года сентября 8 дня 5 страница

Кругом ее густых дерев

Сплелись кудрявые вершины,

И кое-где из их средины,

Стремясь достать до облаков,

Встает, белея, остов длинный

Зубчатой башни, и над ней,

Символ спасения забвенный,

Чернеет ржавый крест, нагбенный

Усильем бури и дождей.

Меж бедных келий храм огромный.

Едва сквозь длинное окно

Глядит лампады луч нескромный.

Внутри всё спит давным-давно.

Всё вкруг таинственно и темно.

Вот одинока и красна

Встает двурогая луна,

И в усыпленную обитель

Вступает мрачный искуситель.

Вдруг тихий и прекрасный звук,

Подобно звуку лютни, внемлет;

И чей-то голос. Жадный слух

Он напрягает. Хлад объемлет

Чело. Он хочет прочь тотчас:

Его крыло не шевелится,

И – чудо! – из померкших глаз

Слеза свинцовая катится.

Поныне возле кельи той,

Насквозь прожженный, виден камень

Слезою жаркою, как пламень,

Нечеловеческой слезой.

Как много значил этот звук!

Века минувших упоений,

Века изгнания и мук,

Века бесплодных размышлений

О настоящем и былом —

Всё разом отразилось в нем.

Проникнул в келью дух смущенный,

Минуя образ позлащенный,

Как будто видя в нем укор,

Со страхом отвращает взор;

В углу из мрамора мадона,

Лампада медная над ней,

На голове ее корона

Из роз душистых и лилей.

У стенки девственное ложе,

Луна, смеясь, в окно глядит,

А у окна… всесильный боже!

Что с ним? – он млеет! он дрожит!

По струнам лютни ударяя,

Пред ним озарена луной

В одежде черной власяной

Была монахиня младая;

Она сидела перед ним

Объята жаром вдохновенья,

Мила как первый херувим,

Как первые звезды творенья.

В больших глазах ее порой

Невнятно говорило что-то

Невыразимою тоской,

Неизъяснимою заботой.

Полураскрытые уста

Живые изливали звуки;

В них было всё: моленья, муки,

Слова надежд, слова разлуки

И детских мыслей простота.

И грудь высоко воздымалась.

И обнаженная рука,

Белей, чем утром облака,

К струнам, как ветер, прикасалась.

Клянусь святыней гробовой,

Лучом заката и востока,

Властитель Персии златой

И ни единый царь земной

Не целовал такого ока!

Гаремов брызжущий фонтан

Ни разу летнею порою

Своей алмазною росою

Не омывал подобный стан…

Ни разу гордый сын порока

Не осквернял руки такой…

Клянусь святыней гробовой,

Лучом заката и востока.

Дух отвержения и зла

Стоял недвижим у порога;

Не смел он приподнять чела,

Страшася в ней увидеть бога!

Увы, в душе его была

Давно забытая тревога!

Он искушать хотел – не мог,

Не находил в себе искусства;

Забыть? – забвенья не дал бог;

Любить? – недоставало чувства.

И удалиться он спешил

От этой кельи, где впервые

Нарушил клятвы роковые,

Земной святыне уступил.

Но прелесть звуков и виденья

Остались на душе его,

И в памяти сего мгновенья

Уж не изгладит ничего!

Скажу ль? сначала думал он,

Хотел во что бы то ни стало

Исторгнуть из груди, как жало,

Мгновенный светлый этот сон.

И, победив свое презренье,

Он замешался меж людей,

Чтоб ядом пагубных речей

Убить в них веру в провиденье…

Но до него, как и при нем,

Уж веры не было ни в ком;

И полон скуки непонятной,

Он скоро кинул мир развратный

И на хребет пустынных гор

Переселился с этих пор.

Там над жемчужным водопадом

Себе пещеру отыскал,

В природу вник глубоким взглядом,

Душою жизнь ее объял.

Как часто на вершине льдистой

Один меж небом и землей

Под кровом радуги огнистой

Сидел он мрачный и немой,

И белогривые метели,

Как львы, у ног его ревели.

Как часто, подымая прах

В борьбе с летучим ураганом,

Одетый молньей и туманом

Он дико мчался в облаках,

Чтобы в толпе стихий мятежной

Сердечный ропот заглушить,

Спастись от думы неизбежной

И незабвенное – забыть!

Но уж не то его тревожит,

Что прежде, тот железный сон

Прошел. Любить он может – может,

И в самом деле любит он!

И хочет в путь опять пускаться,

Чтоб с милой девой повидаться,

Чтоб раз ей в очи поглядеть

И невозвратно улететь.

Востока ясное светило

На небо юное взошло

И моря синее стекло

Лучами утра озарило.

Вот милый берег! Вот она,

Обетованная страна…

Вот испещренная цветами

Густой лимонной рощи сень,

Вот пред святыми воротами

Часовня… южный теплый день

Играет яркими лучами

По белым башням и стенам.

Безмолвны мраморные плиты,

От стен ведущие во храм.

Плющом душистым перевиты,

Вокруг него ряды крестов,

Немые сторожи гробов,

Как стадо летом пред грозою,

Пестрея жмутся меж собою…

Страшась надеждам волю дать,

К знакомой келье он подходит,

Кругом нее задумчив бродит.

Жива ль она? одна ль, как знать?

К дверям прильнул он жадным ухом.

Ни струн, ни песен не слыхать!

Невольно он смутился духом,

Невольно, как в пещеру змей,

Закралось в ум его сомненье,

И вещий луч грядущих дней

Сверкнул в его воображеньи!

Он в келью светлую проник…

Взошел, взглянул… ужасный крик,

Как бури свист порой ночною,

Раздался в воздухе пустом,

И ярость адскою волною

Как лава разлилась по нем.

Простите, краткие надежды

Любви, блаженства и добра;

Открыл дремавшие он вежды:

И то сказать – давно пора!

Посланник рая, ангел нежный,

В одежде дымной, белоснежной,

Стоял с блистающим челом

Перед монахиней прекрасной

И от врага с улыбкой ясной

Приосенял ее крылом.

Они счастливы, святы оба!

Довольно – ненависть и злоба

Взыграли демонской душой.

Он вышел твердою стопой.

Он вышел – сколько чувств различных,

С давнишних лет ему привычных,

В душе теснятся – сколько дум

Меняет недовольный ум!

Красавице погибнуть надо,

Ее не пощадит он вновь.

Погибнет: прежняя любовь

Не будет для нее оградой!

Свершилось! он опять таков,

Каким явился меж рабов

Великому царю вселенной

В часы той битвы незабвенной,

Где на преступное чело

Проклятье вечное легло.

Он ждет, у стен святых блуждая,

Когда останется одна

Его монахиня младая,

Когда нескромная луна

Взойдет, пустыню озаряя.

Он ожидает час глухой,

Текущий под ночною мглой,

Час тайных встреч и наслаждений

И незаметных преступлений,

Он к ней прокрадется туда,

Под сень обители уснувшей,

И там погубит навсегда

Предмет любви своей минувшей…

Лампада в келье чуть горит.

Лукавый с девою сидит,

И чудный страх ее объемлет.

Она, как смерть, бледнея внемлет.

Монахиня

Забыть волнение страстей

Я поклялась давно, ты знаешь;

К чему ж теперь меня смущаешь

Мольбою странною своей?

О, кто ты? – речь твоя опасна!

Чего ты хочешь?

Незнакомец

Ты прекрасна!

Монахиня

Кто ты?

Незнакомец

Я демон! – не страшись:

Святыни здешней не нарушу;

И о спасеньи не молись.

Не искушать пришел я душу.

К твоим ногам, томясь в любви,

Несу покорные моленья,

Земные первые мученья

И слезы первые мои.

Не отгоняй меня укором,

Не выжимай из груди стон:

Несправедливым приговором

Я на изгнанье осужден.

Не зная радости минутной,

Живу над морем и меж гор,

Как перелетный метеор,

Как степи ветер бесприютный.

И слишком горд я, чтоб просить

У бога вашего прощенья:

Я полюбил мои мученья

И не могу их разлюбить.

Но ты, ты можешь оживить

Своей любовью непритворной

Мою томительную лень

И жизни скучной и позорной

Непролетающую тень!

Монахиня

К чему мне знать твои печали?

Зачем ты жалуешься мне!

Ты виноват…

Незнакомец

Против тебя ли?

Монахиня

Нас могут слышать.

Незнакомец

Мы одне.

Монахиня

А бог?

Незнакомец

На нас не кинет взгляда,

Он занят небом, не землей.

Монахиня

А наказанье, муки ада?

Незнакомец

Так что ж? ты будешь там со мной.

Мы станем жить любя, страдая,

И ад нам будет стоить рая;

Оставь сомнения свои;

И что такое жизнь святая

Перед минутою любви?

Моя бессменная подруга,

Ты будешь разделять со мной

Века бессмертного досуга

И власть над бедною землей,

Где носит всё печать презренья,

Где меж людей, с давнишних лет,

Ни настоящего мученья,

Ни счастья без обмана нет.

Благословишь ты нашу долю,

Не будешь на меня роптать

И не захочешь грусть и волю

За рабство тихое отдать.

Монахиня

Оставь меня, о дух лукавый,

Оставь… не верю я врагу.

Творец… увы, я не могу

Молиться… тайною отравой

Мой ум слабеющий объят…

Но слушай, ты меня погубишь,

Твои слова огонь и яд,

Скажи, зачем меня ты любишь…

Незнакомец

Зачем, красавица? – увы,

Не знаю… Полон жизнью новой,

С своей преступной головы

Я гордо снял венец терновый.

Я всё былое бросил в прах;

Мой рай, мой ад в твоих очах;

Я проклял прежнюю беспечность;

С тобою розно мир и вечность

Пустые звучные слова,

Прекрасный храм – без божества.

Люблю тебя нездешней страстью,

Как полюбить не можешь ты,

Всем упоением, всей властью

Бессмертной мысли и мечты;

Люблю блаженством и страданьем,

Надеждою, воспоминаньем,

Всей роскошью души моей…

О, не страшись… но пожалей!..

Толпу духов моих служебных

Я приведу к твоим стопам,

Прислужниц чудных и волшебных

Тебе, красавица, я дам;

И для тебя с звезды восточной

Сниму венец я золотой,

Возьму с цветов росы полночной,

Его усыплю той росой;

Лучом румяного заката

Твой стан, как лентой, обовью

И яркий перстень из агата

Надену на руку твою.

Всечасно дивною игрою

Твой слух лелеять буду я.

Чертоги светлые построю

Из бирюзы и янтаря…

Я опущусь на дно морское,

Я полечу за облака,

И дам тебе всё, всё земное,

Люби меня!..

И он слегка

Прижался страстными устами

К ее пылающим устам;

Тоской, угрозами, слезами

Он отвечал ее мольбам.

Она противиться не смела,

Слабела, таяла, горела

От неизвестного огня,

Как белый воск от взоров дня.

В то время сторож полуночный

Один, вокруг стены крутой,

Когда ударил час урочный,

Бродил с чугунною доской.

Но возле кельи девы юной

Он шаг свой мерный укротил

И руку над доской чугунной,

Смутясь душой, остановил.

И сквозь окрестное молчанье,

Ему казалось, слышал он

Двух уст согласное лобзанье,

Невнятный крик и слабый стон…

И нечестивое сомненье

Проникло в сердце старика.

«То не отшельницы моленье!»

Подумал он, и до замка

Уже коснулся… тихо снова!

Ни слов, ни шума не слыхать…

Канун угодника святого

Спешит он в страхе прочитать…

Крестит дрожащими перстами

Мечтой взволнованную грудь

И молча скорыми шагами

Свой прежний продолжает путь.

За час до солнечного всхода,

Еще высокий берег спал,

Вдруг зашумела непогода,

И океан забушевал;

И вместе с бурей и громами,

Как умирающего стон,

Раздался глухо над волнами

Зловещий колокола звон.

Не для молитвы призывали

Святых монахинь в тихий храм,

Не двум счастливым женихам

Свечи дрожащие пылали:

В средине церкви гроб стоял,

Досками черными обитый,

И в том гробу мертвец лежал,

Холодным саваном увитый.

Зачем не слышен плач родных

И не видать во храме их?

И кто мертвец? Едва приметный

Остаток прежней красоты

Являют бледные черты;

Уста закрытые бесцветны,

И в сердце пылкой страсти яд

Сии глаза не поселят,

Хотя еще весьма недавно

Владели пылкою душой,

Неизъяснимой, своенравной,

В борьбе безумной и неравной

Не знавшей власти над собой.

И нет тебя, младая дева!..

Как злак потопленных полей,

Добыча ревности и гнева,

Ты вдруг увяла в цвете дней!..

Напрасно будет солнце юга

Играть приветно над тобой,

Напрасно будет дождь и вьюга

Реветь над плитой гробовой.

Лобзанье юноши живое

Твои уста не разомкнет;

Земля взяла свое земное,

Она назад не отдает.

С тех пор промчалось много лет,

Пустела древняя обитель,

И время, вечный разрушитель,

Смывало постепенно след

Высоких стен; и храм священный,

Добыча бури и дождей,

Стал молчалив, как мавзолей,

Умерших памятник надменный.

Из двери в дверь во мгле ночей

Блуждает ветр освобожденный.

Внутри, на ликах расписных

И на окладах золотых,

Большой паук, отшельник новый,

Кладет сетей своих основы.

Не раз, сбежав со скал крутых,

Сайгак иль серна, дочь свободы,

Приют от зимней непогоды

Искала в кельях. И порой

Забытой утвари паденье

Среди развалины глухой

Их приводило в изумленье.

Но в наше время ничему

Нельзя нарушить тишину:

Что может падать, то упало,

Что мрет, то умерло давно,

Что живо, то бессмертно стало,

Но время вживе удержало

Воспоминание одно.

И море пенится и злится

И сильно плещет и шумит,

Когда волнами устремится

Обнять береговой гранит.

Он вдался в море одиноко,

Над ним чернеет крест высокой.

Всегда скалой отражена,

Покрыта пылью белоснежной,

Теснится у волны волна,

И слышен ропот их мятежный,

И удаляются толпой,

Другим предоставляя бой.

Над тем крестом, над той скалою,

Однажды утренней порою

С глубокой думою стоял

Дитя Эдема, ангел мирный,

И слезы молча утирал

Своей одеждою сапфирной,

И кудри мягкие как лен

С главы венчанной упадали,

И крылья легкие как сон

За белыми плечьми сияли.

И был небесный свод над ним

Украшен радугой цветистой,

И волны с пеною сребристой

С каким-то трепетом живым

К скалам теснились вековым.

Всё было тихо. Взор унылый

На небо поднял ангел милый,

И с непонятною тоской

За душу грешницы младой

Творцу молился он, и, мнилось,

Природа вместе с ним молилась.

Тогда над синей глубиной

Дух отверженья и порока

Без цели мчался с быстротой

Новорожденного потока.

Страданий мрачная семья

В чертах недвижимых таилась;

По следу крыл его тащилась

Багровой молнии струя.

Когда ж он пред собой увидел

Всё, что любил и ненавидел,

То шумно мимо промелькнул

И, взор пронзительный кидая,

Посла потерянного рая

Улыбкой горькой упрекнул.

Примечания

Печатается по авторизованному списку – ИРЛИ, оп. 1, № 45 (список – рукой А. П. Шан-Гирея, его же рукой – карандашные поправки), лл. 2–9. Имеется также список, принадлежавший К. А. Булгакову, – ИРЛИ, оп. 2, № 2 (текст его, сравнительно с авторизованным списком, представляет более раннюю стадию работы Лермонтова над V редакцией). Описка в стихе («В чертах недвиженных таилась») исправлена по авторизованному списку VI редакции (ГПБ, собрание рукописей Лермонтова, № 4): «В чертах недвижимых таилась».

V редакция «Демона» впервые опубликована (по списку Булгакова) в Соч. под ред. Введенского, т. 2 (1891, стр. 63–74) и в Соч. под ред. Висковатова, т. 3 (1891, стр. 77–93).

Датируется 1833–1834 годами. В 1833 году Н. Ульянов получил булгаковский список поэмы, переданный им впоследствии А. А. Краевскому (см. Соч. под ред. Висковатова, т. 3, 1891, стр. 109). Хотя список Булгакова датирован позднее неизвестной рукой 1832 годом, однако в этом году Лермонтов, писавший роман «Вадим» и готовившийся сначала к переезду в Петербург, а затем к поступлению в Школу гвардейских подпрапорщиков, конечно, не имел возможности заниматься переработкой своей поэмы. Вероятнее всего, он переработал ее в начале 1833 года, когда вследствие перелома ноги больше двух месяцев пролежал дома. Авторизованный же список рукой А. П. Шан-Гирея, содержащий окончательную стадию работы Лермонтова над V редакцией поэмы, изготовлен не ранее 1834 года, так как Шан-Гирей приехал в Петербург и поселился у Е. А. Арсеньевой в начале этого года.

Стих «Грозой оторванный листок» повторяется потом в поэме «Мцыри».

Редакция VI

Демон

года сентября 8 дня

Часть I-я

Печальный Демон, дух изгнанья,

Летал над грешною землей,

И лучших дней воспоминанья

Пред ним теснилися толпой;

Тех дней, когда в жилище света

Блистал он, чистый херувим;

Когда бегущая комета

Улыбкой ласковой привета

Любила поменяться с ним;

Когда сквозь вечные туманы,

Познанья жадный, он следил

Кочующие караваны

В пространстве брошенных светил;

Когда он верил и любил,

Счастливый первенец творенья!

Не знал ни страха, ни сомненья,

И не грозил душе его

Веков бесплодных ряд унылый;

И много, много – и всего

Припомнить не имел он силы!

С тех пор отверженный блуждал

В пустыне мира без приюта.

Вослед за веком век бежал,

Как за минутою минута,

Однообразной чередой.

Ничтожной властвуя землей,

Он сеял зло без наслажденья.

Нигде искусству своему

Он не встречал сопротивленья —

И зло наскучило ему!

И над вершинами Кавказа

Изгнанник рая пролетал:

Под ним Казбек, как грань алмаза,

Снегами вечными сиял;

И, глубоко внизу чернея,

Как трещина, жилище змея,

Вился излучистый Дарьял;

И Терек, прыгая, как львица

С косматой гривой на хребте,

Ревел – и хищный зверь, и птица,

Кружась в лазурной высоте,

Глаголу вод его внимали;

И золотые облака

Из южных стран, издалека

Его на север провожали;

И скалы тесною толпой,

Таинственной дремоты полны,

Над ним склонялись головой,

Следя мелькающие волны;

И башни замков на скалах

Смотрели грозно сквозь туманы —

У врат Кавказа на часах

Сторожевые великаны!

И дик, и чуден был вокруг

Весь божий мир; но гордый дух

Презрительным окинул оком

Творенье бога своего,

И на челе его высоком

Не отразилось ничего.

И перед ним иной картины

Красы живые расцвели;

Роскошной Грузии долины

Ковром раскинулись вдали.

Счастливый, пышный край земли!

Столпообразные раины,

Звонко-бегущие ручьи

По дну из камней разноцветных,

И кущи роз, где соловьи

Поют красавиц, безответных

На сладкий голос их любви;

Чинар развесистые сени,

Густым венчанные плющом;

Ущелья, где палящим днем

Таятся робкие олени;

И блеск и жизнь и шум листов,

Стозвучный говор голосов,

Дыханье тысячи растений;

И полдня сладострастный зной,

И ароматною росой

Всегда увлаженные ночи;

И звезды яркие, как очи,

Как взор грузинки молодой!

Но, кроме зависти холодной,

Природы блеск не возбудил

В груди изгнанника бесплодной

Ни новых чувств, ни новых сил:

И всё, что пред собой он видел,

Он презирал иль ненавидел.

Высокий дом, широкий двор

Седой Гудал себе построил;

Трудов и слез он много стоил

Рабам, послушным с давних пор.

С утра на скат соседних гор

От стен его ложатся тени;

В скале нарублены ступени,

Они от башни угловой

Ведут к реке; по ним мелькая,

Покрыта белою чадрόй,[9]

Княжна Тамара молодая

К Арагве ходит за водой.

Всегда безмолвно на долины

Глядел с утеса мрачный дом:

Но пир большой сегодня в нем,

Звучит зурнá,[10]и льются вúны!

Гудал сосватал дочь свою,

На пир он созвал всю семью.

На кровле, устланной коврами,

Сидит невеста меж подруг.

Средь игр и песен их досуг

Проходит; дальними горами

Уж спрятан солнца полукруг.

И вот Тамара молодая

Берет свой бубен расписной;

В ладони мерно ударяя,

Запели все, – одной рукой

Кружа его над головой,

Увлечена летучей пляской,

Она забыла мир земной;

Ее узорною повязкой

Играет ветер; как волна,

Нескромной думою полна,

Грудь подымается высоко;

Уста бледнеют и дрожат,

И жадной страсти полон взгляд,

Как страсть палящий и глубокой!

Клянусь полночною звездой,

Лучом заката и востока,

Властитель Персии златой

И ни единый царь земной

Не целовал такого ока!

Гарема брызжущий фонтан

Ни разу жаркою порою

Своей алмазною росою

Не омывал подобный стан!

Еще ничья рука земная,

По милому челу блуждая,

Таких волос не расплела;

С тех пор, как мир лишен был рая,

Клянусь, красавица такая

Под солнцем юга не цвела!..

В последний раз она плясала.

Увы! заутра ожидала

Ее, наследницу Гудала,

Свободы резвую дитя,

Судьба печальная рабыни,

Отчизна, чуждая поныне,

И незнакомая семья.

И часто грустное сомненье

Темнило светлые черты;

Но были все ее движенья

Так стройны, полны выраженья,

Так полны чудной простоты,

Что если б враг небес и рая

В то время на нее взглянул,

То, прежних братий вспоминая,

Он отвернулся б и вздохнул.

И Демон видел… На мгновенье

Неизъяснимое волненье

В себе почувствовал он вдруг;

Немой души его пустыню

Наполнил благодатный звук;

И вновь постигнул он святыню

Любви, добра и красоты!

И долго сладостной картиной

Он любовался; и мечты

О прошлом счастьи цепью длинной,

Как будто за звездой звезда,

Пред ним катилися тогда.

Прикованный незримой силой,

Он с новой думой стал знаком,

В нем чувство вдруг заговорило

Родным, понятным языком.

То был ли признак возрожденья?..

Он подойти хотел – не мог!

Забыть? – Забвенья не дал бог —

Да он и не взял бы забвенья!

На брачный пир к закату дня,

Измучив доброго коня,

Спешил жених нетерпеливый;

Арагвы светлой он счастливо

Достиг зеленых берегов.

Под тяжкой ношею даров

Едва, едва переступая,

За ним верблюдов длинный ряд

Дорогой тянется, мелькая:

Их колокольчики звенят.

Он сам, властитель Синодала,

Ведет богатый караван;

Ремнем затянут стройный стан,

Оправа сабли и кинжала

Блестит на солнце; за спиной

Ружье с насечкой вырезной.

Играет ветер рукавами

Его чухи,[11]– кругом она

Вся галуном обведена.

Цветными вышито шелками

Его седло, узда с кистями.

Под ним весь в мыле конь лихой

Бесценной масти золотой;

Питомец резвый Карабаха

Прядет ушьми и, полный страха,

Храпя косится с крутизны

На пену скачущей волны.

Опасен, узок путь прибрежный:

Утесы с левой стороны,

Направо глубь реки мятежной.

Уж поздно. На вершине снежной

Румянец гаснет; встал туман;

Прибавил шагу караван.

И вот часовня на дороге…

Тут с давних лет почиет в боге

Какой-то князь, теперь святой,

Убитый мстительной рукой.

С тех пор на праздник иль на битву,

Куда бы путник ни спешил,

Всегда усердную молитву

Он у часовни приносил,

И та молитва сберегала

От мусульманского кинжала;

Но презрел молодой жених

Обычай прадедов своих;

Его коварною мечтою

Лукавый Демон возмущал;

Он, в мыслях, под ночною тьмою

Уста невесты целовал!

Вдруг впереди мелькнули двое,

И больше – выстрел! Что такое?

Привстав на звонких стременах,

Надвинув нá брови папах,[12]

Отважный князь не молвил слова;

В руке сверкнул турецкий ствол,

Нагайка щелк! и как орел

Он кинулся… и выстрел снова!

И дикий крик, и стон глухой

Промчался в тишине долины!

Недолго продолжался бой,

Бежали робкие грузины.

И стихло всё. Теснясь толпой,

Верблюды с ужасом смотрели

На трупы всадников: порой

Их колокольчики звенели.

Разграблен пышный караван,

И над телами христиан

Чертит круги ночная птица.

Не ждет их мирная гробница

Под слоем монастырских плит,

Где прах отцов их был зарыт.

Не придут сестры с матерями,

Покрыты белыми чадрами,

С тоской, рыданьем и мольбами

На гроб их из далеких мест!

Зато усердною рукою

Здесь у дороги над скалою

На память водрузится крест,

И плющ, разросшийся весною,

Его, ласкаясь, обовьет

Своею сеткой изумрудной;

И, своротив с дороги трудной,

Порой усталый пешеход

Под божьей тенью отдохнет.

Несется конь быстрее лани,

Храпит и рвется будто к брани,

То вдруг осадит на скаку,

Прислушается к ветерку,

Широко ноздри раздувая,

То, разом в землю ударяя

Шипами звонкими копыт,

Взмахнув растрепанною гривой,

Вперед без памяти летит.

На нем есть всадник молчаливый:

Он бьется на седле порой,

Припав на гриву головой.

Уж он не правит поводами,

Задвинул ноги в стремена,

И кровь широкими струями

На чепраке его видна.

Скакун надежный господина

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: