Солидарность, власть, агрессия

Во времена английской буржуазной революции Томас Гоббс не случайно писал про «войну всех против всех». Чтобы прекратить это ужасное состояние, нужна очень сильная власть. Пусть тираническая. Пусть незаконная. Лучше ужасный конец, чем ужас без конца.

Государство всех поставит на место, наведет порядок, но, конечно, свободой придется пожертвовать ради обеспечения безопасности. Правда, замечает Фромм, безопасность не будет обеспечена. Да, Большой брат защитит вас от хаоса, но кто защитит вас от самого Большого брата? Кто гарантирует предсказуемость и эффективность его решений? Откуда уверенность, что он не приведет нас в тупик или к новой катастрофе?

Назад в утробу пути нет, невозможно вернуться в прошлое. Старые, разрушенные связи невосстановимы, они уже технологически невозможны. Мы можем только имитировать, симулировать эти связи и отношения, симулировать защищенность. По Фромму, социальная защищенность, предоставляемая тоталитарными режимами, является в значительной мере искусственной. Государство, являясь защитником, одновременно является и главной угрозой. Традиционное государство не обладало такой мощной репрессивной машиной, оно развивалось на другой технологической основе, его репрессивная машина была связанна традиционными обязательствами, устойчивыми отношениями. Новая репрессивная машина работает по своей собственной логике и может придавить кого угодно. Человек снова оказывается в состоянии страха, но страх меняется. Раньше были размытые, неопределенные угрозы, тайные вызовы, теперь страх концентрируется в одном месте, и это место государство.

Источник страха и источник защиты один и тот же. Сознание маленького человека становится совершенно невротическим. По Фромму, это сознание мелкобуржуазное. Пролетариат должен черпать чувство защищенности не из связи с государством и традиционных пут, а в собственной классовой солидарности. Это не просто красивые слова. Тот, кто сталкивался с реальностью классовой борьбы, знает, что солидарность и самоорганизация являются единственным по-настоящему надежным - и возвышающим личность - способом самозащиты. Объединенные трудящиеся готовы противостоять как государству с его репрессивной машиной (которая неожиданно начинает давать сбои), так и пресловутой рыночной стихии. Да, борьба может быть проиграна, даже очень часто она бывает проиграна, но человек, вступающий в борьбу, не отдает себя на волю бога или обстоятельств. Он защищается. Действует осознанно, как личность.

С другой стороны, Фромм пишет о развитии демократии через механизм коллективной самоорганизации. Тоталитарная система держится на общественной разобщенности. Там, где общество солидарно, тоталитаризм невозможен.

Разумеется, Фромм прекрасно понимает, что кроме тоталитарной системы есть и другие формы контроля. Потому в более поздний период своей жизни он задается теми же вопросами, что и Маркузе. Он говорит о формирующемся в буржуазном обществе агрессивном характере или об агрессивной личности. Есть два сценария поведения. С одной стороны, возможен сценарий поведения идеального пролетария, который находит защиту через солидарность, организуется, отстаивает свои права, становится гражданином. Но с другой стороны, есть так называемая мелкобуржуазная личность. Причем эти мелкобуржуазные личности по социальному положению могут быть абсолютно пролетарскими. Когда Фромм говорит о мелкобуржуазной личности, он не имеет в виду, будто рабочий обязательно должен иметь пролетарскую психологию. Это ведь всего лишь идеальные типы.

Агрессивная личность склонна искать врагов. Страхи надо персонифицировать. Размытый страх становится менее страшным, если его проецируют на какой-то объект. Этот объект не является на самом деле источником угрозы, более того, чем менее он является реальным источником угрозы, тем удобнее именно на него проецировать свой страх. Поэтому еврей, темнокожий, в нашем случае кавказец - это совершенно идеальные объекты страха, потому что на самом деле при любых проблемах, с которыми можно столкнуться при контакте с тем или иным подобным объектом, есть гораздо более опасные существа, с которыми лучше не сталкиваться вообще. Предпочтительно направить свою фобию на объект, более или менее вмещаемый в сознание. Представление о конфликте с собственным государством и крупным бизнесом для отдельного человека гораздо страшнее, чем любые кошмарные фантазии о «мировой закулисе».

Огромная государственная машина для маленького человека - тоже мистический объект. То же относится и к огромной корпорации. При столкновении с ними маленький человек твердо знает, что ТАКОЙ объект его уничтожит. Раздавит, не заметив. Шансы индивидуального сопротивления настолько не равны, что нет даже смысла думать о возможности противостояния. А вот объект, выраженный в кавказце, торгующем на рынке, в еврее-ростовщике, в некультурном темнокожем, который сидит в метро и не знает правил цивилизованного поведения (кстати, объект в бытовом отношении часто и в самом деле весьма неприятный), - такой объект по крайней мере сопоставим с маленьким человеком по физическому и политическому весу. Этот объект, в силу своей конкретности, является оптимальным врагом. Он осязаем, видим, доступен. Фобия, естественно, переносится сюда, а дальше уже вопрос технологии, как эти фобии будут использоваться государством, отдельными партиями, политиками. На основе этих фобий создаются механизмы иерархической мобилизации, которые внешне даже похожи на проявления солидарности - лишь с той разницей, что все направлено на ложный объект и управляемо вертикально. Солидарность, по Фромму, построена на сознательном объединении людей. Это совершенно другой механизм. Вертикальная мобилизация - в случае успеха - позволяет построить людей и организовать их для действий, абсолютно чуждых их интересам. Как в армии: мобилизуют крестьян, делают из них солдат и отправляют расстреливать крестьянские бунты.

Чем более человек является рабом своей фобии, тем меньше он способен осознать свои интересы. Агрессивный характер представляет реальную угрозу. Он проявляется в двух типах поведения - коллективном и индивидуальном. Напуганный человек склонен к неспровоцированной агрессии. Известно, что на фронте многие героические поступки совершаются от страха. В быту результаты могут быть менее привлекательными. Испуганный человек готов нанести удар первым. Только не знает - куда. В Америке нередки случаи, когда вполне добропорядочный обыватель вдруг «слетает с катушек», хватает автоматическое ружье и начинает расстреливать всех подряд. Значит, тайные страхи вырвались наружу.

Однако демократический капитализм находит и способы гасить подобную агрессию, снимать стресс. Человек, например, идет в супермаркет. Вместо того чтобы всех подряд убивать, он начинает что попало покупать. Согласитесь, это все-таки не так опасно. Чем больше он покупает, тем больше успокаивается. У него появляется ощущение власти, контроля над обстоятельствами. Но потом, через некоторое время, стресс вернется. Все же супермаркет по сравнению с тайной полицией есть наименьшее зло, хотя функции их примерно одинаковые.

Пик подъема Франкфуртской школы пришелся на 1960-е годы. С 1970-х годов начинается ее упадок. Все главное сказано. Мыслители стареют и начинают умирать. Маркузе даже в самом конце жизни был интеллектуально очень продуктивен, но школа в целом становится достоянием истории. В последние годы жизни Маркузе много думал о технологической революции, во многом опережая свое время. У него появляется мысль о том, что новая технологическая революция одновременно создает новые формы отчуждения, дает государству и корпорациям новые механизмы контроля, но те же технологии откроют и новые перспективы освобождения. Маркузе еще не знает, что это будут за новые технологии. Персональный компьютер еще не продается. Слово «Интернет» еще не придумали, мобильных телефонов нет. Потому рассуждения Маркузе кажутся немного абстрактными. Даже сам термин «новые» или «высокие» технологии, который сейчас мы повторяем на каждом шагу, тогда был не в обиходе.

Лешек Колаковский в начале 1980-х очень потешался над идеей «новых технологий», высказанной Маркузе. Что за странные технологии, которых еще нет? Что за нелепая идея про какую-то информационную революцию? Между тем Маркузе вовсе не был пророком, угадавшим будущее интуитивно. Просто все ключевые технологические идеи, породившие перемены 1990-х годов, были уже разработаны и даже внедрены в военно-промышленном комплексе 1970-х. В последующие три десятилетия мы лишь видели развитие той технологической парадигмы, которая была заложена ранее. Потому Маркузе не мог предсказать конкретные формы (например, мобильный телефон со встроенным модемом), но в отличие от ограниченного мещанским кругозором Колаковского прекрасно понимал, в каком направлении все движется.

Итак, новые технологии будут служить для контроля над личностью: с их помощью можно будет подсматривать, подслушивать, отслеживать передвижение граждан, давать им бесконечные указания, промывать им мозги рекламными сообщениями. Сами технологические новинки будут стимулировать безумную гонку потребления (у вас уже есть телефон полифоническим звуком и модными мелодиями?). Но те же технологии дадут личности новые возможности, новый доступ к информации и, соответственно, шанс вырваться из-под контроля, преодолеть свое индивидуальное отчуждение.

В конце 1990-х годов это выглядит уже совершенно реально. Маркузе вплотную подошел к новой проблематике связанной с Интернетом, хакерством, сетевой организацией и т. д. Он сделал первые шаги для того, чтобы дать диалектическую и марксистскую интерпретацию технологическом революции. Но это не более чем странные намеки, просветления в поздних работах Маркузе. Дальше он продвинуться не может, потому что таких технологий еще нет. Он тонко, чисто философски предсказывает неизбежное их появление.

Жан-Поль Сартр в определенный момент стал, как сейчас бы сказали, культовой фигурой. Он был очень популярен в 40-е годы, потом ушел в тень. В 1970-е годы Сартр становится кумиром. Его экзистенциализм, соединенный с марксизмом, давал своего рода культурную основу для бунта нового поколения. Другое дело, что у Сартра в 1970-е годы остается очень мало экзистенциализма - он становится прежде всего марксистом. Да, он по-прежнему поднимает вопрос о свободе, о роли интеллектуалов (потому что для него интеллектуал - это действующий человек, который обладает абсолютным пониманием своей роли, своего места в обществе и способен совершать поступки, осознанно изменяющие это общество). Сартр противопоставляет революционного и буржуазного интеллектуала. Последний является просто «техником практического знания». Это человек, которого система востребовала для выполнения определенных функций, связанных с некоторым уровнем образования, доступом к информации и т. д. Солженицын называл таких людей «образованщиной». А есть интеллектуал, выступающий как революционный субъект. Этот больше похож на российское представление об интеллигенте. Перед нами человек, который обладает не просто набором знаний, но и набором этических норм. А главное - определенным уровнем сознания, пониманием своей роли в системе и структуре общества. Этот человек осознанно отказывается выполнять отводимую ему роль, он способен выйти за пределы «техники практического знания», создать новые модели поведения. Интеллектуал сам становится моделью поведения, нормой, образцом.

«Общество спектакля»

Из французского движения 1968 года выросло еще очень много интересных явлений. Наряду с Сартром выступали и авторы молодого поколения. Например, Ги Дебор, написавший знаменитое «Общество спектакля». Дебор воспринимает буржуазное общество в первую очередь не как систему потребления, а как систему, создающую зрелища, как имитацию реальной жизни. Если Франкфуртскую школу интересовал «хлеб», то Дебор сосредоточился на «зрелищах». То, что для Маркузе манипуляция, для Дебора представление. Политическая борьба, интеллектуальные дебаты, соперничество художественных школ - все теряет реальный смысл, превращается в зрелище, за которым нет никакого реального смысла. Выборы делаются чем-то вроде спортивного состязания, Олимпийских игр. Реальные политические вопросы решаются в другом месте, реальная экономическая власть сосредоточена в иных руках.

Мы являемся статистами и зрителями спектакля одновременно, но мы не способны его режиссировать. Средства массовой информации являются как бы таким инструментом режиссуры, с помощью которого нами управляют. Россия 1990-х годов - классическое «общество спектакля», что отражено в «Generation П» Виктора Пелевина. Можно сказать, что Пелевин просто доступными ему средствами пересказал Дебора.

Когда работал Дебор, в самом начале 70-х, роль телевидения еще не была столь огромной, как теперь. Уже для «франкфуртцев» было понятно родство политической пропаганды и рекламы, но понимание средств массовой информации как инструмента управления в полной мере появляется именно у Дебора. Поэтому, например, для движения 60-х годов одним из ключевых лозунгов было: «Осторожно, телевизор лжет!» - не смотреть телевизор, не верить тому, что там говорят, не участвовать в спектакле или создать свой спектакль. Отсюда - контркультура.

Другое дело, что быстро обнаруживается: контркультура легко интегрируется в массовую культуру. Прямой, жесткой границы между массовой культурой и контркультурой нет. То, что сегодня считается контркультурой, завтра становится массовой культурой. В этом, кстати, состоит феномен MTV. С помощью программ MTV импульсы альтернативной культуры преобразуются в материал для коммерческой деятельности, массового потребления.

Американский социолог Том Франк очень хорошо показал, как контркультура 1960-х на протяжении последующих двух десятилетий осваивается и поглощается «обществом спектакля». То, что мы предлагаем как альтернативу, через какое-то время становится инструментом управления нами. Репрессивная терпимость в этом является как бы технологией превращения.

Анархо-марксизм

К 1950-м годам кажется, что анархизм уже совершенно мертвое движение, принадлежащее истории. Конец 1960-х годов становится временем, когда резко усиливается интерес к анархизму. Однако в студенческом бунте 1968 года анархизм как будто переживает второе рождение. Критика старых левых со стороны новых левых была направлена на бюрократизм, на партийный централизм. Соответственно, марксизм как в ленинской интерпретации, так и в версии Каутского воспринимался многими лишь как подготовка к сталинизму. Все марксистские партии показали себя не с лучшей стороны, а следовательно, рассуждали активисты студенческого движения, возможно, что анархисты в полемике с марксистами были не так уж не правы.

Возникает увлечение альтернативной историей русской революции, увиденной не с позиций большевиков, а с позиций Нестора Махно и других крестьянских анархистских движений. Поразительно, сколько диссертаций пишется в это время во Франции о батьке Махно. Кстати, Махно после Гражданской войны бежал во Францию, потому было легко писать, имелись архивные материалы.

Но далеко не все критики большевистского централизма полностью отвергают марксизм. Многие считают, что элементы анархистской идеологии должны быть соединены с марксистской теорией. Другие согласны с анархистами в критике централизма, но ищут опору не в анархистских идеях, а в самом же марксизме. В частности, в идеях Розы Люксембург, отстаивавшей преимущества спонтанной борьбы, выступавшей за самоорганизацию масс. Роза Люксембург не отрицала необходимости партии, но подозревала Ленина и Троцкого в том, что они преувеличивают значение партийной дисциплины.

Здесь неоанархистская критика марксизма соединяется с самокритикой марксизма. Другое дело, что Роза Люксембург нередко интерпретируется скорее в анархистском ключе: стихийный протест как самоцель, движение, которое само находит себе дорогу. Реальная Роза Люксембург потому и была марксисткой, что понимала недостаточность стихийности, она выступала за сочетание стихийной борьбы с идейной и политической работой, которая ведется последовательно и организованно.

Некоторые марксистские течения усваивают целый ряд аргументов и идей из анархистской концепции и начинают, включая эти идеи в более широкий марксистский контекст, использовать как свои собственные.

После краха мирового коммунистического движения в начале 1990-х годов наиболее заметно влияние анархизма и анархо-синдикализма стало именно в бывших коммунистических партиях (в Левой партии Швеции, в итальянской Rifondazione Communista). Это закономерно: люди пытались доказать окружающим и самим себе, что окончательно порвали со сталинизмом. И одновременно им нужна была радикальная риторика, отличающая их от социал-демократов.

Теоретическим продолжением той же традиции стали в Италии работы Тони Негри, включая крайне модную в начале 2000-х годов «Империю», написанную Негри в соавторстве с Майклом Хардтом.

Неотроцкизм

События 1968 года дали новый импульс и для развития троцкистского движения. В отличие от анархизма оно отнюдь не было к 1960-м годам мертво. В 60-е годы возникает бешеный интерес к работам Троцкого, огромное количество молодых интеллектуалов становятся троцкистами. События студенческой революции привели к радикализации множества молодых людей. Они искали для себя революционную организацию. Старые коммунистические партии казались реформистскими и недемократическими. Троцкистские группы, пусть малочисленные, предлагали образец настоящей революционной организации. И не проблема, что они малы. Ведь у Ленина с Троцким вначале тоже массовой партии не было. Но благодаря правильной политике они ее создали.

Значит, секрет превращения маленькой революционной группы в массовую силу - в правильной политике. Но где критерий правильной политики? Именно из-за этого троцкистские группы начинают ссориться и колоться. Вместо нескольких небольших организаций возникает множество крохотных. Они размножаются делением.

Во Франции популярен экономист Эрнест Мандель. В Британии крупнейшую троцкистскую партию создает Тони Клифф. И тот и другой выступают за революцию, критикуют сталинизм, но ведут и резкую полемику друг с другом. Нужна новая революционная организация, но для того, чтобы не повторить ошибок прошлого, надо дать четкую оценку советской бюрократии. Различие в оценке - основа для острых политических разногласий. Мандель говорит, повторяя Троцкого, что в СССР - выродившееся рабочее государство. Клифф заявляет, что в Советском Союзе сложился государственный капитализм. Их разногласия кажутся непримиримыми.

Интерес к теоретическим вопросам привел к тому, что именно троцкистские кадры получали самое качественное марксистское образование. Многие из тех, кто увлекался Мао, ничего нового не прочитали, да и самого Мао тоже не прочитали. По окончании студенческой революции они из «новых левых» стали обычными буржуа. Троцкисты проводили жесткое обучение кадров. Из бывших революционных студентов получались профсоюзные лидеры, множество университетских профессоров, продолжающих преподавать марксизм.

После революции

К концу 60-х годов обнаруживается, что самые серьезные успехи «новых левых» были достигнуты не в деле преобразования общества, а в плане личной карьеры. Движение было мощным, оно дало толчок для повышения вертикальной мобильности в обществе. Выходцы из «кирпичных университетов» все-таки одержали историческую победу над джентльменами. Это был тот самый последний бой, который позволил сформировать новые политические элиты, адекватные задачам социального государства. В Англии, например, появились политики, которые говорили на нормальном английском языке, а не на аристократическом жаргоне. Но чем больше они завоевывали позиции в обществе, тем менее радикальными становились. Вчерашние бунтари, герои баррикад оказались депутатами парламента, профессорами, министрами, модными социологами, известным писателями и т. д. Последнее поколение Франкфуртском школы в лице Хабермаса и Негта стали идеологами левого крыла социал-демократии. Причем в случае с Хабермасом трудно говорить уже даже о левом крыле. Это просто политическая философия, не отрекающаяся от марксизма, но вполне укладывающаяся в рамки буржуазной общественной мысли.

Хабермас пишет про очень важные вопросы. Он изучает социальную сферу, значение которой в обществе существенно повышается.

Хабермас показывает, что по мере того, как развивается общество, в нем начинает нарастать значение внеэкономических факторов. Мы освобождаемся от вопроса о том, где достать пропитание, как не умереть с голоду. Такие вопросы, как потребность в образовании, здравоохранении, культуре, потребность в общении, кстати говоря, потребность и солидарности и т. д., выходят на передний план.

Кто является представителем социальной сферы? Социал-демократия. Можно сказать, что социал-демократия, переставшая быть революционной и даже реформистской силой, - это политическое воплощение социальной сферы, представитель ее интересов. Разумеется - в рамках капитализма и социального государства. Бюрократическая машина социал-демократической партии - вот высшая форма представительства социальной сферы в рамках такой системы.

Часть бывших «новых левых», получив посты в университетах США, создала так называемый «аналитический марксизм». Здесь можно вспомнить работы Эрика Олина Райта о классах: привлекается огромная масса эмпирических данных в духе стандартной американской социологии. В итоге, написав огромный том о классах, Райт приходит к двум выводам. Во-первых, что в Америке рабочий класс существует, а во-вторых, что у него есть определенные элементы классового сознания. То есть подтверждаются два тезиса, которые среди марксистов считаются самоочевидными. Но обращается-то Райт не к марксистам и даже не к левым, а к либеральным академическим элитам. Он интегрирует марксистские гипотезы в академическую социологию, доказывая их соответствующей аргументацией.

Наконец, следующее поколение, которое в революционных битвах 1968 года не участвовало либо застало их в совсем юном возрасте, начало отходить не только от марксизма, но и от левых идей в сторону постмодернизма.

Концептуальная основа постмодернизма есть отсутствие каких-либо целостных концепций. Значит, можно быть немного марксистом, немного либералом, слегка анархистом, кое в чем консерватором. Главное - быть эклектичным.

«Большие нарративы», «тотализирующие дискурсы» (т. е., попросту говоря, теоретическое мышление) объявляются не только достоянием прошлого, но и закрепощающим мышление. Чтобы раскрепостить мысль, надо отказаться от всякой системной логики, а в идеальном случае - вообще от всякой логики.

Это, на мой взгляд, очень закономерный результат деградации западного марксизма как общественного движения. По мере продвижения по социальной лестнице люди начинали формировать новую идеологию. Если с помощью бунта они заставили старые элиты потесниться и заняли определенное положение в системе, то теперь приходится решить очень сложный вопрос. С одной стороны, новый социальный статус предполагает примирение с системой. Но с другой стороны, простой отказ от прежнего радикализма, переход на консервативные позиции невозможен. Ведь нынешнее процветание достигнуто благодаря прежнему бунту. Интеллектуально и политически дезавуировать свой бунт значило бы подорвать собственное нынешнее положение, представить себя обыкновенным перебежчиком, карьеристом и предателем.

Значит, надо соотнести свои нынешние позиции с прежним бунтарством. Если человек (как Йошка Фишер в Германии) сначала кричал «долой государство», а потом стал министром, то надо доказать, что одно не противоречит другому. Все ведь знают, что если бы в 1970-е годы Фишер не кричал «долой государство», то в 1990-е он бы не стал министром. Его просто никто бы не знал. В постсоветском обществе человек мог быть профессором марксизма-ленинизма, а на следующий день выйти и сказать: «Все, что я вам преподавал предыдущие годы, все, что я писал в своих диссертациях, - это полная ахинея. Но я все равно профессор и великий специалист». Никто не требовал, чтобы таких людей лишали научных званий и права преподавать общественные науки. Никто не задавал вопросов, потому что спрашивать было некому. Немногие, кто мог что-то спросить, были счастливы уже тем, что их вернули из тюрем и психиатрических больниц.

Но в западном обществе проблема существовала. Хотя бы потому, что далеко не все участники движения сделали карьеру. А память у многих оказалась на редкость хорошей. И вот тут-то на выручку нашим героям приходит постмодернизм. Эта методология идеально помогает решению личной моральной проблемы для определенной категории интеллектуалов. Можно, с одной стороны, сохранить преемственность по отношению к радикальному «дискурсу» (не предлагается же вернуться на позиции позитивизма и классического либерализма), а с другой стороны, поставить обрывки произвольно препарированных радикальных идей на службу консервативной, в сущности, идеологии. Ибо отказ от «больших нарративов» и «тотализирующих дискурсов» означает, если перевести на человеческий язык, отказ от какого-либо осмысленного и целостного проекта преобразования общества. Иными словами, отвергается не только революция, но и всякий сколько-нибудь последовательный реформизм.

Революционный смысл отвергается не во имя консервативного смысла, а во имя отказа вообще от всякого смысла. Но с точки зрения социальной практики последний вариант, может быть, даже хуже.

С точки зрения постмодернизма настоящий радикализм состоит не в том, чтобы изменить общество, а в том, чтобы осознать значение всех маленьких и частных групп в этом обществе и понять самооценку этих групп. Ален Турен во Франции, например, говорил, что главное - иметь ценности, выходящие за пределы буржуазных ценностей. То есть общество может остаться таким, какое оно есть, но я, как интеллектуал, способен выработать ценности более высокого порядка. И жить соответственно. Причем традиционные ценности рабочего движения, революционной борьбы и классовой солидарности как раз отвергаются. Ведь они порождены буржуазной эпохой, а не информационной революцией, например.

Интеллектуал с презрением отвергает узкую идеологию промышленного рабочего. Зато для него становятся крайне важны символические принципы и лозунги. Необходимо обязательно квалифицировать все возможные группы. Уточнить, в чем ущемлены права гомосексуалистов, в какой мере недоучтены интересы женщин, насколько серьезны культурно-этнические проблемы пуэрториканцев, как проявляется сегодня дискриминация негров. Все перечисленные проблемы совершенно реальны. Вопрос только в том, насколько их рассмотрение приблизит нас к пониманию общей логики, по которой развивается капиталистическая система.

Между тем обнаруживается, что ущемлены и права белых мужчин-протестантов. Затем обнаруживается, что угнетенные пуэрториканцы крайне враждебно относятся к равноправию женщин. А «мачизм» является важным элементом культуры угнетенных народов. В этом месте мнения разделяются. Одна часть постмодернистской интеллигенции понимает, что права женщин все же важнее, ради их торжества можно даже разбомбить несколько городов в Афганистане или какой-либо другой далекой от цивилизованного мира местности. Другая часть, напротив, уверена, что права человека являются очередной ловушкой «тотализирующего дискурса» и нет никаких причин навязывать меньшинствам западные стереотипы вроде уважения к чужой личности.

Если уж заниматься практической работой, защищая интересы представителей ущемленных групп, то проблему проще всего решать в индивидуальном порядке (что уже показали на собственном примере бывшие бунтари). В итоге высший средний класс, ранее пополнившийся некоторым числом выходцев из рабочих семей, впитывает в себя определенное число афроамериканцев, пуэрториканцев, гомосексуалистов. Увеличивается и число женщин, занимающих ответственные посты.

Все это, бесспорно, очень позитивно. Но, увы, это отнюдь не изменяет жизни большинства угнетенных. И тем более никак не разрешает основных противоречий капитализма.

Даже если взять частный вопрос о положении той или иной социально ущемленной или дискриминируемой группы, то продвижение вверх отдельных ее представителей никак не улучшает ситуации. Ведь, например, темнокожий американец одновременно является еще и рабочим, и жителем депрессивного района и т. д. Отмена формальной дискриминации по расовому признаку ничего не меняет. Более того, дискриминация воспроизводится - только в новом виде.

К началу 1990-х годов революционный импульс «западного марксизма» казался полностью исчерпанным. Герои прошлого либо умерли, либо перестали вызывать уважение. Другое дело, что подобный кризис был результатом своеобразного социального успеха. Поколение бунтующих интеллектуалов смогло не только решить свои личные проблемы, но и изменило мир.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: