Февраля, намного позже Ночь. 5 страница

Он начал с точки, расположенной примерно на дюйм выше ее паха. Двумя выпрямленными пальцами, средним и указательным, он производил круговые движения против часовой стрелки в пространстве между ее ногами, затем отводил руку в сторону и вверх, не прекращая спирального движения в дымном воздухе.

Первая чакра. Он повторил это три раза и приступил ко второй чакре, в полдюйма выше края панталон. Он начинал с медленного и точного крута диаметром три дюйма, затем ускорял движение и на предельной скорости вращения отводил руку вверх и в сторону.

Ее живот, сердце, углубление в основании горла, лоб — я отступил в сторону — и, наконец, темя.

Когда он закончил и стоял у изголовья, я увидел, как расфокусировались его глаза, почти незаметно сместились оси зрачков, и пустые, почти остекленевшие…

— Смотрите.

Я оторвал взгляд от его лица и стал смотреть вниз, на тело, на все те же едва заметные дыхательные движения грудной клетки.

И Моралес ударил меня по голове.

Это было как молния. Он поднял локоть и нанес мне короткий болезненный удар по лбу. У меня все поплыло перед глазами. Рефлскторно я схватился рукой за ушибленное место.

— Какого черта…

— Смотрите! — приказал он.

Это длилось одно мгновение. Что-то появилось на поверхности ее тела. Что-то молочное, просвечивающее, около дюйма шириной, окружало контуры ее тела. Затем оно исчезло.

— Станьте здесь.

Он крепко взял меня за предплечье и, обведя вокруг кровати, поставил возле изголовья.

— Смотрите теперь. Расслабьте фокус.

Пока я добивался нерезкости зрения, он легонько выстукал пальцами круг у меня на лбу, а затем стукнул по нему фаланговым суставом. И тогда я увидел. Вне фокуса, но несомненно там, на этот раз на расстоянии трех-четырех дюймов от поверхности тела, возникло тончайшее сияние, словно светящаяся форма ее тела отделялась от плоти. Мне приходилось делать усилия, чтобы не фокусировать зрение. Я почувствовал, как невольный озноб поднимается у меня по спине.

— Следите за дыханием, — велел он.

Я выдыхал и вдыхал как можно спокойнее, чтобы ничем не нарушить качество видения.

— Я в самом деле вижу это? — прошептал я.

— Да, мой друг, вы видите это. Это видение мы забыли, оно было затуманено временем и рассудком.

— Что это такое?

— Это она, — сказал он. — Это се сущность, ее световое тело. Она назвала бы это душой. Она хочет отпустить ее. Теперь смотрите дальше. Мы ей поможем.

Я обернулся, чтобы взглянуть на него, и… там что-то было, но оно исчезло. Что-то вокруг его головы и на плечах, но я моргнул — и больше ничего не увидел, кроме резких очертаний его лица, смягченных только оранжевым светом свечей.

Моралес снова работал с ней. Он повторил всю процедуру, которую я уже видел, повторил так же терпеливо и энергично, без малейшего колебания, весь отдавшись работе руками.

Я вышел на минуту из хижины. Я вдыхал холодный ночной воздух и пытался навести порядок у себя в голове, но… Дон Хикарам? Это правда?

Небо очистилось. Через неделю будет полнолуние. Сверкали звезды, а во дворе вокруг большого костра собралось полтора-два десятка жителей деревни. Кто-то распевал веселую песенку па испанском, и это меня удивило. Жизнь игла своим чередом, в воздухе пахло вкусной едой, люди что-то делали. Все как обычно.

А у меня за спиной, при свете свечей, человек, которого я уже привык считать своим другом, странный, идиосинкразический, поэтичный профессор философии отделял «световое тело» умирающей женщины от ее физического тела, помогая ей умереть. А Диего сказал ему: «Спасибо, дон Хикарам».

Я потер пятно на лбу. Кожа была нежной. Я возвратился в хижину.

Контраст между тем, что я видел во дворе — людей, звезды, Луну, и тем, что предстало моим глазам в комнате, был разителен.

Моралес стоял, наклонившись к ее голове, и что-то шептал; губы его находились на расстоянии меньше дюйма от ее уха. Внезапно ее грудь поднялась, она судорожно вдохнула, воздух с шумом наполнил ее легкие — и дыхание остановилось.

— Выдох!

И я услышал долгий, хриплый и трудный выдох, последнее дыхание, покидавшее ее грудь и выходившее через раскрытый рот. А затем я вдруг увидел, словно краем глаза, как молочное свечение, которого я не заметил после возвращения в комнату, поднимается и собирается в какую-то неопределенную, бесформенную массу; молочная и полупрозрачная, словно опал, она повисла над ее грудью, она парила над нею на высоте двенадцати-восемнадцати дюймов. Моралес резко хлопнул в ладони над грудной клеткой, и масса переместилась, проплыла над горлом, головой и, наконец, исчезла.

— Господи Боже мой, — сказал я.

Моралес взглянул на меня.

— Вы видели ее?

Я приблизился к постели и посмотрел на лицо. Странная вещь смерть. У женщины была кома, никакого выражения на лице, но смерть все же нашла способ заявить себя, смягчив это лицо и сробщив ему недвижность абсолютного покоя. Лик смерти нельзя спутать ни с чем. Никакого движения крови под поверхностью, ни малейшего пульса сосудов. Ничто живое не может быть столь недвижным. Жизнь, подобно смерти, есть нечто видимое, но смерть есть маска, маска последнего покоя.

— Что это было? — Я все еще говорил шепотом.

— Кечуа называют это viracocha. — Он закрыл ей веки, придерживая их кончиками пальцев. Он застегнул ее сорочку и укрыл ее всю одеялом. — Я рад, что вы видели это, — сказал он.

Наконец он задул остальные свечи.

В честь дона Хикарама деревня приготовила целую свинью. Они выкопали яму и умертвили животное и изжарили его на вертеле. И была chicha, кукурузное пиво.

Мелькор, парень в бейсбольной кепке, говорил по-испански. Он рассказал мне, что Диего познакомился с доном Хикарамом много лет назад. Hatun laika шел через деревню и сделал здесь остановку; он вылечил отца Диего от болезни, название которой нельзя перевести, — похоже, это была эмфизема. Старик уже умер, но до последнего своего часа он дышал свободно, благодаря дону Хикараму, рассказывал Мелькор. Два дня назад, когда появились индейцы с умирающей миссионеркой на носилках, жители села не знали, что делать. Диего пошел на сатро и положил там старинный камень с резьбой, который шаман подарил его отцу. Это милость Божья, что мы пришли.

Трапеза отняла у меня последние силы. Chicha ударила мне в голову, и без того шедшую кругом от всего, что происходило в последние несколько часов. Я извинился и отправился в приготовленную нам комнату, где на полу уже лежали охапки свежей соломы. Я был слишком сбит с толку и к тому же засыпал на ходу, чтобы записывать что-либо в дневнике. Я расшнуровал башмаки, снял их и залез в спальный мешок.

Мне снился сон. Я лежу на песке, подставив живот солнцу. Смотрю на солнце. Белизна солнечного света, щуриться не нужно. Очень хорошо, я так и буду лежать здесь и смотреть на него. Да, но это же вредно для глаз.

Закрываю глаза. Оранжевые веки. Дуновение теплого воздуха пустыни проникает мне в легкие. Теплый покой, солнечное блаженство. Так можно лежать вечно.

Движение. Рваная тень перекрывает поток света, льющийся сквозь мои закрытые веки. Желудок трепещет от предчувствия опасности, я в страхе открываю глаза. Внезапная грозная тень ниоткуда… издалека… приближается быстро! Она пронзительно кричит и камнем падает вниз, и я откатываюсь в сторону, в песок, от удара когтей птицы, рвущих мне живот. Откатываюсь дальше, вот я снова на спине, обливаюсь потом от страха. Я опираюсь на локти, вытягиваю шею, стараясь рассмотреть глубокую, кровавую с песком рану в моем животе, красную кровь, желтый жир, а чудовищный черный орел уже летит снова, закрывает небо, удары его крыльев обрушиваются на мое тело, парализуют мне руки, тупая, далекая боль возникает в бедрах, там, где впились его белые, как кость, когти. Выгибая шею с торчащими во все стороны перьями, он своим хирургическим клювом захватывает, выкручивает мои внутренние органы, с дикой, голодной яростью вытаскивает кишки через дыру в животе.

Бери их! Вырывай, только скорей бы это кончилось, Бога ради! Он распрямляет крылья, закрывая ими все небо, и резко выдергивает мои внутренности, перья его дыбятся, и я кричу, а он приглаживает торчащие перья…

— Проснитесь!

Я судорожно хватаю воздух, я уже сижу, наполовину высунувшись из мешка, мои пальцы впились в солому. Моралес лежит, опираясь на локоть и укрывшись пончо, как одеялом.

— Вам не следовало заниматься любовью с дочерью Рамона.

Марта

Дон Хикарам. Как? Он ведет двойную жизнь? Только что это был кроткий городской профессор Моралес, водил своих студентов в ближайший храм инков, и он же — дон Хикарам! Шаман! Shazam!

А собственно, почему нет? Однако я не могу прийти в себя: все это время мой спутник был тем самым человеком, которого мы искали. Этот ребус мне не но силам. Для чего, с какой целью?

Он выжидал, наблюдал за мной, испытывая меня. Мои намерения. Мой поход в джунгли, мое время, проведенное у Максимо и Аниты, — что, это тоже были испытания? В тот день, когда мы познакомились в кафетерии, он рассказывал мне, что существует обычай у шаманов делиться своими знаниями с каждым, кто этого пожелает, по при условии, что он покажет свои безупречные намерения. Чистоту цели.

Я достиг этого? Или все произошло случайно, благодаря совпадению нашего маршрута с событиями в этой деревушке, со смертью старой миссионерки? Открытие пришло так просто, так драматично и изящно…

Все это время, пока я искал предмет исследования, hatun laika, он изучал меня. Учил меня. Что же будет дальше? Что случилось с моим зрением? В самом ли деле я видел, как отделяется ее энергетическое тело? Утро всегда приносит сомнения относительно событий, которые происходили вечером.

Выйдя из деревни, мы не вернулись назад на нашу поляну, а направились на север через мелкие заросли. Прошло около часа, прежде чем я спросил его о своем сновидении.

— Этот орел от Рамона, — сказал он. — Он следует за вами со времени вашего возвращения из джунглей. Он представился вам в вашем сне.

— По вы видели его, — сказал я. — Хесус Завала угадал его. Анита и Максимо говорили о нем.

— Правда?

— Как же это?

Он остановился и наклонил голову набок.

— Вы слышите ручей?

Я прислушался. Отдаленный шум воды среди камней.

— Да.

— Это где-то там, за этим холмиком.

— Да.

— Предположим, я этот ручей знаю, знаю его каменистое русло. Я сижу здесь и разжигаю костер, а вы тем временем идете прогуляться в сторону ручья. Вы возвращаетесь час спустя совершенно мокрый. Ваши волосы, сорочка, брюки, башмаки. Я говорю вам: «Вы купались». Вас это не удивляет.

— Конечно, нет.

— Конечно, нет! Вы мокрый, это видно. Далее, я говорю, что вам следовало снять одежду перед купанием.

— А что если я просто прогуливался и упал в ручей? — спросил я, чувствуя детский характер вопроса и наивность логики.

— Я же сказал, что знаю ручей и острые камни его дна и берегов, и я вижу, что ваша одежда хотя и вымокла, но нигде не разорвана и не испачкана.

— Прекрасно, — сказал я. — Это так называемая дедуктивная логика, основанная на ваших знаниях и ваших наблюдениях.

— Да, вроде как у Шерлока Холмса, — сказал он.

— Каждый пришел бы к таким же выводам.

— Несомненно, потому что все мы привыкли рассуждать на основании того, что привыкли видеть, на очевидности нашей сознательной, бодрствующей готовности. Мне нетрудно увидеть, что вы промокли, и так же легко видеть эту силу, которую Рамон послал вслед за вами. Она прилипает к вам, как одежда. Зрение — это искусство. То же и видение. Кое-что вам уже удалось увидеть. Вы должны начать понимать.

— Мое обучение, мое воспитание мешают мне понимать.

— Да. Ваши условности вам говорят одно, ваш опыт — другое. Для западных людей очень характерно то, что прежде чем признать ценность чего-либо или хотя бы допустить существование этого, они должны это понять.

— Ну, хорошо, — сказал я. — Я не видел этого орла.

— Видели, — возразил он. — Сегодня ночью.

— Во сне.

— Что ж, если вы не сознаете эту силу, то, значит, она находится вне вашего сознания. Закройте глаза и смотрите сон, мой друг. Овладейте сновидением, и вы овладеете бессознательным. Самый истинный в жизни опыт тот, который мы приобретаем, сновидя наяву.

— Так вы предполагаете, что шаман может видеть бессознательное другого человека?

Он покачал головой.

— Что вы так стремитесь все свести к простому определению? Вы никогда не охватите сущность этих понятий простыми словесными формулами. Вы должны мыслить как поэт. Думайте метафорами и образами. Возьмите, например, лагуну за хижиной Рамона. Ведь это поэтический образ души, психики. Поверхность, которую мы привыкли видеть, зависит от того, что лежит под нею. Поверхность покоится на невидимых глубинах, не так ли?

— Да, я думал об этой аналогии.

— Хорошо. Значит, вы можете понять.

Мы снова вышли на свободное пространство и спускались вниз по травянистому склону.

— Мы привыкли стоять на берегу и смотреть на поверхность лагуны. Нам дано выводить логически, что там скрыто под поверхностью, но очень немного. Каждый может прыгнуть в лагуну, ио никто не подозревает, какие опасности может таить глубина. Лагуна может оказаться очень глубокой, там могут быть растения, которые только и ждут, чтобы опутать и затянуть в ловушку. Могут быть опасные течения. Могуг быть piranas.

— Страх удерживает от ныряния, — сказал я.

— Конечно, конечно. Но если вы измените перспективу, если вы посмотрите, где от поверхности воды отражается Солнце, если вы взглянете на нее с его точки зрения, с высоты, где летают орлы, вы увидите, что находится в глубине, увидите, на чем покоится поверхность.

— На бессознательном, — сказал я.

— Если вам так хочется. — Он вздохнул. — Когда вы обретаете видение, вы можете изучить лагуну и плавать, где пожелаете.

— Я понимаю, — сказал я. И действительно, я понял все. А он стал развивать метафору дальше.

— Новая перспектива позволит вам увидеть не только настоящее состояние лагуны, но и многое из ее истории; вы увидите все, что коснулось ее поверхности и пошло на дно. Вы сможете увидеть даже, какое воздействие на жизнь лагуны оказало все то, что проникло сквозь ее поверхность: затопленное бревно покрыли водоросли, а рыбы вынуждены огибать его. Все, что когда-либо упало в лагуну, как-то изменило ее характер. Некоторые предметы глубоко вросли в нее, слились с нею, но все они видимы.

— Ее прошлое видимо.

— Да, и те последствия, которые оно вызвало.

— Это хорошая метафора, — сказал я. — Но если вы сравниваете разум с прудом, то это уже география, это берега, которые удерживают воду. Сосуд, в котором содержится жидкость. Определенное место, где находится разум. То есть это аргумент локализации сознания в мозге, пребывания разума в черепе.

— Я не сравнивал разум с прудом, я сравнивал его с той лагуной, которая напутала вас. Лагуна — это часть реки. Это такое место, где берега расширяются, дно становится глубже, а вода замедляет свое течение — но не прекращает его!

Он весело улыбнулся.

— Я могу даже пойти к верховью, к источнику реки, я могу тысячами способов воздействовать на лагуну, управляя источником. Я могу пустить по течению какой-либо предмет, и, если не случится преграды, он доплывет до лагуны и будет долго плавать по ней, возможно, даже утонет в ее глубине. — Он взглянул на меня искоса. — Я могу опустить руку в воду и вызвать волну, которая, возможно, докатится до лагуны и отразится от ее берегов. Возможно, она даже перевернет каноэ, в котором вы сидите, или спасет вас, выбросив на берег.

Я рассмеялся.

— Так что же мне делать с этим орлом?

Он сунул за щеку кусочек коры коричного дерева.

— Научитесь видеть его. Научитесь тому, чему он должен научить вас, и возвращайтесь в джунгли. Вам все равно придется вернуться туда. Закончить Западный путь.

Так началось мое ученичество у Антонио Моралеса Бака. Дона Хикарама. Он когда-то сказал мне, что если я встречу шамана-мастера, я должен буду обратиться к нему не как психолог, а как студент. Но, хотя я и называю это ученичеством, по-настоящему нас связывала дружба.

Оставив деревню Диего, мы шли целый день и остановились наконец возле небольшого холма в центре луговой равнины. Вершнну холма венчали руины древнего строения; основание его было погребено под землей и зарослями травы. Казалось, эти руины сами вырастают из толщи холма. Начинались сумерки, когда мы поднялись наверх и оглянулись. Внизу с одной стороны тянулись редкие перелески, а с другой начинался склон долины, которая тянулась почти на милю от alliplano, чтобы соединиться с глубокой зеленой поймой Урубамбы.

— Наблюдательный пункт, — сказал Антонио и похлопал ладонью по поверхности гранитной стены. — Один из нескольких сотен. Они покрывали всю империю инков.

Через узкий пролом в стене мы проникли в небольшое уютное пространство среди упавших каменных блоков и густой травы. Один из блоков, почти идеальный образец искусства древних каменотесов, лежал у основания стены. Антонио жестом пригласил меня ухватиться за один из углов, и мы перевалили его на другую грань. Под ним оказалось облицованное камнями углубление длиной два фута, шириной один фут и глубиной восемь дюймов, вероятно, часть древнего ирригационного канала. В углублении лежал длинный сверток, что-то укутанное в старую красно-коричневую индийскую скатерть.

— Что это?

— Моя mesa, — сказал он. — Нам нужен огонь.

Я сбежал вниз с холма, набрал сучьев для костра, а когда поднялся обратно, увидел выложенный на земле четырехугольный помост из сухих прутьев, как будто для крохотного погребального костра. В центре помоста лежал пучок сухой травы. Он зажег все это от спички, и мы стали раскладывать наш костер вокруг этого центра.

— Сегодня мы не будем ужинать, — сказал он, развязывая бечевку на свертке. Он расстелил скатерть на траве; в свертке оказались два коротких жезла и сумка из мягкой кожи.

— Mesa, — сказал он, — это набор предметов, обладающих силой; они помогают использовать силы Природы. Это сердце ритуала.

— Это ваша mesa.

Он кивнул утвердительно.

— Она очень проста и очень стара. Существуют и другие, значительно более сложные, с предметами для каждого случая. — Он подмигнул мне. — Для всевозможных ситуаций. Но mesa может быть и столь же простой, как хвойная постель среди нескольких камней.

Он воткнул оба жезла в землю возле верхних углов скатерти.

Левый жезл был из твердого черного дерева, вырезанного в форме левой спирали, правый — из полированной резной кости и заканчивался сверху рукояткой в виде изогнутого клюва.

— Они представляют полярные силы, — сказал он. — Темноту и свет.

Он стал выкладывать предметы из сумки на скатерть. Их было немного, и в тот первый раз он не объяснял мне значение каждого из них. Там была высеченная из обсидиана фигурка, полуягуар, полуптица: земля и небо, два великих царства. Была деревянная рыба или дельфин, доступ к подводному царству, глубине, душе. Была еще золотая сова, не более двух дюймов высотой; она представляла ночное видение и мудрость темноты.

Много лет спустя я узнал, что этот предмет у некоторых шаманов вызывал благоговейный ужас; в нем таилась сила древних утерянных знаний, и простому целителю он был ни к чему. Там был орел, вырезанный из какого-то темно-серого камня и инкрустированный ромбовидными кусочками морской раковины.

«Каждый из нас носит вселенную внутри себя», — сказал мне позже Антонио; орел нужен был для полета в эту вселенную.

Были и другие вещи, камни и оболочки, обломок кристалла, маленькая деревянная чашка. Все они были гладко отполированы руками тех, кто сотни лет пользовался ими, и напоминали амулеты в антропологическом музее. Наконец он вынул из сумки старинный пузырек из посеребренного стекла, наполненный до половины зеленовато-коричневой жидкостью, похожей на китайский чай.

— Сегодня ночью мы исполним ритуал, — сказал он. — Вы сделали важные шаги к обретению видения, но вы все еще двигаетесь среди Природы неловко, словно неприкаянный. Вы должны идти через лес или через луг так же, как вам надлежит идти по жизни: с доверием, уважением и с легкостью.

Солнце исчезло за горизонтом; наш костер трещал, посылая в темнеющее небо пригоршни искр.

— Сегодня ночью вы в первый раз выпьете Сан Педро, — сказал он. — Сан Педро, или святой Петр, держатель ключей от небес. Это называется еще huachwna, «плоть богов».

— Причастие, — сказал я.

— Да. Вообразите себе кактус Сан Педро, он стоит одиноко, протягивая руки к небу, а корни его врастают далеко в глубину Земли. Это избранное средство у шаманов, оно помогает шаману войти в тело Земли, встретиться с Матерью-Богиней, стать лицом к лицу с силой Природы. Он растет во всех умеренных зонах Перу: на побережье, в горах, в пустыне и в джунглях. Приготовление его держится в строгом секрете. Просто сваренный, он вызывает легкую эйфорию; но когда дистиллируют его эфирные масла и смешивают их с ароматами очистительных трав, то получается напиток огромной силы и вдохновения. Им нельзя злоупотреблять.

— Это ритуальное, визионерское растение, — продолжал он. — На Южном пути оно поможет вам увидеть свое прошлое в самых постыдных его формах; на Западном пути оно даст вам силу встретить смерть; на Северном укажет дорогу к мастерству; на Восточном поможет вызвать ваших животных силы и освоить искусство ваших животных, которое вам понадобится, чтобы хорошо приспособиться к миру, не отбрасывать тени и не оставлять следов.

Он помолчал и кивнул головой:

— Да, и еще оно подготовит вас, откроет вам доступ к… высшим способностям, к вашим собственным сокровищам. К высшим состояниям.

Он отвинтил серебряный колпачок на сосуде и налил в чашку небольшое количество жидкости, не больше половины мерного стаканчика.

— Это напиток особый и священный. Вы и в прошлом употребляли психоделики; но без мотива, без чистоты цели и без связи с землей всякий «мистический» опыт становится психическим хулиганством. Безответственное употребление любого наркотика только дискредитирует и пародирует истинный союз с Природой и Великим Духом. Вы словно идете в какой-то духовный бордель и самым опасным образом уни жаете свою высшую сущность, сжигаете свою жизненную силу. Задача шамана состоит в том, чтобы эту силу укрепить, расширить энергетическую оболочку, которая окружаетчеловеческос тело, наполнить ее жизнью, накапливая личную силу. — Он остановился и, набрав воздуха, подул в сторону, как будто заканчивая-разговор или задувая свечу. — То, что вы сейчас вы пьете, является естественной растительной субстанцией, которая очистит и приведет в равновесие ваше тело и окружающие вас энергетические ноля. Только тогда, когда тело, разум и дух приведены в равновесие, шаман может совершить поистине могущественный акт.

Он протянул мне чашку.

— Встаньте и приветствуйте все четыре стороны света.

Я взял чашку и встал возле костра, спиной к Антонно и лицом к югу. Я не имел понятия, что мне делать. И тут я услышал за спиной его спокойную, ласковую испанскую речь.

— Мы призываем Сачамаму, великую змею озера Ярино-коча: дух Юга, приди к нам. Обвейся вокруг нас, древняя Мать, укутай, обними нас своими светоносными кольцами.

Я поднял чашку к южному небу. Я чувствовал себя в полном сознании, обращаясь с приветственным тостом к воздуху.

— Гей! — произнес он, и это звучало как Аминь, и я повторил: — Гей!

Я повернулся направо и смотрел теперь на далекую вершину, где от нас спряталось солнце.

— Мы призываем дух Запада, Мать-Сестру Ягуара, золотого ягуара, который съедает умирающее Солнце. Приди к нам, ты, кто видел рождение и смерть галактик. Позволь нам посмотреть в твои глаза. Научи нас твоей благодати.

Что же говорил Рамон о ягуаре?

— Гей!

— Ген!

Я приказал себе сосредоточиться на ритуале и повернулся лицом к северу.

— Мы призываем мудрость Севера, обители древних учителей, наших праматерей и праотцов. Я представляю вам человека, который не принадлежит к моему народу, но принадлежит к нашим народам. Примите его, приветствуйте его. Благословите нас в нашем деле, и только о деле будут наши помыслы, когда придем мы однажды в ваш хрустальный дворец и сядем среди вас на совет. Гей!

— Гей!

— И мы призываем дух Востока. Слети к нам с твоей вершины, великий орел. Научи нас видеть твоими глазами, чтобы наше видение проникало в землю и в небеса. Полети сейчас с нами и наблюдай за нами. Научи нас летать крыло-в-крыло с Великим Духом. Гей!

— Гей!

Я обернулся, и Антонио жестом велел мне поставить чашку на землю.

— К Пачамаме, великой Матери Земле. — Это была интонация молитвы. — Ты, кто взращивает и питает нас своей грудью, научи нас ходить по твоему телу с достоинством и красотой. Гей!

— Гей!!

Он поднял руку, и я протянул чашку к небу.

— Великий Дух Виракоча, мать и отец, мы приветствуем тебя, и все, что мы делаем, пусть будет тебе во славу. Гей, гей!

— Гей!

Кивком головы он велел мне сесть напротив него. Еще один кивок, и я выпил Сан Педро. Слабый вкус аниса.

Антонио закрыл глаза и стал дышать глубоко, выдыхая воздух через собранные в трубочку губы. Я последовал его примеру, и вскоре ритмическое постукивание погремушки отбивало темп моего дыхания: три-три. Он пел на языке кечуа. Я не мог понять, откуда идет звук погремушки. Я думал о том, что он сказал, о Сан Педро, о растении (я слышал о нем раньше), вспомнил его слова об употреблении различных веществ без мотива, без чистоты цели и без связи с Землей. Опыт и служба опыту. Затем я отдался гипнотическому ритму погремушки и песни. Я начал ощущать свое тело. Я чувствовал напряженность в шее и плечах, болезненность в местах, натертых лямками рюкзака. Не открывая глаз, я опустил плечи, стал двигать головой из стороны в сторону, по очереди растягивая мышцы. Удивительное ощущение. Я поднял плечи и сделал ими несколько круговых движений назад; никогда еще у меня не было такой мускулатуры, такого быстрого облегчения и расслабления, я понял, что мои движения необычайно пластичны, чувствительны к каждому болезненному или напряженному мускулу. Мне не терпелось исследовать это новое свойство, и я повернулся влево, ухватившись правой рукой за левое колено; я потянулся, закручивая влево верхнюю часть корпуса, и почувствовал, как хрустнули три позвонка. То же самое вправо — и еще три щелчка в спине, и огромное облегчение. Мне хотелось двигаться, растягиваться, дать телу работу; свет костра падал на мои закрытые веки, это был поток крохотных цветных точек, словно отдельные фотоны пастельных тонов пролетали сквозь ткани иск, пересекали зрачок и регистрировались в зрительном центре и тыльной части мозга.

Я совершенно не контролировал времени; когда я открыл глаза, лицо Антонио на мгновение показалось мне таким ястребино-хищным, что я заморгал. Он улыбался, глядя на меня поверх mesa. Он набрал чего-то в рот из небольшой бутылочки, которой я раньше не заметил. Он протянул руку к скатерти, взял оттуда золотую сову и некоторое время держал се между ладонями, как на молитве, а затем переложил в одну руку и, как из пульверизатора, брызнул на нее изо рта снопом тончайших капелек душистого масла. Запах масла проник мне в ноздри, и в голове зашумело. Золотая сова отражала свет костра и, казалось, излучала сияние. Он спрятал ее в кулак, протянул руку ко мне и разжал пальцы.

— Возьми ее. Левой рукой.

Я взял ее.

— Держи ее. Закрой глаза и смотри внутренним зрением. Энергетический объект является фокальной точкой. Это вроде камертона.

Я закрыл глаза и представил, что мой лоб раскрывается… Сияние… фиолетового цвета…

— Ты на правильном нуги. Превосходно, мой друг.

И я увидел женщину, женщину из грез; ее облегали крылья совы, и из-под них высунулось плечо, покрытое перьями, она повернула голову и взглянула на меня через плечо, ее глаза раскрылись… и раскрылись перья… с глазами. Глаза среди перьев. У меня перехватило дыхание. Я открыл глаза и посмотрел на предмет у меня на ладони, затем на Антонио.

— Как ты себя чувствуешь?

— Я чувствую себя удивительно.

— Встань и иди, — сказал он. — Спускайся с холма и иди в лес.

Я наклонился, чтобы положить сову на место; он остановил меня прикосновением руки.

— Нет, нет. Возьми ее с собой. Никогда не оставляй mesa или волшебный круг без защиты.

Я почему-то кивнул и поднялся. Мои ноги требовали движения, и я пошел. Я вышел из освещенного костром круга и направился вниз, к основанию холма, и вошел в лес.

Сосновая роща звенела. Каждое дерево выделялось собственным свечением, сияющим нежным контуром, который колебался вместе с малейшими движениями веток, даже иголки вибрировали от северного легкого ветерка. Живые существа, у них есть плоть, и в ней струится питательная влага; они вырастают из земли, они манят к себе солнечный свет, и он остается в них… Как мог я не замечать этого раньше? Их осязаемое доброе присутствие открылось мне впервые; а ведь я ходил среди них всего несколько часов назад и не видел, не осознавал их души и тихой пульсации жизни. Их сознания. Наше родство было глубоким. И я почувствовал, как меня подталкивает в спину легкий ветерок, и побежал. Касались ли мои ноги земли? Да, конечно, так точно и быстро, через хвойный настил я никогда еще так не бежал. Я ни от чего не убегал и ни к чему не стремился, это быстрое движение было только движением, это был танец ловкости, ликующий слалом среди деревьев, где не было никаких тропинок, сплошная подушка хвойных иголок и холодной почвы, скорее, скорее… Я бежал всем своим телом, каждый мускул двигался совершенно свободно и в то же время участвовал в совершенной гармонии, воздух расступался и вихрился за моей спиною.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: