Глава тринадцатая: МОЛЧАНИЕ

Начал меня Старец посылать за пределы нашего скита: в скит Святой Анны, в Новый Скит, в монастыри, — что­бы я относил туда вырезанные нами крестики, делал не­обходимые покупки, приносил нужные вещи, продукты, фрукты, относил пшеницу на мельницу, отправлял пись­ма. При этом он наказывал мне не разговаривать:

— Когда ты выходишь с нашего двора, не разговаривай, держи рот на замке.

— Буди благословенно, Старче.

— Теперь, когда ты будешь всюду ходить, тебя будут спраши­вать: «Откуда ты? Как тебя зовут?» Ты же не говори ничего.

Если бы я с кем заговорил, мне бы влетело. В то время послуш­ников приходило на Святую Гору мало, и отцам было любопытно узнать, откуда я. Увидев меня, они спрашивали: «Иноче, откуда ты? Кто твой Старец?» Я не отвечал, соблюдал наказ Старца.

* * *

Однажды мне довелось в такой ситуации встретиться с епи­скопом, который впоследствии меня рукоположил. Это был восьмидесятилетний старик из Малой Азии, совершавший зна­мения и чудеса. До этого я ни разу его не видел. Старец Иосиф мне сказал:

— Возьми письма и спустись к морю, отправь их. Будь внима­телен, не заговаривай ни с кем, не то я тебя просто убью, на части разорву. Так что смотри, заговоришь — пропал.

Я взял письма, пошел вниз, но баркас еще не пришел, и отцы бродили по пристани. Я сказал себе: «Присяду-ка я под маслиной в тенечке, чтобы меня не заметили отцы и не стали со мной гово­рить, а не то влипну в историю». Я присел под деревом и стал тя­нуть четки.

Когда немного прояснилось, я заметил, как ко мне направляется какой-то батюшка, которого я раньше не встречал. Тук-тук своей палочкой. Я сразу понял, что это Владыка. Я отодвинулся подальше и спрятался за стволом маслины, но тропинка проходила рядом с деревом. Владыка меня увидел и пошел прямо ко мне. «Ох, как я теперь буду выпутываться? Ведь это Владыка», — подумал я. Он подошел и зацепил меня своей палочкой так, что не шевельнешься. «Ну все! — сказал я себе. — Вот это здорово!» Я опустил голову, схватился за четки: «Господи Иисусе Христе, спаси мя! Господи Иисусе Христе, помоги мне!» Что я ему отвечу? Старец Иосиф мне сказал, что, если уж меня слишком прижмут к стенке, я должен отве­тить: «У меня нет благословения Старца разговаривать». Это было моим последним козырем. Итак, Владыка стоял передо мной.

— Иноче, откуда ты?

Я ни слова.

— Кто твой Старец, иноче?

Молчу.

— Сколько тебе лет?

Не отвечаю.

— Как твое имя? У тебя нет языка? Ты немой?

Ничего не говорю.

— Как зовут твоего Старца?

Продолжаю молчать. А ведь со мной говорит Владыка!

— Ты со мной не будешь разговаривать?

Я — букашка рядом с ним, а он — архиерей. Мне стало его жалко. Я думал: «Он от меня не отстанет, будет говорить, будет меня непрестанно засыпать вопросами. Дай-ка я произнесу то, что Старец разрешил мне сказать в крайнем случае».

— Простите меня, у меня нет благословения разговаривать.

— А-а-а, у тебя нет благословения говорить. То есть если ты проголодаешься, то не скажешь Старцу: «Я голоден, дай мне по­есть»?

Но все, что я мог, я уже сказал. Владыка все понял, он увидел, что я не скажу больше ни слова, повернулся и ушел, отправился в свое путешествие. Откуда мне было знать, что спустя какое-то время он будет меня рукополагать?!

Увидев баркас, пошел и я на пристань. Дал письма в руки капи­тану и убежал.

— Эй, иноче!..

Куда там! Я уже был далеко.

* * *

Однажды Старец мне сказал:

— Быстро бери свою торбу и ступай в Святую Анну, купи там хурмы. Скажешь: «Мне нужно двадцать килограммов хурмы. Сколько стоит?» Заплати и возвращайся. То есть считанные слова. Скажешь на одно слово больше — конец, здесь тебе не место. И если тебя угостят чем-нибудь сладким, ты это не должен есть.

Я — в панике, так что пот меня прошиб. Как я пойду? Что ждет меня там, куда я пойду?

Отправился. Постучал в каливу.

— Молитвами святых отец наших...

Вышел почтенный старчик, еле на ногах стоит.

— Добро пожаловать, иноче! Проходи!

Я зашел. Отцы меня приняли с большой любовью.

— Угощайся, дитя мое, возьми, это вкусно. Как тебя звать?

Они видели, как я юн, и решили, что надо меня накормить. Я от­казался. Один из монахов спросил:

— Кто твой Старец?

Я опустил голову и молчал.

— Что ты хотел?

— Двадцать килограммов хурмы.

— Откуда ты?

— Двадцать килограммов хурмы.

Тогда они поняли: «У него повеление от Старца не разговари­вать, не будем его принуждать». Они знали монашеские правила.

— Пожалуйста, бери, дитя мое.

— Сколько стоит?

— Столько-то.

— Возьмите.

— Возьми, иноче, и эту хурму, смотри, какая спелая, съешь ее.

Я отрицательно покачал головой.

— Почему ты ее не берешь?

Я опустил голову вниз. Они все поняли. Я взял свою торбу — и в путь. Пронесло! Я сказал себе: «По меньшей мере, не совершил преслушания». Лишь только подошел я к Старцу, начался допрос.

— Разговаривал?

— Сказал то-то и то-то.

— Ну хорошо.

* * *

В другой день он мне сказал:

— Хватай-ка свою торбу, насыпай пшеницы, закидывай торбу за спину и ступай на мельницу к Святой Анне. Там отдашь зерно, пусть они помелют. Но смотри, не разговаривай. Ты им отдашь пшеницу и спросишь, когда забирать и сколько заплатить. Ни одного слова ты не должен прибавлять сверх того, что я тебе ска­зал. А если прижмут к стенке, скажи: «У меня нет благословения говорить вам что-либо, кроме этих слов».

Я отнес. Там был один мирской человек, носивший скуфейку и подрясник, хотя и был мирянином. Я подошел к нему и сказал:

— Пожалуйста, смелите мне эту пшеницу. Скажите мне, когда мне ее забирать и сколько это стоит.

— А ты откуда? Кто твой Старец?

— Возьмите пшеницу и скажите мне, когда мне ее забирать.

— Я с тобой разговариваю! — сказал он. — Откуда ты и кто твой Старец?

Я опустил голову, ничего не говоря. Отдал ему пшеницу.

— Когда мне прийти?

Он разозлился.

— Почему ты мне не говоришь, кто твой Старец?!

В конце концов он сказал мне разгневанно:

— Приходи в такой-то день.

Я ему сделал поклон и убежал. Здорово он на меня разозлился!

Такое со мной случалось постоянно. Но это было именно то, что всем нам и требуется.

* * *

Вскоре после того как мы отделились от зилотов, Старец послал меня и отца Иосифа Младшего записаться в официальный список монахов. Семь часов пути пешком и два-три дня для дела. То есть мы должны были выйти на рассвете и прийти в Карею на закате. Старец нам сказал:

— Смотрите, не разговаривайте друг с другом. Запишетесь в список, в Карее выпишете удостоверения у представителя Лав­ры — и обратно. Между собой общайтесь только жестами, будьте внимательны. Иначе горе вам.

Мы забросили на спину торбы и отправились. Прошли перевал, увидели внизу Филофей, спустились, прошли Иверский мона­стырь, Пантократор, затем стали искать каливу, приписавшись к которой я мог бы избежать призыва в армию. После этого под­нялись в Карею. После всех спусков и подъемов я еле держался на ногах. Брат меня подбадривал:

— Держись, брат, скоро уже придем.

К вечеру мы успели добраться до Кутлумуша, чтобы там за­ночевать. Наступило утро, а я словно и не спал, таким был устав­шим. Проснувшись, я сказал себе: «Где это я?» Я был мертвым от усталости. Мы пошли в Карею, и я еле переставлял ноги. Там мы оформили бумаги и записались куда надо. Отвечая на вопросы, отец Иосиф говорил нормально, а я, опуская голову, едва шептал. Прошло два-три дня, и мы пустились в обратный путь. По дороге брат говорил:

— Смотри, какая гора! Видишь этот монастырь? Он называет­ся так-то.

Я кивал головой, ничего не говоря, не произнося ни единого слова. Брат был чуть старше меня, и поэтому первенство принад­лежало ему.

— Хочешь воды?

Я отвечал кивком головы. Я действительно соблюдал полное молчание. И когда мы возвратились — тут же допрос у Старца.

— Малой, разговаривал?

— Нет.

Он посмотрел мне внимательно в глаза.

— Совсем не разговаривал?

— Совсем. Вашими молитвами.

— Совсем между собой не разговаривали?

— Ну, когда брат говорил, я кивал головой. Вот и все.

Старец так обрадовался, что обнял меня и поцеловал.

— Прекрасно, дорогой мой! У тебя это получилось!

Коль скоро он дал наказ, его надо было исполнить. И точка. Молчание? Молчание. Смерть? Значит, смерть. Не о чем говорить.

Что же касается брата, Старец знал, что тот будет разговари­вать. Старец не считал нужным говорить с ним на эту тему. Он был старше и мог разговаривать, ответственность была на нем. Глав­ное — что не было разговора между нами.

Думаете, молчать было легко? Требовалось понуждение себя, усилие над собой. Конечно, были помыслы, один, другой, третий, но слово Старца необходимо было соблюсти. Мы боялись нару­шить наказ Старца, чтобы не огорчить Бога, не огорчить самого Старца, не разрушить наше послушание и, как следствие, молитву. Поэтому-то мы и не разговаривали.

* * *

Однажды я все-таки сказал несколько слов вопреки запрету Старца и получил от него нагоняй. Один иеромонах приходил к Старцу открывать помыслы и советоваться с ним. Я видел, что они хорошо знакомы, брал у него благословение, но не разговаривал с ним. Как-то раз он увидел меня на пристани и закричал:

— Отец Иоанн! Отец Иоанн! (Это было мое мирское имя, про­шло всего два месяца, как я пришел к Старцу.) Отец Иоанн, я был в Волосе и видел твою мать.

И я пошел на поводу:

— Вы меня простите, отче, но у меня нет матери. Пресвятая Богородица — моя мать.

Вот и все, что я сказал. Вернулся назад, а Старец меня спра­шивает:

— Разговаривал с кем-нибудь?

— Разговаривал.

— С кем разговаривал?

— С таким-то отцом.

— Что ты сказал?

— То-то и то-то.

— Ну и ну! Ты это сказал?! Теперь ты увидишь, что я с тобой сделаю!

— Буди благословенно.

Я приготовился к грозе.

— Двести поклонов ты сделаешь сейчас, а остальное мы решим вечером, когда ты придешь на откровение помыслов.

— Буди благословенно. Двести так двести.

Затем я занялся работами вместе со Старцем.

— Сделай то.

— Буди благословенно.

— Сделай это.

— Буди благословенно.

— Наруби дров, бездельник.

— Буди благословенно, уже сделано.

Тут начал старец Арсений заступаться за меня:

— Слушай, Старче, я целый день празднословлю, и ты мне не даешь никакой епитимии. А послушник одно преслушание совер­шил, два слова сказал — и ты ему дал двести поклонов. Уж очень ты строг. Ты не должен быть таким строгим. Прости уж его. Всего за одно преслушание двести поклонов дитю! Так не годится. Не годится так.

То с одной стороны он к нему заходил, то с другой — и Старец наконец меня простил.

— Ладно, прощу его на первый раз. Но если это повторится, он заплатит и эту епитимию!

Но, по благодати Божией, такого больше не повторялось.

* * *

Наказ Старца хранить молчание меня спас! Наказ — не разгова­ривать, выйдя с нашего двора, кто бы к тебе ни подошел. Максимум, что дозволялось сказать: «У меня нет благословения». Соблюдая это слово Старца, я оставался в безопасности, сохранил себя.

Когда я подрос и Старец преставился, я стал чаще бывать за пределами нашего скита и понял, какой вред претерпел бы, если бы тогда разговаривал. И я сказал себе: «Спаси Господь твою душу, Старче! Ты меня спас!» Ведь тогда на Святой Горе было мало мо­лодых монахов, поэтому старчики подходили к каждому молодому послушнику и интересовались, кто его Старец, где он монашеству­ет, как его зовут, откуда он, — обычный монашеский разговор.

Если бы я останавливался и, не имея наказа Старца хранить молчание, начинал отвечать, то обязательно, сто процентов, они бы меня отравили. Чем? Тем, что сказали бы: твой Старец в пре­лести. Сказали бы, что он подвизается неправильно, что он такой и сякой. Они разрушили бы во мне образ моего Старца. И тогда попробуй избавиться от помыслов!

Слухи об этом тогда ходили, но они не достигали моих ушей, потому что я не давал возможности никому говорить такие вещи, ведь я лишь произносил: «У меня нет благословения разговари­вать». У них все внутри переворачивалось, но меня это не интере­совало. Меня интересовало, чтобы слово Старца было соблюдено.

Как сохранило меня, как покрыло слово Старца! Только один его наказ я исполнил — и однако в этом было мое спасение. Когда, уже взрослому, люди мне говорили о Старце всякое, их картечь от­скакивала от меня, потому что я уже хорошо знал, кем являлся Ста­рец. Я уже был подготовлен и знал, что им отвечать. Глядя на них, я лишь печалился об их немощи. Заразить своими микробами они меня уже не могли, у меня был против них иммунитет — польза послушания, и я знал только, что они больны. Запутаться в их сетях мне было невозможно, ибо я уже мог правильно судить обо всем этом и дать им правильный ответ. Я знал, откуда исходит каждое слово. И таким образом эта опасность меня миновала, по благо­дати Божией и по молитвам Старца.

* * *

Поскольку Старец познал, какую огромную пользу приносит упражнение в безмолвии, он запрещал нам разговоры между собой, не позволял беседовать друг с другом. Только при крайней необхо­димости он разрешал нарушать молчание. Наша община не знала, что такое празднословие, у нас его никогда не было. Мы непрестан­но творили Иисусову молитву. Говорили Старец и отец Арсений, мы же, молодые, друг с другом не разговаривали. В присутствии Старца мы не разговаривали никогда, особенно я не дерзал гово­рить с кем-нибудь из братьев, когда Старец был рядом. Это было бы то же, что положить голову на плаху. Но я молчал не столько из- за того, что он меня будет ругать, сколько потому, что не позволял себе этого сам. Говорить с братом, когда Старец рядом, — Боже упаси! Почтение к Старцу и без дерзновение были такими, что не позволяли нам делать ничего подобного.

* * *

За двенадцать лет, прожитых мною рядом со Старцем, только один раз случилось одному брату выйти за рамки. Он начал го­ворить другим, что им делать: «Здесь поставьте коливо, сюда по­ставьте столик». Старец терпел это, терпел, а тот все руководил. И вот однажды он опять начал говорить:

— Поставьте коливо сюда...

Бац! Старец ему чуть шею не свернул.

— Получи свое коливо! — сказал Старец.

— Простите! — ответил тот.

Днем я его увидел и спросил:

— Как ты, отец?

— Ох, что тебе сказать, Ефрем? Ночью я видел змея с огромной пастью, и он хотел меня проглотить. Когда он разинул пасть, чтобы схватить меня, я услышал голос Старца. «Берегись!» — крикнул он мне. И зверь пропал. Та оплеуха, которую я получил, — вот что это было. Ведь я проявлял своеволие. Я получил по морде, и на этом дело закончилось. Иначе я не избавился бы от своеволия. А теперь зверь, охотившийся на меня, убежал.

Чтобы Старец был рядом, а кто-то из нас командовал — для нас это было страшным делом, страшным нарушением правил. Такого у нас быть не могло.

* * *

Так же Старец не разрешал нам приносить в общину ново­сти извне, рассказывать о ком-то другом, как он поживает, что делает. Мы не знали, что происходит за оградой нашего двора.

Он строго наблюдал, чтобы не было празднословия. Осужде­ния же для нас вообще не существовало. Если кто-то пытал­ся завязать разговор, Старец реагировал мгновенно: «Поте­ряешь благодать Божию, несчастный, и будешь затем биться головой об стенку. Что ты сидишь и судишь? Почему тебя это волнует? Здесь нет места вестям и новостям. Только вперед! Молчание и молитва! Ничего другого. Мы пришли сюда не для того, чтобы время провести. Диавол выжидает, не спит, ры­щет там и сям, как лев, чтобы схватить, кого найдет в нераде­нии, в унынии, в рассеянности. Мы должны смотреть в оба». Так он следил, чтобы мы не празднословили и, прежде всего, не осуждали поступки какого-нибудь человека не из нашей об­щины. Но и друг друга мы не должны были осуждать. Такого наша община не знала. Из Старца нельзя было вытянуть слова о ком-нибудь.

* * *

Отец Арсений, или потому, что уже был в возрасте, или пото­му, что был простодушным, иногда подходил к Старцу сказать что-нибудь о нашем брате или о ком-нибудь другом, о какой-нибудь узнанной им новости. За это ему крепко доставалось. За то, что он по простоте своей иногда бывал несдержан на язык, Старец его по­колачивал.

— Старче, ты видел там такого-то?

Только он начинал говорить подобным образом, Старец тут же давал ему по голове. Бац! Затрещина.

— Арсений, смотри, не празднословь! Читай молитву.

— Да ладно, дорогой мой, что я такого сказал?

— Того, что ты сказал, достаточно, чтобы лишить тебя благо­словения молитвы. Тебе этого мало?

— Прости.

Проходило немного времени.

— А такой-то неважно живет...

Бац! Старец давал ему оплеуху:

— Это осуждение! Ты опять за свое!

— Разве это осуждение?

— А что же это такое, осел ты этакий! Заткнись, закрой рот! Разве это тебя касается?

— Ах, дорогой мой, ты все время дерешься...

— Да если мы потеряем благодать, где мы ее потом найдем?!

Однажды Старец захотел почесать голову, а отец Арсений, испугавшись, поднял руки, чтобы защититься, думая, что сейчас опять получит затрещину. Отец Арсений бывал бит Старцем до самой старости.

Они были мужественными людьми, поэтому и достигли свято­сти, поэтому и стал отец Арсений как Авраам.

* * *

Старец нас учил, какое это большое дело — молчание: «Самое совершенное приобретение — молчание, оно выше всех добро­детелей». И еще говорил Старец: «Если мы возьмем весы и все добродетели положим на одну чашу, а молчание — на другую, то молчание перевесит. Потому что, когда монах сознательно молчит, он будет молиться или пребывать в созерцании. Когда он молчит и молится, к нему приходит сокрушение, плач, слезы, умиротворе­ние и тишина. И когда человек молчит, он не осуждает, не празд­нословит, не лжет, не клевещет, не говорит о том, о сем, о пятом, десятом, не слушает, когда другие говорят дурное. Вследствие та­кого молчания душа напитывается благодатью. С молчанием при­ходит плач, плач приносит слезы, слезы производят очищение, а очищение удостаивает человека видения Бога. Безмолвник может увидеть Его в своем сердце ощутимо, увидеть вещи, которые никогда не сможет представить себе тот, кто открывает рот и разговаривает».

Не могли мы после такого наставления усесться и праздносло­вить, осуждать, свободно разговаривать в присутствии Старца. Такого у нас не было. И подтверждается это тем, что никогда мы, братья общины, не соблазнили один другого, никогда друг друга не огорчили.

Старец нам говорил: «Когда вы видите посетителя, убегай­те», — и где бы мы ни находились, мы прятались по норкам. Увидев, что кто-то пришел посетить нашу общину, мы, молодые, исчезали. Нас никто не видел, и мы никого не видели. Старец так тщательно нас охранял, что не позволял нам ни показываться чу­жим на глаза, ни видеть самим пришедшего человека. Казалось бы, что мог нам сделать какой-то посетитель? Но Старец никому не разрешал даже увидеть его. Мы никогда не видели никого, кроме отцов. Самое большее, мы могли заметить, что какой-то человек пришел. После этого он для нас не существовал. Он разговаривал со Старцем, с отцом Арсением — прекрасно! — и уходил. Мы его не видели. Благословенной была та жизнь. Просто прекрасной!

Старец настаивал на такой тактике, потому что Авва Исаак Си­рин учит: «Не только речи мирских людей причиняют вред безмолвникам, но даже и вид этих людей».

Все это, хотя и может показаться преувеличением, если не ошибкой, было чрезвычайно полезно. Это стало для нас краеуголь­ным камнем, прочным фундаментом, на котором было основано все. Потому что если бы мы так не поступали и не было бы таких наставлений и требований Старца, мы не смогли бы приобрести духовную устойчивость.

Многие прошли через общину Старца, но не остались в ней. Они не смогли соблюдать наши правила и вести такой же образ жизни.

* * *

Как прекрасна была эта жизнь! Никаких забот! Я совершенно не знал, что происходит в миру, за пределами каливы. Понятия не имел. Старец нам не позволял этого знать. Пропадает мир, не про­падает, куда катится — меня это не касалось. Мы ни о чем не веда­ли. Знали только, как нам вместе жить. И Бога. Ничего другого мы не знали.

Чтобы нам поговорить, чтобы сказать хоть слово брату, нужно было хорошенько все взвесить. Помысл мне говорил:

— Скажи это.

— Ну, допустим, я сказал. Есть в этом необходимость? Нет.

— Но ты все-таки скажи.

— Раз нет необходимости, не скажу.

Да, я стал немым — и мне не о чем было разговаривать. Я го­ворил только со Старцем и с отцом Арсением. И хотя мы храни­ли молчание, между нами была большая любовь. Неимоверная любовь. Один за другого приносил себя в жертву. Внешне каза­лось, что я не разговаривал со своим братом, но в душе я мысленно его обнимал.

* * *

Как-то раз пришел мой бывший духовник, отец Ефрем. Отец Иосиф Младший разговаривал с ним, они обсуждали последние новости. И хотя мой духовник был тем, кто в миру помог мне из­брать монашеский путь, для меня он был теперь совершенно... нет, не посторонним, а посетителем, с которым мне не следовало об­мениваться ни одним словом. Если у меня есть Старец, то о чем разговор?

Старец заметил:

— Малой, смотри, сколько уже разговаривает отец Иосиф с твоим бывшим духовником.

— Я говорить с ним не буду.

— Да я знаю, что ты не будешь.

Старец все знал, от него ничто не ускользало.

— Брат Иосиф старше меня, а я деревенщина, о чем мне гово­рить?

— Сколько ты молчишь теперь, столько будешь говорить посреди Церкви. И придет день, когда ты это увидишь.

Старец говорил пророчески. Но откуда мне было знать, что он имел в виду? Я был совершенной дубиной в этих вещах. Я верил, что он говорит нечто важное, но понятия не имел, что именно. Я думал, он имеет в виду, что я в какой-то церкви буду говорить. Но что же я мог там сказать? Теперь, после того как пророчество Старца исполнилось, я понимаю его слова. Старец подразумевал Церковь Христову. Ведь я нахожусь теперь за пре­делами Святой Горы, тут и там, в миру, в городах, в других стра­нах, и мне приходится проповедовать и беседовать с людьми.

Однако тогда я непрестанно думал лишь о смерти и поэтому ответил Старцу:

— Старче, из этой каливы я уйду только на Небо.

* * *

Молчание у нас было абсолютное. И это молчание создавало тишину и спокойствие, а от этого непроизвольно возникал в чело­веке плач. Ты видел, как приходит Божественное вдохновение, по­мыслы, разжженные Божественным действием, от чего в душе мо­наха возникает некая теплота, некое горение сердца. Так говорит и Авва Исаак Сирин: «Когда в сердце монаха предстоит родиться духовному младенцу, душа накануне этого чувствует взыграние младенца и так обнаруживает приближение родов», то есть воз­рождение души во Христе.

И эти состояния возникали попеременно — то одно, то дру­гое. Как говорит об этом Авва Макарий Египетский, душа монаха переживает разные духовные состояния одно за другим. Иногда он чувствует себя воином Христовым, прекрасно вооруженным, ужасным для врага и вызывающим бесов на войну. Иногда — не­вестой Христовой, украшенной для Жениха своего Иисуса. Ино­гда — чадом Божиим, ощущающим в себе Отца Светов, чувствую­щим такую близость, какая бывает у дитяти к родителю, и сынов­нее дерзновение к своему Небесному Отцу.

И часто, от преизбытка благодати ночью, одно из этих состоя­ний продолжалось и днем. Тогда день протекал в некоем неруши­мом мире, и этот мир вновь приводил к созерцанию Бога.

Мы не только не давали нашему языку празднословить, но мы даже не позволяли себе подумать о чем-то, кроме Бога. И молчание, молитва, созерцание создавали некую печаль, но печаль благую. Была ли это память о смерти, или память о суде Божием, или па­мять о своих грехах — о чем бы ни был мой помысл, слезы текли ручьем. Не проходило ни дня, ни часа, когда глаза не были бы дву­мя источниками слез. Слезы не прекращались ни днем ни ночью. Даже подушка орошалась нашими слезами, прежде чем нас одоле­вал сон. Хотя часто слезы текли без какой-либо определенной при­чины, нельзя было сказать, что я не знал, почему плачу, — я плакал от умиления души. И благодаря тому, что ум в таком состоянии становился более легким и чистым, естественным образом прихо­дила святая память о Боге. И все, что ей предшествовало, в резуль­тате, возрастало.

Все это было плодом молитв Старца. Плодом его собственных слез, которые он проливал за нас. Он сам об этом нам говорил. Од­нажды я спросил его:

— Старче, почему вы столько поститесь, будучи уже весьма из­нуренным?

И он мне ответил:

— Потому, дитя мое, что хочу подвизаться, дабы благой наш Бог дал вам Свою благодать.

Следовательно, дерзновение Старца посылало нам это благо­словение Божие. Никогда у меня даже в мыслях не промелькнуло, что происходившее с нами было результатом наших собственных усилий. Это и есть мое самое главное убеждение.

* * *

Когда после исполнения поручений я возвращался в нашу об­щину и издалека видел пещеру Старца, я говорил себе: «Есть ли у других иноков такой Старец?» Старцы ведь были редкостью. А сейчас они вообще исчезли, нет больше таких.

Отец Ефрем Катунакский мне говорил:

— Как хорошо ты сделал, что пришел к этому человеку!

— Это не я сделал хорошо, — ответил я ему. — Это другой че­ловек — моя мать. Она все сделала. Что мог сделать я? Я ведь тогда был еще ребенком, не совершившим ничего хорошего в своей жиз­ни. Все — от ее молитв, от ее плача, от ее поклонов, от ее строгих постов и целонощных бдений.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: