КАК ВЫЙТИ ИЗ ТОТАЛИТАРНОЙ СЕКТЫ

Тотальный характер достижений развитого индустриального общества оставляет критическую теорию без рационального основания для трансцендирования данного общества.

Герберт Маркузе

Научно-техническая революция, на волне которой пронесся минувший 20-ый век, подобно некой магической силе, превратила обычные и досконально изученные на протяжении столетий явления, от которых уже никто не ожидал ничего нового, в подозрительные и взрывоопасные феномены, за привычной внешностью которых стал сокрыт, а вскоре — и открыт во всей своей красе, поразительный по масштабам своей деструктивности потенциал.

Международные конфликты, носившие ранее характер несколько увеличенной в размерах поножовщины, обрели такой размах, что их разрешение уже больше не в состоянии гарантировать, что после него на земле останется в добром здравии хотя бы одна сторона — победившая (о проигравшей и речи нет) или нейтральная, не имеющая к конфликту никакого отношения. Тем не менее, то, что при технической поддержке изначально деструктивное явление становится еще более деструктивным, кажется закономерным. Удивления заслуживает тот факт, что технологические внедрения в творческие, позитивные и созидательные области (каковыми всегда были искусство и религия) нисколько не увеличило их позитивности, но напротив — придало их функционированию пугающий деструктивный оттенок.

Разумеется, здесь не следует грешить на один только 20-й век (достаточно вспомнить средневековую инквизицию и крестовые походы), однако в настоящем очерке речь пойдет о деструктивном влиянии, которое направлено на разрушение не биологической, но психологической (душевной, духовной) жизни человека, и когда говорилось о технологической составляющей, способствующей этому процессу, прежде всего имелось в виду реактивное развитие средств массовой информации.

Не секрет, что, если бытие и определяет сознание, оно делает это исключительно с помощью информации. И если изобретение телефона и телевизора было лишь первым симптомом надвигающегося культурного перелома, то внедрение в повседневность Интернета обозначило этот перелом как нельзя более четко. В настоящее время уже заметны признаки таких неотъемлимых феноменов грядущей культуры, как обесценивание информации и логически из него вытекающая ментальная атрофия. Если в доисторические времена средств массовой информации как таковых не существовало ввиду отсутствия в них нужды, то надвигаются времена, когда информация вновь не будет востребована, но уже по причине своего избытка. Даже те, кто не понаслышке, а «на собственной шкуре» знает, что такое информационный голод и, следовательно, какова цена информации, уже опробовали на себе прелести всех стадий информационного пресыщения, таких как рефлекторное поглощение уже ненужной информации, тошнота и потеря интереса к пище такого рода, результатом чего становится легкое отупение.

Пока этот феномен не приобрел черт массовости, продолжается эпоха информационной диктатуры. Это, пережде всего, говорит о такой степени информационного голода, при которой люди готовы за необходимую информацию платить. С одной стороны — ее доступность, с другой — не утраченная пока еще ценность, обеспечивают различным организованным информационным потокам реальную власть над человеческим сознанием, как индивидуальным, так и массовым. А то обстоятельство, что таких потоков довольно много, указывает прежде всего на то, что основной их функцией является не столько сама власть, сколько борьба за нее. В конце концов, на протяжении всей истории человечества власть достигается исключительно для того, чтобы с ее помощью достичь еще большей власти. Поскольку организованный информационный поток если и обладает сознанием, то лишь тем, которое люди отдают ему добровольно (то есть безвольно), но этого оказалось вполне достаточно, чтобы ему стали присущи определенные человеческие черты и повадки. Поэтому нет ничего удивительного в том, что основной задачей любого информационного потока является отнюдь не реализация его содержания, а именно распространение. Иными словами, даже о пользе молчания следует рассказать как можно большему количеству людей. И конечно же, настоящий очерк возник благодаря действию именно этого принципа.

Изначально предназначенная для осуществления тех или иных специальных целей, информация стала объединять людей в социальные группы, большинство членов которых, по сути, либо никак не заинтересованы в осуществлении этих и подобных им целей, либо заинтересованы в целях совершенно противоположных. Ценностью информации стала она сама, а не ее прикладное значение, которое отныне призвано служить лишь отличительной чертой, разграничивающей как информационные потоки, так и социальные группы, подпавшие под их влияние. Если вспомнить, как общество, объединенное светлой идеологией коммунизма, на протяжении семидесяти лет делало все, чтобы окончательно дискредитировать эту идеологию (и замечательно в этом преуспело), станет очевидно, что главная функция идеологии — не коррекция действий человека, а их оправдание. Можно закрыть глаза на любое преступление, если отдавать себе отчет, во имя чего оно было совершено.

Наиболее парадоксальным и пугающим воплощением обозначенных выше принципов стал феномен так называемых религиозных тоталитарных сект. Парадокс этого феномена заключается в том, что в сети самого отвратительного вида эксплуатации попадают люди, определившие своей целью обретение свободы.

Известно, что, чем выше идеал, тем выше и цена, которую человек должен заплатить за его реализацию. Поскольку до сих пор еще никто не додумался до идеала более высокого, нежели духовная свобода, то и платить всем, кто на этот идеал претендует, приходится своим духом.

Обладая опытом двухлетнего пребывания в религиозной секте такого рода, автор с уверенностью может сказать, что единственный реальный духовный прогресс, который возможен в рамках секты, это преждевременный скачок в стихию маразма и слабоумия. Наблюдение внутри секты доведенных до крайности проявлений социального зомбирования позволило автору увидеть за пределами секты те же самые принципы. Выход из секты был ознаменован для автора вопросом — а можно ли вообще выйти из секты? И если социальное отчуждение — не иллюзия и самообман, существует ли в нем реальная необходимость? Ответам на эти вопросы и посвящен настоящий очерк.

Следовательно, раз видимость, как объясняют мне люди мудрые, пересиливает даже истину и служит главным условием благополучия, мне… надо как бы отгородиться живописным изображением добродетели.

Платон

В некотором смысле, все человеческие действия есть результат не произвольного случая, но необходимости, которая предопределена если и не в интересах локальной личности индивидуума, эти действия совершающего, то в соответствии с нуждами его нелокальной (как в пространстве, так и во времени) целостности. Это значит, что печальный опыт пребывания людей в рамках тоталитарных сект — необходимость не менее оправданная, нежели необходимость извлечения их из этих рамок.

Известно, что временное ограничение свободы есть обязательное условие как для взросления человека, так и для развития вообще. Справедливо также и то, что в этот период принудительного ограничения индивидуум вовсе и не нуждается в свободе. Точно так же, как птенец, организм которого еще не в состоянии противостоять деструктивному влиянию среды, разрушает скорлупу своего яйца только тогда, когда она уже не нужна, человек выходит за рамки внешних и внутренних ограничений только самостоятельно и только тогда, когда ощущает действительную необходимость такого шага. Даже в свете рассматриваемой темы преждевременное «освобождение» из секты представляется намного более деструктивным, нежели пребывание в ней. Известно, что подростки, психика которых наболее податлива и нестабильна, очень тяжело переносят такие жесты сострадания, как попытки их «раззомбирования» (а в сущности — перезомбирования) и адаптации к нормальному существованию в рамках нормального социума. Все, кто еще помнит скандальное завершение деятельности злополучного «Белого Братства» — секты, идеология которой базировалась на двух стандартных пунктах: божественности живого учителя и ожидании грядущего апокалипсиса — также должны помнить и то, что изрядную долю несовершеннолетних «адептов» пришлось поместить в психиатрические лечебницы, так как разгром их организации силами государственной власти оказался для них более серьезным потрясением, нежели со дня на день ожидаемый конец света.

Следовательно, погружение в социальный аквариум той или иной религиозной секты — это единственно приемлимый для данного индивидуума способ защитить целостность своей психики в конкретный момент ее становления.

Известно, что для нормального функционирования системы, ей необходимо обладать (и избегать доминирования одного над другим) двумя качествами — способностью к контакту и способностью к самоопределению. Преобладание какой-либо одной способности неизменно деструктивно, ибо неограниченный контакт разрушает границы системы, а максимальное самоограничение лишает систему энергоподпитки извне и, следовательно, перспектив какого бы то ни было развития. Жизнь сама по себе есть результат гармонии между этими двумя принципами («эрос» и «танатос» — по Фрейду), поэтому неудивительно, что такая диалектика характерна для всех известных нам развивающихся систем и систем развития. Религия и церковь, философия и схоластика, спорт и физкультура, психология и психиатрия, культура и цивилизация — таковы наглядные воплощения этих двух полярных и взаимоподдерживающих принципов.

Учитывая это, нельзя не признать, что в некоторых случаях деятельность тоталитарных сект представляется не только не вредной, но и исключительно благотворной. Поскольку современная цивилизация не находит ни необходимости, ни возможности создания более приемлимых с ее точки зрения социальных институтов, которые бы удовлетворяли человеческую потребность в самоопределении, она должна быть благодарна уже за то, что граждане сами справляются с этой необходимостью.

Чем разрушительнее в человеке склонность к контакту, тем более жесткие формы самоопределения ему необходимы. В таких случаях следует не только избегать выхода из секты, но желательно выбрать наиболее тоталитарную из ее форм. На самом деле, это очень типичная и серьезная проблема, так как не все религиозные секты функционируют по стандартному принципу контакта в теории и самоограничения на практике. Человек, чья реальная потребность заключается в самоопределении, попадая в секту, где вместо этого ему помогают расширить и без того неуправляемую способность к контакту, рискует получить тяжелую психологическую травму. В особенности это касается тех сект индуистского толка, которые поощряют радикальные психотехники и йогические практики вроде пранаямы или катарсических медитаций Ошо. Участь всех контуженных подобной экзотикой Востока весьма однообразна — они становятся, к сожалению — навсегда, пациентами Русской Православной Церкви, ибо из всех религиозных сект, базирующихся на принципе самоограничения, она единственная добилась совершенства своих форм, благодаря скромности своих требований от прихожан, укорененности своей традиции на почве национальной культуры и вытекающей из всего этого официальной поддержке государства.

Исходя из этого, государству вообще следовало бы прекратить бесполезную и бессмысленную травлю своих граждан, объединяющихся под знаменем той или иной религиозной идеологии, но и наоборот — всячески поощрять и способствовать увеличению количества и функционированию тоталитарных сект религиозного толка, чтобы обеспечить своим гражданам позитивный досуг и душевное равновесие.

Истина — специфический продукт, хотя слово само по себе хорошее. Дело в том, что потребность в самоопределении исключает какую бы то ни было необходимость в разочаровании (а это более точное слово, нежели «истина»), следовательно, потребность в самоопределении просто вынуждена определять себя именно как стремление к истине.

Не секрет, что любой язык существует в двух вариантах. Первый вариант предназначен для того, чтобы с его помощью передавать определенные сведения — это терминологический язык, так как все принадлежащие ему слова обладают четко определенными значениями, которые зафиксированы в словаре. Второй вариант языка — символогический. Здесь значением обладают не отдельно взятые слова, а их словосочетания или даже целые предложения, тем не менее, какое бы значение в них не вкладывалось, искать там какой-либо смысл — пустая трата времени. Символогический язык попросту не предназначен для передачи смысловой информации, и единственное его практическое назначение — помогать говорящему ввергать слушателя в измененное состояние сознания. Ритмика и подбор слов в рамках символогического языка оказываются более важными, нежели сами слова, хотя изредко и бывает, что отдельно взятое слово используется как козырь — навскидку достаточно вспомнить такие слова, как «истина», «свобода», «просветление» или «медитация» — сами по себе они ничего не значат и исключают возможность какого бы то ни было понимания, вызывая, тем не менее, отточенный, словно посредством дрессировки, рефлекс.

Вышеупомянутая опасность угодить «не в ту» секту как раз и связана с риском перепутать языки. Привыкший к символогическому языку, человек может попасть в секту, где в ходу также и терминологический язык (то есть там делают то, о чем говорят), купившись на стандартную манифестацию «самопознания», следствием чего может стать действительное столкновение с некоторой информацией о себе, к которому он окажется попросту не готов.

Психика среднестатистического духовного искателя прежде всего нуждается не в самопознании, но в устойчивой системе верований. Поскольку создать такую систему устойчивой возможно лишь в случае ее предельной примитивности, то совершенно закономерно, что люди, для которых нет ничего более чуждого, чем религия, обитают именно в религиозной среде.

Нельзя также не признать, что, чем проще система верований, тем она универсальнее и тем легче с ее помощью давать объяснения всему и вся. Столь замечательная идеология не только позволяет своему обладателю навести спартанский порядок в своей голове, но также оказывает ему посильную помощь в организации своего досуга, который отныне можно посвящать основной цели любой идеологии — ее распространению. Если этого мало, то можно снабдить новоиспеченного адепта «практикой», выполнение которой обеспечивает ему всевозможные блага, которые он никак не мог реализовать ранее — от «сжигания тонкой кармы» до забронированного места в Раю. Автор лично знал человека, который «медитировал» по ночам на протяжении нескольких лет. Правда, усевшись в позу для медитации, он через пять минут начинал громко храпеть, а утром, проснувшись, записывал в свой бортжурнал: «8 часов медитации» — и тут же начинал ругаться с женой по какому-то пустячному поводу. Если учесть, что в его секте «суточной нормой» было три часа сидячей медитации, об уровне его духовности можно только почтительно догадываться.

Тем не менее, существуют люди, которые приходят в секту не только и не столько за самоопределением, сколько в целях именно самопознания и саморазвития. Разумеется, эта цель ими не сознается, но реальным движущим фактором является именно она. Что же касается сознательности, то картина здесь выходит любопытная — человек думает, что его действиями движет стремление к самопознанию, тогда как это не более, чем прикрытие для потребности в самоопределении, хотя реальной силой является все же глубинное стремление к самопознанию. Такие люди весьма часто встречаются внутри тоталитарных сект, но не они составляют их костяк. По большому счету, эти люди приходят в секту только для того, чтобы из нее выйти.

Не ощутив причастности, нельзя постичь и непричастность.

N20

Убедившись в том, что идеология человека есть не более, чем прикрытие для его действительных стремлений, нельзя не удивиться самому факту наличия у некоторых людей стремления к духовной свободе. Известно, что, какой бы высокой идеологией человек не прикрывался, ни самопознание, ни саморазвитие не могут быть объектами его истинных устремлений. Более того, рассмотрение каждого частного случая может привести к если не пугающему, то, по меньшей мере, странному выводу, что так называемое духовное развитие всегда происходит против индивидуальной воли человека.

Следовательно, будет уместным говорить о двух видах программ, которые управляют как социальными, так и душевными телодвижениями человека в равной степени. Внешние программы призваны определять идеологические манифестации, которые индивидуум предъявляет своему окружающему и внутреннему мирам. Скрытые программы представляют собой результат идеологической промывки мозгов, которой индивидуум подвергся извне, не найдя либо сил противостоять ее влиянию, либо желания. Сила и эффективность этих программ объясняются тем, что они исходят из воли, на несколько порядков превышающей волю программируемого индивидуума.

Наблюдая за притоком и оттоком людей в рамках религиозных сект, трудно не заметить, что никто не покидает секту в согласии со своей индивидуальной волей. Справедливо также и то, что тому, кто в состоянии это сделать, никогда в голову не придет мысль о вступлении в секту, поэтому каждый, кто покидает секту по своей воле, никогда, на самом деле, туда и не входил.

Противопоставление индивидуальной воли и надличной, вернее, осознание этого противопоставления и есть тот источник внутреннего конфликта, который, перейдя вовне, выражается в форме ухода из секты. Конфликтность ситуации обостряется тем фактом, что социум внутри секты никогда не рассматривается индивидуумом, если он когда-то был действительным членом секты, как некое враждебное сообщество, которое преднамеренно подавляет его волю, «зомбирует» его и чинит ему всевозможные препятствия на духовном пути. Если и существует для сектанта какая-либо враждебная среда, то это в первую очередь все то, что находится за пределами секты, напоминающей нечто среднее между семьей и бомбоубежищем.

Следовательно, если придерживаться того мнения, что основная функция тоталитарной секты — зомбирование людей, то выход из секты есть не что иное, как результат еще более мощного зомбирования, которое позволяет индивидууму выдерживать самые убойные дозы «опиума для народа», оставаясь при этом стоять на своих собственных ногах.

И если под выходом из секты подразумевать не переход в еще более тоталитарную форму религиозного сектанства, а наоборот — последовательное ослабление и утончение таких форм, то нетрудно увидеть, что первопричиной этого движения является осознание несоответствия между терминологическим и символогическим языками. Это значит, что скрытая программа индивидуума и внешняя идеология его секты тождественны по тексту, но различны по содержанию. «Беглец» и рад бы остаться, так как на первый взгляд задачу свою он выполнил — движимый скрытой программой, он обнаружил локальное воплощение ее текста, однако оказывается, что скрытую программу вовсе не интересуют ее социальные формулировки и что объектом ее работы является сам индивидуум.

Убедившись, что от самого себя не убежишь (а скрытые программы давно уже стали неотъемлимой частью психики нашего беглеца), он видит единственный вариант освобождения от давления скрытых программ — их удовлетворение. Ситуация осложняется тем, что человек начинает замечать, как все функционирование секты спроектировано таким образом, чтобы заглушить голос скрытых программ и всячески препятствовать их работе, т.е. практически опровергать собственную внешнюю идеологию. Таким образом наш духовный искатель попадает в классический переплет — «свой среди чужих, чужой среди своих» — покинув бесперспективный внешний социум, он сталкивается с необходимостью оставить и уютное некогда убежище секты. Надо отдать ему должное, делает он это с трудом и сопротивляется сам себе как только может, ибо у него есть на то веская причина — отныне ему некуда идти.

Разумеется, этот алгоритм можно растянуть в соответствии с каждым конкретным случаем. Чаще всего так и происходит — человек меняет секты, как перчатки, и делает это до тех пор, пока не найдет ту секту, которая способна удовлетворить его скрытую программу, либо пока не научится видеть сектантство везде, где оно скрывается, сглаживается и замалчивается.

Чтобы делать зло, человек должен прежде осознать его как добро или как осмысленное закономерное действие.

А.Солженицын

Теперь для ясности следовало бы определиться в том, что такое деструктивный культ и тоталитарная секта, а также — как взаимоотносятся между собой эти понятия? Общепринятая точка зрения на этот вопрос заключается в том, что деструктивный культ — это структурный идеологический принцип, на котором базируется тоталитарная секта, а тоталитарная секта есть воплощение деструктивного культа. В рамках настоящего очерка мы будем исходить из того, что эта точка зрения неверна.

Понятие деструктивности подразумевает такое изменение системы, которое провоцирует ее скорый распад на фрагменты, которые более невозможно соединить, вернув систему к прежнему состоянию. Следовательно, деструктивным культом можно считать такую идеологическую систему, которая либо открыто поощряет самоубийства, либо косвенно способствует разрушению психики и соматики своих адептов (это касается, прежде всего, использования внутри системы тяжелых наркотиков в противовес психоделикам, а также неграмотного использования естественных психотехник, таких как пост, бдение, дыхание, контактные медитации и пр.).

Это уточнение имеет смысл, так как традиционная трактовка деструктивности подразумевает любое изменение системы, после которого система перестает быть сама собой. Исходя из этого определения, логично сделать вывод о деструктивности абсолютно всего вообще и этого вывода в частности.

Вопиющий идиотизм традиционной трактовки имеет очень понятную причину — он сам есть фрагмент идеологии деструктивного культа. Поскольку главный борец с тоталитарными сектами в нашей стране — это Русская Православная Церковь, то кому как не ей пришлось в целях обоснования своих действий сформулировать имеющиеся на сегодняшний день принципы сектоведения. Именно благодаря РПЦ вполне нейтральное слово «секта» обрело негативный и даже зловещий смысл.

Секта по определению есть часть некой целостной системы, и этим ее определение исчерпывается. Большего внимания заслуживает понятие тоталитарной секты, так как оно подразумевает часть некой целостной системы, которая рассматривает себя не как часть, но как самодостаточную целостность (перефразируя Григория Рейнина, можно сказать, что секта становится тоталитарной, когда человек начинает в ней жить). Именно эта тенденция к самоограничению представляется основной негативной функцией большинства религиозных сект. Пренебрежение принципом контакта ограничивает возможности развития как самой секты, так и ее боевых единиц (людей), в чем и заключается реальное понимание идеологической деструктивности.

По этой причине следует различать тоталитарные секты и собственно секты (довольно редкое явление), так как последние не только не ограничивают, но и поощряют реализацию принципа контакта — деятельность таких сект действительно направлена на развитие посредством групповой работы или индивидуального общения с учителем, однако и здесь имеются негативные моменты. Главный недостаток любой секты — это так называемое групповое отождествление. Каждый раз, когда человек начинает осознавать потерю одиночества и обретает способность сказать о себе — «мы», это означает автоматическое появление скрытого или явного противопоставления с «они», которые находятся за границей нового самосознания.

Антагонизм «мы» и «они» существует даже в таких утонченных формах сект, которые и сектами-то язык не поворачивается назвать, что провоцирует возникновение едва различимого снобизма, который хотя и не есть сколько-нибудь серьезная проблема для окружающих, но весьма ощутимая преграда для духовного роста самого сектанта.

Если я буду иметь учеников, то рано или позно они поимеют меня.

Анаами Баба

Существует три типа сект, отличающихся друг от друга по центральному организационному принципу, который поддерживает целостность секты и является исходной точкой ее развития. Такими принципами могут быть учитель, учение и ученики.

Секта, ядром которой является учитель, представляет собой наиболее органичный вариант секты, обеспечивающий ей самые эффективные возможности для развития, так как присутствие учителя автоматически подразумевает наличие и остальных принципов — учения и учеников, которым, однако, в поддержании жизнеспособности секты отведена второстепенная роль.

Секта, объединенная одним определенным учением, но не имеющая живого учителя, лишена возможностей грамотного ситуативного обучения и обладает весьма жесткой технологией, однако к ее достоинствам можно отнести то обстоятельство, что каждый адепт такой секты обладает определенной свободой саморазвития, которое не корректируется извне учителем (здесь имеется в виду весьма частая ситуация несовпадения скрытой программы ученика с идеологией учителя), хотя, разумеется, чаще всего эта свобода выражается в лишенных смысла внутренних и внешних блужданиях.

Секта, структура которой лишена как учителя, так и определенного учения, представляет собой наиболее тонкую форму секты — если только это не группа радикальных практиков, каждый из которых вносит свою лепту (т.е. каждый является учителем) в теоретическую и практическую деятельность секты — ибо ее объединяющий фактор не имеет реальной силы.

Что касается тех сект, центром которых является живой учитель или даже группа учителей, удивления заслуживает тот факт, насколько мал процент жуликов и самозванцев среди всех этих гуру. Большая часть из них действует вполне искренне — промывая мозги любимым ученикам, они либо говорят им правду, либо сами верят в то, что говорят.

Если рассматривать взаимоотношения между гуру и учеником как процесс направленный на ампутацию личной воли ученика, то все различие между гуру и учеником будет сводиться к тому, что гуру полностью лишен личной воли, тогда как ученику еще только предстоит расставание с этим любопытным феноменом, наличие которого позволяет нам оставаться людьми.

Таким образом, гуру можно определить как ученика, который в смысле внимания, послушания и необразованности гораздо более ученик, нежели его собственные ученики. Основной функцией гуру является не обучение учеников и даже не предоставление им возможности этого обучения, но беспрекословное подчинение той воле, которая заменяет его собственную. Поскольку эта воля направлена на внедрение себя в сознание учеников, последним пребывание в рамках секты становится тем труднее, чем доступнее и теснее контакт с учителем. Массовые религиозные движения во главе с тем или иным просветленным гуру потому и предпочтительны для большинства, что воля гуру практически не достигает своей цели — сознания учеников, но выражается в форме внешней идеологии. Будучи искаженным эхом воли учителя, идеология как живой субъект обладает сознанием его учеников, что позволяет ей преследовать их собственные цели, в принципе отличные от воли учителя, форму которой они разделяют.

В тех сектах, где учитель доступен, отток учеников гораздо сильнее — люди попросту не выдерживают оказываемого на них давления, остро переживая тот факт, что духовность не имеет ничего общего с человеческими устремлениями. Особенно худо приходится тем, чье обучение ограничивается общением с учителем, исключая при этом амортизирующий контакт с другими учениками. Результатом такого общения может быть либо отказ от обучения, либо от личной воли. Первый вариант ценен тем, что приводит человека в чувство и заставляет его осознать свои мотивации, а преимущество второго варианта заключается в том, что он ничем не отличается от первого, как бы это ни казалось на первый взгляд.

Если назначение вещей будет определяться не людьми, которые их сделали с определенной целью, а самими вещами, это и будет аналогией понятия личной воли, которая возникает в человеке как следствие его социальных связей. Эта метафора указывает лишь на то, что личная воля человека не имеет ничего общего с его предназначением. Следовательно, отказ от личной воли есть необходимое условие для того, чтобы этому предназначению можно было соответствовать. Тот факт, что это всего лишь необходимое условие, но никак не гарантия столь удачного исхода дела, как нельзя лучше объясняет деструктивные тенденции в психике адептов того или иного учения, характерные для большинства ныне существующих сект.

С точки зрения цивилизации, подобные печальные феномены даже желательны, ибо на их фоне в особо выгодном свете предстают официально одобренные и пропагандируемые социальные институты, такие как семья, система образования и трудоустройства, армия, церковь и т.д. Гораздо хуже, когда в рамках тоталитарной секты происходит действительно духовное развитие, ибо в этом случае секта становится центром распространения идеологии, направленной против существующего общественного устройства. Такие секты представляют собой культурные очаги, разрушающие целостность современной цивилизации.

Здоровое общество — это такое общество, которое поддерживает в человеке то, что от человека не зависит.

Мераб Мамардашвили

Существует как минимум две версии того, что первично в диалектическом единстве цивилизации и культуры, но так как нас главным образом интересует нстоящее, мы будем исходить из того неоспоримого факта, что цивилизация является таким же аспектом культуры, каким является и культура по отношению к цивилизации. Если рассматривать это единство с помощью метода качественных структур, станет очевидно, что цивилизация является функциональным аспектом интересующего нас феномена, культура — аспектом связи, люди и результаты их жизнедеятельности — структурным аспектом, а социальное сознание — точкой координатора. Иными словами, задача цивилизации — самосохранение, а предназначение культуры — эволюция, из чего следует, что цивилизация всегда базируется на подавлении и самоограничении, тогда как краеугольным камнем культуры является деструктивное по отношению к цивилизации самосозидание и раскрепощенное творчество. Цивилизация неизменно негативна, так как направлена на избежание нежелательного, а культура, будучи последовательным движением к реализации тех или иных ценностей, позитивна.

Таким образом, цивилизация и культура взаимоисключают друг друга, так как направлены на преодоление и подавление своей противоположности. В своем пределе цивилизация — это всегда тирания и диктатура, тогда как культура неизменно анархична. Именно поэтому столь взаимоисключающие феномены способны уживаться между собой — они трансцендентальны по отношению друг ко другу, то есть между ними настолько нет ничего общего, что их пути никогда не пересекаются и возможность глобального конфликта пребывает в области чистой теории. Предельный антагонизм есть лишь противостояние, тогда как конфликт возможен только в тесном контакте. Следовательно, реальный конфликт между цивилизацией и культурой это конфликт между уже окультуренной цивилизацией и цивилизованной культурой, которые конфликтны сами по себе — в силу своей внутренней неоднородности. Чистая культура способна безконфликтно существовать в рамках какой угодно цивилизации, поэтому и последняя не претендует на репрессивные меры по отношению к ней. В настоящее время между этими двумя существует четкий водораздел, а единственный конфликт, который имеет место, это конфликт человека, обитающего в пределах этой ватерлинии. Суть такого конфликта заключается в том, как совершить практический выбор между цивилизацией и культурой человеку, лишенному внутренней определенности. Дитя цивилизации, по беспечности своей или родительскому недосмотру забредшее на запрещенную территорию культуры, такой человек разрывается на части под воздействием своих противоречивых внутренних стремлений. Осуществив свой нелегкий выбор, он, как правило, погружается в результат этого выбора, становясь либо цивилизованным, либо культурным. Смерть облегчает его участь, тогда как сознание собственного бессмертия осложняет ее, вскрывая бессмысленность осуществленного выбора.

Разумеется, если говорить о выгоде, то выбор культуры представляется более продуктивным, ибо, будучи аспектом связи социума с внесоциальными сферами человеческой жизни, она базируется на принципе взаимоотношения, тогда как цивилизация, представляя собой аспект функционирования, основывается на принципе односторонней эксплуатации. Следовательно, угроза конфликта существует в первую очередь со стороны культуры с ее тенденцией к расширению, а не от цивилизации с ее тенденцией к обособленности и неприкосновенности своих границ. Это говорит в пользу того, что культура первична по отношению к цивилизации, ибо, осуществив экскурс в прошлое, мы не найдем там следов развитых цивилизаций, но обнаружим следы великих культур и не менее великих войн.

Будучи логическим продолжением культуры, цивилизация обречена на взаимодействие с ней, главная задача которого — не перерасти в конфликт, ограничившись лишь рамками взаимосогласованной трансформации. Разумеется, такая тактика не входит в индивидуальные интересы человека и служит исключительно культуре, его использующей. Но, будучи существом ограниченным, человек очень легко удовлетворяет все свои личные амбиции и устремления во взаимодействии с культурой, в сравнении с ним несоизмеримой, поэтому в данном случае не идет никакой речи об эксплуатации, ибо эксплуатация подразумевает подавление слабой воли посредством более сильной, тогда как в случае использования человека культурой, воля культуры — единственная, которая имеет место. Человек здесь, если пользоваться языком Гегеля, обладает абсолютной волей, которая есть воля без содержания, то есть высшая форма воли — воля удовлетворенная. И, конечно, не следует забывать, что эта удовлетворенная воля была такой же индивидуальной, как и воля культуры — навязанной извне, потому что взаимодействие с культурой и есть не что иное, как расширение индивидуальности человека до границ культуры, тогда как его прежняя воля была навязана ему нуждами природы и цивилизации.

Смысл и задачи человеческой жизни определяются тем, во власти какого влияния находится человек, и, будучи свободным, он освобождается также и от смысла. В гегелевском понимании человек свободен всегда и всегда подвержен тем или иным влияниям, ибо свобода есть результат осознания, а не достижения, следовательно, выбирая жизнь, необходимо выбрать также и влияние, а, отвергая влияния, следует отказаться и от жизни. Поэтому любые нападки культуры на цивилизацию, по меньшей мере, инфантильны.

Современный социум обладает довольно низким уровнем культуры и, следовательно, цивилизации, поэтому основная задача культуры на данный момент — повышение своего собственного уровня. Если эта титаническая задача будет решена, то изменение цивилизации произойдет автоматически.

Сознание должно прежде всего определить самое себя, а бытие определится обязательно, ибо их взаимоотношения должны быть естественными. Непосредственное взаимодействие всегда деструктивно, и ни культура, ни цивилизация не заинтересованы в том, чтобы сознание разрушало бытие, а бытие калечило сознание. Смысл культуры заключается в том, чтобы лишить человека тех стремлений, на подавлении которых базируется современная цивилизация, и пробудить в нем стремления, на которых обоснуется цивилизация будущего.

Итак, на первый взгляд, социум поддерживает свое существование двумя силами, противостояние которых не дает ему возможности самоубийства. Однако существует и другой, более глубокий вариант равновесия — равновесия самого по себе. Вне всякого сомнения, эта третья сила (аналогично саттве в противовес тамасу и раджасу) не оказывает на социум решительно никакого влияния и о ней стоит упомянуть лишь постольку, поскольку она в нем существует — это религия. Разумеется, речь идет не о религии как о фундаменте культуры, а о религии, которая есть фундамент самой религии. Если задача цивилизации — сохранить культуру, а задача культуры — сохранить религию, то у религии в этом смысле нет никаких задач. Именно потому что религия — это пустое пространство, внутри которого находит себе место абсолютно все, включая цивилизацию и культуру, само по себе оно есть гарантия того, что в случае неудовлетворения потребностей цивилизации или культуры всегда можно вернуться к состоянию изначального удовлетворения, в котором эти потребности еще не возникли.

Эти три принципа — саттва (гармония, свет), раджас (агрессия, огонь) и тамас (ограниченность, тьма) — лежат в основе не только общества, но и каждой его отдельно взятой единицы. И поскольку качественная трансформация общества возможна лишь в случае увеличения количества трансформированных единиц этого общества, очевидно, что проблема изменения социума — это проблема индивидуума, и рассматривать пути ее решения следует исключительно на уровне индивидуальности.

Сознание индивидуума гораздо менее подвижно, нежели общественное сознание, и намного легче наделить социум чертами индивидуальности, чем лишить этих черт человека. Основной причиной подобной ограниченности служит предельная степень субъективности человеческого сознания. Следствием этой ограниченности стало отчуждение разума от человеческой природы (разумеется, речь идет только об индивидуумах, а не о тех, кому лишь предстоит стать таковыми в процессе своего психологического созревания). Эта ситуация до слез напоминает описанную братьями Стругацкими в повести «Улитка на склоне» историю одной машины, хозяева которой не использовали ее по назначению и которая поэтому сбежала от людей в поисках самостоятельной жизни. Если же говорить о человеческом разуме, то он не только не используется по назначению, потому что освободился от человека, но и пребывает в полном неведении относительно этого назначения.

Когда женщина слишком долго не занимается сексом, она начинает воспринимать мир через призму каких-то принципов.

Из газеты

Сознание, в котором возникает вопрос о смысле жизни, есть следствие ментальной энтропии. Это прежде всего значит, что целью такого вопрошания является не любовь к истине, а отвращение к вопросам. Любой вопрос есть результат дестабилизации сознания, которому нужна стабильность, а не ответы. Следовательно, философия есть попытка самообмана, под маской любомудрия скрывающая самые примитивные инстинкты человека, и как метод, основанный на самообмане, она не в состоянии гарантировать положительных результатов своего использования.

Это значит, что к проблеме следует подойти напрямую, оставив в стороне практику логического мышления. Будучи инструментом, который не используют по назначению, разум не в состоянии понять, в чем это назначение заключается. Ответ на этот вопрос известен лишь тому, кто этот разум создал. Чтобы не впасть в мистификацию текста, это можно выразить иначе. Разум — это продукт эволюционной необходимости, суть которой — сохранение человеческой жизни. Это и есть основная инструментальная функция разума. Но проблема в том, что жизнь, не будучи разумной изначально, была не в состоянии разумно создать разум и, следовательно, создать его разумным. То есть разум это не совсем разум. Это привело к тому, что развитие разума не остановилось тогда, когда он стал способен выполнять свою основную функцию — сохранение жизни, и дошло до того момента, когда его основной функцией стало уничтожение этой же самой жизни, которая его и сотворила. Следствием этого стала изоляция разума, его одиночество и противопоставление себя среде, частью которой он является. Пожалуй, единственным положительным результатом такой ментальной гипертрофии стала возможность понимания этого факта. И та же самая логика, чьи извилистые тропинки некогда увели нас от собственной жизни внутрь самих себя, говорит теперь, что вопрос не в смысле жизни, а в ее осуществлении.

Ведь уже давно не секрет, что человеческая жизнь представляет собой не только историю человека, но также и его скрытые потенции и перспективы. Это значит, что человек реально не знает о жизни ничего, кроме того, что он о ней помнит, а поскольку помнит он только телесный, эмоциональный и интеллектуальный опыты, то это знание практически равно нулю. Человеческая жизнь не есть то, что человек о ней думает, и, тем более, не есть то, чем он живет. В принципе, жизнь человека возможно ограничить телесными и эмоциональными рамками, если при этом эти рамки максимально расширить, но зачастую даже это возможно лишь в теории.

Как бы то ни было, кризис разума никогда не решается с помощью разума, хотя формулирует решение именно разум. Индивидуальное решение этой пробемы не требует подобных формулировок, но не следует забывать, что разум — инструмент коммуникации и что любая теория существует лишь постольку, поскольку существует необходимость навязывать другим свою практику. Человеческую жизнь нельзя удовлетворить индивидуальным осуществлением, ибо индивидуальность есть качество именно разума, но не жизни. Аналогичным образом и разум воспринимает мысль о коллективной реализации как нечто абсурдное, и это не удивительно, так как коллективная реализация не есть мысль, но стремление, не принадлежащее разуму, хотя и выраженное на его языке. Вполне возможно, что единственным реальным вариантом удовлетворения этого стремления является его устранение, а не реализация. Если ранее мы так решили проблемы разума, подчинив его жизни, инструментом сохранения которой он является, почему бы не поступить аналогично и с самой жизнью, подчинив ее чистому сознанию, к которому она относится если и не как инструмент, то, по крайней мере, как нечто от него производное? Но ирония ситуации заключается в том, что решением этого вопроса выпало заниматься не жизни во всем ее многообразии (и уж тем более не чистому сознанию), а каждому фрагменту этого многообразия в отдельности. Истинного решения попросту не существует, ибо все решения обусловлены характером самоотождествления каждого, кто пытается взять это решение на себя. Под самоотождествлением подразумевается не столько концептуальное сознание «кто я такой», сколько обусловленная теми или иными обстоятельствами фиксация восприятия, потому что первое более или менее легко поддается устранению, тогда как второе устранить невозможно в принципе до тех пор, пока существует сознание.

Чем ближе человек к чистому сознанию, тем меньше вероятность того, что он будет реализовывать что-либо, кроме чистого сознания. Тот, кто живет интеллектом, будет осуществлять прежде всего интересы своего учения, которые, разумеется, будут ограничиваться его расширением. Те же, кто живет жизнью, принесут себя в жертву борьбе за бессмертие.

Быть — значит быть взаимосвязанным.

Кришнамурти

Теперь мы выходим на финишную прямую наших рассуждений, чтобы получить ответ на вопрос, как можно реально выйти за пределы секты, если очевидно, что секта — это не столько социальный институт, сколько феномен социального самосознания? Нельзя покинуть секту, не оказавшись при этом в другой секте, быть может, еще более тоталитарной. Можно закончить школу, но при этом попасть в армию, можно демобилизоваться, но при этом устроиться на работу, можно уволиться, но при этом уйти в монастырь, можно расстричься, но при этом завести семью, можно уйти в медитацию, но при этом столкнуться с самим собой и ужаснуться, как меня много! По всей видимости, последней сектой, которую человек должен оставить, является он сам.

Если снять все маски, за которыми скрывается сущность сектанства, и подвергнуть ее анализу, станет очевидно, что она представляет собой не что иное, как принцип защитного отождествления. Отказ от этого принципа делает реальной возможность саморазвития в рамках какой угодно тоталитарной секты, ибо человек, вышедший за пределы самого себя, более не вписывается в эти рамки.

Тем не менее, хотя и «орлы не летают стаями», это не значит, что отказ от защитного отождествления есть отказ от отождествления вообще и социального в частности.

Выход из «социальной матки» необходим только для того, чтобы впоследствии вернуться к ней с целью ее оплодотворения. Каждый, кто реально выходит из секты, делает это для того, чтобы со временем основать свою собственную секту и разжечь еще один культурный очаг, отогревающий общество от ледяной хватки цивилизации.

На этом этапе обретение социального самосознания более не является результатом защитного рефлекса, теперь это следствие самопознания, из которого логически вытекают тенденции к саморазвитию, ибо то, что познано, весьма далеко от совершенства. При этом обязательно придется смириться с использованием методов идеологической агрессии, так как других методов массового воздействия на социум попросту не существует — врага придется одолевать его же оружием. Мы вынуждены рассматривать цивилизацию как оправданную необходимость, не только не разрушая ее уродливых форм, но и наоборот — укрепляя их и возводя новые. Ведь если социальная активность будет лишь эхом активности культурной, кто будет придавать значение этим бессмысленным звукам?

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: