Серебряная гильотина 4 страница

— Суждено, вы говорите, — хмыкнул аэронавт. — Вот интересно у вас получается. Все словно бы предопределено заранее. Так вот я вам прямо скажу: мне это еще меньше по вкусу, чем война ваша треклятая, на которую меня подписали без моего ведома. Что же это за “суждено” такое? Получается, человек себе вроде и не хозяин! А ведь малютка‑то наша, к слову сказать, никому собой, как заводной куклой, вертеть не позволит. Я более независимого существа и не видывал, она делает только то, что сама считает нужным. А по‑вашему выходит, все предрешено, а человек — так, пешка!

— Мы не властны над своими судьбами, — печально отозвалась ведунья. — Но сознавать это каждую минуту было бы слишком горько. А что до девочки, то существует одно удивительное пророчество. Она призвана положить конец року. Но сделать это она должна, сама того не ведая, словно ведет ее не судьба, а естество. И если, паче чаянья, кто‑нибудь шепнет ей, как поступить, все пойдет прахом. Беспощадной косой смерть уничтожит все, не пощадив ни один из миров. Наступит вечное торжество отчаяния, когда вселенные превратятся лишь в нелепую череду хитросплетенных механизмов, слепых и страшных, лишенных мысли, чувства, жизни…

Ли и Серафина Пеккала, не сговариваясь, посмотрели на крепко спящую девочку. Даже во сне с ее мордочки не сходило выражение мрачной решимости, хотя разглядеть это из‑под низко надвинутого на лоб капюшона было непросто.

— Интересное дело, — прошептал аэронавт. — А вам не кажется, что какая‑то ее часть ведает про все это, а? Во всяком случае, голыми руками ее не возьмешь! Взгляните‑ка на мальчонку. Вы только представьте себе, она ведь весь этот путь прошла, только чтобы вырвать его из лап извергов. А кто он ей? Никто, играли они вместе Оксфорде. Шут их разберет, в самом деле. Вы про такое слыхали?

— Слыхала. Лире вверена огромная ценность, и, возможно, для судьбы девочка является своего рода гонцом, который призван донести эту ценность до своего отца. И весь долгий путь на север Лира проделала, не зная, что судьба специально забросила мальчика сюда, чтобы она пошла следом и донесла до отца то, что должна донести.

— Ах вот, значит, как вы это толкуете, — протянул Ли Скорсби.

Впервые за все время их разговора ведунью вдруг покинула уверенность, голос ее чуть дрогнул:

— Нам так кажется, господин Скорсби, но ведуньям не дано прозревать тьму. И очень может быть, что слова мои — ошибка.

— Но тогда позвольте мне бестактный вопрос: а что же вас все‑таки заставило ввязаться во всю эту заваруху?

— Мы не знали, что творится в Больвангаре, но чувствовали всем своим естеством, что там происходит что‑то непоправимое, страшное. И если Лира против этих людей, значит, мы за нее. Ничего точнее я вам объяснить не могу. Однако есть еще одно обстоятельство. Мой клан связан с цаганским племенем узами дружбы, которые уходят корнями в те давние времена, когда Фардер Корам спас меня от гибели. Мы выступаем на стороне цаган, потому что они нас об этом попросили. А у цаган есть свои обязательства перед лордом Азриелом.

— Ну, тогда все ясно. Вот, значит, ради чего вы впряглись в мой шар и тащите его в Свальбард. Ради дружбы с цаганами. А скажите мне, пожалуйста, эти узы дружбы достаточно прочны, чтобы выдержать еще и обратный путь? Или же нам придется ждать у моря погоды или каких‑никаких медвежьих услуг, а? Это я так, к слову.

— Если мы сможем помочь вам добраться до Тролльзунда, господин Скорсби, мы непременно сделаем это. Но никто не знает, что ждет нас в Свальбарде. Нынешний король панцербьорнов все там устроил на новый лад, а старые порядки не в чести, так что вряд ли нам с вами уготована мягкая посадка. Кроме того, пока неизвестно, каким образом Лира проберется к своему отцу. Да и что у Йорека Бьернисона на уме, одному ему ведомо. Мы знаем только, что его судьба навек сплетена с судьбой девочки. Вот и все, что нам открыто.

— Я знаю и того меньше. Я вообще считал, что он к девчушке прикипел и теперь никому ее в обиду не даст. Она ведь помогла ему панцирь выручить. А у медведей‑то этих, сами знаете, как. Кто там разберет, что они чувствуют. Но вот я одно твердо знаю: если уж возможно, чтоб панцербьорн кого‑то любил, то Йорек Бьернисон эту девочку любит. Тут у меня глаз верный. А что до посадки, так никто и не ждет, что она будет мягкая. Ничего, прорвемся. Опять же, если я, в случае крайней нужды, могу рассчитывать на вашу помощь, в смысле, на то, что вы с вашими подругами отбуксируете шар куда нужно, так мне уже спокойнее. Ну а долг, знаете ли, платежом красен, и если я чем‑то могу быть вам полезен, то вам достаточно только слово сказать. А теперь, мэм, ответьте мне без обиняков, на чьей же я все‑таки стороне в этой незримой войне, а?

— И вы, и я, мы оба на стороне девочки.

— Кто бы сомневался, — хмыкнул Ли Скорсби.

Шар между тем летел все дальше и дальше на север. Из‑за расстилавшихся внизу облаков не было никакой возможности оценить скорость полета. В обычных условиях воздушный шар всегда неподвижен относительно воздушного потока, ведь он летит вместе с ним. Но сейчас все обстояло по‑другому, шар не просто несло ветром, его тащили ведуньи, тащили, преодолевая сопротивление воздуха, словно бы прорываясь сквозь него, а ведь громоздкий, неуклюжий аэростат отнюдь не обладал обтекаемостью форм дирижабля, который куда более приспособлен для такого рода движения. Поэтому гондолу нещадно болтало и раскачивало.

О себе Ли Скорсби беспокоился мало, он человек бывалый и не такое переносил, а вот о хрупких приборах следовало позаботиться особо, и аэронавт старательно закрепил их на жестких стойках, чтобы они, боже упаси, не разбились. Судя по показаниям альтиметра, шар летел на высоте трех с половиной километров. Температура за бортом была двадцать градусов мороза. Не жарко, прямо скажем, хотя Ли случалось мерзнуть и посильнее, так что он решил не рисковать, и, достав брезентовое полотнище, которое обычно использовал как палатку во время непредвиденных остановок, наш аэронавт растянул его так, чтобы заслонить спящих детей от пронизывающего ветра, а потом уж сам улегся спина к спине с Йореком Бьернисоном и провалился в тяжелый сон.

Когда Лира проснулась, высоко в небе стояла луна и все вокруг: и гряда облаков внизу, и ледяные натеки и сосульки, позванивающие на снастях шара, — все искрилось серебром.

Роджер мирно посапывал, Ли и Йорек Бьернисон тоже крепко спали, но рядом с гондолой, не отставая, неслась по воздуху королева‑ведунья.

— А до Свальбарда еще далеко? — спросила Лира осипшим со сна голосом.

— Если не будет встречного ветра, то часов двенадцать.

— А где мы сядем?

— Это во многом зависит от погоды. Правда, от прибрежных скал лучше держаться подальше. В них обитают страшные твари, которые не щадят никого. Так что нам хорошо бы сесть где‑нибудь в глубинке, в стороне от дворца Йофура Ракнисона.

— А что будет, когда я найду лорда Азриела? Как вы думаете, он захочет вернуться в Оксфорд? А вдруг не захочет? Я вообще даже не представляю, как ему сказать про то, что я все знаю. Ну, что я его дочка… Он, может, опять начнет со мной говорить, как будто он мой дядя. Я же его так редко видела.

— Он вряд ли захочет вернуться в Оксфорд, детка. Мне кажется, его зовут неотложные дела в другом мире, и лорд Азриел — единственный, кто может построить мост между нашими двумя мирами. Но для этого ему нужна помощь.

— Так веритометр же! — Лицо Лиры просияло. — Магистр колледжа Вод Иорданских сам передал мне его. Он еще что‑то хотел сказать про лорда Азриела, но не успел. И я твердо знаю, он дядю, ну, то есть папу моего, отравить совсем не хотел. Может, лорд Азриел должен по веритометру прочитать, как построить этот мост, а? Я тоже могу ему помочь! Я знаете как здорово уже читаю по веритометру? Честное слово!

— Даже не знаю, что тебе ответить, девочка моя, — негромко произнесла Серафина Пеккала. — И цели лорда Азриела, и средства для их достижения нам неведомы. Видишь ли, существуют силы, которые говорят с нами, но есть силы и выше. И есть тайны, которые сокрыты даже от них.

— А если я спрошу веритометр? Он мне точно скажет, прямо сейчас!

Однако на пронизывающем ледяном ветру Лира вряд ли смогла бы даже выпростать руку. Так что не оставалось ничего другого, как закутаться поплотнее в шубу да спустить пониже капюшон, надвинув его на глаза. Щурясь, она смотрела на длинный толстый канат, привязанный к массивному кольцу подвески.

Тугой, как струна, он уходил далеко вперед и чуть‑чуть под уклон вниз, где его тянули за собой стремительно мчащиеся на ветвях заоблачной сосны ведуньи. Сколько же их было? Шестеро? Семеро? В небе мерцали звезды, чистые, холодные, колючие, как бриллианты.

— А можно мне спросить? — повернулась девочка к королеве‑ведунье. — Неужели вам не холодно?

— Отчего же, мы чувствуем холод, но он не причиняет нам никакого вреда. Укутавшись от мороза, мы утратим ощущения многих других вещей, открытых нам. Это и трепет звездных лучей, и музыка северного сияния, и то ни с чем не сравнимое блаженство, когда лунный свет гладит твою кожу… Поверь мне, ради этого стоит померзнуть.

— А я? Я что, могу все это почувствовать?

— Нет, дорогая. Если ты сбросишь шубку, ты застынешь насмерть. Так что не вздумай ее снимать.

— А сколько живут ведуньи? Фардер Корам рассказывал мне, что ужасно долго, целые века. Но ведь вы же совсем не старая!

Серафина Пеккала улыбнулась.

— На самом деле мне уже больше трех сотен лет. Самой старшей из ведуний, нашему матриарху, уже за тысячу. И однажды Йамбе‑Акка явится за ней. Йамбе‑Акка — богиня смерти. С добром и весельем приходит она в свой черед, и тогда ты понимаешь, что час твой пробил.

— А что, все ведуньи — тетеньки? У вас дяденек вообще нет?

— У нас есть мужчины, которые служат нам, как консул из Тролльзунда. Есть те, кого мы избираем себе в возлюбленные или в мужья. Ты сейчас еще слишком молода, дитя мое, и вряд ли по‑настоящему сможешь понять меня, но я все равно отвечу тебе, и ты поймешь позднее, когда придет время. Видишь ли, мужчины проходят перед нашим взором, подобно пестрым мотылькам, бабочкам‑однодневкам, и век их слишком краток. Мы любим их, ведь в них столько отваги, благородства, красоты, ума, но смерть тут же отбирает их у нас. Они умирают так быстро, что сердца наши непрестанно кровоточат от боли. Мы рожаем от них детей, и наши дочери становятся ведуньями, но сыновья, наши сыновья, — они ведь смертны, так же, как их отцы. И в мгновение ока они исчезают. Мертвы, повержены, загублены — какая разница? Наши мальчики… Когда они еще только растут, то думают, что будут жить вечно. Но мы, их матери, знаем, что это не так. И раз за разом утрата все больней и больней, пока в конце концов сердце твое не разорвется на куски. Вот тогда‑то, наверное, и наступает срок, и за ведуньей приходит Йамбе‑Акка. Она еще древнее, чем тундра. И наверное, для нее наши жизни столь же быстротечны, как для нас жизни наших возлюбленных и сыновей.

— А вы любили Фардера Корама? — робко спросила Лира.

— Любила. Он ведь знает об этом, правда?

— Ну. — Лира замялась с ответом. — Я одно знаю. Он вас все еще очень сильно любит.

— Когда Корам спас меня от гибели, то он был молод, силен, благороден и прекрасен собой. Я полюбила его с первого взгляда. Поверь мне, я готова была забыть о своем естестве. Трепет звезд, звуки северного сияния — к чему мне все это? Пусть бы я навсегда разучилась летать, лишь бы быть с ним рядом, стать ему простой цаганской женой, кочевать с ним в лодке, стряпать для него, делить с ним ложе, рожать ему детей. Я бы все отдала без малейшего сожаления, но естество свое мы изменить не властны. Мы властны лишь над своими поступками. Я ведунья. Он человек. Я зачала от него дитя и родила.

— Девочку? Он никогда не говорил! Вот здорово! Она стала ведуньей?

— Нет, детка. Это был мальчик, и сорок лет назад, когда с востока пришел страшный мор, он заболел и умер. Бедный мой малютка, он влетел в мою жизнь, как крошечная искорка, вспыхнул и тут же погас. А сердце мое разбилось. И сердце Корама тоже. А потом… что ж, потом мой народ призвал меня обратно, ведь Йамбе‑Акка пришла за моей матерью, а я стала королевой, так что мне пришлось вернуться сюда.

— И с тех пор вы никогда больше не встречались с Фардером Корамом?

— Никогда. Я слышала о его славных делах. Когда в битве со скраелингами он был ранен отравленной стрелой, я послала ему целебные травы и заговор, чтобы снять ядовитую порчу, но у меня недостало сил увидеть его. Позже я узнала, что яд изнурил его тело, но укрепил дух и разум; что он жадно читал, учился и стал настоящим мудрецом. Я гордилась им, гордилась его свершениями, но встреч с ним не искала. Времена для нашего клана наступили тяжелые, назревали войны между ведуньями, а кроме того я надеялась, что он забудет меня, даже найдет себе жену своего роду‑племени.

— Никогда бы он этого не сделал, — с неожиданной горячностью выпалила Лира. — Он же вас до сих пор любит, сами можете пойти и посмотреть.

— Не могу, девочка. Он бы стал стыдиться того, что уже немолод, а я… Разве я посмею причинить ему такую боль?

— Наверное, вы правы. Но тогда вы хоть весточку ему пошлите, ну что вам стоит!

Серафина Пеккала надолго замолчала. Встревоженный Пантелеймон обернулся чистиком и на секундочку вспорхнул к ней на сосновую ветвь, чтобы убедиться, что они с Лирой в своей дерзости не хватанули через край.

Внезапно Лира спросила:

— А как получилось, что у людей есть альмы?

— Этот вопрос задают себе все, но ответа никто не знает, — промолвила ведунья. — Сколько существует на свете род людской, столько существуют и альмы. В этом главное отличие человека от зверя.

— Точно! — подхватила девочка. — Мы совсем на зверей не похожи. Звери — они какие‑то другие. Вот, скажем, медведь. Иногда смотришь на него — он же совсем как человек, а потом вдруг как возьмет, да и сделает что‑нибудь такое, только оторопь берет или вообще душа в пятки уходит. Получается, нам их по‑настоящему так никогда и не понять. Только знаете что, мне Йорек Бьернисон однажды сам сказал, что для медведя панцирь — все равно что для человека альм. Что это все равно как душа. Но ведь он свой панцирь себе сам сделал. Когда его прогнали из Свальбарда, у него панцирь отобрали, а он потом нашел где‑то железо метеоритное и выковал себе новый. Сам, представляете? Это же все равно как сделать себе новую душу! А человек своего альма сотворить не может, потому что мы другие. Знаете, как мы с Йореком познакомились? Жители Тролльзунда опоили его спиртом, а панцирь украли и спрятали. Только я узнала, где они его хранят, и Йорек его отобрал назад. Не понимаю, зачем ему в Свальбард? Ведь его же там убьют! Знаете, я его ужасно люблю. Так сильно люблю, что не хочу, чтоб он погиб в этом своем дурацком Свальбарде.

— Скажи мне, детка, Йорек хоть раз рассказывал тебе о том, кто он такой? — спросила ведунья.

— Не‑а, — протянула Лира. — Только как его зовут. И то, я это даже не от него знаю, а от консула вашего в Тролльзунде.

— Йорек ведь очень знатного рода, — продолжала Серафина Пеккала. — Больше того, он принц, и, не соверши он тогда страшного преступления, быть ему сейчас королем.

— Но ведь у панцербьорнов есть король. Йорек сам мне рассказывал. Его зовут Йофур Ракнисон.

— Верно, только Йофур Ракнисон взошел на трон лишь после того, как Йорека Бьернисона изгнали из Свальбарда. Он, разумеется, тоже принц, иначе ни о какой короне не могло быть и речи. И хитер он, как человек: плетет интриги, заключает альянсы; жить, как все медведи, в ледовых крепостях, не желает, повелел построить себе дворец. Поговаривают даже, что он намерен обменяться послами с людскими государствами, собирается пригласить ваших инженеров, чтобы они начали разработку огненных шахт. О, он коварен и изворотлив. Многие думают, что Йорек угодил в расставленную им западню. А еще говорят, что даже если новый король тут ни при чем, то он намеренно распускает подобные слухи, чтобы подогреть уважение к своей хитрости и ловкости.

— Но в чем же Йорек‑то провинился? Знаете, я его еще потому так люблю, что он на моего папу очень похож. Мой папа ведь тоже сделал… ну, одну вещь, в общем, как Йорек, и его тоже наказали. Если бы они познакомились, то они бы, наверное, друг другу очень понравились. Так вот, я знаю, что Йорек убил какого‑то медведя, — тараторила Лира, округлив глаза. — Это он мне сам рассказал. А за что убил‑то? Как хоть все это было?

— Он убил его в честном поединке за медведицу. Дело в том, что молодой медведь, с которым Йорек дрался, никак не показал, что готов уступить и сдаться, хотя было очевидно, что Йорек сильнее. При всей своей гордости, панцербьорны в поединке всегда признают мощь более сильного противника и склоняются перед ним, а этот медведь почему‑то уступить не пожелал. Неизвестно, в чем причина, только говорят, что без Йофура Ракнисона тут не обошлось. Либо он как‑то заморочил беднягу, либо опоил его дурманящим зельем, но молодой медведь продолжал упорствовать, и Йорек Бьернисон дал волю своему гневу. По закону, он мог его только ранить, а убивать права не имел, так что приговор вынесли очень быстро, никто и разбираться не стал.

— Ах, вот как все было, — задумчиво протянула девочка. — Да, он ведь мог бы сейчас царствовать. А знаете, я ведь уже слышала про этого Йофура Ракнисона. У нас в Оксфорде, в колледже Вод Иорданских, был один профессор‑паломник, он много по Северу путешествовал и во время своих странствий встречался с королем панцербьорнов. Так вот, он говорил… эх, я ведь сейчас точно не вспомню, ну, в общем, этот Йофур якобы получил трон обманом. А Йорек мне сам однажды объяснил, что медведя нельзя обмануть. Я не поверила, но у меня правда ничего не получилось, когда он мне дал попробовать. Тогда выходит, что Йофур Ракнисон обдурил их обоих: и Йорека, и его соперника, так, что ли? Может, панцербьорны способны видеть только человеческие уловки, а медвежьи нет? Но ведь в Тролльзунде Йорека одурачили не медведи, а люди. Им же удалось опоить его, а потом спрятать его панцирь.

— Наверное, медведя нельзя обмануть до тех пор, пока он ведет себя как медведь, — пожала плечами Серафина Пеккала. — А начни он подражать человеку, как тут же станет жертвой обмана. Ведь ни один медведь не будет пить спирт. Йорек Бьернисон пытался утопить в нем горечь изгнания. Если бы не выпивка, жители Тролльзунда никогда бы его не одурачили.

Лиру такое объяснение вполне удовлетворило, и она согласно закивала головой. Ее восхищение Йореком не знало границ, и лишнее подтверждение его величия пришлось куда как кстати.

— Вы такая умная, Серафина Пеккала, — восторженно выпалила девочка, обращаясь к ведунье, — вы даже умнее, чем миссис Кольтер. Я бы сама ни за что не догадалась, а вы мне все так здорово объяснили!

Они все летели и летели. Лира нащупала у себя в кармане шубы кусочек моржового мяса, сунула его в рот и принялась сосредоточенно жевать.

— Серафина Пеккала, — внезапно окликнула она ведунью. — А вы можете мне рассказать, что такое Серебристая Пыль? Причина‑то всему именно она, я же чувствую, только об этом никто не говорит.

— Я тоже мало что могу тебе сказать, — задумчиво произнесла Серафина Пеккала. — Серебристая Пыль нас никогда не занимала. Просто там, где есть люди в сутанах, там всегда присутствует страх перед ней. Вот и все, что мне известно. Миссис Кольтер не носит сутану, но зато эта дама является одним из самых могущественных агентов Магистерия. Это она учредила Министерство Единых Решений по Делам Посвященных, это она убедила иерархов Церкви дать денег на исследования в Больвангаре, потому что там изучали Серебристую Пыль, а она сильнее всего интересует миссис Кольтер. Почему — не знаю. На свете есть много вещей, которые ведуньям понять не дано. Мы знаем, например, что тартары просверливают себе в черепах отверстия, нам это непонятно, но не более того. Природа Серебристой Пыли нам неведома, но для того, чтобы постичь ее, мы не станем рвать волосы ни на себе, ни на ком другом. Это дело Святой Церкви.

— Святой Церкви? — повторила Лира в замешательстве. Она вдруг вспомнила, как давным‑давно, еще на Мшистых Болотах, они гадали с Пантелеймоном, что же заставляет вращаться иголочку веритометра. Пан тогда помянул фотонную “мельничку”, установленную в алтаре храмины колледжа Архангела Гавриила. Ее лопасти приводились в движение потоком элементарных частиц. И настоятель храма в своей проповеди проводил прямую параллель между этими самыми частицами и религиозным вероучением.

— Может, и правда, — пробормотала девочка. — Ведь у них в каждой реликвии какой‑то секретик. Только все их реликвии очень древние, а Серебристая Пыль совсем даже не древняя. Хоть бы лорд Азриел мне все растолковал про нее. — Девочка с трудом подавила зевок. — Я, наверное, лучше лягу, — виновато сказала она, — а то я совсем застыла. Знаете, там, на земле, мне тоже было холодно, но я в жизни так не замерзала, как сейчас. Наверное, еще немножко, и я насмерть заледенею.

— Тогда быстренько залезай под одеяла и запахни шубу поплотнее.

— Угу. — Лира еле шевелила губами от холода. — Вы знаете, Серафина Пеккала, даже если я умру, то уж лучше я здесь умру, а не там, на станции. Когда они нас под это лезвие засунули, у меня в голове мелькнуло: “Вот и конец”. Мы оба так подумали. Как же они могли… Ну ладно. Если мы с Пантелеймоном заснем, вы нас тогда разбудите, когда Свальбард покажется, хорошо?

Девочка неуклюже заползла под груду меховых одеял и прижалась к мирно посапывающему Роджеру. Она промерзла так, что не чувствовала ни рук, ни ног, все тело ломило от холода.

А позвякивающий сосульками, заиндевелый воздушный шар все продолжал свой призрачный полет, каждую минуту приближая наших путешественников к скалистым утесам и вечным льдам Свальбарда, с его огненными шахтами и ледовыми крепостями.

* * *

Ли Скорсби проснулся от предостерегающего возгласа Серафины. От страшного холода голова его была тяжелая, но он мгновенно понял, что случилась какая‑то беда. Бешеные порывы ветра сотрясали шар, гондола ходила ходуном. Ведуньи отчаянно налегали на канат, но едва могли удержать его. Ослабь они хватку хоть на миг, аэростат тут же отнесло бы в сторону от намеченного курса. Мельком взглянув на компас, Ли сообразил, что шквальный ветер потащил бы шар к Новой Земле со скоростью сто миль в час, не меньше.

— Где мы находимся? — прокричал он, обращаясь к Серафине.

Лира спросонья слышала его голос, но окоченевшее от холода тело и страшная тряска не давали ей подняться на ноги. Новый порыв ветра отнес в сторону ответ ведуньи. Сквозь щель между краем капюшона и воротом шубы Лира видела в неверном свете яндарического фонаря, как Ли Скорсби, хватаясь руками за опорные стойки, пытался дотянуться до веревки, которая стягивает шар. Вот он резко дергает за нее, словно силится рывком вытащить какую‑то затычку, и, запрокинув голову, всматривается в бушующую тьму, а потом начинает заматывать веревку вокруг чеки подвесного кольца.

— Я хочу выпустить немного газа, — прокричал он сквозь ветер, — тогда мы спустимся вниз. Уж очень мы высоко забрались.

Ведунья что‑то ответила, но ее слова снова подхватил налетевший шквал и отнес куда‑то в сторону. Роджер тоже проснулся. Треск гондолы разбудил бы и мертвого, да еще прибавьте к этому треску и болтанку. Сальцилия, альм Роджера, и Пантелеймон вцепились друг в друга, как два перепуганных обезьяныша. Лира лежала ничком на дне, стараясь унять предательскую дрожь.

— Ничего, — прохрипел Роджер. Голос его звучал куда бодрее, чем можно было ожидать. — Как только спустимся, костерок сделаем. Полегче будет. Погреемся чуток. У меня спички есть, я еще в Больвангаре с кухни упер.

Шар резко шел на снижение, еще секунда — и они оказались в самой гуще льдистого облачного киселя. Клочья и сгустки его заползали в гондолу, и вдруг в один миг стало темно. Такого ватного тумана Лире еще ни разу не приходилось видеть.

Глухо, как через подушку, прозвучал возглас ведуньи. Тогда аэронавт вновь взялся за веревку и, смотав ее с чеки, отпустил. Она выскользнула у него из рук, словно живая, и в этот миг, несмотря на треск гондолы, вой и рев ветра, запутавшегося в снастях, Лира явственно услышала мощный хлопок где‑то далеко наверху.

Ли Скорсби, заметив ее распахнутые от ужаса глаза, успокаивающе крикнул, перекрывая бурю:

— Так надо! Это клапан газовый! Там пружина, которая удерживает газ внутри. Если я тяну за веревку, клапан наверху приоткрывается, часть газа выходит, и мы теряем высоту. Снижаемся, понимаешь?

— А мы что…

Закончить она не успела, потому что через борт гондолы к Ли сзади подбиралась отвратительная тварь: крупная, в половину человеческого роста, с кожистыми крыльями и изогнутыми длинными когтями. На безобразной приплюснутой голове пузырями вздувались выпученные глаза, огромный рот скалился от уха до уха. Мерзкое отродье источало чудовищное зловоние.

Не успела Лира даже пискнуть, как мощная лапа Йорека Бьернисона смахнула чудовище за борт, и оно растаяло во мгле, издав отвратительный визг.

— Скальные упыри, — пробурчал немногословный Йорек.

В эту же секунду возле гондолы возникла Серафина Пеккала. Уцепившись рукой за край корзины, она отрывисто и резко прокричала:

— Скальные упыри атакуют. Мы должны посадить шар на землю и защищаться. Они…

Больше Лира ничего не услышала, потому что воздух прорезал внезапный резкий грохот. Дно гондолы встало на дыбы, люди и инструменты попадали набок. Затем мощнейший удар швырнул Лиру, Роджера и Ли в тот угол корзины, где лежал панцирь Йорека. Встряска была такой чудовищной, что все трое едва не вылетели за борт, и только могучие лапы панцербьорна не дали им упасть вниз. Серафина Пеккала исчезла. Кругом стоял невообразимый гвалт, все тонуло в пронзительных воплях скальных упырей. С шумом рассекая крыльями воздух, они метались у Лиры перед лицом, и она задыхалась от омерзительного смрада.

Еще один резкий рывок вновь швырнул всех троих на дно гондолы, и внезапно корзина с бешеной скоростью полетела вниз, непрерывно при этом вращаясь, словно волчок. Лире показалось, что стропы шара лопнули, и теперь они камнем падают с огромной высоты, где их уже ничто не удерживает. Страшные толчки и удары следовали один за другим, гондолу швыряло из стороны в сторону, словно она билась и билась о скальные уступы.

Последнее, что видела Лира, было перекошенное лицо Ли Скорсби, который в упор целился из дальноствольного пистолета прямо в ощеренную морду упыря. Девочка в ужасе зажмурилась и, не помня себя от страха, вцепилась обеими руками в густой мех Йорека. Крики, вопли, вой и свист ветра, скрип гондолы, похожий на стон бьющегося в агонии зверя, — все смешалось в чудовищную какофонию, хаос звуков, все нараставший и нараставший.

И тут корзину потряс самый страшный удар. Лирины пальцы разжались, ее вышвырнуло вон, как пробку из бутылки, и закрутило так, что она уже не соображала, где верх, где низ. Казалось, легкие ее сплющились и в них вообще не осталось воздуха. Все лицо, рот, глаза залепила какая‑то белая крупа, холодная, острая, колючая…

Это был снег. Ее воткнуло головой в сугроб. После всего пережитого девочка никак не могла прийти в себя. Несколько секунд она лежала не двигаясь, потом попыталась пошевелить губами, языком и выплюнуть снег, потом все так же, едва дыша, начала тихонько дуть перед собой, чтобы образовалось пространство для воздуха и можно было вздохнуть.

Казалось, она ничего себе не повредила, нет. Просто впервые почувствовала, что означают слова “бездыханное тело”. Мало‑помалу Лира начала оживать: попробовала пошевелить одной рукой, потом другой, потом ногами, а потом и шеей. Наконец она попыталась поднять голову.

Ей мало что удалось увидеть, мешал облепивший лицо снег. С трудом выпростав руку, словно она весила по меньшей мере тонну, Лира кое‑как протерла глаза и заморгала. Все вокруг было серым: дымчато‑серым, графитовым, грязно‑серым, почти черным, и по этому серому царству призрачными тенями бродили седые сгустки тумана.

Мертвая тишина стояла в этом мире, только откуда‑то сверху доносились приглушенные крики скальных упырей, да где‑то далеко бились о берег могучие морские волны.

— Йо‑о‑о‑рек! — отчаянно звала девочка. Голос ее был слаб и предательски дрожал. — Йо‑о‑о‑рек! Где ты?

Ответом ей была тишина.

— Ро‑о‑оджер! — позвала она снова. И вновь ни слова в ответ.

Здесь, в этом сером царстве, Лира была совсем одна. Ну уж дудки, как это “одна”? А верный Пантелеймон, ее товарищ по несчастью, мышонком выскользнувший из рукава шубы?

— Я проверил, как там веритометр, — сказал он, — все в порядке. Ничего не разбилось.

— Пан, — тихонько сказала девочка, — мы потерялись. Ты видел этих упырей? Видел, как Ли Скорсби в них палил? А если кто‑нибудь из них спустится на землю и…

— Вот что, — твердо произнес Пан, — надо попытаться найти гондолу. А вдруг…

— Только давай больше не кричать, хорошо? — испуганно пискнула Лира. — Зря я кричала. Все равно никто не отозвался, а вдруг эти услышали. Господи, знать бы, где мы.

— Нет уж, — отрезал Пан, — лучше ничего не знать. Может, мы на дне ущелья, из которого нам не выбраться, а скальные упыри сидят наверху и ждут, когда туман рассеется. Тебе легче будет, если ты узнаешь?

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: