Холмогорский концентрационный лагерь.

Лагерь в Холмогоры переведён из Соловков в мае месяце 1921 года, Правда, раньше посылались заключённые в Холмогоры, и иногда даже целыми партиями, но до места назначения они не доходили, т. к. и лагеря-то там не было.

Верстах в десяти от Холмогор, на берегу Северной Двины, стоит деревня Косково, за рекой раскинулась живописная еловая роща, в ней расположено несколько домов – это выселки из Косковой – сюда привозили заключённых, в этой роще расстреливались десятки и сотни осужденных. До деревни долетали треск пулемётов, крики и стоны. Сколько там погребено человек, трудно сказать – жители окрестных деревень называют жуткую цифру в 8 000 человек. Возможно, что она и меньше, но думаю, сопоставляя рассказы с разных сторон, что погублены здесь тысячи.

Холмогорский концлагерь был невелик. С мая месяца по ноябрь в нём перебывало 3 000 человек, в ноябре числилось 1 200 человек, 600 человек в Холмогорах и столько же в четырёх лагерях, расположенных в округе на расстоянии 20–40 вёрст – в Скиту, Селе, на Сухом Озере и на Горячем Озере.

Помещался лагерь в бывшем женском монастыре, помещение хорошее и тёплое – это, кажется, его единственная положительная сторона. Недаром, выпуская одного из заключённых на волю, комендант заметил: «Вы можете гордиться, что сидели в самом строгом лагере в России». Не напрасно за ним укрепилось название «лагеря смерти».

В бытность комендантом Бачулиса*, человека крайне жестокого, немало людей было расстреляно за ничтожнейшие провинности. Про него рассказывали жуткие вещи. Говорили, будто он разделял заключённых на десятки и за провинность одного наказывал весь десяток. Рассказывали, будто как-то один из заключённых бежал, его не могли поймать, и девять остальных были расстреляны. Затем бежавшего поймали, присудили к расстрелу, привели к вырытой могиле; комендант с бранью собственноручно ударил его по голове так сильно, что тот, оглушённый, упал в могилу и его, полуживого ещё, засыпали землёй. Этот случай был рассказан одним из надзирателей.

Позднее Бачулис был назначен комендантом самого северного лагеря, в ста верстах от Архангельска, в Пертоминске, где заключённые питались исключительно сухой рыбой, не видя хлеба, и где Бачулис давал простор своим жестокостям. Из партии в 200 человек, отправленной туда из Холмогор, по слухам, лишь немногие уцелели. Одно упоминание о Пертоминске заставляло трепетать холмогорских заключённых – для них оно было равносильно смертному приговору, а между тем и в Холмогорах тоже не сладко жилось. Был в ту пору комендант в Холмогорах Сакнит* – расстрелов не применял. Сам по себе он не жестокий человек, ему доступны человеческие чувства, но весь ужас в том, что общая масса заключённых для него не люди – вся администрация смотрит на них, ну, как самодур-помещик смотрит на крепостных или плантатор-американец – на чёрных рабов: хочу – казню, хочу – милую. Вся администрация состояла из заключённых (коммунистов); конечно, поставлены они в привилегированное положение, которым особенно дорожат, вырвавшись из общей подневольной массы, и потому по своей рьяности и жестокости они нередко превосходили коменданта.

Первый раз я увидела заключённых, подъезжая к Холмогорам. Стоял 20-тиградусный трескучий мороз, лошади проваливались в сугробы снега. Навстречу попалось странное шествие: несколько больших дровней, нагруженные ящиками, тащили группы людей, человек по 15–20. Худые, болезненного вида, в оборванной одежде, прозяблые, они жалобно просили: «Хлебца, хлебца». Но конвойные не позволили дать им хлеба. Они везли продукты, присланные американцами для заключённых.** Увы, самая маленькая часть этой передачи дошла до заключённых – администрация предпочла взять продукты для себя.

Эти иззябшие, голодные оборванцы, оказывается, являлись привилегированными и у них была хоть какая-нибудь одежда, их посылали на принудительные работы, но многие же буквально были раздеты и потому принуждены были сидеть взаперти. С наступлением морозов отсутствие тёплой одежды дало себя сильно почувствовать. Холод – это один из бичей заключённых.

Приводили в Холмогоры партию, первым делом всех обыскивали и все лишние вещи отбирались. Мужчины имели право на две смены белья. Под предлогом лишнего отбиралось хорошее платье, сапоги, все тёплые вещи, и человек, обречённый на жизнь на дальнем севере, оставался полуголым. Вещи сдавались в цейхгауз, будто на хранение, и оттуда администрация черпала самым беззастенчивым образом всё ей необходимое. Я знаю факты, когда надзиратели по ордеру получали вещи, заведомо принадлежащие заключённым. С другой стороны, из посылок, получаемых заключёнными, нередко вынимались тёплые вещи. Одному заключённому были посланы полушубок, валенки, шапка – ничего не дошло. Его выслали, полупомешанного, после тифа зимой в лёгком пальто, из рваных сапог торчали пальцы. С трудом его товарищи упросили коменданта дать ему на дорогу казённый полушубок.

Второй бич, ещё более ужасный – это голод. Питание состояло из кипятка утром, на обед суп из мороженой картошки и фунт хлеба, вечером тот же суп и кипяток. В американской передаче были великолепные мясные консервы, жиры. Лишь изредка эти продукты попадали в суп. В Архангельске та же американская передача значительно улучшила положение заключённых, здесь же только малая часть давалась им. С осени были сделаны запасы капусты, но вот потребовался корм для коров – их 18 штук (часть молока шла на лазареты, большая же часть – для администрации). Не долго думая, капусту отдали на съедение коровам, а заключённых перевели на мороженую картошку. Два или три раза в неделю разрешались передачи, но почему-то установился порядок не допускать жиров, и у голодных людей отбирали последнее, что могло бы их поддержать. Также из посылок вынимались все жиры. У большинства из заключённых не было никого из близких, которые бы их поддержали передачами, поэтому они буквально голодали. Проходя на принудительные работы, они просили милостыни у прохожих, и всё, что им давали, тут же поедалось. Даже сырой картофель сейчас же начинали с жадностью грызть.

Никакие угрозы со стороны администрации не могли удержать их летом от кражи овощей на огороде. И не один был убит за попытку стащить репу. Конвойный доносил: «Была попытка к побегу, пришлось стрелять». На самом деле была лишь попытка стащить репу и набить хоть чем-нибудь голодный желудок. Но самое ужасное это то, что рядом с этими голодными администрация жила на самую широкую ногу. Масло, мясо, молоко, белая мука в неограниченном количестве тратились у них на кухне. Интеллигентных женщин заставляли исполнять обязанности кухарок, готовить деликатесы, и при малейшем неудовольствии не понравившееся кушанье летело в помойку.

Третий бич – болезни. Как холод, так и недоедание вызывали огромную заболеваемость. Лазарет на 200 кроватей с трудом вмещал всех больных. Осенью была сильная эпидемия тифа. Из 1 200 человек переболело тифом около 800, но смертность сравнительно была невелика, умерло всего 22.

Всего с мая месяца умерло:

в мае – 12

в июне – 20

в июле – 50

в августе – 80

в сентябре – 110.

Из них – 110 от дизентерии и 80 от истощения.

Всего 442 чел.

Из этих данных видно, как с наступлением холодов смертность стала прогрессировать – и не только болезни, но голод и холод тому причиной. Изголодавшиеся люди набрасывались на всё, что попадало под руку, развивались желудочные болезни, и истощённый организм не выдерживал. Иногда тиф проходил благополучно, но затем человек умирал от истощения. В большом помещении (бывшей церкви) лежали выздоровевшие после тифа. Проходил врач или сестра, а со всех сторон худые, бледные, точно тени, больные скрипели: «Жирку бы, жирку нам»...

Но в аптеке рыбий жир вышел, пустой суп и сырой хлеб не восстанавливают сил, и выздоровевший от тифа угасал от недоедания. Только что больной оправился от дизентерии, появился аппетит, и он с жадностью набросился на суп, который выменял на табак, на последние крохи у тяжелобольных – шесть–семь мисок супа; пожирает их и на утро помирает. Приёмный покой ежедневно был полон больных, почти все больны, но врач, из заключённых же, не смел их признавать больными. Если у него слишком много больных, являлся комендант, распекал его, грозил ему карцером и сам отбирал больных. Их выстраивали в шеренгу, и начинался просмотр с руганью: «Да ты разве болен, ведь стоишь на ногах»… и т. д. – и часть отправлялась обратно в камеры, как здоровые. Однажды комендант распекал таким образом больных. Велел привести врача. Тот пришёл бледный, расстроенный и на окрики коменданта так растерялся, что отдал честь и гаркнул: «Виноват, ваше благородие». До чего надо было дойти, чтобы так забыться...

Его слова рассмешили коменданта, он расхохотался и не дал карцера. Были случаи смерти на приёме больных. Ежедневно утром подъезжали к больнице дровни и могильщики – бывший московский юрист и два студента, – стаскивали пять–шесть голых трупов, закрывали их рогожами и везли за город, где, безвестные, они зарывались в ямы.

Кроме физических лишений, заключенные постоянно находились в запуганном, пришибленном состоянии, благодаря крайне грубому отношению администрации. Во-первых, обращение было исключительно на «ты» и притом постоянно в грубом резком тоне. Администрация состояла из заключённых же, и каждый хотел поддержать свой престиж.

Очень развита была система доносов, жалоб, интриги. Постоянная угроза карцером, да и не только угроза, но и действительный карцер. Кроме карцера, сажали ещё в холодную башню на хлеб и воду. Был ещё Белый Дом. Он за пределами лагеря – маленький дом, на улицу выходило три окна, в маленькой комнате 40 человек – ни прогулок, ни врачебной помощи, уборной тоже нет, выводили на две минуты два раза в день. Там заболевали тифом и дней по десять до кризиса валялись без помощи. Некоторые просидели там больше месяца, заболели тифом и кончили психическим расстройством. Брань и рукоприкладство – обычные явления. А при прежнем коменданте, Бачулисе, не трудно было угодить и под расстрел. Положение женщин, в общем, было несколько лучше, но в другом отношении им и хуже. Говорить с мужчинами им строго запрещалось. Зато администрация имела над ними полную власть. Кухарки, прачки, прислуга набирались в администрацию из числа заключённых и притом нередко выбирали интеллигентных женщин. Под предлогом уборки квартиры помощники коменданта (так поступал, напр., Окрен) вызывали к себе девушек, которые им приглянулись, даже в ночное время. Затем эти вызовы учащались, и любимицы их возвращались с руками, полными угощений – прекращалась их голодовка. И у коменданта, и у помощников любовницы из заключённых.

Отказаться от каких-либо работ, ослушаться администрацию – вещь недопустимая: заключённые настолько были запуганы, что безропотно выносили все издевательства и грубости. Бывали случаи протеста – одна из таких протестанток, открыто выражавшая свое негодование, была расстреляна (при Бачулисе). Один раз пришли требовать к помощнику коменданта интеллигентную девушку, курсистку, в три часа ночи: она резко отказалась идти – и что же… Её же товарки стали умолять её не отказываться, иначе и ей и им – всем будет плохо.

Весь лагерь голодный, больной, забытый… Люди теряли всякий человеческий облик и превращались из людей в жалких забитых рабов... 11

Через семь лет – там же, в Берлине, было опубликовано свидетельство, бежавшего в 1925 году с Соловков в Финляндию бывшего белогвардейского офицера А. Клингера.

Клингер писал о массовых расстрелах чекистами, в том числе женщин и стариков… Одним из главных холмогорских палачей назвал чекиста-коммуниста, поляка Квицинского.

«До 1922 года Квицинский был помощником коменданта Холмогорского концентрационного лагеря, о котором не могут без ужаса вспоминать те немногие уцелевшие, что были перевезены из Холмогор, Архангельска и Пертоминска в Соловки. Неподалёку от холмогорского лагеря находился одинокий, стоявший в стороне дом, давно уже брошенный его владельцами. В этом доме несколько лет подряд происходили систематические избиения десятков тысяч заключённых, попадавших в Холмогоры из всех губерний России, Кавказа, Крыма, Украины и Сибири (в то время этот лагерь был главной тюрьмой для «контрреволюционеров»). Одинокая усадьба, в которой нашли себе смерть бесчисленные «белогвардейцы», называлась «Белым домом». Комендантом этого «Белого дома» и руководителем расстрелов был Квицинский. Разлагающиеся трупы казнённых не убирались, новые жертвы падали на трупы убитых раньше. Зловонная гора, тел была видна издали. По признанию самого Квицинского, только в январе – феврале 1921-го года в «Белом доме» было убито 11 000 человек, в том числе много женщин (сестёр милосердия) и священников. (В конце 1920-го года в Холмогоры стали прибывать тысячи заключённых из числа захваченных на Кавказе и в Крыму офицеров армий генералов Деникина и Врангеля, их родных и близких).

Перед переводом лагеря в Соловки Квицинский, заметая следы своих зверских преступлений; взорвал «Белый дом». 12

В самой России, «СССР», «Российской Федерации» (как угодно) о Холмогорском концентрационном лагере мелькнуло упоминание в письме читателя в журнал… «Советский экран» в 1990-ом году:

«Уважаемый редактор!

Предлагаю М. Е. Голдовской* тему «Север, Соловки» расширить до темы «Север, Соловки, Холмогоры». Не только потому, что Холмогоры находятся вблизи Соловков (всего в 70 километрах от Архангельска), но и потому, что в это же время и даже раньше здесь находился концентрационный лагерь. Мой дед, отец и мать могли бы свидетельствовать о расправах, творившихся в нём. К сожалению, в живых осталась только мать. Но сам я много слышал об ужасах лагеря, поэтому могу обо всём подробно рассказать и быть свидетелем, пусть косвенным. Мои отец – Шигин Андрей Дмитриевич, 1892 года рождения, инженер лесного хозяйства. С августа по декабрь 1920-го – заключённый Покровского концентрационного лагеря г. Москвы, с декабря 1920-го – заключённый Холмогорского лагеря. В марте 1922 года амнистирован решением ВЦИК. В 1956 году реабилитирован. Дело в том, что, находясь в белой армии Колчака, он был связан с большевистским подпольем.

Холмогорский концентрационный лагерь располагался на территории Холмогорского монастыря. Это был не просто лагерь принудительных работ. Таким он был только для заключённых, осужденных, как мой отец, лишь на 5 лет. Для осужденных на 10 лет этот лагерь становился конечным этапом жизни. В январе 1921 года Совет Народных Комиссаров принял постановление, подписанное Лениным, о прекращении расстрелов по политическим мотивам. Слишком много нареканий было с Запада. В действительности же расстрелы не только не прекращались, но приняли массовый характер. Губернские ЧК выносили решение об осуждении на 5 или 10 лет. Те, кому была дарована жизнь, осуждались на 5 лет, те же, которые приговаривались к расстрелу, получали 10 лет. Просто и удобно. И со стороны Международного Красного Креста не было нареканий. Все расстрелянные, как обнаруживалось при проверке, были оформлены умершими от истощения, тифа, туберкулеза и прочих болезней. Первая партия осужденных на 10 лет была убита и сожжена на территории самого монастыря. Но при сжигании трупов образовывался большой чад, да и трупы горели медленно. От этого метода властям лагеря пришлось отказаться. Следующие партии осужденных группами примерно по 300 человек в сопровождении чекистов велись через город к пристани на глазах у всех жителей. Холмогоры стоят на берегу реки Холмогорки. Людей грузили на баржу якобы для отправки на работу. Расстрелы производились, как считали жители, на «острове смерти» или на других островах. Отец и мать считали, что расстрелы проводились, возможно, и в тайге, на правом берегу Двины. Буксир успевал за день сделать рейс туда и обратно. Вечером с баржи выгружалась одежда расстрелянных и увозилась чекистами. Такие массовые акции проводились все лето 1922 года на глазах матери, отца, деда и всех жителей Холмогор. Среди них, уверен, можно и сейчас найти немало свидетелей...». 13

Ещё одно сообщение берлинской русской прессы: среди стихов Ахматовой, Бальмонта, Северянина, Ходасевича статья о «городе мёртвых» – Архангельске:

«После торжественных похорон пустых красных гробов началась расправа… Целое лето город стонал под гнетом террора. У меня нет цифр, сколько было убито, знаю, что все 800 офицеров, которым правительство Миллера предложило ехать в Лондон по Мурманской жел. дор., а само уехало на ледоколе, были убиты в первую очередь». 14

Вышеприведенную цитату архангелогородки, выжившей и бежавшей из ада Кедрова, Пластининой, Эйдука, привел в своей книге С. П. Мельгунов, позаимствовав её в «Голосе России»…

Когда Северная армия Е. К. Миллера сдалась большевикам в феврале – марте 1920 года, в её рядах насчитывалось 54 тысячи человек.15 Из этого числа примерно 1 700 человек смогли добраться до Норвегии и Финляндии. Из 1 700 спасшихся примерно 750 – офицеры. Число попавших в плен к большевикам офицеров Северной армии достигло 2–3 тысяч… Среди них был и Глеб Кирилин, о судьбе которого в 1977 году в Нью-Йорке опубликовала книгу «Другая зима, другая весна» его вдова Луиза де Кирилина-Лоуренс…

…В феврале 1920 года несколько тысяч солдат и офицеров Северной армии генерала Миллера выступили в свой последний поход к норвежской границе – навстречу смерти.

Среди них был и муж Лизы Кирилиной – лейтенант Глеб Кирилин. Но всё по порядку.

20-тилетняя шведка познакомилась с пленным русским лейтенантом в лагере для военнопленных в 1916 году в Дании. Глеб Кирилин, сын русского генерала, уроженец Царского Села попал в плен тяжелораненым. Два его родных брата погибли в боях первой мировой. В 1917 году Глеб Кирилин вернулся в Россию, но быстро понял, что режим, установившийся в стране после 1917 года, не для таких, как он. Едва избежав расстрела ЧК, он возвращается обратно. В первых числах 1919 года в одной из церквей Копенгагена состоялось венчание русского лейтенанта и его шведской возлюбленной (Луиза была из знатной шведской семьи).

Вскоре Глеб уехал сражаться за свободу России на Север в Архангельск – в армию генерала Миллера. Лиза последовала за ним. В своих воспоминаниях она не упоминает о декабристских жёнах, поехавших за своими мужьями, «государственными преступниками», в сибирскую ссылку, но, когда она пишет о своём отъезде из Архангельска на пинежский фронт (вслед за Глебом), образы Катерины Трубецкой-Лаваль и Марины Раевской проступают в шведке очень зримо…

Большая часть почти трехсотстраничной книги воспоминаний Луизы Оскаровны (так её звали в Архангельске) Кирилиной посвящены описанию событий 1919–1920 годов в нашем крае.

«Белое дело» закончилось поражением. Рыцари «белой мечты» уходят к норвежской границе. Приходят красные. Лизу арестовывает ЧК, но вскоре выпускает.

Лиза знала, что Глеб был захвачен в плен вместе с другими пятистами офицерами Северного фронта и отправлен в Москву. Выпущенная из архангельской тюрьмы, она едет туда. Мечется там между Покровским и Ивановскими лагерями в поисках Глеба. Пронёсся слух, что 500 офицеров, взятых на Северном фронте, отправлены обратно в Архангельск для «суда».

Лиза бросилась на вокзал. Там она встретила знакомую архангелогородку, произнесшую «каменные слова» – «все мертвы»; в ночь с 7 на 8 июля (1920 год – Ю.Д.) группа офицеров, Глеб в том числе, расстреляны из пулемётов в Холмогорах…

Трудно поверить в смерть любимого. Через руководителя приехавшей в Москву шведской рабочей делегации Катю Дилстрем Лиза пытается попасть на приём к Троцкому, чтобы получить точные сведения о судьбе Глеба. Но Троцкий «занят». Лизу принимает Луначарский и направляет её к Менжинскому, руководителю ЧК, заму Дзержинского. Ответа нет и от него.

В середине 20-х годов Лиза Кирилина уехала из Советской России. До своего отъезда она работала в Шведском Красном Кресте. Она жила с русским народом в страшные 1921–1924 годы. Миллионы людей умирали от голода, и она была в самом пекле – в волжских степях, в Новочеркасском и Ростовском регионах.

О судьбе Глеба ответ пришёл только через 10 лет после их разлуки в Архангельске в феврале 1920 года.

В книге историка С. Мельгунова «Красный террор в России» она прочитала о Холмогорском лагере смерти, где тысячи заключённых, «цвет русской молодёжи», были расстреляны, здесь же Лиза прочитала и о расстреле 800 офицеров летом 1920-го: «Наконец-то исторический факт лежал передо мною».

«Амнистию», да и то только «рядовым участникам Белой борьбы», большевистский «президиум ВЦИКа» объявил 3 ноября 1921 года. До того – год с лишним – уничтожали сдавшихся на Севере миллеровцев и в Крыму врангелевцев…

Не только тысячи «миллеровцев» легли в архангельско-холмогор-скую землю…

«Везде на занятых после отхода белых войск территориях применялся один и тот же приём: объявлялась регистрация офицеров, после чего явившихся тут же арестовывали и отправляли в лагеря (преимущественно на Север – в Архангельск, где их постепенно расстреливали)». 16

А концы преступлений – в воду.

«Много труда, притом же совершенно бесполезно, было потрачено Юридическим отделом ПКК* на разыскание бывших белых офицеров, отправленных в июле и августе 1920 г< ода > из Москвы в Архангельскую губ< ернию >. Это были, главным образом, офицеры и чиновники военного ведомства, арестованные при регистрации офицеров летом 1920 г< ода > на Кавказе и Донской области. В Москву они прибыли в июле и августе 1920 г< ода > и тогда же были отправлены в Архангельскую губ. <...> В сентябре 1921 г< ода > была получена из Главного Управления Принудительных Работ справка, что там имеются специальные списки белых офицеров, содержащихся в концентрационных лагерях. По соглашению с Главным Управлением была откомандирована служащая ПКК, которая сравнила составленный ПКК список разыскиваемых офицеров, содержащий около 400 фамилий, со всеми этими специальными списками, но, к сожалению, отыскать хотя бы одного разыскиваемого ей не удалось.

После этого запросы стали направляться, главным образом, в Архангельскую Губернскую Чрезвычайную Комиссию и Архангельское Управление концентрационных лагерей. На некоторые запросы получались ответы, что разыскиваемые в лагерях Архангельской губ. не значатся, но на большинство запросов вовсе не было ответов. <…> Тогда были составлены и поданы в ВЧК пробные запросы относительно 14-ти лиц, относительно коих имелись более или менее подробные сведения о том, что они были в Архангельской губ. (главным образом, в Холмогорском концентрационном лагере), откуда имелись от них письма. Ответа ни на один запрос не последовало <...>. 17

Несколько сотен имен «исчезнувших» офицеров мне удалось найти в небесполезных поисках в архиве бывшего архангельского обкома КПСС в начале 1990-х… Опубликовал…

А о «методах» писал ещё Н. Троицкий (Б. Яковлев)** в первом научном исследовании о советских концлагерях. Книга впервые опубликована на Западе в 1955 году. На родине автора её не издали даже в разгар «гласности» М. С. Горбачева.

Методы допроса.

Основы методов допроса подследственных были заложены ещё в ВЧК в 1917 году. Постепенно совершенствуясь, они составили систему, которой и пользуются до настоящего времени. <…>

Ругань;

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: