ТОР 5 статей: Методические подходы к анализу финансового состояния предприятия Проблема периодизации русской литературы ХХ века. Краткая характеристика второй половины ХХ века Характеристика шлифовальных кругов и ее маркировка Служебные части речи. Предлог. Союз. Частицы КАТЕГОРИИ:
|
Как напечатать свою книгу
Всю жизнь я был андерграундным писателем, а потому знавал очень странных редакторов, но самым странным был Г. Р. Маллох – и его супруга Жимолость. Маллох, бывший уголовник и гальянщик, редактировал журнал «Кончина». Я начал отправлять ему стихи, последовала переписка. Он уверял меня, будто моя поэзия отбила у него вкус к любым другим стихам; я отвечал, что у меня тоже. Г. Р. начал заговаривать о книжке моих стихов, и я ответил, мол, ладно, валяй, выпускай, нормально. Он снова написал: дескать, гонорары платить не могу, мы бедны как церковная мышь. Я ответил в том смысле, что ладно, это нормально, к черту гонорары, я беден, как иссохшая сиська церковной мыши. Он ответил: секундочку, большинство писателей, ну, мол, он с ними знаком, и они полнейшие козлы и люди просто ужасные. Я написал: ты прав, я полнейший козел и просто ужасный людь. Ладно, ответил он, мы с Жимолостью едем в Л. А. на тебя посмотреть. Через полторы недели зазвонил телефон. Они в городе, только-только из Нового Орлеана, остановились в гостинице на Третьей улице, где полно проституток, алкашни, карманников, форточников, посудомоев, гопстопников, душителей и насильников. Маллох обожал всяких подонков – мне кажется, он даже бедность любил. По его письмам я понял: Г. Р. полагает, будто бедность порождает чистоту. Разумеется, богачам всегда хотелось, чтобы мы в это верили, но тут уже другая история. Я сел с Мари в машину, и мы поехали – для начала остановились и взяли три шестерика и квинту дешевого виски. Снаружи стоял седой человечек, футов пяти ростиком. Одет в синий рабочий комбез, а на шее – бандана (белая). На голове красовалось очень высокое белое сомбреро. Мы с Мари подошли. Он пыхал сигареткой и улыбался. – Чинаски? – Ну, – ответил я, – а это Мари, моя женщина. – Ни один мужчина, – сказал он, – не может звать женщину своей. Мы ими никогда не владеем, мы их лишь ненадолго заимствуем. – Ну, – сказал я, – наверно, так лучше всего. Вслед за Г. Р. мы поднялись по лестнице, прошли по выкрашенному в синий и красный коридору, где смердело убийством. – Нашли вот единственную гостиницу в городе, куда пускают собак, попугая и нас двоих. – Ничего вроде местечко, – сказал я. Он открыл дверь, и мы вошли. Внутри бегали две собаки, а посреди комнаты стояла Жимолость с попугаем на плече. – Томас Вулф, – произнес попугай, – величайший писатель в мире из ныне живущих. – Вулф умер, – сказал я. – Ваш попугай ошибается. – Он старый, – сказал Г. Р. – Он у нас уже давно. – А вы сколько с Жимолостью вместе? – Тридцать лет. – Ненадолго позаимствовал? – Похоже на то. Собаки носились вокруг, а Жимолость стояла посреди комнаты с попугаем на плече. Смуглая, на вид итальянка или гречанка, очень костлявая, мешки под глазами; смотрелась она трагично, вроде бы добрая и опасная, но главным образом – трагичная. Виски и пиво я поставил на стол, и все к нему придвинулись. Г. Р. принялся сдирать крышечки с пива, я начал распечатывать виски. Вместе с несколькими пепельницами возникли пыльные стаканы. Из-за стены слева вдруг громыхнул мужской голос: – Блядина ебаная, ты говно мое жрать будешь! Мы сели, я всем плеснул виски. Г. Р. передал мне сигару. Я развернул, откусил кончик и закурил. – Чего думаешь о современной литературе? – спросил Г. Р. – Да мне она вообще-то до ноги. Г. Р. сощурился и ухмыльнулся мне: – Ха, я так и думал! – Слушай, – сказал я, – ты б снял это сомбреро, я бы хоть поглядел, с кем дело имею. Может, ты конокрад какой. – Нет, – ответил он, театральным жестом срывая с головы сомбреро, – но я был одним из лучших гальянщиков во всем штате Огайо. – Вот как? – Да. Девчонки бухали себя не помня. – Я своих собачек просто обожаю, – сказала Жимолость. – Ты собак любишь? – обратилась она ко мне. – Даже не знаю, люблю я их или нет. – Себя он любит, – заметила Мари. – У Мари очень проницательный ум, – сказал я. – Мне нравится, как ты пишешь, – сказал Г. Р. – Многое можешь сказать без выкрутасов. – Гениальность, вероятно, – это способность говорить глубокое просто. – Это чего? – спросил Г. Р. Я повторил заявление и плеснул по кругу еще виски. – Это надо записать, – сказал Г. Р. Вытащил из кармана ручку и записал на краешке бурого бумажного пакета, лежавшего на столе. Попугай слез с плеча Жимолости, прошелся по столу и вскарабкался мне на левое плечо. – Вот как мило, – сказала Жимолость. – Джеймс Тёрбер, – изрекла птица, – величайший писатель в мире из ныне живущих. – Тупая тварь, – сообщил я птице. И почувствовал острую боль в левом ухе. Птица мне его чуть не оторвала. Все мы такие ранимые создания. Г. Р. насдирал еще крышечек с пива. Мы пили дальше. День перешел в вечер, а вечер стал ночью. Я спал на коврике в центре комнаты. Г. Р. и Жимолость – на кровати. Мари заснула на тахте. Все они храпели, особенно Мари. Я встал и сел за стол. Осталось еще немного виски. Я вылил себе и выпил теплого пива. Потом сидел и опять пил теплое пиво. Попугай сидел на спинке стула напротив. Неожиданно он слез, прошел по столу между пепельницами и взобрался мне на плечо. – Не говори больше такого, – сказал я ему. – Очень раздражает, когда ты такое говоришь. – Блядина ебаная, – сказал попугай. Я снял птицу за ноги и опять посадил на спинку стула. Потом вернулся на коврик и заснул. Наутро Г. Р. Маллох объявил: – Я решил напечатать книжку твоих стихов. Можно возвращаться домой и браться за работу. – Хочешь сказать, ты убедился, что я не просто ужасный людь? – Нет, – ответил Г. Р.,- я вообще в этом не убедился, но решил презреть свой здравый смысл и все равно тебя напечатать. – Ты действительно был лучшим гальянщиком в штате Огайо? – Ода. – Я знаю, ты сидел. Как тебя поймали? – Так глупо, что не хочу об этом. Я спустился, взял еще парочку шестериков и вернулся, а потом мы с Мари помогли Г. Р. и Жимолости собрать вещи. Для собак и попугая у них были особые переносные ящики. Мы все спустили по лестнице и загрузили мне в машину, потом сели и допили пиво. Все мы были профессионалы: всем хватало ума не заговаривать о завтраке. – Теперь ты к нам приезжай, – сказал Г. Р. – Будем книжку вместе собирать. Ты, конечно, сукин сын, но с тобой можно разговаривать. А другие поэты – они всё перышки топорщат да выпендриваются, козлы неумные. – Ты ничего, – сказала Жимолость. – Собачкам понравился. – И попугаю, – добавил Г. Р. Девчонки остались в машине, а я вернулся с Г. Р., чтоб он сдал ключ. Дверь открыла старуха в зеленом кимоно, волосы выкрашены в ярко-красный. – Это Мама Стэффорд, – представил ее Г. Р. – Мама Стэффорд, это величайший поэт в мире. – Правда? – уточнила Мама Стэффорд. – Из ныне живущих, – уточнил я. – А зашли бы, мальчики, выпить? Похоже, вам не повредит. Мы зашли и насилу влили в себя по бокалу теплого белого вина. Затем попрощались и вернулись к машине… На вокзале Г. Р. взял билеты и сдал попугая и собак в багаж. Потом вернулся и подсел к нам. – Терпеть не могу летать, – сказал он. – Ужасно боюсь. Я сходил за полупинтой, и мы, пока ждали, передавали ее по кругу. Потом объявили посадку. Мы постояли на перроне, как вдруг Жимолость подскочила и поцеловала меня взасос. К концу поцелуя ее язык быстро заскальзывал мне в рот и выскальзывал обратно. Я закурил сигару, пока Мари целовала Г. Р. Потом Г. Р. с Жимолостью залезли в вагон. – Он приятный человек, – сказала Мари. – Голубушка, – ответил я, – по-моему, у него на тебя встал. – Ревнуешь? – Я всегда ревную. – Смотри, они сидят у окна, они нам улыбаются. – Как неловко. Скорей бы этот блядский поезд уже тронулся. Наконец он и тронулся. Мы, само собой, помахали, а они помахали нам в ответ. Г. Р. щерился довольно и счастливо. Жимолость, по-моему, плакала. Выглядела она вполне трагично. А потом мы их больше уже не видели. Все кончилось. Меня напечатают. Избранные Стихи. Мы повернулись и пошли через весь вокзал обратно.
Паук
Когда я позвонил, он пил шестое или седьмое пиво, и я подошел к холодильнику и себе взял тоже. Потом вышел в комнату и сел. Выглядел он скверно. – Что такое, Макс? – Только что бабу потерял. Ушла пару часов назад. – Я даже не знаю, что сказать, Макс. Он оторвался от пива. – Слушай, я знаю, что ты не поверишь, но мне поебок не перепадало уже четыре года. Я тянул пиво дальше. – Я тебе верю, Макс. На самом деле в нашем обществе живет очень много людей, которым от колыбели до могилы вообще поебок не перепадает. Сидят в своих комнатушках, делают висюльки из фольги, потом по окнам их развешивают и смотрят, как на них солнце играет, как они на сквозняке колышутся… – Ну а я вот только что одну потерял. И ведь прямо тут у меня была… – Рассказывай. – В общем, в дверь позвонили, открываю – а там стоит девчоночка, блондинка в белом платье, голубые туфельки, говорит: «Вы Макс Микловик?» Я отвечаю: да, – а она: я, говорит, вас читала, можно войти? Я говорю: ну еще бы, конечно, – впускаю ее, она проходит и садится в кресло вон в углу. Я сходил на кухню, налил два виски с водой, вернулся, один стакан ей дал, потом сам сел на тахту. – Смазливая? – спросил я. – Еще как, и фигурка отличная, под платьем все видно. Потом она у меня спросила: «Вы когда-нибудь читали Ежи Косинского?» «Читал „Раскрашенную птицу“,- говорю. – Ужасный писатель». «Он очень хороший писатель», – отвечает. Макс сидел и думал – наверное, про Косинского. – И больше ничего не было? – спросил я. – Над ней паук паутину плел. Она вскрикнула. Сказала: «Паук на меня нагадил!» – А он нагадил? – Я ей ответил, что пауки не гадят. Она говорит: «Еще как гадят». А я говорю: «Ежи Косинский – паук», а она: «Меня зовут Лин», и я говорю: «Здравствуйте, Лин». – Разговор что надо. – Да, что надо. Потом она говорит: «Я вам кое-что хочу рассказать». Я говорю: «Давайте». А она: «Меня в тринадцать лет учил играть на пианино настоящий граф, я его документы видела, он был о закону настоящий граф. Граф Рудольф Штауф-фер». «Вы пейте, пейте», – говорю я. – Можно мне еще пива, Макс? – Конечно, и мне захвати. Когда я вернулся, он продолжал: – Она допила, и я подошел к ней за стаканом. Руку к нему протянул, а потом нагнулся ее поцеловать. Она отстранилась. «Блин, это же просто поцелуй, а? – говорю. – Пауки тоже целуются». «Пауки не целуются», – отвечает. Мне больше ничего не оставалось, только пойти и налить нам еще, чуть покрепче. Вышел обратно, отдал Лин стакан и опять сел на тахту. – По-моему, вам обоим нужно было на тахте сидеть, – сказал я. – Но мы там не сидели. А Лин дальше рассказывала: «У графа, – говорит, – был высокий лоб, карие глаза, розовые волосы, длинные тонкие пальцы, и от него всегда пахло спермой». – О. – Она рассказывала: «Ему было шестьдесят пять, но он был хоть куда. Маму мою тоже научил играть на пианино. Маме было тридцать пять, мне тринадцать, и он нас обеих научил играть на пианино». – И что ты на это сказал? – спросил я. – Я не знал что. Поэтому ответил: «Косинский ни хера писать не умеет». А она: «Он с моей мамой занимался любовью». А я ей: «Кто? Косинский?» Она мне: «Нет, граф». «А с вами граф ебался?» – спрашиваю. А она: «Нет, со мной он никогда не ебался. Но он меня в разных местах трогал, очень возбуждал. И еще он изумительно играл на пианино». – И ты что? – Ну, рассказал, как работал в Красном Кресте во время Второй мировой. Мы ходили и собирали бутылки с кровью. Там была одна медсестра – черноволосая, очень толстая, после обеда ложилась отдохнуть на лужайке, а ноги раздвигала передо мной. И пялилась на меня, пялилась. Мы собирали бутылки, и я их относил на склад. Там было холодно, бутылки хранились в белых мешочках, и когда я отдавал их девушке, ответственной за хранение, бутылки иногда выскальзывали из мешочков и разбивались на полу. БАЦ! Везде кровь и осколки. Но девушка мне всегда говорила: «Все в порядке, не переживайте». Мне казалось, она очень добрая, и я пристрастился ее целовать, когда сдавал бутылки. Очень приятно было целоваться с ней в этом холодильнике, но с той черноволосой я так ничего и не добился – которая после обеда валялась на травке и ноги передо мной раздвигала. – Ты ей так и рассказал? – Так и рассказал. – А она что? – Она сказала: «Паук спускается! Он на меня спускается!» «Боже мой», – закричал я, схватил «Программу бегов», развернул и поймал паука между третьим заездом для новичков-трехлеток на шесть фарлонгов и четвертым заездом с претендентами на пять тысяч долларов для четырехлеток и старше на милю и одну шестнадцатую. «Программу» я отбросил, и мне удалось быстренько поцеловать Лин. Она даже не шелохнулась. – А что сказала про поцелуй? – Сказала, что ее отец был гений в компьютерной промышленности и редко заезжал домой, но про мать с графом как-то разузнал. Однажды заловил дочь после школы и треснул головой об стену – добивался, почему она мать покрывала. Отец очень разозлился, когда узнал правду. Потом перестал ее лупить головой об стену и пошел бить ее мать головой об стену. Она сказала, что это был ужас, а графа они больше не видели. – И что ты на это? – Я ей рассказал, как однажды в баре познакомился с женщиной и привел ее домой. Когда она сняла трусики, на них было столько крови и говна, что у меня даже не встал. А воняло от нее нефтяной скважиной. Она мне помассировала спину с оливковым маслом, а я ей дал пять долларов, полбутылки скисшего портвейна, адрес моего лучшего друга и отправил восвояси. – Такое правда было? – Ну. Потом эта Лин спросила, нравится ли мне Т. С. Элиот. Я сказал, что нет. Потом она сказала: «Мне нравится, как вы пишете, Макс, это такое уродство и одержимость, что меня завораживает. Я была в вас влюблена. Я писала вам письмо за письмом, но вы ни на одно так и не ответили». «Простите, крошка», – сказал я. А она: «Я сошла с ума. Поехала в Мексику. Обрела веру. Носила черную шаль и пела на улицах в три часа ночи. Никто меня не трогал. У меня в чемодане были все ваши книги, я пила текилу и жгла свечи. А потом познакомилась с матадором и с ним забыла вас. Это длилось несколько недель». – Этим ребятам много пизды перепадает. – Да уж, – ответил Макс- В общем, она сказала, что они в конце концов друг от друга устали, а я сказал: «Давайте я стану вашим матадором». А она: «Вы как все прочие. Вам бы только поебаться». «Пососать и поебстись», – сказал я. И подошел к ней. «Поцелуйте меня», – говорю. «Макс, – ответила она, – вам бы только в игрушки играть. А я вам – безразлична». «Зато я себе не безразличен», – ответил я. «Не будь вы таким великим писателем, – сказала она, – с вами бы ни одна женщина даже разговаривать не стала». Я говорю: «Давайте поебемся». А она: «Я хочу, чтоб вы на мне женились». «А я не хочу на вас жениться», – сказал я. А она взяла сумочку и ушла. – И на этом все? – спросил я. – Все, – ответил Макс- Ни единой поебки за четыре года, и теперь вот эту потерял. Гордыня, глупость, как угодно. – Ты, Макс, хороший писатель, но отнюдь не бабник. – Считаешь, у хорошего бабника все бы получилось? – Само собой. Хороший бабник видит, как все ее гамбиты парировать правильной реакцией. А каждая правильная реакция направляет беседу в новое русло, пока баба у бабника не загнана в угол – или, точнее, не лежит на спине. – И как мне научиться? – Такому не научишься. Это инстинкт. Тут надо понимать, что женщина на самом деле хочет тебе сказать, когда что-то говорит. Этому не научишь. – А что она мне на самом деле говорила? – Она тебя хотела, а ты не понимал, как к ней подступиться. Мосты не навел. Ты облажался, Макс. – Она же читала все мои книги. Она думала, я в чем-то соображаю. – Она вот теперь сообразила. – Что? – Что ты, Макс, тупой осел. – А я тупой осел? – Все писатели – тупые ослы. Поэтому они всё и записывают. – В смысле – «поэтому они всё и записывают»? – В смысле, они всё записывают, потому что ни шиша ни в чем не соображают. – Я много чего записываю, – печально сказал Макс. – Помню, в детстве я читал книжку Хемингуэя. Там один парень все ложился в постель с женщиной и ложился, но у него ничего не получалось, хотя эту женщину он любил, а та любила его. Господи боже мой, думал я, какая великолепная книжка. Столько веков прошло, а про этот аспект никто не написал. Мне казалось, что парень этот – слишком блаженный осел, потому у него и не выходит. А под конец книжки я прочел, что ему в войну просто яйца отстрелили. Вот подстава. – Думаешь, она вернется? – спросил Макс- Ты бы видел ее фигуру, это лицо, эти глаза. – Не вернется, – ответил я и встал. – Но что же мне делать? – спросил Макс. – Кропай и дальше свои жалкие стишки, рассказики и романчики… Я оставил его сидеть и спустился по лестнице. Мне больше нечего было ему сказать. На часах 7.45 вечера, а я еще не ужинал. Я сел в машину и поехал к «Макдоналдсу»: взять, что ли, жареных креветок?
Смерть отца 1
Отцовские похороны были как остывший гамбургер. Я сидел напротив похоронного бюро в Альхамбре и пил кофе. Когда все закончится, до ипподрома ехать недолго. Вошел человек с жутким облезающим лицом, в очень круглых очках с очень толстыми стеклами. – Генри, – сказал он мне, потом сел и тоже заказал кофе. – Здравствуйте, Берт. – Мы с твоим отцом очень крепко подружились. Много о тебе разговаривали. – Я не любил старика, – ответил я. – А отец тебя очень любил, Генри. Все надеялся, что ты женишься на Рите. – Рита была дочерью Берта. – Она ходит с таким милым парнишкой, но он ее не привлекает. Кажется, ей больше пижоны нравятся. Я не понимаю. Но он ей, должно быть, хоть немного, да нравится, – чуть просиял он, – потому что, когда он приходит, ребенка она прячет в чулане. – Ладно, Берт, пойдемте. Мы перешли через дорогу в похоронное бюро. Кто-то вещал, каким хорошим человеком был отец. Мне хотелось изложить им и другую точку зрения. Потом кто-то запел. Мы встали и гуськом пошли мимо гроба. Я шел последним. Может, плюнуть на него, подумал я. Мать у меня умерла. Я ее похоронил год назад, после чего отправился на скачки, а потом трахнулся. Все шли мимо гроба. Потом закричала какая-то женщина: – Нет, нет, нет! Не может быть, что он умер! Полезла в гроб, подняла отцу голову и поцеловала. Ее никто не остановил. Губами прямо в губы. Я взял отца за шею, женщину за шею и растащил. Отец упал обратно в гроб, а женщину вывели, ее трясло. – Это подружка твоего отца, – сказал Берт. – Недурно выглядит, – сказал я. Когда я выходил на улицу после службы, женщина ждала снаружи. Подбежала ко мне. – Ты вылитый он! Ты и есть он! – Нет, – ответил я, – он умер, а я моложе и приятнее. Она обхватила меня руками и поцеловала. Я сунул язык ей в губы. Потом отстранился. – Ну, ну, – громко сказал я, – держите себя в руках! Она меня еще раз поцеловала, и я теперь воткнул язык ей в рот еще глубже. Пенис мой отвердевал. Подошли какие-то мужчины и женщина – увести ее. – Нет, – сказала она, – я хочу поехать с ним. Я должна поговорить с его сыном! – Ну же, Мария, пожалуйста, пойдем с нами! – Нет-нет, мне надо поговорить с его сыном! – Вы не против? – спросил у меня один. – Нормально, – ответил я. Мария села ко мне в машину, и мы поехали в отцовский дом. Я открыл дверь, и мы вошли. – Посмотрите тут, – сказал я. – Можете взять себе все, что хотите. А я пойду в ванную. На похоронах я потею. Когда я вышел, Мария сидела на краешке отцовой кровати. – Ой, на тебе его халат! – Теперь он мой. – Он этот халат обожал. Я подарила ему на Рождество. Он им так гордился. Говорил, что наденет его и станет ходить по кварталу, чтобы все соседи видели. – И ходил? – Нет. – Хороший халат. Теперь будет мой. С тумбочки я взял пачку сигарет. – Ой, это его сигареты! – Хотите? – Нет. Я закурил. – Вы с ним сколько были знакомы? – Около года. – И так и не поняли? – Чего не поняла? – Что он человек невежественный. Грубый. Патриот. Жадный до денег. Врун. Трус. Притворщик. – Нет. – Удивительно. А вроде разумная женщина. – Генри, я любила твоего отца. – Вам сколько лет? – Сорок три. – Хорошо сохранились. Ноги у вас красивые. – Спасибо. – Аппетитные. Я ушел на кухню и достал из буфета вино, вытащил пробку из бутылки, нашел два бокала и вернулся. Налил ей и передал бокал. – Твой отец часто о тебе говорил. – Да? – Говорил, что тебе не хватает честолюбия. – Он прав. – В самом деле? – Все мое честолюбие сводится к тому, чтоб вообще никем не стать. По-моему, так разумнее всего. – Странный ты. – Нет, это отец у меня был странный. Давайте я вам еще налью. Хорошее вино. – Он говорил, что ты пьяница. – Видите, я хоть чего-то добился. – Ты так на него похож. – Только снаружи. Ему нравились яйца всмятку, а мне вкрутую. Ему нравилось общество, а мне одиночество. Ему нравилось спать ночью, а мне днем. Он любил собак, а я дергал их за уши и совал им в жопу спички. Ему нравилось работать, а мне нравится бездельничать. Я нагнулся и сграбастал Марию. Разжал ей губы, сунулся ртом ей в рот и принялся высасывать весь воздух у нее из легких. Я плевал ей в глотку и возил ей пальцем меж ягодиц. Потом мы разъединились. – Он меня нежно целовал, – сказала Мария. – Он любил меня. – Блядь, – сказал я, – и месяца не прошло, как мою мать закопали, а он уже сосал вам сиськи и подтирался вашей туалетной бумагой. – Он меня любил. – Хуйня. К вашей вагине он прибился из страха одиночества. – Он говорил, что ты озлобленный юноша. – Еще бы. Поглядите, что у меня было вместо отца. Я задрал на ней платье и принялся целовать ей ноги. Начал с колен. Добрался до бедер изнутри, и она раздвинула ноги пошире. Я ее укусил, крепко, она подскочила и пукнула. – Ой, прости. – Все в порядке, – сказал я. Я налил ей выпить еще, закурил сигарету, оставшуюся от мертвого отца, и пошел на кухню за второй бутылкой вина. Мы пили еще час или два. День только клонился к вечеру, а я уже устал. Смерть такая скучная. Вот что в ней хуже всего. Скучная. Как только происходит, с ней уже ничего не поделаешь. С ней не поиграешь в теннис, не превратишь ее в коробку леденцов. Она просто есть, как есть спустившее колесо. Глупая смерть. Я забрался в постель. Слышал, как Мария снимает туфли, одежду, потом она легла рядом. Голову положила мне на грудь, а я пальцами гладил ее за ушами. Тут у меня начал вставать. Я приподнял ей голову и обхватил губами ее рот. Нежно обхватил. Потом взял ее за руку и положил себе на хуй. Я выпил слишком много вина. Залез на нее. Терся и терся. Постоянно был на грани, но так ни к чему и не приехал. Я еб ее потно, нескончаемо и по-конски. Кровать дергалась и подпрыгивала, ерзала и стонала. И Мария стонала. Я все целовал ее и целовал. Ртом она хватала воздух. – Боже, – говорила она, – ты меня И ВПРЯМЬ ЕБЕШЬ! Мне же хотелось лишь кончить, но вино притупило механизм. Наконец я скатился. – Боже, – сказала она. – Боже. Мы начали целоваться, и все пошло по новой. Я еще раз на нее залез. Теперь я чувствовал, как медленно близится оргазм. – О, – сказал я, – о господи! Наконец мне удалось, я встал, сходил в ванную, вернулся, выкурил сигарету и снова лег в постель. Мария почти спала. – Боже мой, – сказала она, – ты и впрямь меня ВЫЕБ! Мы уснули. Наутро я встал, проблевался, почистил зубы, прополоскал рот и раскупорил бутылку пива. Мария проснулась и на меня посмотрела. – Мы еблись? – спросила она. – Вы серьезно? – Нет, я хочу знать. Мы еблись? – Нет, – ответил я. – Ничего не было. Мария ушла в ванную и приняла душ. Она пела. Потом вытерлась и вышла. Посмотрела на меня. – Я себя чувствую женщиной, которую выебли. – Ничего не было, Мария. Мы оделись, и я отвел ее в кафе за углом. Она взяла сосиску с омлетом, пшеничный тост, кофе. Я выпил стакан томатного сока и съел булочку с отрубями. – Никак не могу привыкнуть. Ты вылитый он. – Только не сегодня, Мария, прошу вас. Я смотрел, как Мария сует омлет с сосиской и пшеничным тостом (намазан малиновым джемом сверху) себе в рот, – и тут понял, что сами похороны-то мы и пропустили. Забыли поехать на кладбище поглядеть, как старика кидают в яму. Мне хотелось это видеть. Единственный плюс всей этой бодяги. А мы не влились в траурную процессию – вместо этого поехали в отцовский дом, курили его сигареты и пили его вино. Мария положила в рот особо крупный кусок ярко-желтого омлета и сказала: – Наверное, ты меня выеб. Твоя сперма течет мне по ноге. – А, это просто пот. Сегодня очень жарко. Она полезла рукой под стол и себе под платье. Вытащила палец. Понюхала. – Это не пот, это сперма. Мария доела, и мы вышли. Она мне дала свой адрес, и я ее туда отвез. Остановился у обочины. – Зайти не хочешь? – Не сейчас. Надо делами заняться. Наследство. Мария нагнулась и поцеловала меня. Глаза у нее были круглые, ушибленные, черствые. – Я знаю, что ты гораздо младше, но я бы могла тебя любить, – сказала она. – Точно могла бы. Дойдя до двери, она обернулась. Мы оба помахали. Я доехал до ближайшей винной лавки, взял полпинты и сегодняшнюю «Программу бегов». Мне предстоял хороший день на скачках. После выходного мне всегда больше везло.
Смерть отца 2
Мать у меня умерла годом раньше. Через неделю после смерти отца я стоял у него дома один. Дом был в Аркадии, и раньше я приближался к нему, разве только проезжая по трассе к Санта-Аните. Соседи меня не знали. Закончились похороны, я подошел к раковине, налил себе стакан воды, выпил, затем вышел на улицу. Не зная, чем еще заняться, подобрал шланг, включил воду и стал поливать кустарник. Я стоял на газоне, а вокруг отдергивались занавески. Потом из домов стали выходить. Через дорогу перешла женщина. – Вы Генри? – спросила она. Я сказал ей, что я Генри. – Мы с вашим отцом были знакомы много лет. Затем подошел ее муж. – Вашу мать мы тоже знали, – сказал он. Я наклонился и перекрыл кран. – Не зайдете? – спросил я. Они представились: Том и Нелли Миллер, – и мы зашли в дом. – Вы похожи на отца. – Да, мне говорили. Мы сели и посмотрели друг на друга. – Ой, – сказала женщина, – у него столько картин. Наверно, очень любил картины. – Любил, ну да. – Я обожаю вон ту, с мельницей на закате. – Можете себе взять. – Ой, правда? Позвонили в дверь. Пришли Гибсоны. Сказали, что и они много лет были отцовскими соседями. – Вы очень похожи на отца, – сказала миссис Гибсон. – Генри отдал нам картину с мельницей. – Как это мило. А мне вон та нравится, с синей лошадью. – Забирайте, миссис Гибсон. – Ой, вы серьезно? – Да, берите на здоровье. Опять позвонили в дверь, и вошла еще одна пара. Дверь я закрывать не стал. Вскоре внутрь просунул голову мужчина. – Меня зовут Даг Хадсон. Моя жена ушла в парикмахерскую. – Проходите, мистер Хадсон. Явились и другие – большей частью парами. Начали бродить по дому. – Собираетесь продавать? – Продам, наверное. – Тут у нас славный район. – Да, я вижу. – Ох, как мне нравится вот эта рама – только сама картина так себе. – Забирайте раму. – А что мне с картиной делать? – Выбросьте на мусорку. – Я огляделся. – Если кому-то нравится какая-то картина, забирайте, пожалуйста. Они так и поступили. Вскоре стены оголились. – А стулья эти вам нужны? – Да не особенно. С улицы заходили прохожие и даже не беспокоились представляться. – А диван? – очень громко спросил кто-то. – Нужен вам? – Нет, диван мне не нужен, – сказал я. Забрали диван, потом кухонный стол с табуретками. – У вас же тут где-то есть тостер, правда, Генри? Забрали и тостер. – А тарелки вам не понадобятся? – Нет. – А приборы? – Нет. – А кофейник и блендер? – Берите. Одна дама открыла буфет на задней веранде. – Что вы будете делать с фруктовыми консервами? Все равно ведь сами всего не съедите. – Ладно, люди, разбирайте. Постарайтесь только, чтобы поровну. – Ой, мне клубнику! – Ой, мне фиги! – Ой, мне конфитюр! Люди уходили и возвращались, приводили с собой новых. – Эй, тут в буфете квинта виски! Вы пьете, Генри? – Виски оставьте. В доме становилось тесно. В туалете спускали воду. Кто-то уронил в раковину стакан, и тот разбился. – А пылесос, Генри, вы лучше оставьте себе. Дома уборку делать будете. – Хорошо, оставлю. – У него в гараже садовый инвентарь был. Как с инвентарем? – Нет, его я лучше себе возьму. – Я тебе пятнадцать долларов дам за инвентарь. – Ладно. Он дал мне 15 долларов, а я ему – ключ от гаража. Через некоторое время он уже тарахтел газонокосилкой через дорогу к себе домой. – Не надо было ему все отдавать, Генри, за каких-то пятнадцать долларов. Техника стоила гораздо больше. Я не ответил. – А машина? Ей четыре года. – Машину я, наверное, оставлю. – За нее я вам пятьдесят долларов дам. – Машину я, наверное, оставлю. Кто-то скатал ковер в гостиной. После чего всем стало уже не так интересно. Вскоре по дому бродило лишь трое-четверо, потом и они ушли. Не взяли только садовый шланг, кровать, холодильник и плиту да рулон туалетной бумаги. Я вышел на улицу и запер гараж. Мимо ехали двое мальчишек на роликах. Остановились, когда я запирал ворота. – Видишь мужика? – Ну. – У него отец умер. И поехали дальше. Я подобрал шланг, повернул кран и стал поливать розы.
Гарри Энн Лэндерз [29]
Зазвонил телефон. Звонил писатель – Пол. У Пола была депрессия. Пол был в Нортридже. – Гарри? – Ну? – Мы с Нэнси расстались. – Ну? – Слушай, я опять хочу с ней сойтись. Можешь мне помочь? Если только ты сам с ней опять сойтись не хочешь? Гарри улыбнулся в трубку. – Я не хочу с ней опять сходиться, Пол. – Сам не знаю, что пошло не так. Начала она с денег. Как давай орать про деньги. Телефонные счета мне под нос совала. Слушай, ну я же старался. У нас номер был такой. Мы с Барни одевались пингвинами… он одну строчку стишка читает, я другую… четыре микрофона… а фоном джаз… – Телефонные счета, Пол, иногда очень расстраивают, – сказал Гарри. – Ты б лучше не выходил на связь, когда надираешься. У тебя в Мэне, Бостоне и Нью-Гемпшире слишком много знакомых. А у Нэнси невроз тревожности. Она машину завести не может, чтоб ее не скрутило. Все время пристегивается, ее трясет, на клаксон давит. Чокнутая, как тот шляпник. И в других областях то же самое. Только в «Трифти» на распродажу зайдет, как обижается на мальчишку за кассой, если он жует батончик «Марса». – Она говорит, что тебя три месяца кормила. – Хуй мой она кормила. Преимущественно кредитными карточками. – А ты и правда такой герой? Гарри рассмеялся. – Я им душу даю. В дюймах не измеряется. – Я опять хочу с ней сойтись. Скажи, что мне делать? – Либо пизду соси, как мужчина, либо найди себе работу. – Но ты же не работаешь. – Не меряй себя по мне. Это распространенная ошибка. – Ну а где мне капусты срубить? Я честно старался. Что же мне делать? – Дыши ровнее. – Ты не ведаешь милосердия, да? – В милосердии разбираются только те, кому оно нужно. – Тебе тоже когда-нибудь понадобится. – Мне оно сейчас надобится – только не в той форме, в какой тебе. – Мне капуста нужна, Гарри, как мне заработать? – Попади в корзину с тридцати футов. Трехочковый бросок. Попадешь – гуляй. Промажешь – парься на киче: ни тебе счетов за свет, ни за телефон, ни за газ, никаких стервозных фемин. Научишься чему-нибудь полезному и станешь зарабатывать четыре цента в час. – Вот умеешь ты хуйню пороть. – Ладно, вытаскивай из жопы шоколадку, и я тебе кой-чего скажу. – Вытащил. – Я бы решил, что Нэнси тебя бросила из-за кого-то другого. Черного, белого, красного или желтого. Запомни это правило, и всегда будешь на коне: фемина редко уходит от одной жертвы, если рядом не маячит другая. – Мужик, – сказал Пол, – мне помощь нужна, а не теория. – Если не овладел теорией, тебе помощь нужна будет всегда… Гарри взял трубку, набрал номер Нэнси. – Алло? – ответила она. – Это Гарри. – А. – Мне птичка на хвосте принесла, что тебя в Мексике сняли. Он всего добился? – А, это… – Испанский тореадор на пенсии, так? – Зато какие глаза. Не как у тебя. Твоих вообще не видно. – Я не хочу, чтоб видели мои глаза. – Почему? – Если увидят, о чем я думаю, их уже не надуешь. – Так ты позвонил сообщить мне, что сейчас бегаешь в наглазниках? – Это ты и так знаешь. Я звоню сказать, что Пол опять хочет к тебе. Тебе это зачем-нибудь полезно? – Нет. – Так и думал. – Он точно тебе звонил? – Да. – Ой, а у меня сейчас новый мужчина. Изумительный! – Я Полу сказал, что тебя, вероятно, заинтересовал кто-то другой. – Откуда ты знал? – Уж знал. – Гарри? – Да, пупсик? – Пошел ты на хуй… Нэнси бросила трубку. Ну вот, подумал Гарри, я тут стараюсь мир восстановить, а разозлились оба. Он зашел в ванную и посмотрел на себя в зеркало. Боже мой, у него доброе лицо. Неужели им не видно? Всепонимающее. Благородное. Возле носа он заметил угорь. Надавил. Тот выскочил – черный и красивый, за ним тащился желтый хвостик гноя. Прорыв к победе, подумал Гарри, – в понимании женщин и любви. Он покатал угорь с гноем в пальцах. А может, прорыв – в способности убивать равнодушно. Он сел посрать, обдумывая эту мысль.
Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:
|