Берлин — Лондон — Берлин 2 страница

На следующий вечер, убаюканный скукой, Омар едва не пропустил момент, когда кто-то вышел из дома. Он лишь увидел, что это был мужчина в макинтоше, но, прежде чем египтянин успел перебежать улицу, незнакомец исчез в темноте. Ясно было, что это не дворецкий. Незнакомец был высокого роста и шел легкой походкой, совсем не так, как старик. Омар понял, что не видел, как этот мужчина заходил в дом.

На следующий день, а это была пятница, все, что наблюдал до этого Омар, повторилось: утром появился молочник, потом мимо дома по Глостер Террес, 124 прошел почтальон, а около десяти наведался бакалейщик. Больше ничего особенного не произошло.

Где-то около восьми вечера, когда наступили сумерки, вдруг случилось неожиданное, на что Омар уже и не рассчитывал. Дверь дома распахнулась, и на пороге появилась миссис Доне в сопровождении какого-то мужчины. Это был тот самый вчерашний незнакомец в макинтоше. Они медленно пошли под руку вниз по Глостер Террес к Суссекс Гардене. Омар держался от них на почтительном расстоянии. Парочка обменивалась шутками и, казалось, была в хорошем настроении. После небольшой прогулки они зашли в один из многочисленных китайских ресторанчиков, которые, словно грибы после дождя, вырастали на каждом перекрестке.

Когда Омар удостоверился, что миссис Доне и ее провожатый заняли столик, он последовал за ними. Парочка расположилась в дальнем углу заведения, за столиком, который был отгорожен бамбуковой решеткой и заставлен всевозможными цветами в горшках, так что Омар даже решился сесть по соседству, не боясь, что его обнаружат. Он хотел лишь увидеть и запомнить лицо этого человека.

Египтянин наблюдал за парочкой со стороны, прикрывшись меню, которое ему принес низенький китаец и протянул в поклоне. Омар сумел рассмотреть лицо незнакомца только в тот момент, когда к ним подошел официант, чтобы принять заказ.

Мужчина повернулся, и Омар ахнул.

Аллах всемогущий! За столиком с миссис Доне сидел Уильям Карлайл. Да, в этом не было никаких сомнений! Тот самый Уильям Карлайл, с которым он познакомился много лет назад в аркаде гостиницы «Винтер Пэлэс» в Луксоре и который однажды исчез из своего номера в захудалом отеле, оставив лишь пиджак, конверт с пятнадцатью фунтами и книгу со смятой бумажкой. На ней значилось одно слово, подчеркнутое дважды: Имхотеп.

От неожиданности Омар не мог упорядочить свои мысли. Миссис Доне — профессор Хартфилд — Уильям Карлайл: между этими тремя людьми явно существовала какая-то связь. Странное переплетение человеческих судеб… Что бы там ни случилось, но должна быть причина, по которой Хартфилд, если он еще жив, и Карлайл, в чьем физическом существовании нельзя усомниться, однажды бесследно исчезли. В голове Омара продолжали роиться мысли, несмотря на то что ситуация, которую он сейчас наблюдал, не требовала от него экстренного решения, он все никак не мог прийти к какому-то логическому объяснению.

Пока Карлайл и миссис Доне делали заказ, Омар ловил глазами каждое их движение и жест, которые иногда могут быть красноречивее слов. Сказать можно самую наглую ложь, а глаза все равно выдадут. Едва ушел официант, как Карлайл взял правую руку миссис Доне в ладони и со значением посмотрел ей в глаза. Йа салам! Родственники так не смотрят друг на друга, что уж говорить о деловых партнерах! Между ними были какие-то более серьезные отношения.

— Что будете заказывать, сэр?

Перед Омаром вдруг возник низенький улыбчивый китаец с блокнотом наготове. Омар растерянно отложил меню в сторону и приветливо ответил:

— Спасибо, я передумал!

В то же мгновение он, словно тень, выскользнул из кафе.

Заметно похолодало. С Лонг-Уотер на близлежащий Гайд-Парк потянулись первые осенние туманы. Омар поднял воротник и задумался: «Если Амалию Доне и Уильяма Карлайла связывают определенные отношения, а это скорее так, чем нет, тогда возникает вопрос: какую роль в этом деле играет Эдвард Хартфилд? Хартфилд и Карлайл должны были знать друг друга. У них общие интересы, связанные с Имхотепом, и это — не случайность. Но если они знакомы друг с другом, то почему двигаются к этой цели разными путями?»

Теперь Омар не мог отделаться от мысли, что профессор Хартфилд мертв, хотя до этого дня был абсолютно уверен в обратном. Наверное, это было совершенно недоказуемо, но Омар, дитя пустыни, никогда не делал выводов без веских оснований. Так, погруженный в раздумья, он и добрел до гостиницы «Мидленд».

Вместе с ключом от номера портье передал ему телеграмму из Берлина. Нагиб сообщал, что Омар должен вернуться как можно скорее, если ему дорога Халима. Что имел в виду Нагиб? Омар ничего не понял.

Но даже если бы Омар и понял предостережение друга, было бы слишком поздно, потому что в Берлине многое изменилось.

На Унтер-ден-Линден ветер гонял осенние листья. На улице по утрам пахло туманом, в основном чувствовалась сырость возле Люстгартена и Рейхстага, где поблизости протекала Шпрее. Дожди шли еще чаще, чем прошедшим летом. Цены на хлеб, мясо и овощи росли чуть ли не ежедневно. У обочин стояло множество автомобилей с вывеской «продается», мужчины ходили с табличками на животе и спине «ищу работу» — такова была обычная картина на улицах того времени.

Повсюду встречались спекулянты и перекупщики, но чаще всего продавцы наркотиков.

«Коко» — так тогда в Германии называли кокаин, который был очень модным, — а также морфий в Берлине стоили намного дешевле, чем в Париже или Лондоне. Каждый вечер в одной подвальной забегаловке на Лейпцигерштрассе престарелая, ярко накрашенная женщина-конферансье пела:

Ах, эта сладостность томлений,

Любви болезненный недуг,

Есть много лучших развлечений,

И морфий мне милей подруг.

Она пела этот куплет, и зрители хлопали себя по колену от удовольствия. Жизнь с каждым днем все больше напоминала пляски на вершине вулкана. Казалось, люди только и делали, что гнались за удовольствиями. Спасаясь от депрессии, они проживали каждый день, словно он был последним. Чарльстон и шимми полюбились всем на танцплощадках, а уличные мальчишки с Хинтерхоф-Митсказернен насвистывали песенку «Onkel Bumba aus Kalumba», которая сделала популярным коллектив «Comedian Harmonists», состоящий из шести мужчин во фраках.

Роман с Максом Никишем так разбередил душу Халимы, что она заперлась в своей комнате и рыдала от отчаяния ночи напролет. Она любила Омара, и у нее не было повода, чтобы разлюбить его. Но самое досадное заключалось в том, что она любила теперь еще и Макса, и единственная причина не любить его крылась в Омаре.

Раздираемая противоречивыми чувствами, Халима боялась, что поступит несправедливо с обоими. Через день она окунулась в бурлящую ночную жизнь, пошла по пивным на Ерусалемерштрассе (кстати, не самое приятное место), где ее и нашел ранним утром полицейский патруль. Она была пьяна, опиралась на железную решетку общественного туалета. Это место было широко известно тем, что там развлекались исключительно мужчины, причем с представителями того же пола.

На предложение полиции сопроводить ее до дома Халима ответила ругательствами на арабском и немецком, отказалась назвать свое имя и адрес и пригрозила полицейским, что барон фон Ностиц посадит их в тюрьму. Таким образом, Халима провела оставшиеся ночные часы в полицейском участке поста безопасности на Лейпцигерштрассе. Стражи порядка запросили барона Ностица и выяснили ее личность. Нагиб привез Халиму домой, где она очнулась от пьяного сна лишь под вечер и вновь разрыдалась.

Нагиб уже давно понял, в каком глубоком разочаровании пребывала Халима, и попытался ее утешить. Он хотел предупредить ее о немецких мужчинах, которые к женщинам относятся совсем иначе, чем египетские. Если египтянин клянется, что любит женщину, то это клятва на всю оставшуюся жизнь, у немцев же — всего на одну ночь. Ей следовало остерегаться мужчин, которые делают комплименты, они все хотят добиться лишь одного.

Тут Халима заявила, что не нуждается в нравоучениях Нагиба: в отличие от немцев египтяне — бесцеремонные эгоисты, которые обращают внимание только на себя, и он, Нагиб, не исключение. Они спорили друг с другом и наговорили пошлостей, все закончилось тем, что Нагиб обозвал Халиму легкодоступной женщиной. Она запихнула в дорожную сумку из красной кожи пару платьев и крикнула, прежде чем закрыть за собой дверь, что остальные вещи заберет потом.

Наняв такси, Халима поехала на Курфюрстендамм, что на западе Берлина. Здесь жили в основном художники, актеры и журналисты. Никиш обосновался на самом верхнем этаже семиэтажного дома. На первом этаже дома располагался кинотеатр. Но Никиша не оказалось дома. Халима постеснялась позвонить в редакцию журнала, поэтому просто села на лестнице в парадном, под дверью. Вскоре она заснула.

Около полуночи Макс Никиш пришел домой и обнаружил спящую Халиму под дверью. Халима испугалась, когда Макс собрался внести ее в квартиру. Но когда молодая женщина узнала его, на ее лице просияла улыбка. Она хотела что-то объяснить и извиниться, но не смогла вымолвить и слова. Макс, заметив неловкость Халимы, прижал указательный палец к губам, словно хотел этим сказать: «Молчи, ты ничего не должна объяснять».

Халима без сопротивления позволила занести себя в гостиную — шикарно обставленную комнату с двумя гигантскими косыми витражными окнами.

Под одним из них стояла угловатая кушетка, обтянутая голубой кожей, что отвечало вкусам того времени. Макс положил на нее Халиму, так что она могла видеть ночное осеннее небо. И Халима позволила это сделать. Сейчас, когда Макс был рядом, она бы позволила сделать с собой все, что угодно. Она была счастлива. Все происходило словно во сне.

— Ты не удивился, увидев меня здесь? — произнесла Халима, когда Макс подошел к ней.

— А должен был? — Макс склонился над ней и заглянул в глаза.

— Да, — ответила Халима. — Мне казалось, ты серьезно воспринял наше расставание.

— О да, я воспринял его серьезно, даже слишком серьезно. Мне было так грустно. Но я знал, что ты вернешься. Никакой рассудок не заглушит в тебе это чувство.

— Не будь таким чертовски самоуверенным, — смущенно произнесла Халима, — и бесстыдно спокойным!

Никиш рассмеялся.

— Сдержанность — основа нравственности, как сказал один наш поэт[15].

— И ты никогда не ведешь себя безнравственно?.. Я имею в виду… Что должна сделать женщина, чтобы…

— Да?

— …чтобы ты с ней переспал?

Макс долгим взглядом посмотрел на Халиму. Он заметил на ее лице неподдельные эмоции — нервное подергивание уголка глаза, подрагивание крыльев носа — и осторожно лег на нее. Он положил руки ей на голову и начал медленно двигаться вверх и вниз. Халима закрыла глаза и позволила этому случиться.

Нежные движения Макса опьянили Халиму, и она забыла обо всем; ей казалось, что это сон. Вдруг она стала подниматься. Халима билась в экстазе, как измученный зверь, и без разбору била руками все вокруг, словно хотела защититься от этого человека вопреки своим чувствам. При этом она ничего так страстно не хотела, как любить его.

Спустя два дня Омар возвратился в Берлин, а когда узнал, что произошло, для него обрушился весь мир.

Беспомощный и растерянный, он бродил по большому городу, не в состоянии собраться с мыслями.

— Но почему, почему, почему… — снова и снова бормотал он себе под нос.

На мосту Кайзера Вильгельма, за собором, Омар остановился и долго смотрел на воду. Ему хотелось умереть, но чем дольше в голове вертелась эта мысль, тем больше в его душе закипала злость, ненависть к мужчине, который отнял у него женщину.

Оружие! Ему нужен шестизарядный револьвер, этого должно хватить. У вокзала на Александерплац торговали оружием.

Оцепеневший, он побрел по Кайзер-Вильгельмштрассе в направлении крытого рынка, свернул на Нойе Фридрихштрассе и наконец добрался до Александерплац.

Уже вечерело, и город светился тысячами мутных фонарей. Постоянный поток людей протискивался сквозь многочисленные выходы вокзала, слишком узкие для такого количества народа. Повсюду слонялись спекулянты и безработные, и Омар внимательно осматривал каждого: не скрывает ли кто-нибудь из них под полой пальто то, что ему так необходимо. Один предлагал кокаин в пакетиках, другой — половину свиной туши в обмен на фортепьяно, третий нашептывал на ухо, что у него есть партия крема «Муссон», шестьдесят штук в картонной упаковке.

— Револьвер?

— Нет. Может быть, у лысого Эльснера.

— Где?

— В «Ашингере» на Александерплац, но только после десяти.

На Александерплац бурлила жизнь. Можно было подумать, что все авто, омнибусы, такси и трамваи, которые были в Берлине, прибыли на площадь в одно и то же время.

Маленькая белокурая девочка, которой еще не исполнилось и восемнадцати, схватила Омара за рукав:

— Эй, господин, маленький удовольствия за деньги?

— Я не хочу удовольствий, я хочу только револьвер! — неохотно проворчал Омар по-немецки с сильным акцентом.

Но девочка не отставала и семенила за Омаром, приговаривая:

— Толка револьвер? Наверное, сумасшедший. Не делайт себя несчастным, парень.

Теперь Омар взглянул на девочку. «Не делайт себя несчастным!» Легко ей просто так говорить, и все же это предложение звучало как сура их Корана. Здесь было над чем посмеяться: пришла какая-то дерзкая девчонка и вразумила его.

— Я — Тилли, — сказала малышка, думая, что вызвала интерес у мужчины. Она растопырила перед ним пальцы правой руки и, подмигнув, сказала:

— Пять, толка для ты!

— Пять чего?

— Ну, пять штук. За удовольствия!

Омар задумался. Пять тысяч марок? Столько по тем временам стоил фунт чая или дешевая рубашка.

— У меня натопляно. Сразу рядом за управлением полиция. Ну, дай толчок своему сердцу! Ты же не можешь оставить несовершеннолетнюю девочку одну на улица!

У Тилли было красивое открытое личико. Упругие белокурые локоны падали ей на лицо, и Тилли постоянно выпячивала нижнюю губу, сдувая их в сторону. Она была стройной, хрупкой, с маленькой, почти незаметной грудью.

— Ты не отсюда, так? — спросила она, когда Омар раздумывал, что ответить. — Такой печальный вид. Я тебя развеселю.

Омар словно уже принял решение, полез в карман, вытащил пачку банкнот и сунул в руку девочке.

Тилли сделала книксен, как обычно поступают маленькие девочки, и спрятала деньги в затасканный бархатный мешок, который служил ей дамской сумочкой. Теплая комната находилась за три двора отсюда, на первом этаже, сразу возле входа. Тилли гордо сообщила, что делит комнату с подругой, которая продает сигареты в ночных ресторанах в районе Шарлоттенбург, так что ночью у них будет укромный утолок.

Омар сел в кресло с цветастой обивкой, в котором явственно угадывались черты мебели прошлого столетия, и стал наблюдать за девочкой. Она раздевалась так, словно это было самое обычное в мире дело.

— Ты, наверное, не хочешь снимать свои тряпки. — Тилли бросила на него лукавый взгляд, словно в этом было какое-то особенное наслаждение. — Я не возражаю.

Но тут она заметила, что Омар смотрит куда-то сквозь нее и мыслями сейчас где-то далеко отсюда. Тогда Тилли опустилась перед ним на колени, взяла его за руки и сказала:

— Я думать, тебе не нужна женщина любиться, тебе нужна женщина поговорить. Давай, рассказывай. Я приготовляй тебе суррогатный кофе.

Омар словно только и ждал этой фразы. Он тут же начал рассказывать, пытаясь излить душу, и все говорил, говорил, словно в дурмане. Омар поведал о своей любви к Халиме, об их авантюрном бегстве, о неожиданном конце, пустоте и беспомощности, которые теперь поселились в нем.

Тилли слушала Омара, ни разу не перебив, а когда он закончил, произнесла после долгого молчания:

— Если ты хочешь знать мое мнение, запомни: ни одна женщина не стоит, чтобы за ней бегали. Поверь, если она тебя любит, то вернется. Нас всех иногда перемыкает. А если она не вернется, то она тебя никогда не любила.

Простые слова малышки принесли неожиданное облегчение душе Омара, и Тилли с удовольствием заметила, что он попытался улыбнуться.

— Ты симпатичная девочка, — заметил он, — почему ты занимаешься этим?

Учитывая ситуацию, Тилли могла бы простить странному гостю все, всю низость и нахальство, с которыми она неоднократно сталкивалась, — но только не эти глупые слова, которые она слышала от каждого второго клиента. И она ответила так же глупо:

— Ну хорошо, если ты действительно хочешь знать, скажу: потому что мне это нравится и потому что я получаю больше денег, чем когда работаю телефонисткой.

— Прости, — произнес Омар, — я не это имел в виду.

— Мать моей матери, то есть моя бабушка, когда была еще молодой, тоже работала на Александерплац, и все же потом стала приличной женщиной. А по закону господина Менделя дети скорее похожи на бабушек и дедушек, чем на отцов и матерей.

Научное обоснование жизненной теории Тилли развеселило Омара, и у них завязался разговор о жизни вообще и об отношении между полами в частности. Потом они пошли в «Ашингер», где даже ночью на покрытых скатертями столах стояли бесплатные булочки. Они пили пиво и делились самым сокровенным, поскольку знали, что вскоре расстанутся и никогда больше в жизни не увидятся.

Ситуация не изменилась, но, несмотря на это, Омар чувствовал себя лучше после этого странного свидания. Его впечатлила непосредственность, с которой девочка воспринимала жизнь. И он избавился от жалости к себе, терзавшей его двое суток.

На следующий день, когда Омар пришел к барону фон Ностицу, тот извинился перед египтянином, ведь Халима познакомилась с Никишем на одной из его вечеринок. Ему было удивительно слышать от Омара слова: «Ни одна женщина не достойна, чтобы за ней бегали. Если она любит, то вернется, а если нет, значит, никогда не любила». И после паузы они перешли к делу.

Омар ошеломил барона, сообщив, что нашел новый след в деле Имхотепа. Этот след появился много лет назад, но из-за странных обстоятельств пропал тогда. Омар вкратце рассказал барону, кто такой Карлайл, человек, бесследно исчезнувший из своего гостиничного номера в Луксоре и оставивший личные вещи, среди которых был обнаружен лист с дважды подчеркнутым словом «Имхотеп». И вот теперь Карлайл появился в Лондоне, Омар опознал его, когда он прогуливался в обнимку с племянницей жены профессора. Тому, что сам Хартфилд где-то живет и здравствует, тоже было косвенное доказательство — банковская квитанция, которую влиятельный лондонский судья признал достаточной причиной, чтобы отказать в выдаче свидетельства о смерти.

— Значит, вы считаете, что Хартфилд жив? — восторженно воскликнул барон.

Омар беспомощно пожал плечами.

— Есть не менее убедительные основания считать его погибшим, как есть и факты, подтверждающие, что он еще жив. Очевидным мне кажется одно: кто найдет Хартфилда, живым или мертвым, далеко продвинется вперед в решении этой загадки. И я решил разыскать Хартфилда!

Барон Густав-Георг фон Ностиц-Валльниц нервно затушил окурок сигары в пепельнице.

— И как, позвольте спросить, вы себе это представляете?

— Я рассчитываю на вашу поддержку, — холодно ответил Омар. — Как вы знаете, у меня в Египте есть враги, которые хотят расправиться со мной. И возвращение в Египет для Омара Муссы — это чистое самоубийство. Но если бы вам удалось раздобыть для меня поддельный паспорт, все было бы иначе. Я буду ездить по Египту и не вернусь, пока не найду Хартфилда.

— Ну, если это все, что нам необходимо… — Маленький толстый барон рассмеялся. — Все, что нам нужно, — это имя и фотография.

— Хафиз эль-Джаффар, — ответил Омар, припомнив имя бывшего хозяина дома. Это имя он уже один раз использовал в Луксоре. — Каир, Шариа Квадри, 4.

Когда Нагиб узнал о плане друга вернуться в Египет, он всячески пытался отговорить его.

— Ты можешь сразу пустить себе пулю в лоб, тем самым сэкономишь на поездке. С аль-Хусейном шутки плохи. Я, конечно, понимаю, что ты страдаешь из-за Халимы, но не могу понять, зачем тебе пускаться в эту самоубийственную авантюру. Меня туда ничем не заманишь, даже если здесь придется всю жизнь жить на жалованье продавца газет.

Омар должен был быть благодарен Аллаху, что не задумывался об этом. Как бы там ни было, он ведь все равно не рассчитывал на помощь Нагиба.

Омар ответил, что с удовольствием откажется от помощи Нагиба и что его решение никак не связано с уходом Халимы.

Он хотел найти Хартфилда живым или мертвым, и для этого барон раздобыл ему поддельный паспорт. Омар отрастил себе бороду, какую носил в Египте, так что теперь ничем не отличался от остальных семи миллионов египтян.

Ничего другого и ожидать нельзя было — их разговор закончился серьезным скандалом, Нагиб и Омар сильно рассорились. Спустя два дня мистер Хафиз эль-Джаффар отправился поездом в Мюнхен, а оттуда дальше в Триест, где сел на корабль северо-немецкого флота, который шел в Александрию. Каюта, естественно, первого класса.

Глава 12

Сиди Салим

О вы, которые уверовали! Бойтесь Аллаха! Приложите все свои усилия для возвышения Его религии. И вы получите Его благоволение и будете счастливы! И если бы у тех, которые не уверовали, было бы все, что на земле из имущества и богатства, и даже намного больше, и захотели бы они этим выкупить себя и избежать наказания и муки в День воскресения за свое неверие, им бы все это не пригодилось. Для них не будет пути к спасению от наказания.

Коран, 5 сура, 36–37 аяты

Как всегда, Нил выходил из берегов, подчиняясь вечному ритму, и пойма из выгоревшей и коричневой вновь превращалась в зеленую, а весь Египет получал новый стимул к жизни. «Исида» — старая жилая яхта леди Доусон — громко скрипела канатами у причала, а речные волны неистово хлестали по бортам. С запада дул крепкий бриз.

Из Луксора, борясь с сильным ветром, вел свою парусную лодку перевозчик. Он предупредил незнакомца, что во время разлива переправа небезопасна, особенно с наступлением темноты. Но крупный бакшиш развеял все сомнения лодочника, и теперь лодка шла через Нил с опасным креном. Перевозчик уже прокричал в темноту «иншаллах» — короткую молитву, чтобы отогнать страх.

Леди Доусон наблюдала за этой картиной из салона своей яхты.

— Это, скорее всего, он! — холодно произнесла англичанка, указав на утлое суденышко. — Французы всегда опаздывают, более непунктуальных людей я не знаю.

К ней подошел агент Джерри Пинкок, которого все звали Дурнолай. Его нельзя было узнать: с тех пор как агент прибыл в Египет, он носил короткую стрижку, и это выгодно отразилось на его внешности. Лорд Карнарвон приехал вместе со своей дочерью Эвелин. А где появлялась Эвелин, там неподалеку был и Картер. Он сидел у ярко освещенного стола перед кипой карт и документов и не интересовался, что там происходит на бушующих волнах реки.

— Лучше бы он остался в отеле, — заметил Пинкок, которому, конечно, смелости было не занимать, но даже он, увидев, как опасно кренится парусник, задумался. В конце концов, человек в этой лодке был очень важен для них.

Никто не мог сказать с уверенностью, что парусник продвигается вперед, — об этом можно было лишь догадываться. Перевозчик боролся с ветром и старался, чтобы лодка не перевернулась.

Наконец леди потеряла терпение и попросила гостей занять свои места.

После этого она по привычке села во главе стола. С правой стороны от нее разместился лорд Карнарвон, рядом — Пинкок, слева — Картер и Эвелин, с которой отец не спускал глаз. Египетский слуга в белой галабии подал виски и херес на круглом латунном подносе. Пинкок поднял свой бокал и с серьезным видом сказал:

— Я пью за почтенного Чарльза Уайтлока, выполнявшего ответственное задание и погибшего за Британскую империю. По нашей информации, вчера его похоронили в шотландском Глазго. За Чарльза!

— За Чарльза!

Присутствующие поднялись.

— Уайтлок был женат? — поинтересовался Карнарвон после минуты молчания.

— Женат? — Леди Доусон иронически усмехнулась. — Агенты и археологи не могут позволить себе завести жену. Нет, у Чарльза Уайтлока была лишь одна возлюбленная, которой он посвятил всего себя, — «Интеллидженс сервис». Но все равно это печальная история.

— Печальная история, — повторил Пинкок и еще раз отхлебнул хереса, — такое могло случиться с каждым из нас.

Лорд Карнарвон придвинулся ближе к Пинкоку.

— Как вообще это произошло? Я имею в виду, как возникла эта конфронтация с французами?

— Я расскажу вам, — ответил Пинкок. — Мы наблюдали за людьми из «Deuxieme Bureau» уже долгое время, хотя, должен признаться, возникало ощущение, что французы сами наблюдают за нами. Вероятно, они считали, что мы где-то прячем Хартфилда. Как бы там ни было, Пауль Закс-Вилат, официальный французский консул в Александрии, на самом деле агент секретной службы. Он возглавляет небольшую, хорошо укомплектованную научную команду, в которой есть и агенты. И эти люди, кажется, обладают неизвестной нам информацией. В любом случае мы занимаемся вещами, которые нам абсолютно непонятны, начинаем вести раскопки в местах, которые наши эксперты считают бесперспективными, Мы должны исходить из того, что научная сторона у французов намного сильнее нашей. Мы отправили в Лондон сообщение с просьбой усилить нашу команду учеными, что заставило полковника Доддса забить во все колокола. Он обещал предоставить нам любую помощь, которую сможет найти. Но, прежде чем мы успели ответить, к нам из Каира пришло послание от Доддса: «Ничего не предпринимать, ждать новых указаний». Позже мы узнали, что один человек из команды французов, языковед Эдуард Курсье, обратился в британскую тайную службу. Его гнусно шантажировали и вынудили работать в проекте «Имхотеп». Он, естественно, не собирался идти на поводу у шантажистов из «Deuxieme Bureau» и хотел, если получится, поделиться сведениями с британцами.

— Сначала нам пришлось осторожничать, — перебила Дурнолая леди Доусон. — Француз мог затеять с нами двойную игру. Поэтому я предложила Чарльзу Уайтлоку прощупать его. Уайтлок оказался лучшим актером в нашей команде. Никто не смог бы сыграть британского туриста лучше, чем он. Без малейшего подозрения Уайтлок установил контакт с Курсье. Француз показался агенту серьезным человеком, и его предположения подтвердились. Казалось, Курсье очень обрадовался, когда ему предложили бежать из французского лагеря. Тем временем Закс-Вилат и его люди наткнулись на гробницу современника Имхотепа, но она им ни в чем не помогла. Поэтому они решили ночью вновь замуровать ее и засыпать песком и камнями. Уайтлок наблюдал за всем этим с безопасного расстояния и приблизился только после того, как французы сделали перерыв и ушли. У гробницы остался один Курсье. Он спрятал в гробнице все важное, и Уайтлок, действуя из самых лучших побуждений, предложил ему помочь. У Чарльза Уайтлока был с собой фальшивый план раскопок. Он должен был заставить французов заподозрить, что еще Огюст Мариетт занимался поисками Имхотепа. Для этого мы провели большую исследовательскую работу и собрали всю информацию о Мариетте, а также обозначили место, на котором предположительно можно было проводить плодотворные раскопки. Но там не было ничего, кроме песка и камней.

План должен был повести французов по ложному следу, что давало нам возможность выиграть время. А потом случилось непредвиденное: потолок гробницы обрушился. Курсье удалось уцелеть, но Уайтлок оказался погребенным под большой каменной плитой.

— Около полуночи, — продолжил Пинкок, — появился Курсье, он был совершенно разбит. «Исида» к тому времени уже причалила в трех милях от злосчастной гробницы, неподалеку от эль-Бедрашейн. Эта новость была как гром среди ясного неба. Леди Доусон, единственная из нашей команды, сохранила способность мыслить здраво. Она решила, что, если Уайтлока найдут, это выдаст нас всех. Как бы там ни было, французы тогда точно будут знать, что за ними наблюдают англичане. Поэтому было принято решение: мы вместе с Курсье должны вернуться к гробнице и попытаться вытащить труп Уайтлока. Французы пока бездействовали, и нам удалось с помощью лебедки приподнять плиту, под которой лежало тело. Довольно опасное предприятие, как теперь думается. Мы тащили Уайтлока полмили по пустыне, потом зарыли его в песок голыми руками. Все остальное мы организовали под покровом темноты следующим же вечером.

— Бедный Чарльз! — Леди Доусон поднялась и подошла к окну. На реке все еще бушевала буря. В темноте парусника не было больше видно.

— Они наверняка повернули обратно, — произнесла леди Доусон.

Картер все так же внимательно рассматривал документы, он даже не прислушивался к рассказу агента.

— Вы должны понять, — извиняющимся тоном заметил лорд, — Картер просто очень взволнован. — При этом он покровительственно похлопал археолога по плечу.

— Перед нами стоит лишь один вопрос: как поступать дальше. — Леди Доусон вдруг изменила тон, словно хотела придать словам особое значение, и резко произнесла: — В этом и кроется причина того, почему я вас здесь собрала.

— Я не понимаю, — ответил лорд Карнарвон. — Но как мое открытие связано с вашим проектом?

Картер поднял голову и молча взглянул на Эвелин. Она знала почему. Ее отец всегда говорил «мое открытие», словно сам двадцать лет рылся в песке, словно не Говард Картер, а он пожертвовал полжизни, чтобы совершить открытие. И вот теперь лорд говорил «это мое открытие». Эвелин почувствовала, что творилось в душе у археолога, ибо эти слова уязвили и ее.

Лицо леди Доусон стало еще более строгим, глаза блестели, наконец она ответила со вздохом:

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: