СОВОКУПНЫЙ СЕМЕЙНЫЙ ДОХОД В РАЗНЫХ СТРАТАХ

(распределение ответов респондентов об о бщего дохода семьи за прошлый месяц в ответах респондентов на вопрос: «К КАКОМУ ИЗ СЛЕДУЮЩИХ СОЦИАЛЬНЫХ СЛОЕВ ВЫ БЫ ОТНЕСЛИ СЕБЯ И СВОЮ СЕМЬЮ?»)

Февраль 2016 г., N=1600

Доход в «верхнем среднем классе» или в «страте» в 1.6 раза выше, чем доход семей респондентов, относящих себя к «высшему слою». Это может объясняться, по меньшей мере, двумя обстоятельствами: первое – к высшему слою относят себя респонденты, для которых значимы прежние советские, в очень большой степени идеологизированные системы социальной референции, старые номинальные шкалы социального престижа. Поскольку эта категория крайне незначительна в численном отношении, то «ошибки» или сбой социальной идентификации здесь бросается в глаза. Второе соображение более существенно, оно лучше подкреплено эмпирическими данными: в стране нет единой системы социальной референции; в провинции значима другая или – правильнее - своя собственная шкала статусов, отличная от Центра – от столичных городов и их образов жизни (может быть, сюда надо бы включать и некоторые мегаполиса, объединенные общностью координат). Другими словами, в регионах свой отсчет статусной иерархии, своя система статусной таксономии, исходящая от региональной администрации. [11]

Территориальные, в том числе – региональные, различия условий жизни для большей части населения до сих пор оказываются не менее, а скорее даже более значимыми, нежели «классово-сословные» характеристики положения индивида или его семьи (то есть положения малой группы на рынке труда и отношений собственности). 70% населения вообще не имеют сбережений или накоплений (у еще 12-15% населения накопления незначительны, то есть они не превышают оперативный ресурс семейного потребления в расчете примерно 3-6 месяцев). Преобладающая масса (как минимум, три четверти) населения живет от зарплаты до зарплаты (или пенсии), что не позволяет сколько-нибудь значительной аккумуляции средств для изменения собственного положения или образа жизни. Этого явно недостаточно ни для инвестирования в новые формы занятости (поиск работы за пределами места проживания), ни в капитализацию собственного или семейного будущего (получения качественного образования, открытия собственного дела, приобретения акций и т.п.). Дело не просто в том, что столь значительные группы не располагают никакой собственностью, если не считать условного владения (право распоряжения) своим жильем, дачей или приусадебным участком. Менее очевидные последствия заключаются в том, что при таком положении дел не возникают какие-либо более сложные формы социальности, чем те, что имеются в наличии сегодня: явления общественной солидарности, возможности долгосрочного планирования жизни, борьбы за коллективные цели или улучшение жизни, изменение правосудия, образования детей, даже – возможности оптимизации работы медицинских учреждений, одно из самых приоритетных требований населения к государству. Низкая мобильность населения (более половины населения – примерно 52-54% всего населения постоянно живут в том же месте, где они родились) указывает на наличие сильнейших барьеров на пути развития рыночной экономики, прежде всего – неразвитость рынка труда, жилья, а значит – на отсутствие ресурсов у огромной части населения для перемещения туда, где есть возможности работы, улучшения условий жизни, перспективы повышения ее качества.

Большая часть населения – около двух третей (точнее – 62%) – живут в селе, ПГТ и малых городах (к ним мы относим города до 250 тыс. жителей), образ жизни которых существенно или даже резко отличается от жизни населения больших городов и мегаполисов (не только по уровню доходов, но и по потребительскому поведению, стилю жизни, параметрам информационной среды, досуговому поведению, а значит – и уровню запросов, культуры, политическим ориентациям и проч.). Социальная среда этой периферии, судя по данным социологических опросов, образует зону хронической социальной депрессии, стагнации, характеризующаяся повышенным уровнем социальной аномии и патологии. Конечно, и она в свою очередь неоднородна, но по отношению к изменениям образа жизни в крупнейших городах, это население отличается отсутствием жизненных перспектив, деградацией социальной инфраструктуры, сохранившейся от советских времен, очень высокой степенью зависимости от властей и, соответственно, доминирующими государственно-патерналистскими ориентациями и установками. Однако именно эти группы образуют основной электоральный ресурс партии власти, перевешивающий поддержку любых партий либерального толка.

Изменения, отмечаемые за период 15-18 лет, прошедших после краха СССР, касались, главным образом, некоторого сокращения сельского населения и соответствующего увеличения удельного веса населения ПГТ и малых городов (перетекания в ближние города или пригородные зоны крупных городов), а также увеличения населения крупных городов и мегаполисов (с 27 до 29%).

Социальные изменения у населения средних и тем более - крупных городов были гораздо более существенными, поскольку здесь менялась структура занятости и потребительского поведения населения. За это время удельный вес промышленных рабочих (а именно они составляли советский «средний класс» по всем определяющим параметрам – идеологическим, доходным, культурным и т.п., именно они образовывали социальную основу общества советской милитаризированной экономики) сократился практически вдвое, и одновременно, хотя и не совсем в той же пропорции, выросла численность сектора обслуживания (торговли, сервисного и информационного обеспечения и т.п.), представленного в первую очередь именно «там, где есть деньги», то есть в зоне интенсивного обмена, рыночных отношений, изменения характера запросов и поведения. Растет здесь и удельный вес чиновничества, административного персонала, численность полицейских и охранных структур, чей государственно-патриотический настрой стал весьма ощутим в 2000-е годы.

Формирование «класса» предпринимателей (как и «свободных фермеров») идет крайне медленно и блокируется действующей весьма своеобразной институтуциональной системой России; удельный вес этой категории населения по самым оптимистическим оценкам (и даже натяжкам) не превышает 4-7% взрослого населения. Не требует особых доказательств утверждение, что возможности для предпринимательской деятельности открываются преимущественно в среде крупных и крупнейших городов (где и складывается система новых интенсивных социальных взаимодействий). Периферия может выступать в качестве поля приложения или ресурсной зоны для бизнеса, однако собственно рыночные отношения (пространство модернизации) складываются только при наличии определенного уровня дифференциации социальных институтов и развитости инфраструктуры, возникающей в высокоурбанизированных зонах.

Именно это соображение заставляет ставить под сомнение принятые процедуры описания социальной структуры в России. Правильнее было бы говорить о наличии специфической матричной системы: доминирующем значении регионального фактора, воспроизводящего структуру «центр-периферических» отношений на более низком уровне. [12] В этом плане более работающей оказывается 4-модульная классификация Н.В.Зубаревич («Четыре России»), нежели общепринятая типология «страт» и стратификации социума в зависимости от дохода, образования, ресурсов и аспираций.

Другими словами, это означает, что социальная структура «записана» в коде социально-пространственных отношений (управления центр-периферия), а не структурно-функциональных, дифференциации институциональных отношений с соответствующей социокультурной автономией и универсализмом общих регулятивных систем – права, суда, морали, плюрализма культуры и гражданского общества. Без независимых социальных посредников – СМИ, публичной сферы, гражданского общества, рынка, собственности – не могут быть состоятельными системы обмена и коммуникаций, обеспечивающих артикуляцию ценностей и, соответственно, возможности автономизации отдельных групп со своими представлениями и интересами и гарантированными возможностями их защиты, политического проведения, рационализации.

«Средность» социального состава населения – свидетельство неразвитости или подавленности возможностей артикуляции групповых интересов, инерции госпатернализма (несмотря на весь процесс эрозии и разложения его значимости – низкого доверия, понимания, что власти не в состоянии обеспечить эти ожидания, но их функция - легитимность администрации и власти - остается почти не затронутой). [13] Государственный патернализм (соответствующая политика, институциональные практики, культура и идеология) блокирует формирование социальных институтов современного открытого общества - системы обмена - коммуникаций, общественности, гражданского общества, представительства, а также тех, кто обеспечивает защиту соответствующих прав - частной собственности, независимого суда, свободы слова как условия публичности и выражения своих взглядов, без чего в принципе невозможна свободная рыночная экономика, а значит – устойчивая (воспроизводящаяся от поколения к поколению) социальная структура в ее многообразии. Вся риторика «укрепления государственности», усиления «вертикали власти» означает в действительности практику систематического подавления межгрупповых коммуникаций, обмена в первую очередь, то есть механизмов соизмерения ценностей разных групп населения, всего того, что образует «общество» в подлинном смысле этого слова (устойчивую систему отношений, основанных на взаимных интересах и солидарностях без отношений «господство-подчинения»). Советская экономика носила по преимуществу директивный планово-распределительный характер. Соответственно, положение индивида было задано тарифной сеткой зарплаты или социальных пособий и выплат + (в некоторых случаях) негласные привилегии и дополнительные блага, предоставляемых в зависимости от статуса в номенклатурной системе + участие в теневом секторе экономики + доходы от ЛПХ + влияние неформальных или полу-формальных структур перераспределения (производственных, родственно-семейных, блатных и прочих) и т.п. Инерция этой системы оказывается чрезвычайно значительной, поскольку основная масса населения, даже спустя 20 лет после начала реформ, не обладает значительными ресурсами для изменения своего положения (нет существенных накоплений, позволявших индивиду социальные маневры или мобильность).

Отсутствие социальных и коммуникативных посредников (а не только маскультурных механизмов подражания – моды, рекламы, демонстративного потребления и т.п.) объясняет слабость, аморфность или незначимость специфических маркеров социального положения, барьеров между статусами, «классами», группами. Одновременно идет медленная эрозия инерционных советских представлений о социальной «однородности» российского общества - общности государственно зависимых категорий населения: работников, пенсионеров, социально уязвимых групп. Идеологически эти представления и образуют основу «единой России», к которой апеллируют кремлевские политтехнологи. Соответственно, поэтому модельной группой для постсоветского общества остается по-прежнему категория «промышленные рабочие», мнения, взгляды и интересы которых оказываются «средними» во всех смыслах и отношениях, что постоянно демонстрируют социологические опросы населения. На наш взгляд, это свидетельствует о сохранении их нормативной силе, их образцовости или легитимирующей функции, на которые ориентируются все другие групп (как вышестоящие, так и нижестоящие).

Но ориентация на «среднего человека» или образ жизни «средних слоев» по-своему означает незначимость «элиты» в культурном и символическом плане, то есть в группы, выступающей качестве носителей или источника образцов для всех остальных слоев и категорий населения. С одной стороны, власть, обладая в силу уже сказанного слабой легитимностью, устанавливает иерархический порядок господства и подчинения, распределения материальных ресурсов, с другой – она накладывает табу и запреты на любые возможности критического осмысления и оценки своего статуса и деятельности. Поэтому сегодня мы наблюдаем противоречивые тенденции: а) усилия по закреплению позиций нынешних властных группировок путем вполне традиционных механизмов (непотизм, рассаживание родственников на доходные или ключевые позиции кормления), б) попытки утвердить этос «нового дворянства» - старания представить кадры политической полиции и спецслужб как новую аристократию, то есть придать социальным привилегиям этих групп видимость сословности, оправдание их эксклюзивного положения (их алчности и хищничества) высокими идеалами государственного служения. Можно иронизировать по поводу фантома «православного чекизма» или неуклюжих стараний закрепить права нынешних «нуворишей», олигархов, повторяющих манеру «мещанина во дворянстве», но нельзя не видеть в этом серьезности проблемы –– неоформленности принципов социальной морфологии. Никаких признаков группового или классового, слоевого, корпоративного самосознания или солидарности мы не обнаруживаем. Нет, выражаясь словами Грамши, классов «fűr sich” или “an sich”. Отсюда - нет и отличий от «других». Главная доминантная ориентация основной массы населения – «жить не хуже окружающих, других».

Другими словами, мы имеем дело с обществом, где нормой является не ориентация на повышающую мобильность (стимул репрезентации своего человеческого достоинства и самоуважение, основанных на сознании своих усилий, квалификации и неотчуждаемых прав), а стратегия «быть не хуже, чем все». То есть «немного лучше, чем совсем плохо».

Отсюда основной вывод: в практике исследований социальной стратификации в России отсутствует политическое измерение социальной структуры (равно как и историческое измерение стратификации). Принципы социальной стратификации в России до сих пор радикально отличаются от тех обществ, которые давно прошли стадию модернизации и которые мы называем «развитыми». Их система стратификации ушла от сословного членения социального состава, превратив характеристики «высокого» и «благородного», ценностно значимого из аскриптивных в достижительские, то есть «психологизировав» их, превратив их в этически-социальные характеристики признанного успеха и достижения. Такой принцип членения или социальной дифференциации базируется на двух социальных вещах (институционализированных механизмах мобильности): а) системе разделения труда (функциональной дифференциации) и вытекающих из этого императивов правового и институционального закрепления автономности (прав частной собственности, неотчуждаемых прав личности, человека, свободы слова и т.п.) и б) многочисленных или многообразных систем обмена (экономического, информационного, символического и т.п.).

В нашем случае, то есть для общества, с трудом пытающегося выйти из патерналистской системы господства и обусловленной ею социальной структуры, – принципы социальной морфологии иные: процессы дифференциации идут не столько по оси функционального выделения и автономизации социальных групп, сколько по оси «власть-подчинение», по оси административного контроля и распределения ресурсов. Поэтому на первый план выходят такие факторы, как «центр-периферия» (простейший вид организации, где за центром записывается функции целеполагания /политические и контроля/, а за периферией – исполнение). И такое положение неизбежно будет сохраняться до тех пор, пока не будут исчерпаны ресурсы институциональной системы тоталитаризма (характерной для него организации власти, суда, правоохранительных органов, массового образования), пока не будет сокращена огромная доля госсектора в экономике, не исчезнет распределительный характер государственной социальной политики и т.п. Во всяком случае пока никаких признаков массовой готовности каким-то образом представлять свои групповые права и интересы в политическом поле не видно. А это ставит под вопрос сам тезис о реальности социальной морфологии, природе российской структуры, то есть наличие осознанной классовой или групповой идентичности. Было бы, наверное, слишком сильным преувеличением утверждать, что исследования социальной стратификации в России порождают эффекты «мнимости», производные от используемых процедур измерения, но и сказать, что мы получаем в ходе подобных измерений некие социальные сущности, «социальные силы», то же нельзя.

Можно полагать, как это делает Н.Е.Тихонова, что прошло слишком мало времени для формирования и закрепления новой социальной структуры. Но больше оснований, как мне представляется, считать, что невыраженность социальной структуры российского общества есть инерция социальной одномерности советской системы стратификации, то есть воспроизводство прежних институциональных механизмов организации общества. Можно сказать, что мы имеем дело с «мягким» крепостничеством, вроде того, что имело место длительное время после реформы 1861 года. Недифференцированность социальных институтов, зависимость от «власти» всех остальных подсистем, прежде всего – правовой сферы, судебной системы, а стало быть – необеспеченность, нелегитимность, негарантированность отношений собственности оборачивается неустойчивостью групповых интересов и самой групповой структуры общества, общей нестабильностью и неуверенностью людей в будущем. А это в свою очередь лишает саму систему возможностей аккумуляции, накопления социальных ресурсов, могущих служить стимулами для социального морфогенезиса.

Отсутствие сильных и значимых межслоевых или статусных различий у групп, располагающихся на лестнице социальных иерархий, - следствие невозможности накопления и передачи (наследования) групповых ресурсов – семейного имущества, а значит, помимо прочего, сохранение состояния бедности основной массы населения, удержания заработной платы и жизненно необходимых расходов на предельно низком уровне простого воспроизводства). Групповая структура не может формироваться, если институционально не обеспечены права собственности, неприкосновенности личности, не защищена сфера публичности как пространства выражения групповых интересов и представлений. (Оборотной стороной этого же состояния можно считать низкий уровень социального доверия – и межличностного, и институционального, то есть ограниченность социального капитала. Узкий радиус и характер доверия – солидарность и ответственность возникает только по отношению к близким людям, семье, родственникам, друзьям – означает сильнейшую фрагментированность «общества», отсутствие связей между большими социальными множествами и группами, не предполагающими личный, партикуляристский характер отношений[14]).

Доминирование массовых ориентаций на социальную «середину», бескачественность социально-структурных самоопределений предполагает жизненные стратегии «пассивной адаптации», императивы и нормы простого социального выживания. Если всерьез принять этот вывод, то, следуя его логике, необходимо менять всю парадигму изучения социальной стратификации в посттоталитарных обществах. Транзитологические подходы продемонстрировали свою неадекватность на постсоветском пространстве.

Аморфность социальной структуры блокирует потенциал развития общества, ресурсы модернизационных процессов, поскольку действует стратегии понижающей адаптации – приспособления к нормам поведения, задаваемых принуждением властной вертикали – наиболее организованной и консолидированной (в том числе и корпоративными интересами перераспределения активов и ресурсов власти, а также – интересами удержания у власти, цинической лояльности верхам) части социума. Все это и результируется как нарастание консервативных и коррупционных эффектов, откидывающих страну в лагерь псевдотрадиционистских стагнирующих обществ, живущих за счет доходов от сырьевой ренты и только до тех пор, пока она не кончится.

Приложение

Таблица 1

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: