Октября, Сан-Паоло.

Опять видел во сне Антонио. Мы идем по alliplano. У него в руках стручок с семенами мимозы. Играем в прятки. Я помню, мне снился подобный сон, когда я был там. На этот раз он прячет стручок, а я должен найти его, обращаясь к деревьям за помощью. Ветер тихо шумит в соснах, и они излучают собственное сияние. Я спрашиваю у дерева: «Где стручок с семенами?»; Антонио хохочет и говорит мне, что я очень глупо выгляжу, стоя здесь и разговаривая с деревьями. Я злюсь и топаю ногой, но после этого уже спрашиваю без вопроса; я думаю свой вопрос, и один из кустов в десяти шагах от меня начинает светиться ярче. Я иду туда и нахожу стручок.

Сегодня вечером Андраде приглашает меня на сеанс.

Звонила Стефани. В ее голосе слышна напряженность.

Позже. Два часа ночи. Страшно устал, но должен записать это, прежде чем усну. Этот сеанс. Все доктора медицины и физиологи, интересующиеся медиумизмом, собираются здесь каждый четверг, как на игру в покер. Андраде объяснил, что целью сегодняшнего сеанса будет исцеление некоторых людей, которые уже умерли, но их дух еще привязан к прошедшему биологическому опыту. Люди, умершие без сознания и задержанные «между этим миром и следующим», все еще испытывают боль, переживают симптомы той болезпи, от которой они умерли. Андраде часто работает как своего рода духовный врачеватель. Медиумом была красивая бразилианка средних лет, звали ее Регина. Мы все взялись за руки, и она вошла в глубокий транс и стала «воплощать» различных «духов»; Андраде беседовал с ними в стиле классического сеанса психотерапии. Три эпизода — двое мужчин и одна женщина — велись на португальском языке; каждый раз голос Регины разительно изменялся. Под конец сеанса Регина выглядела уставшей и неуверенной.

Прочитали Отче наш, включили полное освещение, и внезапно Регина заговорила по-испански, тихим дрожащим голосом: «Где я, Господи… помоги мне…» Андраде заговорил с ней. Ей очень плохо, она испугана, у нее пересохло во рту, и такая пустота в груди. Андраде объяснил ей, что она сейчас находится по ту сторону смерти, что она не в своем прежнем теле…

— Мне… я не знаю, как мне быть…

— Смотри! — сказал он. — Смотри на себя. Почувствуй свое тело.

Регина провела руками по своей одежде.

— Это твои руки, грудь?

— Нет… это молодое тело.

Андраде сказал ей, что она сейчас находится в теле медиума. Ее дух обрел сознание, он разбужен от кошмара, в который она захвачена, уже не живая, но и не совсем мертвая.

В это мгновение Регина взглянула на меня и ахнула:

— Бомби! Это ты, малыш мой?

Я вскочил, мой стул перевернулся. Регина бросилась ко мне на грудь:

— Помоги мне! Помоги мне, прошу тебя!

Я побледнел. Андраде с кем-то из гостей оторвали ее от меня и принялись успокаивать. Я слушал в каком-то оцепенении. Только моя бабушка называла меня этим именем.

Андраде утешал и ободрял ее, просил ее посмотреть хорошенько вокруг, здесь много других людей, готовых ей помочь, это безопасно, отсюда можно выйти в другой мир; и она успокоилась и стала называть вещи и имена — имена ее матери, отца, мужа (моего дедушки).

Ее боль и дискомфорт улеглись, она почувствовала себя моложе, сильнее, и Андраде сказал ей, что она живет в физическом мире, в кошмарном царстве между мирами.

Она еще раз обернулась ко мне и сказала:

— Спасибо, что ты пришел сюда. Я всегда буду любить тебя и буду с тобой. Береги отца.

Никто здесь ничего не знал о Марии Луизе. Возможно, Регина была сенситивом. Возможно, она ощутила мою утрату и получила все имена и соответствующую информацию телепатическим путем. Я сегодня знаю не больше, чем знал тогда, потому что у меня не было необходимости анализировать этот опыт. Андраде был весьма симпатичен, но вполне трезв и решителен во всей сцене. Я был глубоко взволнован и вместе с тем, надо признаться, счастлив от мысли, что бабушка теперь избавлена от страданий и может спокойно уйти.

Однако я был сыт смертью по горло.

Октября

Мог ли я сделать для нее больше? Облегчить ее муки и помочь умереть еще в Майами?

Я возвращаюсь в Перу. Я устал от выслеживания смертью, котами, орлами. Я заказал билет на рейс Сан-Паоло— Лима— Куско.

Кажется, моя работа па Западном пути началась еще на altiplano. Я возвращаюсь, чтобы закончить ее.

*12*

Если бы даже мое твердое убеждение в бессмертии души оказалось иллюзией, то иллюзия эта благодатна, и я буду лелеять ее до последнего моего дыхания.

Цицерон.

Известие о болезни профессора Моралеса поразило меня своей нелепостью. Существуют люди, которых невозможно представить себе нездоровыми.

На занятиях его заменял внушительной внешности молодой человек в очках с металлической оправой; университет, правда, снова бастовал. Я представился, и молодой человек сообщил, что профессора не будет еще дней десять, он заболел пневмонией.

— Не можете ли вы сказать мне, где он живет? Он с удивлением взглянул на меня.

— Вы его друг?

— Да. Мы большие друзья.

— Простите меня, и вы не знаете, где его дом?

— Не знаю. Мы с ним большей частью путешествовали. Его глаза за стеклами очков расширились.

— О, тогда я вас знаю, — кивнул он. — Вы психолог из Калифорнии.

Мы пожали друг другу руки, и он направил меня к дому кварталах в десяти от университета. Это был побеленный старый дом из саманных блоков, толщина его стен достигала трех футов. Маленькие окна, выложенные плиткой дорожки, красная черепичная крыша. Я постучал в дверь, и мне ее сразу же открыл полный, средних лет мужчина с крохотными усиками. Голова его была повернута назад, в комнату, а руки возились с застежкой старой черной кожаной сумки.

— Penicillum notatum. Плесень, мой друг! Растет на гнилых плодах и на выдержанном сыре, и если вы не будете принимать лекарства, вырастет, вероятно, и на вас! Из того, что она продается в виде маленьких белых таблеток, вовсе не следует, что она для вас не годится! — Желтая резиновая трубка стетоскопа торчала между ручками сумки, и он все заталкивал ее внутрь.

Из комнаты послышался кашель и голос Лнтонио:

— Не нужно меня опекать.

— Не будьте лицемерным старым дураком. К вам вот гость.

— Мужчина повернулся ко мне, извинился и вышел на улицу.

Я толкнул дверь, и она раскрылась настежь. В комнате стояла простая деревянная мебель — стулья и обеденный стол. Потолок сиял белизной, а стен не было видно из-за шкафов, битком набитых старыми книгами и археологическими экспонатами. В окно был виден Салкантай и руины Саксайхуамана, крепости инков. Антонио стоял у окна. Одет он был в свои дорожные брюки и сорочку mania и завязывал небольшую котомку куском бечевки. Он выглядел исхудавшим и бледным, под глазами залегли тени, но лицо его засияло, когда он обернулся ко мне. Он пересек комнату тремя шагами, и мы обнялись. Да, он явно потерял вес.

Он отодвинулся и оглядел меня.

— Итак, вы готовы к пугешествию?

— К путешествию? По вы же больны?

— Нет, нет. Я уже выздоравливаю.

— Что это был за человек?

— Доктор Баррера. Это старый друг. Мы живем для того, чтобы спорить. — Он снял свой пончо со спинки маленького дивана. — Подобно Джорджу Бернарду Шоу, я наслаждаюсь выздоровлением. Оно делает болезнь стоящим занятием.

— Вы принимаете пенициллин?

— Конечно. И его, и мои собственные растительные препараты. А Баррере я говорю, что не принимаю. Это его страшно раздражает. — Он захихикал. — Однако я слишком долго не был на природе. Если мои легкие не проветрятся, в них начнется застой.

— А куда мы идем?

Он взял длинный крепкий посох из угла возле двери.

— Мы навестим человека, который умер, — сказал он.

Октября

Вторая половина поездки. Второй автобус. Несмотря на хорошее настроение, Антонио устал и уснул на сиденье в проходе драндулета. Я объехал на автобусах почти всю Латинскую Америку, но этот превзошел всё, что мне довелось испытать.

Ручка прыгает по всей странице, но делать больше нечего. Спасибо хоть есть место; в первом автобусе я уступил место старой индеанке, которую мучили газы, и, стоя два часа, терпел пытки, пока она облегчалась, а Антонио спал.

Мы едем к учителю Антонио; он живет где-то в сельской лачуге к северу от Куско. Пришло известие, не знаю каким путем, что старик умирает, и Антонио едет, чтобы быть с ним. Я знаю, что старый индеец, с которым мне предстоит познакомиться (если мы успеем), был его наставником. Антонио называет его «человек, у которого я учился».

Опять смерть. В этот раз я путешествую налегке. Просто пакет на один день. Возбуждение. Остановились на дороге, среди бесплодного altiplano. Ни знака, ни здания. И никаких признаков вспаханного ноля. Но я вижу трех женщин и мальчишку, а с ними свинья и две курицы. Вышло двое пассажиров. Едем дальше.

Два с половиной часа спустя мы вышли на такой же остановке. Хотя мы все еще были на altiplano, характер местности изменился: леса мало, это напоминает мексиканский чапарраль — густой кустарник, местами дерево-другое, местами обнаженные гранитные скалы. Мы шли до самого захода солнца вверх по высохшему руслу речки, а затем сделали в небольшом ущелье привал на ночь.

Мы развели костер, и его свет отражался от стен аггоуо.

— Существуют акты силы, — сказал Антошго. — Акты конфронтации с духом, с Природой, с бессознательным разумом, с жизнью. Ваше решение забросить традиционную практику и ринуться в неизвестный для вас мир было таким актом. Ваша борьба с собственным прошлым в Мачу Пикчу была таким актом.

— А моя работа у Рамона?

— Нет, — улыбнулся он. — Скорее, это был акт дерзости, неосторожности. Хотя он оказался поучительным. Разве не любопытно, как поиск возбужденного состояния приводит человека к испытанию себя лицом к лицу со смертью.

— Центры боли и удовольствия в лимбическом мозге находятся рядом, — сказал я. — Хотя страх парализует нас, но он может и стимулировать. Взгляните на воинов, на героев древности.

— Страх — эмоция нестойкая. — Он вытащил из сумки плод граната, весь в коричнево-зеленых пятнышках. — Ничто так не отнимает у разума его силу, как страх. Как говорил Сенека, слепота человеческая такова, что некоторых людей страх смерти как раз к смерти и приводит. — Он разрезал плод надвое и протянул мне половинку. — Но нельзя стать лицом к лицу со смертью, создавая обстоятельства, которые подводят вас ближе к смерти. Для шамана смерть есть величайший акт силы. Полет духа, экстатическое состояние шамана — это путешествие по ту сторону смерти.

Научиться, как умереть, означает научиться, как жить, потому что вас требует жизнь и никогда не затребует смерть. В некотором смысле, человек силы проводит всю свою жизнь в учении: он учится, как умереть.

— Человек, который уже умер, — сказал я.

— Шаман является духовным воином без врагов в этой или следующей жизни, свободным от желания и страха: желание образуется из нашего опыта в прошлом, а страх смерти отравляет нам будущее. Шаман рожден дважды, один раз женщиной и еще раз — Землей.

— Работа на Южном и Западном пути.

— Да. Совершая путешествие по Западному пути и встречая ягуара лицом к лицу в жизни, духовный воин не только обретает свободу жить всецело своим настоящим, но когда наконец к нему приходит смерть, она узнает его, а он знает путь. Западный путь, Запад, находится там, где расстаются тело и душа, viracocha. — Он вытер руки красным платком. — Это смерть в полном сознании, с открытыми глазами. Способ уйти из этого мира живым.

— Бессмертие? Он пожал плечами:

— Тело есть носитель сознания, жизни…

— Энергии.

— Да. — Он наклонился к огню, медленно пронес сложенные чашей руки сквозь пламя, затем сжал руки в кулак и вы ставил его передо мной. — Когда человек умирает в сознании, он оставляет носитель и отождествляет себя с тем, что в носителе содержалось.

Он раскрыл кулак, и, могу поклясться, я увидел свет.

— И это?..

— Это Бог. — Он снова пожал плечами. — Жизненная сила, энергия. Называйте как вам угодно. Этот спящий посох и весь космос сделаны из него.

Позже

Мы едем не только для того, чтобы побыть с этим стариком, учителем Антонио, но и чтобы участвовать в его ритуале перехода, разделить с ним заключительный акт силы шамана.

Сижу перед огнем среди высохшего русла. Антонио извинился и ушел; он хочет изгнать свой траур и быть полностью готовым приветствовать смерть.

К жилищу старика еще полдня пути. Мы вышли из автобуса, ведь путь к тому месту, куда мы идем, столь же важен, как и то, что мы там будем делать. Я высказал опасение, что мы можем опоздать, но Антонио сказал, что мы придем вовремя. Я спросил, откуда у него такая уверенность.

— Он будет ждать меня, — сказал он.

Думаю о Марии Луизе.

Думаю об отце.

Думаю о неизбежности смерти.

Умираешь в теле, рождаешься в духе. Тело — это сосуд духа, энергии, сознания. Вспоминаю сравнение души с лагуной. Лагуна, место где река расширяется и углубляется, но все же течет. Я сижу в русле реки, но где содержимое этой реки? Где вода, бежавшая среди этих каменных стен? Что-то прекратило ее поток, а та, что была здесь, потекла дальше. Куда? В океан? И ее частицы испарятся, унесутся и упадут па Землю в другом месте, и будут снова течь в другом русле или прорежут новое русло на другом краю света. И будут кормить дерево, течь в сосудах травы.

Потоки, потоки сознания.

Сижу в теле реки.

Издалека слышу пение Антонио. Что это? Очаровательная, робкая, печальная мелодия.

Устал. Сплю.

Утром мы двинулись дальше. В поведении Антонио появилась какая-то легкость, мирная решительность, которой я не наблюдал в нем раньше. Все утро мы поднимались в гору; стали появляться деревья, местность становилась более привычной.

В полдень мы остановились под одиноким эвкалиптом и поели фруктов и юкки с кукурузным тестом. Антонио расчистил небольшую площадку под деревом и выкопал ямку. Из сумки он вытащил маленькую котомку, которую дома завязывал при мне.

— Что это? — спросил я.

— Рыбная мука. — Он открыл пакет, сунул его мне под нос и рассмеялся, заметив мою гримасу недоумения. Он положил пакет, обернутый бумагой, в ямку, засыпал ее землей, а сверху полил водой из своей bota.

— В чем здесь смысл?

— Смысл!.. — Он присел на корточки, и лицо его засияло улыбкой. Куда делась усталость. Казалось, лицу его возвращается Жизнь, здоровье и характер. Он наклонился вперед и похлопал меня ладонью по колену. Он радовался тому, что мы снова вместе.

— Смысл, мой друг, в том, чтобы дать что-то взамен.

— Взамен за что?

— Вы знаете или, по меньшей мере, уже подозреваете, что у растений, как и у зверей, есть душа. Когда вы используете растение для священных целей, вы общаетесь с его душой. Это общение становится для вас единственным, неповторимым. Ночью я попросил дух Сан Педро помочь мне вызвать мою силу, чтобы я смог позаботиться о старом друге. Я отдаю эту рыбную муку в знак благодарности.

Всегда следует что-то оставлять: спрятать кристалл среди Природы, посадить растение, зарыть монету на перекрестке или просто отдать что-то как ответный дар за то, что ты сам получил. Рыбную муку производят на побережье, это очень хорошее удобрение.

— Вы принимали Сан Педро ночью?

— Очень немного, буквально гомеопатическую дозу. — Он стоя вдыхал полной грудью высокогорный воздух. — Мои легкие очищаются. Пойдемте.

Я предполагал, что мы придем в селение, но незадолго перед сумерками мы поднялись на вершину холма и увидели сосновую рощицу, а перед ней casita и невысокую каменную ограду, образующую загон для коз и кур. Позади дома разгуливали два осла; мальчишка-индеец стаскивал седло со спины старой лошади.

Антонио попросил меня подождать и спустился с холма; я видел, как он вошел в дом. У меня возникли сомнения относительно моей здесь уместности. Несколько раз кто-то выходил во двор и возвращался в дом. Кто эти люди? Много ли их?

Это были друзья. Студенты, знахари, шаманы, подлинная семья El Viejo, они заполняли всю комнату, сидели на стульях и табуретках вокруг его кресла-качалки, расположенного в центре. Единственная его кровная родственница, внучка лет пятидесяти пяти, подавала гостям кунжутные лепешки.

Большинству из них, как и Антонио, было за шестьдесят. Индейцы. Шесть женщин и четверо мужчин. El Viejo, старый ссохшийся от возраста шаман, сидел в кресле-качалке. Он был укрыт ярким индейским одеялом. Необычно крупные руки в коричневых пятнах, на пальцах длинные ногти. Тонкий крючковатый нос, казалось, начинался высоко на лбу, также высоком и покато переходившем в лысину. Длинные седые волосы над ушами и на затылке были собраны сзади в косичку «конский хвост». Из-под жидких бровей смотрели добрые серые глаза. Тонкая, как папиросная бумага, вся в мелких морщинах кожа была бледной, почти прозрачной, и только высоко на скулах просвечивало несколько розоватых пятен. Весь внешний вид свидетельствовал о незаурядности этого человека.

Двое из гостей, мужчина в белой застегнутой на все пуговицы сорочке и молодая женщина в лиловой шали, уступили нам свои места и пересели на джутовые мешки под стеной. Мне стало неловко за свое вторжение, и я запротестовал.

— Это почетное место, — прошептал Антонио. — Примите его с благодарностью.

Он сел в кресло рядом со стариком, а я поставил свой стул позади него. Рядом со мной сидела сморщенная старуха-перуанка; ее седые «с перцем» волосы были расчесаны на пробор и заплетены с одной стороны в косу с лентой.

El Viejo покосился на моего друга и приветственно кивнул ему; утолок его рта приподнялся в улыбке. Антонио положил свою руку на руку учителя и заговорил с ним на кечуа. Он произнес мое имя, и мягкие серые глаза повернулись в мою сторону, но он, видимо, не смотрел на меня. Его глаза, как у слепого, не фокусировались. Я улыбнулся ему; он что-то прошептал Антонио, и Антонио кивнул. Я почувствовал, что краснею; голова у меня слегка кружилась, мне было неловко. Антонио положил другую руку мне на колено; я почувствовал едкий запах и услышал потрескивание.

Старуха раскуривала трубку, высокую чашечку из твердого дерева, вырезанную в форме причудливого филина, с длинным чубуком и костяным наконечником. Она всасывала дым табака и выпускала его, не вдыхая, и дым шел на меня, а потом она тронула Антонио за плечо, и он взял у нее трубку и передал ее старику. Старик очень медленно поднес ее к губам и глубоко затянулся дымом, так что табак в трубке разгорелся.

Он выпустил дым через ноздри, как дракон, две тонкие струи белого дыма, а затем выдохнул остаток ртом, и эта струя догнала первые две и выплыла с ними на средину комнаты. Я увидел, что там стоит кровать. Пол в комнате был из деревянных досок. В одном из углов стояла глиняная печка, или камин, а в каждой из четырех стен было по одному большому окну в деревянной раме и на задвижках.

Старик передал трубку Антонио, и Антонио затянулся так сильно, что я сразу вспомнил о перенесенной им пневмонии. Он снова отдал трубку старухе, и на этот раз она сама затянулась, прежде чем передать ее мужчине слева. El Viejo сидел с закрытыми глазами все время, пока трубка переходила из рук в руки. Комната наполнилась едким дымом, крепче, чем от любой сигареты, крепче даже, чем от табака у Рамона в джунглях; но окна никто не открывал. Не было произнесено ни слова. С момента нашего прихода вообще никто, кроме Антонио и старика, не издал ни звука. Когда трубка обошла круг, старуха взяла ее в руку и, тронув меня за плечо, предложила затянуться. Она улыбалась, и в улыбке ее светилась лукавинка; я взял трубку и взглянул на старого шамана; он открыл глаза и наклонил голову, и я взял в рот костяной наконечник и затянулся — и мне показалось, что мои легкие сейчас лопнут.

Я поперхнулся дымом, я согнулся пополам в неукротимом приступе кашля. Старуха обернулась к своему соседу и сказала что-то ехидное насчет eljovencito, молоденького, и все в комнате захохотали. Лед сломался; она похлопала меня по плечу и забрала трубку.

— Что это такое? — спросил я шепотом, но не от робости, а из-за отсутствия голоса.

— Самый сильный табак huaman'a, — сказал Антонио. — Его духом является сокол; он вызывает видения, хотя в нем ничего нет, это чистый табак. Вы здесь почетный гость.

— Спасибо.

Я оглядел комнату. Все улыбались. Внучка старика сидела с моей стороны; она предложила мне кунжутную лепешку, и я поблагодарил ее. Она перешла ближе к деду и что-то прошептала ему на ухо; он кивнул и поднял руку, как бы подтверждая ее слова. Позади тихо разговаривали на кечуа; вполоборота я увидел пару среднего возраста, они держались за руки, наклонив головы друг к другу, и рассеянно смотрели на меня. Я улыбнулся и кивнул им, и они почти растерялись, улыбаясь мне в ответ.

Антонио тронул меня за локоть, откашлялся и наклонился ближе.

— Нам необходимо произвести лечение, — сказал он.

— То есть?

— Комната была очищена шалфеем и табаком, и все присутствующие очистили себя, приготовившись к смерти El Viejo. Когда наступит его последнее путешествие на Запад, он уйдет один; он сам выберет момент.

— Хорошо, но…

— Некоторые гости заметили постороннего, которого не приглашали.

— Я ухожу. — Я вскочил, не желая быть помехой.

— Нет, нет. Вы приглашены. Вы почетный гость. Это не вы, это душа, которую вы привели с собой.

— Что?

— Я не понимаю, почему я этого не заметил. Должно быть, из-за моей болезни. Сейчас-то это очень хорошо видно.

— Что видно?

— Это женщина, которая уже умерла. Ее дух все еще привязан к вашей сердечной чакре. Он притронулся к моей груди. Старуха рядом со мной набивала трубку табаком из холщового кисета.

— Они это видят?

— Да. Неяркий сгусток света, привязанный к вам световой нитью, как пуповиной. El Viejo попросил нас провести простое лечение и отпустить эту душу. Все согласились.

Я обернулся и посмотрел на людей, сидевших позади меня. Это было одно из самых жутких ощущений в моей жизни. Они смотрели не на меня, а на что-то передо мной, что-то, находившееся возле моей груди. Мария Луиза? Старая колдунья снова разожгла трубку и, закрыв глаза, глубоко затянулась; затем она открыла глаза и выпустила дым в точку дюймах в восемнадцати от моей шеи. Я услышал легкие щелчки и оглянулся; старик, умирающий шаман, постукивал ногтем среднего пальца по подлокотнику кресла. Тук… тук… каждые две секунды.

— Повернитесь в другую сторону, — сказал Антонио, и я «сел на свой стул лицом к собравшимся. Старуха издала низкий резонирующий звук без мелодии, и к нему присоединился другой, на октаву выше; это другая женщина выпустила дым мне на грудь и, закрыв глаза, отдала трубку. Другие участники зажигали свои трубки, наполнив их табаком из холщового кисета, затягивались, и вскоре меня всего окутало облако густого и едкого дыма huaman'a, а комната вибрировала от настойчивого звука шаманской песни.

— Закройте глаза, — сказал Антонио. — Сосредоточьтесь на этой душе. Используйте ваше видение.

Я закрыл слезящиеся от дыма глаза и почувствовал, как палец Антонио выстукивает круг у меня на лбу. Я подумал о Марии Луизе, вспомнил сеанс в Сан-Паоло… В комнате шел разговор; кто-то высказывал свое мнение, другой с ним соглашался.

— В чем дело? — спросил я у Антонио, не открывая глаз.

— Они направляют энергию к ней. Она сияет от их любви. Они заряжают ее душу, чтобы она могла освободиться от вас.

Теперь уже все негромко разговаривали друг с другом.

— О чем они говорят?

— Она сердита на вас, эта женщина. Вы что-то отняли у нее.

— Я почувствовал, как мне в ладонь вложили теплую чашу трубки. — Затянитесь дымом и верните ей то, что вы взяли. Она умерла в больнице, и вы отняли у нее достоинство.

Я приложил чубук к губам, набрал в рот дыма и выпустил его. El Viejo закашлялся.

— Hurgo los huesos… Он ковырял кости…

— Вы ковыряли чьи-то кости, того, кто еще не умер, — сказал Антонио. — Она не свободна.

Я открыл глаза и увидел клубок дыма; он висел передо мной, похожий по форме на яйцо, но величиной с арбуз.

— Вы что-то отняли у нее…

Моя рука метнулась к груди. Моя медицинская сумка, кожаная сумка, подарок от Стефани…

— … ее голова…

Я снял с шеи кожаный ремень и вытащил из-под сорочки сумку. Я открыл защелку и вынул слайд, вставку для микроскопа в пластиковой рамке; в слайд был вложен микросрез мозга Дженннфер. Старуха с тихим шипением втянула воздух сквозь зубы; в комнате воцарилась удивленная тишина. Мужчина в белой сорочке поднялся с места.

— Что это? — спросил Антонио.

— Это срез для микроскопа. Человеческий мозг. У него поднялись брови.

— Зачем вы носите его с собой?

— Я… мне его дал мой друг.

— Вы храните его так, словно это предмет силы, — сказал он.

— Это и есть предмет силы, — сказал я. — Для меня. Я… многому научился у этого мозга… от того, что держал его в руках…

— Вы видите ее душу? Вы видите, как она к этому привязана?

— Нет. Я думал, я вижу…

— Вы должны примириться с ней. Освободите ее душу. Она готова к этому. Она блуждала за вами всюду, потому что только через вас она может обрести вечный покой. Это не ваша вина. Души тянутся к свету, как ночные бабочки к горящей свече. Идите. Идите в лес и предложите ей это, верните ей это и отпустите ее. Она уже может уйти, вам остается только дать ей последнее исцеление.

Я смотрел на него с мольбой.

— Я им это объясню, — сказал он. — Когда все закончите, возвращайтесь.

Я с трудом держался на ногах, комната качалась и плыла, и мне пришлось ухватиться за плечо Антонио.

Октября

Мы должны найти наш собственный ритуал. Собственную церемонию и собственную дорогу к царству сознания, которое находится внутри и вне нас.

Писанина стала составной частью моего ритуала, и вот я верой и правдой исполняю его здесь, на краю небольшой рощи возле ранчо El Viejo. Темно.

Дженнифер, женщина, которой я никогда не знал и не мог знать, потому что нельзя постичь сущность жизни или свою сущность, ковыряясь в костях покойника. Я не знаю, как ты умерла, но догадываюсь, что твой час застал тебя на больничной койке, когда здоровые живые люди делали все, что они умеют, чтобы удержать тебя в своем мире.

Возможно, ты прошла хорошую школу жизни, но смерть для тебя была, конечно, в новинку, и пришла она слишком рано, и ты боролась с ней; и если ты оказалась слишком привязанной к своему физическому телу, к сосуду, в котором ты содержалась, то прости меня, мне очень жаль. Жаль, что тебе не были отданы последние почести, что никто не помог тебе освободиться от тела прежде, чем оно было осквернено. Такова наша традиция.

Сейчас я уверен, что твое тело уже сожжено, и Солнце освободилось из плоти, и остался только этот лоскуток твоей ткани. Но то, что было тобой, не перестало быть; и разве не удивительно, что твоя душа продолжает следовать за последним оставшимся кусочком плоти и обретет свободу здесь, так далеко от дома, среди этих замечательных мужчин и женщин.

Я разломал слайд, и вынул из него содержимое, и сжег его тут же, под соснами.

Я чувствую твое присутствие. Станет ли это место памятником для тебя? Спасибо тебе за все, чему ты меня научила. Я буду хранить это знание в своей памяти, а твой дух — в сердце. Всегда.

Я начинаю понимать, что такое святыня. Я провел более часа в том лесу с Дженнифер. Между Землей и Солнцем двигалась Луна. Это была новая луна, молодой месяц; стояла необычайная темень. Когда я вернулся в дом, в комнате горело множество свечей; окна уже были раскрыты, но ни малейшее дуновение не шевелило язычков пламени. Старый шаман лежал на кровати посередине комнаты; старуха пела тихую мелодию. Я сел на свой стул позади Аитонио и рядом со старухой, в четырех фугах от умирающего. Он повернул голову ко мне, когда я садился, и посмотрел на меня, посмотрел прямо мне в лицо, и мое сознание очистилось, опустело, как его серые глаза.

Затем он слабо кашлянул, и повернулся лицом к потолку, и закрыл глаза.

Где-то сзади послышалось «ш-ш-шх, ш-ш-шх» погремушки; кто-то засвистел, как будто приманивая птиц, и началась песня… тихая песня; она, казалось, несла в себе мир и покой, и мир и покой воцарялись в комнате. Я слегка наклонился вперед и увидел, что глаза Антонио закрыты. Перед нами приподнималась и опускалась грудь старого шамана, по его телу пробегала странная дрожь. Мне хотелось проверить его пульс. Вместо этого я закрыл глаза и позволил своему телу присоединиться к ритму погремушки и песни. Я почувствовал, что безо всякого усилия перехожу в состояние ясности, чистоты, совершенной гармонии с пением…

Прошло немало времени, прежде чем я открыл глаза. Все происходившее и происходящее казалось сном. Я проснулся и очутился в сновидении с этой комнатой, лицами, умирающим на моих глазах человеком. Неизменный ритм погремушки. Дыхание старика, медленное и регулярное, тринадцать ударов погремушки на каждый вдох-выдох. Наступило время вести счет дыханиям, ощущать структуру воздуха, его массу, его сладостную тяжесть. Пока я сидел с закрытыми глазами, свечи догорели почти до конца. На лицах этих мужчин и женщин, учеников El Viejo, светился экстаз; он сиял в воздухе, околдовывал, он был осязаем, как запах весны в апреле.

Антонио немного повернулся и взглянул на меня, и я осознал, что неотрывно гляжу на старика, на движения его грудной клетки, и считаю тринадцать ударов погремушки, и дышу вместе с ним. Антонио протянул руку и коснулся средним пальцем моего левого виска, а затем стал выстукивать кончиками пальцев, как на барабане, кружок у меня на лбу.

— Попытайся видеть, — прошептал он. — Будь внимателен.

Я расфокусировал зрение, и мой взгляд переместился в точку, находившуюся в шести дюймах над грудью старика, и она была там, неосязаемая форма дымчато-фиолетового оттенка… исчезала… снова появлялась; она появлялась с каждым выдохом и снова исчезала при вдохе.

Старуха сжала мою левую руку. Я обернулся и посмотрел на нее, затем на ее темную мозолистую руку, сухую и прохладную. Я положил на нее сверху свою правую руку и кивнул старухе; вокруг ее глаз собрались морщины, она улыбалась. Она поднесла к губам трубку, затянулась и выпустила дым на меня; она втянула голову в плечи и продолжала дуть на меня дымом, от коленей и выше, в грудь, в лицо, и было что-то удивительное в ее лице, в наклоне головы и шеи, что-то нежное, ласкающее, почти эротическое.

Она вложила трубку в мои холодные, мокрые от пота ладони. Погремушка замолкла и комната загудела от тишины.

Поворачивая голову, я услышал хруст шейных позвонков.

Я не видел энергетического тела. Сияние исчезло. Я увидел, как по телу старика прошла судорога, потом вторая, и в тишине раздался протяжный вздох.

Я поднял глаза на шар, светлую, опалесцирующую сферу; светящиеся нити закручивались, обвивались вокруг его лба, сливались с ним, а сияющее яйцо удерживалось на световой спирали, и стоило мне посмотреть на него, как оно исчезало, поэтому я сфокусировал зрение в пустом пространстве, чтобы, не видя, все же воспринимать его.

Антонио взял трубку у меня из рук. Я забыл, что держу ее. Он стал раскуривать ее, и последняя искорка ожила и перекинулась на сухой табак. Он встал и принялся пускать дым на лоб мертвеца, и тут, как бы с вершины моего видения, я заметил, как пульсирует и рассыпается тысячами искр viracocha; что-то похожее возникает перед глазами, когда закроешь их и придавишь веки пальцами. Искры разлетались по всей комнате, оставляя следы, световые траектории, которые, казалось, тянулись к головам учеников El Viejo, и погремушка снова зазвучала, т-ш-шх, ш-ш-шх, и когда я снова увидел, шар висел в центре комнаты, Антонио стоял вместе с внучкой шамана возле его тела; он опускал пальцы в чашу с травами, а затем прикасался ими к чакрам покойника, к его коленным чашечкам, подошвам ног, локтям и ладоням.

Меня взяли за руки, старуха слева и мужчина в белой сорочке справа. Антонио и внучку взяли за руки другие, и так мы все встали в круг, соединив руки, и старуха рядом со мной запела жалобную песню. Ее голос похож был на звук флейты, и я узнал эту странную мелодию: накануне ночью ее пел Антонио. Это была песня лесов и высотных плоскогорий, этой песней созывались духи трав и сосновых деревьев, потому что, как позже объяснил мне Антонио, элементали, силы Природы, которые были животными силы El Viejo, уже свободны. И я увидел энергетическое тело; свет этой старой души завихрялся и таял, как капли краски в бурлящем водовороте. Антонио подвел меня к окну, потер мне лоб, стимулируя видение, и сказал:

— Дышите. Дышите глубоко и смотрите. Скорее!

В этот момент лес был живым: он светился тем светом, который я уже видел в джунглях. Сияющие ореолы очерчивали контуры деревьев, а между ними носились, вспыхивали, играли гонкие искорки, подобные жукам-светлякам, и верхушки сосен медленно-медленно качались, и слабый ветерок принес в комнату запах хвои.

Пламя свечей заколыхалось, дым рассеялся. И песня закончилась.

*13*

Каждая разлука дает некоторое представление о смерти.

Шопенгауэр

Утром после смерти старого шамана была праздничная трапеза — жареная юкка, фрукты, хлеб, кукурузная мука. Настроение царило веселое; было много разговоров, преимущественно о местных болезнях и бедствиях. Антонио объяснил мне, что эти люди приехали издалека, чтобы присутствовать при рождении старика в духовном мире; это были шаманы и знахари, признававшие учение El Viejo. По поводу веселого настроения Аптонио улыбнулся: они радуются, сказал он, потому что знают, что теперь дух учителя всецело будет с ними и что он свободен от ограничений этого мира.

Mesa старого шамана была раскрыта, и каждый из учеников подходил и брал себе один из предметов — кристалл, жезл, камень, древний предмет силы; и не было никаких споров, колебаний или нерешительности. Аптонио обьясиил мне, что предметы были распределены во время смерти старика: дух шамана сказал каждому, что ему принадлежит.

Октября

Мы попрощались с домом на краю леса около 11 часов утра. Мы разговаривали о бессмертии.

Знание того, что мы состоим из соматической и духовной материи, лежит в основании шаманского опыта. Если человек на протяжении своего жизненного срока научится отделять себя от физического тела, чувствовать себя «светящимся существом» и свершать духовные полеты, то он может умереть сознательно, умереть во плоти и родиться в духе — в духе, который ему уже близок и которого он требует. Если же человек умирает не сознательно, то его энергетическое тело возвращается в Великий Бассейн Сознания. Я попросил Антонио объяснить, что это за «Великий Бассейн», но он только замотал головой. Терпеть не мoгy, когда он так делает.

— Это просто метафора, — сказал он. — Поэтическое представление некоторой философской концепции. Оставьте это. Если вам такое представление не нравится, составьте себе другое, только не сооружайте его на чьем-то опыте.

— Хорошо, — сказал я. — Но это… индивидуализация духа: не означает ли она, что если человек умирает сознательно, то он сохраняет свою индивидуальность и после смерти?

— Индивидуальность? — переспросил он. — Вот еще одно путаное понятие. Если уж вы так настаиваете на сведении всего к теоретическим формулам, то потрудитесь быть более точным.

— Черт! — Я остановился, снял с плеча пакет и положил его на землю. — Я стараюсь понять при помощи тех средств, к которым я привык!

— Да, — сказал он, — вы в щекотливом положении. Вы на пути к опыту. Этот путь приведет вас к пониманию. Вы застряли между двумя мирами, между бодрствованием и сновидением. Вы испытали силу, и все же вас до сих пор сбивает с толку различие между вашим опытом и вашими верованиями. Но ваши верования основываются на теориях других людей.

— Теории нужны, — сказал я. — Боже мой, да ведь теории — это то, что позволяет нам предвидеть! Это то самое, что ведет к будущему род человеческий: думать вперед, предлагать возможность, испытать ее — и вперед! Неокортикальное мышление, логика — это факт, это реальность западной культуры. Это нельзя сбросить со счетов только из-за того, что другие культуры подходят к тайнам сознания с противоположной стороны. К тому же, западная наука тоже упирается в область мистики. Посмотрите на квантовую физику…

— Что же я там увижу? — спросил он.

— То, что вы уже знаете. Что сознание является определяющим фактором действительности. Что на исход события влияет наблюдение этого события. Что фотон, субатомный элемент света, не является ни волной, ни частицей. Ни то, ни другое, но оба сразу, это же удивительно! Вся процедура западного научного метода основана на сведении одного к другому… — Я начал загибать пальцы. — Мы пытаемся объяснить работу мозга, изучая молекулярную биологию центральной нервной системы. Молекулярная биология изучается на основе атомной физики, а атомная физика — это сфера действия квантовой механики, принципа неопределенности: наблюдение события влияет на его исход, разум наблюдателя нельзя исключить при определении характеристик действительности.

— Таким образом, — сказал он, — научный редукционизм свел себя к сознанию. Физики становятся поэтами.

— Да. Изучение человеческого разума неизбежно возвратится к разуму того, кто изучает.

— И с Запада придут новые шаманы.

— Что?

— Однажды у меня было такое видение. — Он поднял с земли мой пакет и протянул его мне. — А теперь давайте скажем, для теории, что человек может сохранить после смерти не индивидуальность, а целостность осознания.

— Прекрасно, — согласился я, забросил пакет за плечо и мы отправились дальше.

— О чем это вам говорит?

— О бессмертии, — сказал я.

— А еще?

— Не знаю. Не уверен. Это похоже на бесконечность. Как вы эту концепцию можете применить на практике?

— А как вы применяете квантовую механику в практической жизни? — парировал он. — Учит ли вас квантовая теория, как ходить по Земле? Как изменять погоду? Как отождествлять себя с творящим началом, с Природой, с Богом? Учит ли она вас, каким образом осуществить каждое мгновение вашей жизни как акт силы? Нет! Теория. Логика. Концептуализация. Игры, чтобы позабавить себя чем-нибудь таким, что лежит за пределами человеческого познания и сознания.

Теперь пришел его черед остановиться и обернуться ко мне.

— Приобретая опыт жизни через смерть, человек становится духовным воином и отождествляет себя с жизненной силой. — Он сжал пальцы в кулак и протянул его в мою сторону, напоминая мне о том костре позавчера ночью. — Мой старый учитель умер в своей плоти, но сохранил целостность своего осознания. Вы, наоборот, поддерживаете целостность вашего тела. Вы упражняете свое тело, но тем временем атрофируется ваше сознание. El Viejo знал правду почти обо всем в своей жизни, и он ходил по снегу, не оставляя следов. Нет, мой друг, не буквально, а поэтически. В мистическом смысле.

Он положил мне руку на плечо.

— Наш мозг — не часы, заведенные на семьдесят два года. Мы не привязаны к этой Земле на определенный интервал времени, между рождением и смертью. И Бог приходит не откуда-то свыше, он существует вне времени и пространства и информирует жизнь, дает ей форму и образ. Земля — это наш дом, и если уж мы сумели выйти за пределы театра теней, который мы называем биологической действительностью, и отождествили себя с Божественной Силой, то мы поймем, что у нас нет выбора: нам надлежит быть смотрителями Земли.

Он повернулся и зашагал дальше.

— Смотрителями Земли, — повторил я и бросился догонять его.

— Это лежит на нас. На нашей ответственности. — Он раскинул руки, обращаясь к ландшафту вокруг нас. — Чти мать и чти отца твоего. Мать Землю и Отца Солнце. У человека знания нет выбора.

— И новые шаманы придут с Запада?

— Да, конечно, — сказал он.

Октября.

Вчера вечером, после ужина, Антонио вытащил из маленького мешочка стручок с семенами мимозы. Я взглянул на опушку сосновой рощи, где мы остановились на ночлег, и узнал место, которое видел во сне. Deja vu.

— Вы воображали это?

Я осмотрел стручок. Высушенный, сморщенный, кривой, длина четыре дюйма.

— Я сновидел его, — сказал я.

— Вы вообразили его, — сказал он. — Мы вообразили его вместе.

— Сновидели вместе.

— Откуда происходит воображение? — спросил он. — Фрейд и Юнг чувствовали, что оно приходит из бессознательного и что бессознательное разговаривает с нами в наших сновидениях. Закройте глаза и вообразите. Закройте глаза и смотрите. Смотрите с закрытыми глазами. Сновидьте.

— Мы сновидели вместе.

— Он кивнул головой.

— Шаман часто начинает урок на этом элементарном уровне.

— Сознательно? — спросил я.

Он склонил голову над предметом, который держал в руке, и свет костра засиял на его серебристо-седых волосах.

— Не кажется ли вам, что это слово начинает терять свой смысл?

— Нет, — возразил я. — Я все-таки знаю, когда я в сознании. Это реальность моего опыта потеряла свою определенность.

— Плоскости реальности, — сказал он, не поднимая головы, — это уровни возможного осознанного. Вы можете скользить между ними. — Он поднял голову и взглянул на меня. — По собственному желанию.

Он наклонился и положил стручок в огонь. В стручке еще была какая-то влага, и когда она испарилась от действия жара, он стал коробиться, скручиваться, и его сморщенная поверхность потемнела, прежде чем вспыхнуть пламенем.

— Вы должны вернуться в джунгли. Завершить вашу работу на Западном пути.

— А на Южном я уже закончил?

— Нет. Закончить вообще невозможно. Помните, что Волшебный Круг — это круг. Огромная спираль. Вы вошли в мистический мир и столкнулись с элементами вашего прошлого. И начали сбрасывать кожу рационального мышления, которую носили все эти годы. Прошлое ослабило свою хватку на вас, и смерть ходит за вами, как тот кот.

Он слегка перевел глаза, и я обернулся и посмотрел через плечо в темноту.

— А еще есть этот орел, он все выжидает, чтобы броситься на вас и терзать. Вы должны вернуться к Рамону, вернуться к той лагуне.

Я кивнул, но Антонио покачал головой с сомнением.

— Не дурачьте себя, — сказал он. — Не думайте, что если вы помирились с вашим прошлым и освободили себя от страха смерти и от страха перед будущим, то вы уже живете жизнью воина и вступаете смело в свое настоящее, как человек силы. Пусть простота этой теории не станет вашей ловушкой. Настоящее не длится. Оно становится прошлым уже в то мгновение, когда мы еще наслаждаемся им. Вы пока что стоите в тени тайны. Это тень, которую отбрасываете вы. Ваша тень. Но человек силы и знания ходит по снегу, не оставляя следов. И не отбрасывая тени.

Он улыбнулся мне, глядя поверх костра.

— Многие, кто путешествовал но Волшебному Кругу, соблазнились его силой. И очень немногие завершают Круг, обращаются с древними предками и их знанием на Северном пути и превосходят их силу на Восточном пути, чтобы, наконец, стать людьми знания, детьми Солнца. И если вы хотите, чтобы метафора оказалась буквальной, обратите внимание на одну вещь, которая не отбрасывает тени.

— Что это?

Октября

Единственной вещью, которая не отбрасывает тени, является Солнце.

Энергия и сознание — тоже? Энергия Солнца — это энергия всякой жизни, всякого вещества; потому что это вещество является энергией, которая образует все структуры, подобно тому как сознание формирует всякую жизнь.

Мы возвратились в Куско, и я заказал билет на утренний рейс на Пукальну.

Октября

Приехал в Перу, чтобы изучать ayahuasca,a меня познакомили со Смертью. Приехал в Перу, чтобы найти шамана, и нашел полную комнату людей.

Завтра возвращаюсь в джунгли. Возвращаюсь в Сад.

Восемьдесят тысяч лет тому назад у нас появился думающий мозг, рассуждающая машина, которая поставила нас вне Природы. Одним гигантским скачком мозг почти удвоился по объему. Мы можем оценивать. Рассуждать. Думать. И рука Природы соединилась с рукой человека.

В ящике ночной тумбочки в моей гостинице лежит гидеоновская Библия.

«И сказал Господь Бог: «Вот, Адам стал как один из Нас, зная добро и зло; и теперь как бы не простер он руки своей, и не взял также от дерева жизни, и не вкусил, и не стал жить вечно». И выслал его Господь Бог из сада Едемского, чтобы возделывать землю, из которой он взят».

Я возвращаюсь в сад, чтобы простереть руку свою и есть от дерева вечной жизни.

Разговаривал со Стефани. Очень далеко был ее голос.

Мне необходимо вернуться в Штаты для последнего редактирования «Мира целительства»; придется на самолетах наверстывать время, проведенное в джунглях.

Хочу встретить Антонио в аэропорту после полуночи, попрощаться. Надо ли? Антонио не пришел никогда.

Я звонил в школу, но мне никто не ответил. Я ожидал его до последнего мгновения, а затем сел в двухмоторный самолет до Пукальпы. Я рассчитывал, что вернусь через пять дней. У меня будет часа два в Куско перед полетом на Лиму и домой. Я, конечно, увижу его, возьму такси до школы, и мы попрощаемся перед тем, как я уеду.

И все же я не мог успокоиться. Почему он не пришел?

Так много нужно было сказать…

*14*

Когда смотрит рассудок, глаза не отвечают за результат.

Пьюбилиус Сайрус

На этот раз я успел на автобус в Пукальпе. У меня даже оказалось достаточно времени, чтобы постоять под старым Вестингхаузовским вентилятором и выпить стаканчик cuzcena в баре. Бармен помнил меня.

Я вышел на шестьдесят четвертом километре и поискал глазами банановую пальму, обозначавшую начало тропы, но она так разрослась, что я не мог отличить ее от других и пошел наугад.

В воздухе чувствовался какой-то странный запах, пробивавшийся даже сквозь едкие испарения джунглей. Этот запах поселился и на поляне вокруг хижины Рамона. Рамон был дома. Он стоял спиной ко мне, склонившись над толстым покрученным суком дерева на песке. Когда я вышел из чащи, он выпрямился, повернулся ко мне, и я увидел в его руке мачете. Мы стояли неподвижно на расстоянии тридцати футов и смотрели друг на друга. Я улыбнулся. Он только прищурился в ответ и закинул голову назад, разглядывая небо. Никаких признаков узнавания, удивления или дружелюбия. Он несколько раз потянул носом и снова взглянул на меня.

— Что это такое? — спросил я.

— Горит, — ответил он, глядя в землю и качая головой.

Октября

Где-то далеко южнее, в тридцати или сорока километрах, горят джунгли. Между тягачами подвешены цепи, и жизнь выдирается и выжигается из джунглей ради того, чтобы создать пастбище для скота. Говядина нужна для пищевой промышленности США. Уничтожаются драгоценные леса, экзотические деревья твердых пород.

Рамон всегда немногословен, а сегодня молчит особенно упорно. Мрачен. Он здесь один, и я не знал, как спросить его о жене и дочери. Когда я все же решился, он только качнул головой в ответ.

— Нам нужен дождь, сказал он, и вот льет дождь.

Льет всю ночь, как из ведра; какой-то библейский потоп. Чтобы погасить огонь? Чтобы смыть белых людей? Как он себя чувствует? Злой, обиженный. Встретил меня неприветливо. Там горят джунгли, а здесь из джунглей выходит белый человек и поселяется в его доме. Неловко. Если так же будет утром, я уйду.

Я спал долго. Был почти полдень, когда я проснулся. Дождь закончился, и от джунглей шел пар. Что-то варилось в жаровне на костре. Рамона не было.

Я побрел к излучине речушки, туда, где когда-то купался и вел свой дневник. Я следовал за изгибами русла, брел водой, когда нельзя было пройти по берегу из-за буйной растительности. Так я петлял целый час и наконец увидел еще одну песчаную отмель и тропинку; я поднялся по тропинке и вышел на поляну в джунглях фугах в ста от речки. Там были развалины какого-то здания, похоже, небольшого храма, украшенные орнаментом джунглей: за восемьсот лет лианы въелись даже в гладкую поверхность гранитных блоков. Давление времени. Типичная литография девятнадцатого века из книги о путешествиях. В центре поляны видны были остатки костра, затушенного ночным ливнем. Кто здесь был? Рамон?

Я направился через поляну к развалинам. Внезапно джунгли остановились. Прекратился свист цикад. Резкая какофония птиц и насекомых, щебет и гомон, наполнявшие теплом и трепетом атмосферу Амазонки, вдруг стихли. Последними прозвучали мои шаги, прежде чем я остановился и прислушался к тишине.

Октября

Сижу на песке возле лагуны. Уже далеко за полдень. Слежу за двумя утками на воде. Они кормятся у дальнего берега, кувыркаются вперед, хвостом вверх, затем обратно, стряхивают воду с голов, обрабатывают перья клювами. Райское место. Вокруг меня тихо кипят джунгли. Ш-ш-ш-ш, с-с-с-с.

Я закрываю глаза и растворяюсь в этом звуке, потом открываю их и смотрю на маленький водный простор, который стал для меня символом. Я мифологизировал это место, освятил его в своем воображении, и оно стало для меня местом силы, святыней. Здесь происходили волшебные события; оно существует в моем сознании, место, куда я прихожу в сумерки.

Пейзаж моего воображения, моего сознания? Но я здесь и вправду. Я действительно сейчас здесь. Рациональная конструкция. Я здесь, я пишу. Концептуальная конструкция. Но я же действительно здесь. Сейчас. И пишу это. Я могу существовать здесь в некоторый момент времени, осознать, что я здесь, и написать, что я здесь; таким образом, писанина представляет уже дважды исчезнувшую действительность.

На этом стоит остановиться; это имеет прямое отношение к различию между книжной философией, коюрую мы понимаем нашими думающими рассудками, и прикладной философией — прямым опытом. Опыт абстрактного возникает в другом месте. Возможно, это потому, что опыт захватывает весь мозг, все тело, все сознание, а не только ту часть, которой мы привыкли думать.

Итак, кто же получает прямой опыт? Элита? Мужчины и женщины, подвижники, прикоснувшиеся к тайне, становятся субъектами мифов и религий, через них остальное человечество получает духовный опыт — косвенно. Герои. Различие между опытом и верой. Конечно. И хотя, возможно, каждый — Будда и Христос, Магомет и Черный Лось — прикоснулись к Богу, испытали силу и растворились в потоке сознания, которое дает формы всякой жизни, общность их опыта была утеряна в изречении или, скорее, в осуществлении изречения. И опыт и знания, которые должны были объединить все человечество, разделили мир, потому что одинаковый опыт был изречен различными словами.

Священные места. Есть одно место в джунглях. Час ходьбы отсюда. Меня обдает холодом при одном воспоминании. Каким-то холодом… Я вернусь туда, несмотря на то, что даже мысль об этом пугает меня. Страх. Вот за чем я приехал сюда. Видимо, я…

— Ты ел?

Я не слышал, как он приблизился, но он стоял рядом со мной. Он сел возле меня на песок. Я закрыл дневник и сказал, что не ел. Он кивнул, глядя на другую сторону лагуны.

— Хорошо, что ты приехал сюда.

— Спасибо, — сказал я. — Я не был уверен…

Он покачал головой.

— Они… — он взглянул на юг, — не видят… — продолжал он медленно, — Природы… — он посмотрел мне в глаза, — вещей.

Позже

Природа вещей.

Рамон человек немногословный.

— За тобой следует орел.

Я отодвинулся, чтобы лучше видеть его лицо.

— Да, — сказал я. — Я очень сожалею…

— Сожаление? — он нахмурился. — О чем?

— Ваша дочь…

Он склонил голову набок и посмотрел на меня искоса.

— Для нее это была высокая честь. — Он покачал головой и почти улыбнулся.

— Честь? Но орел… — я вскочил, обернувшись спиной к лагуне. — Разве не вы послали орла?

— Нет, — сказал он просто.

— Но мне говорили, и… я чувствую, что он не мой.

— Он не твой, — сказал он. — Он от человека большой силы. От человека с Севера. Вы работали с этим человеком.

— Антонио?

Он пожал плечами и только кивнул головой, подтверждая столь простой факт.

— Но он сказал мне, что это вы послали его!

Глаза Рамона широко раскрылись. Он кашлянул, чтобы скрыть смех, и замотал головой, словно стараясь стряхнуть ухмылку, которая растягивала его губы. Он поднялся и подошел к жаровне. Он наклонился, чтобы поправить костер, и это был единственный раз, когда я увидел, как он хохочет. Он согнулся пополам, упершись руками в колени. Кажется, это была самая забавная история, которую он когда-либо слышал.

Остаток дня я провел с Рамоном, наблюдая, как он готовит аяхуаску, нарезает и толчет растения, корни и побеги.

— Вернись снова на то место, — сказал он, когда солнце стало погружаться в джунгли.

— Какое место?

— Где ты был.

— Этим утром?

Он кивнул.

— Что мне там делать?

— Сидеть. — Он налил отвар из подвешенного горшка в деревянную чашу, и я последовал за ним к дуплистому дереву чиуауако. Он поставил йаге в дупло. — Приготовься. Призови свою силу. Мы выпьем йаге ночью. Возвращайся, когда будешь готов.

Как ярки все впечатления этой ночи. Я снова иду вдоль речушки, по своим утренним следам, затем вброд, а дальше по тропинке вверх; солнце зашло, и вся игра теней в джунглях перешла в темноту. Глаза приспосабливаются, я вступаю на крошечную поляну перед развалинами; луна еще не взошла, темень.

Меня окружает страх, который я почувствовал еще днем; теперь я возвращаюсь к нему ночью. Страх, тяжелый, как воздух, в котором он живет; я улавливаю его шестым чувством. Я вспоминаю, я обнюхивал тыльную сторону ладони, предплечье; волосы на руке слиплись от пота. Был ли запах у страха? Шум джунглей ночью не похож ни на что; отдельные ясные звуки, вибрато, стаккато, протяжное острое шипение. Единственное, что меня отделяло от темноты и всего в ней живущего, была моя одежда.

Я избавлялся от страха, предаваясь ему. Я предлагал ему себя, я неуклюже сдирал с себя одежду, руки мои тряслись, я… Что я делаю? Стою один, обнаженный, в самом сердце джунглей Амазонки. Дрожу в тепле, беззащитный среди клаустрофобической тьмы, и запах моего пота, страха, репеллента от насекомых расходится далеко за пределы поляны.

Но то, что я почувствовал глупость своего поведения, это своеобразное унижение, было, кажется, определенным индикатором моего страха: я что-то чувствовал кроме страха. Вместо страха. Мои глаза рыскали по сторонам. Поднималась луна, и я начинал видеть предметы в периферии моего поля зрения, различать оттенки темноты.

Я сел на свою сорочку, закрыл глаза и стал медитировать на звуках, стараясь отделить птиц от насекомых, дальние крики от близких цикад. Если вы внимательно смотрите на скрипача в оркестре, вы можете почти полностью отделить звуки его инструмента от всей массы звуков; и я стал дышать животом и вызывать образы, визуализировать существа, населяющие джунгли, сосредоточиваться на их голосах: тик-тик-тик твердокрылого рогатого жука, кудахтанье и клокотанье гигантского макао где-то там… далеко… а вот «плои!» капля воды упала на мягкий, зеленый, огромный, как ухо слона, лист пальмы… Я отфильтровываю отдельные звуки и слышу, как другие стихают, тают в темноте, сами к себе прислушиваясь…

Я услышал свое дыхание. Тяжелые удары сердца. Быстрее. Листья, прутья, почва. Я двигаюсь. И дышу. И я слышу свой запах среди влажного хаоса джунглей. Я двигаюсь как тень. Я уснул там. Проснулся, и воспоминание о коте, о себе самом подняло меня на ноги. Я натянул брюки, завязал сорочку на поясе и направился по тропинке к реке. Я помылся в реке и пошел по руслу, как по нити Ариадны, прочь из лабиринта джунглей, обратно к Рамону.

Это началось со звука. Я лежал навзничь на песке, на ровной площадке недалеко от костра и в двадцати футах от воды. Воздух был теплый и влажный. В песке стояли горящие свечи, и москиты выли вокруг них. Дым от трубки Рамона плыл на меня, удушающий дым, перемешанный с влажным воздухом. Теплый.

Я чувствовал себя прекрасно. Весь день я голодал, сидел у излучины реки, писал, передумывал и переживал недавнее прошлое. Я даже разделся и промыл свои чакры в воде, протекавшей через лагуну и через мою излучину, а потом натер тело листьями, которые, по уверению Рамона, будут отгонять москитов.

Я провел смотр своих мыслей и чувств. Для каждого из них я выбрал объект. Вот мое клиническое любопытство: будет ли сегодняшний ночной ритуал повторением предыдущего? Для него я выдрал треугольный кусок бумаги из дневника. Безопасность, смелость перед темнотой и ягуаром предыдущей ночи — для этого чувства я выбрал острую щепку дерева. Мои надежды, моя жажда трансцендентного опыта — это были сплетенные между собой три полоски пальмового листа. Моя вера, что я вернусь назад, что я переступлю предел, отделяющий от смерти, и возвращусь к жизни, — пятиконечный листок, похожий на руку. Каждый из этих предметов я бросал течению, как бросают жертвы в огонь. Я наблюдал, как они уплывают. Лист, похожий на раскрытую ладонь, коснулся берега на излучине и сделал полный оборот, прежде чем исчезнуть за выступом.

И я сижу, истекая потом, голый, освещенный луною.

Сейчас, лежа на песке, я чувствовал свою мощь, но моя готовность изводила меня. Я должен отделить свое желание служить этому ритуалу от самого опыта. Рамон удовлетворенно кивнул, протягивая мне чашку йаге, а потом еще раз, когда уже дул на меня дымом. Ощущал ли он мою силу?

Глядя вверх на звезды, я вспомнил момент, когда свет собрался на потолке хижины Рамона н обрушился вниз, раскрыв на меня челюсти. Это было так давно. Насколько это будет иначе теперь?

Что это? О чем ты?

Ждать. Я жду этого. Звезды на своем месте. Луна, такая полная, освещает поляну. Хорошо освещает. Рамон, танцуя, описал крут на песке и очистил меня табачным дымом, и мы кружили; и я выпил айякуаску, но почувствовал только ассоциативный дискомфорт: горький привкус во рту после йаге напомнил мне о тошноте, которой я не чувствовал. В этот раз не чувствовал. Стоп. Прекрати эти сравнения. Ожидания. Вложи в этот момент все, что угодно, только не свое присутствие.

Посмотри на себя! Ты уже сидишь! И смотришь на Рамона с видом: «Все ли идет как надо? Что со мной происходит? Происходит ли что-нибудь со мною?» Ложись обратно. Ложись сейчас же. Но глаза Рамона… он колдун. Посмотри на его глаза! Это не просто шаман, хозяин Западного пути, садовник в райском Саду. Это обманщик. Он может сделать со мною все, что угодно.

Знаете ли вы, о чем я думаю?

Он кивает; его голова наклоняется вперед, но это не кивок: он смотрит. Смотрит вниз. Рядом с ногой, вытянутой вперед моей ногой, змея. Пятнистая змея, серая в лунном свете, раскрывает пасть. Она между моими ногами.

Это начинается со звука.

Похоже на водопад. Ливень, обрушившийся на Землю. Огромные ревущие потоки, неведомая, таинственная вода. Мне необходимы обе руки, чтобы ухватить змею под челюстями. Раздвоенный язык наполовину высовывается, когда она раскрывает розовую перепончатую пасть. Я знаю тебя… Сплошная пасть, сплошной мускул, она протискивается сквозь мой захват, мои пальцы и ладони не могут удержать скользящую чешую.

— Ты не завоюешь меня, как завоевываешь женщин; ты не покоришь меня, как покоряешь себя.

Вперед-назад, огромная голова преодолевает мою хватку. Вперед-назад, в ритме пения Рамона. Заклинатель змей поет песню змею Сатчамаме, духу озера Яринакоча, хранителю Сада, подателю плодов от дерева знания. Архетип, обвившись вокруг моей ноги, скользит по мне вверх, поднимая своим телом смятую штанину. Я не сопротивляюсь, и ее голова глухо ударяет в мой живот. Боль. Мелькает мысль, что я могу очистить себя от этой гадости в желудке.

Черно-белые джунгли. Черная пленка. Промывание в лунном свете, Рамон останавливает меня у самого леса.

— Нет. Сюда.

Смотрю в направлении его пальца, иду на песок, опускаюсь на колени, и у меня начинается рвота, бурная рвота вместе с первобытными звуками, которые вылетают через раскрытый рот и сотнями резких воплей отражаются от стены леса. Рамон окуривает меня дымом, подходит ближе и наклоняет меня своей силой, и тело резонирует где-то в глубине, там начинается и движется наружу что-то вроде звуковой вибрации, зелено-фиолетовое гудение.

Я стою, и джунгли вокруг меня колышугся влажно и тошнотворно. Деревья и кусты, листья, побеги, теперь уже зеленые и яркие, тают, превращаются в жидкость, и ручейки стекают в лагуну. Жидкие джунгли стекают в песок, бегут ручейками к лагуне, а я, свидетель, стою и смотрю на воду, до тех пор пока…

Не стало ничего, кроме лагуны, вода поднялась от стекающих в нее джунглей, она достигла моих лодыжек, теплая и укрепляющая; я погрузил руку в ее сияние, и она превратилась в кристаллы на пальцах, песчаные капли упали с моих рук, и я пошел вниз, вниз, в пустынное пространство под водой.

Там, под поверхностью воды, небо представляет собой паутину, священную архитектуру звезд, соединенных нитями кристаллического света, звезда на каждом пересечении и каждая звезда — пересечение нитей, и каждая звезда соединена с каждой другой звездою, которая — зеркало, отражающее вселенную, фабрика вселенных, трехмерная филигрань, и я знаю, что движусь по бесконечному пути, и каждое пересечение — это акт силы, акт выбора, ведущий меня к следующему… все бесконечные возможности.

Я потерялся в этом. Соблазнен. Этим созданием, этой священной женщиной, этой сущностью, чувственной Мадонной, которая стоит передо мной, ко мне спиною, одетая в мантию из перьев с глазами, тысяча коричневых перьев, это перья совы, на них серебряные пятнышки, и я не дотягиваюсь до нее, она смотрит в сторону, а затем медленно поворачивает голову, но лицо ее закрыто вуалью, сотканной здесь, на небесной фабрике.

Я протягиваю руку, чтобы сорвать вуаль, но до ее лица не хватает нескольких дюймов.

— Сколько раз я должна просить, чтобы ты пришел ко мне, мой сын? Подойти. Ближе!

Она не двигается. Еще один шаг вперед. Хочу достать ее, но снова промахиваюсь; я так близко, что вижу за вуалью лицо, ее смеющееся лицо, это такая сладостная музыка, она переполняет меня восторгом, и я падаю на колени в песок. Снова песок, и паутина неба разорвана в клочья. Что-то движется между небом и мною. Это снова орел. Распрямляя крылья, он пронзительно кричит мне из ночи, он разрушает структуру ночи; но зачем? Ты же не стервятник. А это мертвое холодное тело, оно уже синее, кровь прекратила движение и стекает в нижние участки тела, скапливается в венах, артериях, капиллярах и полостях спины, я лежу на спине, плоть мертвеет, она уже мертва, это пища для мух и кондоров, для червей и муравьев. Меня скоро расчленят и разнесут по кусочкам, зачем же ты беспокоишься, и почему улетаешь так поспешно? Я вижу, как приближается кот; орел взмывает вверх и исчезает во мраке.

Я могу думать две мысли одновременно, три мысли. Я вижу сразу бесконечное количество вещей, потому что время подобно этому небу, нет ни начала, ни конца, и каждое мгновение отражено в каждом другом. И видение не требует времени.

Где она. И что же она сказала?..

Солнечные лучи поворачиваются ко мне, пронизывают темноту, играют всеми цветами радуги на пустынной равнине, пучок лучей выходит из тоннеля на безлесом горизонте, и вдоль этого пучка, внутри света, идет ягуар, и поступь его совершенна и решительна. Поэтическая плавность, безошибочность движений, и чернота. Такая чернота, что я не вижу деталей, не вижу мускулатуры под черной как ночь шерстью; но зато — взгляни! Когда солнечный луч из тоннеля попадает удачно, черная шерсть вспыхивает золотом, сверкает.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: