, межой, за которой начинается история революционной борьбы пролетариата уже не кружками и группами, а всем его массивом.

…Владимир Ильич выдвигал на первый план еще и другую сторону событий, он с особым интересом отмечал ту страстную потребность взяться за оружие, которая охватила петербургский пролетариат, когда царские солдаты встретили его челобитную залпами. «Сюда входят оба момента, — говорил Владимир Ильич, — самовооружение рабочего класса и всякое усиление агитации в рядах войск».

Меньшевики немедленно стали пофыркивать на нас, немедленно начались усиленные разговоры о бланкизме, якобинизме, о поверхностном, «военно-техническом», отношении к революции и т. д. Все эти глубоко штатские разговоры в такой момент, когда история уже подготовляла первые решительные стычки революционного пролетариата и государственной машины, в свою очередь казались нам достойными презрения. <…>

О необходимости выдвигать вопрос о прямой революционной борьбе, о низвержении самодержавия применением всеобщих стачек и вооруженных восстаний мы продолжали размышлять и говорить, и когда подошло время, на III съезде партии, уже совершенно ясно стало, что большевики выступают как прямые революционеры в собственном и точном смысле этого слова, как сторонники народного восстания, которое должно быть технически подготовляемо, в стихию которого нужно внести максимум сознательности.

[1927]

II

Несомненно, самым крупным работником не только по своей политической подготовленности, по своему авторитету, по своему трудолюбию, журналистской хватке, по количеству работы и по количеству результатов, которые эта работа давала, был Владимир Ильич.¹ «Вперед» и «Пролетарий»² — это были органы прежде всего Владимира Ильича. Большинство статей были написаны им. Большинство корреспонденции, обработок, заметок писалось им. <…>

Владимир Ильич кипел политически. Он искал, на что опереться, на какой факт. Он торопил, чтобы были скорее расшифрованы известия из России, и с жадностью набрасывался на них. И сейчас же небольшое известие, суммарные данные того, что делается в стране, давали ему повод к замечательным обобщениям, и он тут же перед нами развертывал, что это значит. <…> За русскими событиями мы следили чрезвычайно усиленно. Мы разделили между собой все газеты, но Владимир Ильич проверял все, и, таким образом, он читал свою порцию, а кроме того, и все наши порции. Точно так же читали мы и европейскую почту и меньшевистскую прессу. Мы старались вычитать и найти у них те определенные черты, которые ждал Ленин, который понимал, куда клонится меньшевистская линия.

Часто статьи обсуждались заранее. Это бывало и со статьями, которые писал сам Владимир Ильич и мы. Часто Владимир Ильич спрашивал, какие предложения мы имеем относительно тем, мы делали свои предложения, он делился своими. Каждое заглавие и кратко обозначенная тема подвергались обсуждению. Тот, кто предлагал тему статьи, развивал основные тезисы, свои основные позиции; другие оспаривали, возражали, Владимир Ильич тоже. Происходила оживленная беседа. В известные моменты Владимир Ильич говорил: ну, идите садитесь и пишите. <…>

Не всегда статья коллективно обсуждалась до того, как писалась, но всегда она коллективно обсуждалась, прежде чем была напечатана. Это было возможно сделать, ибо орган был еженедельный, материалов было не так много и можно было к ним относиться с чрезвычайной тщательностью. Часто бывало, что при вторичной читке статья в значительной степени менялась. Было немало моментов, когда первоначально статья была написана Орловским или Ольминским, но в конце концов становилась произведением Владимира Ильича. Он ее так сильно изменял, черкал, переделывал, вставлял большие куски, что часто позднее редакторы переизданий становились в тупик, чья же это статья.

И действительно, у него есть своя манера, и потому часто можно было отличать интеллигентско-литературную манеру Орловского или Щедриным попахивавшее ироническое остроумие Ольминского, которые не свойственны Владимиру Ильичу, хотя по другим признакам статья была явно написана Владимиром Ильичем. Его лозунги, крепкие выражения, его манера повторять, обернуть так и эдак известный тезис, чтобы вбить его в голову читателю и нам, были примечательны.

Работа шла коллективно. Какая-нибудь статья, принадлежащая тому или иному автору, всегда выправлялась Владимиром Ильичем, вставлявшим ту или иную фразу, изменявшим конец. Правда, он предлагал это сделать и самому автору, и бывало, что по его указаниям это делал сам автор, но большей частью эта последняя чистка происходила в такой обстановке, когда Владимир Ильич приходил каждые полчаса и спрашивал: что же, вы дадите когда-нибудь материалы или не дадите? А так как было некогда, то в конце концов за дело брался Владимир Ильич. Он писал чрезвычайно быстро своим крупным, размашистым, но очень четким почерком, сию же минуту брал к себе материал и моментально делал нужные поправки. Если было слишком поздно и нельзя было прочесть, то мы с полным доверием передавали статью в набор.

Были и такие случаи, когда статьи Владимира Ильича подвергались переработке. Таких случаев, конечно, было не много…

Владимир Ильич был человеком в этом отношении без всяких внешних аллюров[10]вождя. Вождем он был потому, что он быстрее всех понимал, шире других развертывал идею, крепче умел выразить, быстрее работал, и все эти великолепные качества журналиста делали его вне всякого спора первым. Но какого-либо внешнего честолюбия, обидчивости, желания красоваться на первом месте у него совершенно не было. Он необыкновенно кротко выслушивал замечания Ольминского, что какая-нибудь фраза не по-русски составлена, что синтаксически она неверна, а иногда и политически недостаточно крепко сказана. Он часто сам переделывал, искал лучшей выразительности, а когда ему указывали удачную форму, он с большим удовольствием ее принимал.

<…> Революционные события и большая стачка³ застали меня в Италии.⁴ Владимир Ильич заставил меня бросить всякие болезни и выезжать в Петербург. Он прислал такую телеграмму, потому что он сам приехал в Петербург⁵ после объявления конституции,⁶ и там, как вы знаете, помимо того, что он стал во главе большевистской организации, он стал и во главе «Новой жизни».⁷ Туда он меня и позвал. <…>

Когда я приехал, происходила не то что борьба, а чувствовалось некоторое смущение в большевистской части редакции. Они конфузились тем, что в газете занимала место странная беллетристика, символические стихотворения, всякого рода романтическая белиберда. Мне тоже, когда я приехал, показалось, что это никоим образом нельзя терпеть, что это большая политическая газета, которую мы рассматриваем как новый наш центральный орган, и вдруг имеется такого рода курьезный обоз из акробатов и клоунов. Но Владимир Ильич церемонился, потому что он знал, что Горький связан с Минским,⁸ а Минский — с другими маленькими Минскими. Он говорил, что неловко так делать, влезать, как кукушка, в чужое гнездо и вышвыривать птенцов. Тем не менее мы так и сделали. На первом или втором редакционном собрании был поставлен вопрос в упор, что мы вести газету в такой форме не можем. <…> Газета была нами завоевана, и последние номера велись в ленинском духе; и уже начала складываться наша редакционная жизнь, аналогичная тому, как протекала наша жизнь в Швейцарии.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: