Речь Князя к монахам 4 страница

У человека две души, и он живёт двумя жизнями.

Парацельс

Апелляция к здравому смыслу есть не что иное, как ссылка на суждение толпы, от одобрения которой философ хорошеет.

Кант

Я говорил ему:

«Мне душно в ограде вашей жизни. Я знаю — она создавалась веками, кровь и слёзы прочно спаяли её, но её стены — серы, как тусклые кольца мёртвого удава, потолок вместо неба тяжёлым сводом повис над головой, и в окна смотрит безглазый белый туман.

Кругом проходят тени людей. Одни смеются, другие плачут. Но я не знаю ни тех, которые смеются, ни тех, которые плачут.

Мне кажется странной и чуждой их торопливость, с какой они спешат начинать и заканчивать свои маленькие дела, как будто — ещё один миг, один миг, — и утрата будет невозвратима.

Они продают и покупают и землю, и горы, и море, — и то, что делают их руки и их машины из дерева, шерсти и кожи. Они клянутся и спорят… Но время летит, и привычное „завтра“ сменяет не раз усталое „сегодня“, — и изделия их рук распадаются пылью, не оставив следа, а земля, и море, и горы равнодушно смотрят на своих минувших владельцев…

Они бегут, спотыкаясь, беспорядочной толпой и, взмахнув руками, исчезают в пропасти.

Но так же одевается земля то пёстрым пологом трав, то пушистым белым покровом, и так же блестят на солнце алмазные короны гор и снеговые хребты уходят в далёкое небо, и так же море поёт свои тысячелетние гимны, и волны, изгибая спины, ласково и злобно, лижут чёрные скалы, и так же кипит белым ключом на прибрежных камнях седая пена».

Я замолчал и, не отрываясь, следил, как в глубине камина загорались и гасли красные искры, и маленькие золотые змейки пробегали и скрывались в серой золе.

Он тоже молчал, обхватив колени руками. В его странно-неподвижных зрачках отражались вспышки огня, но и в багряном отсвете пламени лицо его было бледно белизною мрамора под лучами заката, и вместо обычной едкой усмешки в углах его рта дрожала тихая горечь.

Усталая грусть была разлита в этой бледной голове, голове сатира, который заслушался далёких звуков церковного хорала и замер, склонённый, в глухой чаще леса.

Углы и стены тонули во мраке, и тем более ясно и до странности отчётливо рисовался мертвенный очерк его лица с острым профилем и глубоко сидящими глазами.

Медленно и звонко пробили часы…

Неторопливая мерность уплывающих волн говорила о роковом и неизбежном, — неведомом, но страшно знакомом, — о том, что когда-то знала, но забыла ослеплённая душа…

И вот оно вернулось и прихлынуло снова…

И я мучительно содрогался от желания вспомнить. И в его глазах я увидел то же усилие и ту же муку.

Беглая зарница блеснула в мозгу…

Но она скользнула и разом исчезла, и мы опять, не отрываясь, глядели на догоравшие угли, и кругом не было ничего, кроме надвинувшейся тьмы и золотых задумчивых змеек, исчезавших в серой золе.

И я заговорил опять:

«На свете мало людей, и те, что есть, мерцают, как одинокие могильные огни, — мерцают и гаснут, не зная друг о друге.

Когда я иду по улице, и предо мной в набежавших сумерках мелькнёт на пустынном перекрёстке силуэт случайного прохожего, — мелькнёт и исчезнет вдали, внезапная боль ранит сердце… Быть может, это и был тот, — близкий, родной, — тот, кого недоставало всю жизнь.

Но я уже не слышу его шагов… А он идёт, идёт, одинокий, как и я, и, быть может, думает то же.

И я не встречу его никогда.

Проклятие случаю, той слепой игре, которая соединяет и разъединяет людей.

О, я хотел бы, чтобы далеко, среди волн глубокого моря, был остров, где бы жили свободные, родные духом, знающие жизнь и утомлённые жизнью люди, — люди с душами, многострунными, как лютни.

Я часто думаю об этом блаженном острове.

Вот — я вижу, как моя лодка с лёгким шуршаньем врезается в песчаный берег.

Я выхожу и в немом восторге простираю руки вперёд…

Там бесконечные аллеи вьются под тёмными сводами спящих кипарисов и уходят в священный полумрак. В тени развесистых платанов белые лебеди глядятся в прозрачную зеркальность озёр. Высоко взметнулись в лазурь белоснежные портики, освещённые солнцем, и длинный ряд мраморных ступеней сбегает к самому морю, и изумрудные волны с ласковым шёпотом целуют блистающий камень, согретый лучами.

Умиротворённый, успокоенный иду я неспешными шагами вместе с другими людьми в широких белых одеждах; мы проходим под зелёным шатром, и над нашими головами ласково шелестят, сплетаясь, длинные ветви.

А в ночной час, когда кипарисы молчат, как вереницы застывших призраков, и мраморы голубеют от поцелуев луны, и глухо вздыхает полусонный прибой, — мы сидим на каменных ступенях, и тихо льётся неторопливая беседа.

И нет в ней ни капли того яда, которым отравлены люди.

А когда замолкают речи, и лишь волны чуть слышно поют свою задумчивую песню, люди в белых одеждах, осиянные лунным светом, кажутся недвижными и строгими, как изваяния умерших богов».

Я умолк, и снова было тихо… Только сгущалась кругом темнота.

Так много долгих вечеров провели мы вместе — я и бледный человек с профилем сатира. Днём мы были с людьми, получали и отдавали червонцы, ссорились и клеветали, лгали и клялись, защищали и обвиняли, и всякий думал, что купил нашу душу.

Но когда скрывались в дома усталые люди — есть, пить, и наслаждаться, и когда чёрная пасть зияла в окна бездонной пустотой, мы сходились и говорили подолгу, и глядели, точно околдованные, как вьются и тают в серой золе золотые задумчивые змейки.

Мы говорили о том, о чём не думают хмурые, озабоченные люди.

И с каждым днём всё тоньше и тоньше становилась грань, отделявшая нас от того, — иного, полузабытого и неуловимого, что не было сил припомнить.

Но всё плотнее и непроницаемей была стеклянная завеса, закрывшая от нас жизнь, и смутно и глухо долетали до нас её дальние шумы.

Однажды, в бурную зимнюю ночь, я и тот бледный человек, — мы сидели, как всегда, вдвоём и глядели, не отрываясь, в пламенеющие глаза огня.

За окном стонала метель, то нарастая, то упадая, как бурный переплеск морского прибоя. Она говорила о несказанном, полузабытом, но страшно знакомом, — что знала когда-то, но забыла ослеплённая душа.

И мы, дрожа от напряжения, ловили наплывающие волны…

Мгновенные молнии дальних намёков озаряли наши умы, и никогда ещё так ясно не стучалась в дверь нашего сознания другая, таинственная жизнь.

Мы не говорили друг другу ничего, потому что мы чувствовали больше, чем могут сказать слова.

И так шли часы. Внезапно мой друг поднялся, провёл рукой по глазам, как бы усиливаясь вспомнить, мучительная дрожь пробежала по его лицу, и через минуту за ним захлопнулась дверь, и с лестницы донёсся смутный гул удаляющихся шагов.

Я остался один… Вихрь неопределённых мыслей и ощущений бешено крутился во мне. Кровь стучала и била в виски, и красный туман заволакивал глаза.

Голова кружилась… Я невольно закрыл глаза руками и прислушивался к жужжанью спутанного клубка, который вращался в моём мозгу, — и я слышал, я чувствовал, как в нём яснела и выделялась одна мысль, — она стала длинной и острой, как клинок; она пронизала меня всего, и вот……

Прохладный ласковый ветер повеял в лицо, и я невольно опустил руки.

Я стоял на высокой зубчатой стене.

Позади вздымалась серая громада замка. В кровавом зареве заката зловещим глянцем пламенели круглые окна башен, и острые шпицы глубоко вонзались в горевшее пурпуром небо.

Я без удивления смотрел вперёд, где протянулась застывшая водная лента и широко раскинулся зелёный простор.

Жёлтым узором змеилась на нём уходящая в даль дорога, и чёрная гряда лесов замыкала линию горизонта.

Звук рога, протяжный и печальный, пронёсся над равниной…

Через минуту ко мне подошёл седобородый оруженосец и, склонившись, подал свиток пергамента с зелёной восковой печатью.

«Он посылает тебе это письмо, повелитель».

Я быстро сорвал золотой шнур. Перед глазами запрыгали ненавистные насмешливые строки… Вся кровь прилила к лицу.

«Проклятый карлик… сдаться… отдать её… лучше десять раз умереть…».

Я разорвал пергамент и швырнул его вниз со стены.

Белые клочья, тихо кружась, медленно падали в полный водою ров, где сиротливо белела на свинцовом стекле одинокая кувшинка с широко раскинутыми листами.

«Посол ожидает ответа, повелитель».

«Пусть он передаст своему господину: двоим нам тесно на свете.

Я объявляю ему борьбу на жизнь и на смерть. Мой меч обнажён, и я вложу его не ранее, чем он напьётся его кровью».

С поклоном ушёл старый оруженосец, и скоро рог, заунывный и грозный, возвестил об отъезде посла.

Сзади зазвучали шаги. Я обернулся и увидел моего друга — того, с кем глядели мы долгие ночи в красные глаза огня.

Он был в серебряных латах, но без шлема. Усталая грусть была разлита в этой бледной голове, голове сатира, и в багряных отсветах заката его лицо было бледно бледностью мрамора.

«Ты приехал! — воскликнул я… — Ты не покинешь меня?»

«Я умру с тобой», — сказал он односложно, и мы пошли рядом по стене.

«И с ней…» — добавил он, глядя туда, где сквозь открытое окно виделось белое платье и золотые волны волос.

Сердце сжималось знакомой печалью. Последний луч чуть золотил тонкие иглы башен. Но стены и окна уже тонули в прозрачном сумраке, и тем более ясно и до странности отчётливо рисовался мертвенный очерк его головы с острым профилем и глубоко сидящими глазами.

* * *

И вот опять глядят на меня привычные стены комнаты и ряды книг на полках, и груды бумаг, и потухшие серые угли.

Снова идёт обычная, размерная, как будто не прерывавшаяся жизнь, и скучающий маятник покорно и тупо отсчитывает мгновенья.

Я вижу людей, я спрашиваю и отвечаю, я говорю им то, чего они ждут от меня, и они смотрят на меня спокойно и думают, что я делаю нужное для них отмежёванное мне дело.

Я не сказал им ничего… Но я ничего не забыл.

Однажды я встретил моего бледного друга. Он стоял и что-то устало объяснял маленькому юркому человеку с бегающими глазами, а тот, перебивая его, азартно махал руками, хватал его за пуговицы и брызгал слюной.

Проходя, я молча пожал ему руку. Глаза наши встретились, и я понял, что он тоже не забыл ничего.

В один из вечеров, едва закрылась за мной дверь моей комнаты и я, усевшись в кресло у камина, протянул руку за щипцами, чтобы поправить угли, меч звякнул у меня в руке, и вот уже седобородый оруженосец стоял передо мною, помогая мне одеться.

«Ты говоришь, что гонцы перехвачены», — продолжал я начатый разговор.

«Да, господин. Горбун велел надеть их головы на колья, и их только что носили с хохотом под нашими стенами».

Я побледнел от ярости.

«Пусть всадники будут готовы немедленно. Я сам поведу их».

«Ты приказал, повелитель…» — склонился оруженосец.

Он удалился, а я пошёл в капеллу, где молилась она, — та, кого я любил.

Я шёл по длинным сумрачным коридорам. Темнота висела в углах. Под тяжёлыми шагами откликались звонкие плиты, и смутные отголоски рождались вокруг и таяли в дальних поворотах.

Когда я вошёл, алтарь утопал в полумраке. Тускло сверкали трубы органа. Чуть рисовались на стенах строгие лики, и вершины порфировых колонн терялись под высокими сводами.

Только узкая полоса солнечного света, пронизав расписное стекло, зажигала струистым блеском золотые волосы склонённой женщины и дробилась водопадом алмазов на серебряных латах стоявшего рядом воина. Но голова его была в тени, и лицо с острым профилем было, как всегда, неподвижно и бледно.

Когда мы вышли, нас ожидал отряд всадников, закованных в сталь.

С грохотом опустился подъёмный мост. Завизжали ржавые цепи. Раздался дробный стук копыт. Жалобно и злобно крикнула труба.

И вот мы мчались по равнине туда, где вдали сверкали на солнце латы, реяли знамёна и густыми волнами клубилась пыль. Мой бледный друг и я скакали рядом.

Он был без шлема.

Ветер развевал его волоса, и глаза глядели вперёд, не мигая.

* * *

Когда мы вернулись после утренней вылазки, и я, окровавленный и усталый, снимая на ходу меч, переступил порог своей опочивальни, разом встали кругом стены моей обычной комнаты, и оглушительно-долгий звонок заставил меня бросить поспешно железные щипцы, которыми я размешивал угли, и идти отпирать уже давно ожидавшему почтальону.

Дни проходили.

И так, чередуясь в моём сознании и сплетаясь двойной глубиной, шла моя жизнь…

Родные говорили, что я исхудал и болен. Они уверяли, что это — усталость, что надо бросить на время дела и поехать отдыхать к морю.

А замок томился в осаде. Ненавистный карлик окружил его железным кольцом. Запасы таяли, и с каждым днём всё угрюмее становился старый оруженосец, и всё дольше оставалась склонённой перед алтарём женщина с золотыми волосами.

Я помню всё и не удивляюсь ничему.

Я помню ожесточённый бой, где погиб, сражаясь один с двадцатью, мой бледный товарищ.

Я помню, как я нагнулся над умирающим другом, и моё ухо приняло чуть слышный шёпот: «Хорошо умирать за тебя… и за неё…».

И когда мы привезли в замок его тело, я помню, как горестно рыдала женщина с золотыми волосами над тем, кто любил её бескорыстной и чистой любовью.

И чему было мне удивляться, когда однажды, выйдя утром из дома и дорогой просматривая газету, я увидел имя моего бледного друга в траурной рамке с известием, что он «волею Божьей скоропостижно скончался».

Я был недолго у его гроба. На наголовье из белой парчи отчётливо рисовался мертвенный очерк его головы с острым профилем и глубоко сидящими глазами.

У гроба плакала худая прекрасная дама. Это была его жена.

Но у меня не было слёз для бледного друга. — Его я оплакал раньше, и в серебряных латах он был и мёртвым красивее, чем в этой чёрной одежде.

А когда я вернулся оттуда и, заперев дверь комнаты, разом увидел перед собой уходящие в сумрак своды, и мою шею обвили исхудалые женские руки, и золотая волна волос скатилась на мою грудь, моё решение было принято…

Я помню последнюю отчаянную схватку. Удары мечей о мечи… Треск ломающихся копий… Глухой стук прорубаемых лат… Стоны и проклятия… Предсмертные хрипы… Коней, грызущих друг друга… Тела, коченеющие в смертельных объятьях.

Я помню, как я бился один со многими и как упал, обессиленный…

А потом… тюрьма… связанные руки… Жёсткая солома на камнях.

* * *

И снова постель в моей комнате. Ровно горит лампа под зелёным абажуром. Доктор готовит питьё, а сестра мерно и неторопливо читает книгу. Это «Баллада» о страданиях узника.

И порой я тихо смеюсь, и доктор глядит на меня с тревожным вопросом…

* * *

И вот уже опять нет комнаты, и нет зелёного абажура, и нет тревожных озабоченных лиц, и надо мной опять нависли угрюмые своды, и за окном чуть слышны монотонные оклики часовых.

Я хорошо помню тот день, когда меня привели к моему победителю.

В огромном зале, на возвышении, сидел он на троне — ненавистный горбун, одетый в золото. Его горб противно топырился под мантией из горностая, и змеиные глаза горели кровавым блеском, как карбункулы в его короне.

Кругом него толпилась свита, блестели кафтаны и латы, колыхались перья на шлемах и горели жемчугами высокие причёски дам.

Стража вела меня к нему. Я был безоружен, но руки мои не были связаны.

Я медленно подходил к нему, а он подпрыгивал от нетерпения на шитых золотом красных подушках, и улыбка растягивала его безобразный рот.

«Пусть введут её, мою невесту. Подайте мне кубок с пурпурным вином, мой брачный кубок», — раздался голос с трона, визгливый и скрипучий.

Вдруг внезапное смятение у дверей. Вбегает испуганный человек… он бледен… он падает на колени у трона.

«Господин! Она умерла… Женщина с золотыми волосами… Она убита её старым слугою… Он убил её и себя…».

Всё замолчало кругом.

Серо-бледным стало лицо горбуна, и глаза его, налитые кровью, почти выкатились из орбит…

Бешеный восторг наполнил мою душу. Он сдержал слово, верный старый оруженосец.

И я не достанусь тебе на потеху, проклятый владыка.

Мгновенье ещё…

Я быстрым движеньем вырвал кинжал из-за пояса ближайшего стража…

Прыжок вперёд…

Совсем близко передо мной бледно-зелёное лицо, искажённое страхом и злобой, с налитыми кровью глазами…

Удар… и удар…

Мой кинжал потонул в его грузном теле.

Далеко брызнула алая струя… Вот тебе брачный кубок, проклятый карлик!

Я хохотал, рассыпая удары…

Я прыгал, как бешеный волк, я извивался, как змей…

Но вокруг плотно сомкнулось стальное кольцо, и несколько мечей разом вонзилось мне в грудь.

Я упал, и радостный смех последний раз сорвался с моих губ.

* * *

И опять моя тихая комната, и лампа с зелёным абажуром, и сестра с Библией, и задумчивый доктор.

Я лежу, закрыв глаза…

Мерно звучат голоса Священной книги…

«Мне отмщение, и Аз воздам…».

Но я не вслушиваюсь в слова.

Книга закрыта. О чём там шепчутся они?.. Мой слух ещё достаточно тонок.

«Надежды нет… Не доживёт до утра…».

А я слушаю, и улыбаюсь, и радостно жду, чтоб Смерть разрубила тот двойной узел, который так мучительно и сложно завязала мне Жизнь.

Алая книга**

ДРАКОН

Между скал, в ущелье мглистом,
Тмя дыханьем небосклон,
С ярым шипом, с тяжким свистом
Вьётся огненный дракон.

Много лет под ним во прахе
Стыли мёртвые поля,
И молчала в рабском страхе
Истомлённая земля.

Но пока в тумане чёрном
Мрак и ночь скрывали даль,
Я сковал за тайным горном
Гневно блещущую сталь.

В том клинке навек отмечен
Синий свет моих обид,
Красным золотом иссечен
Облик древних Эвменид.

Не страшится чар дракона
Тот властительный закал.
Там, где дремлет меч закона,
Судию сменит кинжал.

И когда горячей крови
Ширь полей вспоит волна,
Всколосись в зелёной нови,
Возрождённая страна!

БЕГЛЕЦ

Куда бежать… Нет больше сил,
И льётся кровь волной пурпурной.
Я здесь один, среди могил,
Склонён над каменною урной.

Не слышно вражеских шагов.
Чуть внятен шум далёкой схватки.
У покосившихся крестов
Мерцают красные лампадки.

Пылают раны, как в огне,
И смертной жаждой сводит губы.
Надгробный ангел к вышине
Возносит мраморные трубы.

И кровь моя в земную грудь
Проникла ядом лютой злобы,
И дрожью мести злая жуть
Смутила дремлющие гробы.

Всё шепчут, шепчут, чуть слышны,
И вот слились в призывный голос:
Восстань! Карай врагов страны,
Как острый серп срезает колос!

И в жажде пламенных чудес
Иду, исполнен новой силой.
Шуми за мной, зелёный лес,
Над обагрённою могилой!

Гранаты огненный язык
Прорежет темень небосклона…
Вперёд! Туда, где шум и крик,
Где плещут красные знамёна!

БРУТ

Так! Ты избег земного тленья.
Живи в веках, великий Брут!
Как факел радостного мщенья,
Тебя народы воспоют.

Собой полмира тяготила
Тирана тяжкая пята,
Но ты восстал. И вот могила
Сомкнула дерзкому уста.

Сенат склонился боязливый,
Всесильный страх царил в сердцах.
Кинжал сверкнул вольнолюбивый.
Кто нынче — Цезарь, завтра — прах.

Твой труп — добыча вражья стана
Под шум изменчивой молвы.
Но не приспешникам тирана
Коснуться гордой головы.

И в этот миг, когда развеял
Твой хладный пепел ветр полей,
Твой гордый призрак в выси реял
В венце сверкающих лучей.

Так! Ты избег земного тленья.
Живи в веках, великий Брут!
Как факел радостного мщенья,
Тебя народы воспоют.

КОРОЛЕВА МАДДАЛЕНА
(Баллада)

Плохо спится Маддалене
В пышно убранном дворце.
Взор бежит дремотной лени,
Зыбкий свет колеблет тени
На встревоженном лице.

Кто там стонет за стенами,
Безысходен и уныл?
Это — ветер над крестами,
Над несчётными рядами
Неоплаканных могил.

Что за мгла неотвратимо
Обвила над ложем сень?..
Вот клубится… Мимо! Мимо!
Это тянет чёрным дымом
Подожжённых деревень.

Что прикован взгляд упорный
К этим сводам, вновь и вновь?
Тьмой завешен свод узорный.
Там туман густеет чёрный.
Боже! Каплет, каплет кровь!

Дрогнул звон… Ужель измена
В замок мой войдёт сюда!
Гулких волн рыдает смена.
Маддалена! Маддалена!
Это колокол суда!

И не спится Маддалене
В раззолоченном дворце.
Взор бежит дремотной лени,
Смутный свет колеблет тени
На испуганном лице.

МОГИЛА ГЕРОЯ

Остров чёрный, остров дикий!
Здесь для взора нет услад.
Но удел его великий
Охранять заветный клад.

Над пустынною могилой
Я стою… А там, вдали,
Вижу, чайкой быстрокрылой
Пробегают корабли.

Шум прибоя, еле слышен,
Сторожит священный прах,
И торжественен, и пышен,
Гаснет пурпур в небесах.

Бледный труп в гробу сосновом
Здесь зарыли палачи.
О, готовьтесь к битвам новым!
Куйте острые мечи!

Было много сил разбитых.
Пусть сильнее рок разит!
В этих камнях, в этих плитах
Пламень вольности сокрыт.

Этот пламень мы отроем.
За волной придёт волна,
И завеют над героем
Алым шёлком знамена.

Но над славною могилой
Тихо всё… А там, вдали,
Вижу, чайкой быстрокрылой
Убегают корабли.

НАПУТСТВИЕ

Брат! Пора! Сомкнуты звенья.
Час пробил. Дерзай! Умри!
Выходи гонцом отмщенья
С первым трепетом зари.

Тот, кто смеет, тот, кто может,
Пусть за всех умрёт один.
Раб годами цепи гложет.
Миг! — и сгинул властелин.

Пусть конец тебе пророчит
Сонм бесчисленных могил!
Злой клинок тебе отточит
Ангел смерти, Азраил.

Всем уставшим, всем гонимым
Есть надёжный талисман.
Властен он развеять дымом
Всё, в чём властвует тиран.

Перед знаком возрожденья
Преклонись и славословь!
Вечен символ искупленья,
В жертву пролитая кровь.

ОДИНОКИЙ

Ты затихаешь, мой Рим… Дневные смолкают шумы,
Вечерняя сходит прохлада.
Иду я неспешно заросшей тропинкой старого сада.
Темнеет…
Вдали огневеет
Прощальной лаской заката мраморный портик дворца и
семнадцать ведущих к нему ступеней.
Идут со мною вечерние думы,
Печалью повитые думы,
Вдоль тихих аллей.
Вот, полускрытый тёмными пиниями,
Строгими линиями,
Белеет алтарь, перевитый плющом.
На нём
Не сжигают давно аромата…
«Богу, чьё имя неведомо» — вырезал я на гранитном
подножье когда-то.
А ныне
Жгучим ветром пустыни
Выжгло в душе моей тихую радость милых чудес.
Закрылась навеки в страну осиянную дверь.
Теперь
Я не мечтаю о чуде.
И Бог для меня — лишь Тень, что придумали люди,
Чтоб ей населить пустынность небес.
А вот
Нахмуренный грот
С застывшим, как чёрный хрусталь, водоёмом.
За колоннами входа паутиной густеет мгла…
О, сколько раз на этой скамье, движеньем знакомым,
Помню, бросала она мне на плечи свои руки любимые.
Она умерла! Умерла…
Неудержимые
Слёзы текут сквозь прижатые бледные пальцы,
снова и снова.
Кругом тишина… Ничьё ненужное слово
Памяти той не обидит.
Этих слёз никто не увидит.

НЕЛЮБИМЫЙ

Я думал, ты скажешь то слово,
Когда я, гремя и блистая, к тебе подскакал на победной
моей колеснице,
Обогнув ристалища грань, золотые столпы.
Я видел, дрожало оно на губах, сорваться готово…
При кликах толпы
Тебе, как царице,
Я бросил к ногам мой венок, что дают победителям.
Но в небо твой взгляд устремлён,
К нездешним обителям.
Молчишь. Замерла. Прозрачный виссон,
Как сон,
Твой стан обвивает волнами алыми.
Темнеет… Один, в колеснице, влекомой конями усталыми,
Медленно я приближаюсь к дворцу моему.
Холод и тьму
Несу я с собой.
Я буду один. И пока не зажжётся улыбкой восток золотой,
Я буду бродить до утра по пустынным покоям,
Стокрылым роем
Горестных мыслей томимый,
Я — нелюбимый.

ИЗГНАННИК

Обняв руками колени, изгнанник, сижу на холодном песке.
Невдалеке
Громадой немой чернеют утёсы.
Там, в пещере сырой, меня ждёт мой тёмный приют.
Предо мной многошумное море,
Пустынное море.
Над белыми гребнями волн скользят альбатросы.
О моём неумирающем горе
Волны поют.
Белая пена ласкает мои бледные ноги.
В этот час
В тысячный раз
Я вспоминаю о милом былом, что взяли жестокие боги.

Помню я летнюю ночь… Сладкий запах цветов…
Шёпот немолчных струй из медной пасти тритона,
В лунном свете горит серебром бассейна зеркальное лоно,
И тиховейна,
Над мраморной чашей бассейна
Шепчет листва.
«Милый! Люби же! Люби!» И тела опьянённые,
Восторгом и болью сплетённые,
Росой окроплённые,
Объемлет трава.

Волны народа — как волны морские.
Живая стихия
Всё кругом залила стоцветным потоком.
Высоко над ней,
На золотой колеснице, правя четвёркой белых коней,
В лавровом венке, взирая спокойным оком,
Стою, вознесён над всеми, властитель.
Я — победитель.
Гудит земля. То железный шаг легионов.
Люди жаждут законов,
Я дам им закон,
Непреложный, подобный граниту.
В его защиту
Сто тысяч мечей сверкнут из ножон.

Волны приходят одна за другой. Стелется белая пена,
Пенные руны слагает у ног. Смысл их: «измена».
Жалобен крик гальционы над тёмными водными нивами.
Золотыми отливами
Гаснут вдали уходящие блески заката.
Сердце печалью объято.
Нечего ждать мне, жалкому страннику,
Изгнаннику.

ПЕСНЯ О МЁРТВОМ КОРОЛЕ

Удары дружные вёсел
Бороздят морские поля.
На север дальний уносим
Горестный прах короля.

Лежит он в шлеме крылатом.
Над пучиной меркнет заря.
В его серебряных латах
Дробится блеск янтаря.

И тихо вздыхают струны,
И вторит ветра напев,
Он умер, мощный и юный,
Свой путь свершить не успев.

Он пал не в битве кровавой,
Не в бою обрёл он покой.
Он выпил кубок с отравой,
Поднесённый любимой рукой.

Скрипя, сгибаются мачты,
Вечереют морские поля.
О, девы, юноши, плачьте
Над телом немым короля!

За туманами холодными,
За хребтами льдяных плит,
Мы найдём скалу бесплодную,
Где лишь волны да гранит.

Там покой Владыки мёртвого
Не встревожит чуждый взор.
Только плещут волны гордые,
Моря царственный простор.

Пусть он спит на ложе каменном,
Крепко очи затвори.
И на латах красным пламенем
Стынет вечная заря.

ПОБЕДИТЕЛЬ

Владимиру Линденбауму

Строй ступеней весь измерен,
Долгим зовом стонет медь.
Я пришёл, обету верен, —
Победить и умереть.

Чёрной грудью злобно дышит
Неба траурный покров.
Там, внизу, — прибой колышет
Гребни пенные валов.

Опущу спокойно вежды,
Руки бледные простру.
Буря рвёт мои одежды,
Плащ мой бьётся на ветру.

Змеи туч ползут над башней.
Вольно дышится груди.
Всё, чем жил, — как сон вчерашний,
Всё осталось позади.

Чёрной птицей, чёрной птицей
Что-то сумрак прочертит.
Дрогнув, месяц бледнолицый
Мёртвый взор свой отвратит.

Только волны в час последний,
Разбиваясь о скалу,
Возгласят ещё победней
Дерзновенному хвалу.

Строй ступеней мной измерен,
Вещим звоном стонет медь,
Я пришёл, обету верен,
Победить и умереть.

ПОСЛЕДНИЙ СУД

Единственному другу

Там, где берег дик и грозен,
Лишь пробьёт знакомый час,
Меж стволами чёрных сосен
Заблестит кровавый глаз.

Далеко кругом застонет,
Зашумит дремучий бор.
Сумрак мертвенный разгонит
Ярким пламенем костёр.

Я приду к нему, усталый,
Скован властью темноты.
Ляжет отблеск ярко-алый
На недвижные черты.

Станет ясна мне впервые
Счастья тайная игра.
Пляшут струи огневые
В дымных отсветах костра.

Обовьют ночные тени
Пёстро-огненный узор,
Я прочту в неверной смене
Мой последний приговор.

Лишь под серою золою
Змеи красные уснут,
Я недрогнувшей рукою
Совершу мой правый суд.

Нежным блеском перламутра
Вновь зардеют небеса,
И заглянет тихо Утро
В остеклевшие глаза.

ДВА МИРА

«Для Господа тысяча лет, яко день един».

За море солнце садилось.
Море безмолвьем объято.
Тихая даль золотилась
Рдяной печалью заката.

Ангелов белые крылья…
В сводах небесного храма
Вьётся серебряной пылью
С моря туман фимиама.

Берегом шёл я песчаным.
Что-то в душе нарастало.
Старое вечно-желанным
Вновь предо мной восставало.

Прорвана мира граница!..
Плещутся волны эфира.
Мчусь я, как мощная птица,
К берегу дальнего мира.

Вот я средь плена людского,
Идут так медленно годы,
Тлеет под пеплом земного
Отблеск забытой свободы.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: