СТИХИ, НЕ ВОШЕДШИЕ В СБОРНИКИ 1 страница

Алла Головина. Предисловие

Анатолий Сергеевич Штейгер родился 7 июля 1907 года в отцовском имении Николаевка бывшей Киевской губернии. Семья Штейгеров принадлежала к старинному швейцарскому роду, одна из ветвей которого поселилась в России еще в начале 19-го века.

Его детство протекало летом в украинской усадьбе, зимой — в Петербурге-Петрограде, а затем — в Константинополе. Шестнадцати лет Анатолий начал самостоятельную жизнь. Судьба привела его сначала в Германию, а потом — в Париж, где он провел несколько лет и куда постоянно наезжал в предвоенные годы.

Путь в литературу он начал несколько необычно, — уже в раннем возрасте он пробовал писать исторические романы, которые несли на себе естественную печать детскости. Но с 16-17-ти лет он всецело посвятил себя поэзии. Среди его глубоких поэтических привязанностей — А. Блок и О. Мандельштам, Г. Иванов и А. Ахматова и, конечно же, Марина Цветаева, с которой он состоял в недолгой, но чрезвычайно интересной переписке.

Как человека утонченной культуры его одинаково привлекали и старина, и искусство, и экзотика, и природа. Совершенно естественно при этом, что так называемый «новый мир», будь то коммунизм в России или фашизм в Германии, вызывали у него поначалу грустную иронию, а под конец — ужас и отвращение.

У него, одновременно замкнутого и общительного, было мало близких друзей, но принимали его повсюду, и дружил он с людьми всякого званья и национальности.

Его короткая жизнь была часто мучительной и трудной, но всегда — на редкость насыщенной. «Все столицы видели бродягу», — писал он, — но ему были знакомы и старинные итальянские города, и албанская экзотика, и бессарабская или чешская деревня. Только война и болезнь заперли его в Швейцарии в последние годы жизни. Свою смерть он предвидел и предсказал. Умер А. С. Штейгер 24 октября 1944 года погребен в Берне в общей могиле с отцом и матерью.

Настоящее собрание стихов [1]было им самим подготовлено во время войны, когда, подавленный происходящим, он сознательно отказался от творчества.

СТИХОТВОРЕНИЯ

ЭТОТ ДЕНЬ (Париж, 1928)

Моей сестре

«Снова осень, и сердце щемит…»

Снова осень, и сердце щемит —

Здесь сильнее дыхание грусти.

Эти дни хорошо проводить

Где-нибудь далеко в захолустье.

Очертания острые крыш…

В небе ратуши темные башни.

Легкий сумрак… Стоишь и стоишь,

Заглядевшись на камни и пашни.

Вдаль уходят пустые поля,

Темнота опускается ниже…

Как ни странно, но все же земля

С каждым годом нам будто все ближе.

«Господи, я верую и жду…»

Господи, я верую и жду,

Но доколь, о Господи, доколь,

Мне терпеть душевную нужду,

Выносить сомнение и боль?

Каждому — заслуженный удел,

Каждому — по силам благодать,

Почему-то я лишь не сумел

В этом мире счастье угадать.

Только я… А в чем моя вина?

Только я… А в чем мои грехи?

Но одна отрада мне дана —

Я пишу рассказы и стихи.

И в стихах, рассказах, наяву,

Темной ночью, на рассвете, днем,

Я одно заветное зову,

Я тоскую только об одном.

Я не знаю имени его,

В памяти — неясные черты.

От Тебя ж не скрыто ничего,

Ты всесилен и всезорок Ты.

Все видать, я верую, с небес,

Небесам не надобно огня,

Сотвори же чудо из чудес —

Маленькое чудо для меня!

«Не надо сердцу старых скреп…»

Не надо сердцу старых скреп,

Мне путь иной теперь указан.

В поля, в поля! Червонный хлеб

Еще не скошен и не связан.

Не надо слов и звонкой лжи,

Простым останусь и веселым.

Благоуханье сонной ржи

Уносит ветер спящим селам.

В поля, в поля! Сиянье звезд

Залило радостную землю.

Не надо думать! Снова прост,

Я всех люблю и все приемлю.

«Идти за светлым от росы…»

Идти за светлым от росы

Холодным и звенящим плугом,

Поет последний вздох косы

Над голубым и влажным лугом.

А облака как журавли

Плывут в сияющую просинь,

Мы утомились, мы легли —

Нас опьяняет запах сосен.

И небо чище, голубей,

И мы покорнее и проще…

Летает стая голубей

Над засыпающею рощей…

«Как ветер — вперед и вперед!..»

Как ветер — вперед и вперед!

Но ветру — всегда непокорным.

Под легкою поступью лед

Становится зыбким и черным.

Под воду уходит стезя,

Взбирается льдина на льдину,

С одной на другую скользя,

Преграды разрушу и сдвину.

По льдинам, по хрупкому льду,

Как ветер, но ветра свободней —

На берег далекий взойду,

Покорный лишь воле Господней!

«Я в горах. Улегся зной…»

Я в горах. Улегся зной.

Ни о чем мечтать не надо,

В темно-синей чаще хвой

Бродит медленное стадо.

Запах праздничной земли —

Здесь смеются, а не пашут,

Яхта белая вдали

По волнам веселым пляшет.

Льется тихий лунный свет,

Блещет млечная дорога,

И тоски вчерашней нет,

Но и радости — немного…

Cabris

НЕЖНОСТЬ

1. «Не в памяти, а в нежности…»

Не в памяти, а в нежности

Остался острый след,

Доныне по безбрежности

Лечу былому вслед

И думаю, и думаю,

Хоть знаю — не вернуть.

Благослови тоску мою,

Полуночная жуть!

2. «Памяти изменчивой не верьте…»

Памяти изменчивой не верьте:

Поседев, былое не отдаст.

Только нежность сохранит от смерти,

Никому на свете не предаст.

Только нежность. От прикосновенья

Родилась и выросла она,

Только быстрой нежности мгновенья

Опьяняют благостней вина.

Ей одной изверившийся, — верю,

Клятвой нерушимой не свяжу,

Самое заветное доверю,

Самое заветное скажу!

Quai Voltaire

Опять сентябрь, и воздух снова чистый,

И в бледном небе стынут облака,

Уносит вдаль безжизненные листья

Спокойная и мутная река.

Стена в стене. Вознесшиеся стены.

Чужой асфальт и холоден и сер.

На пьедестале у зеленой Сены

Скривил лицо насмешливый Вольтер.

Привычный шум. Шуршат автомобили.

Холодный свет сентябрьской синевы.

О, если б мы хотя на час забыли

Теченье величавое Невы!

И этот день… Его забыть нет силы,

Когда впервые, рано поутру,

Меня тропинкой снежной подводили

К надменному и грозному Петру.

Моей тоски и нерушимой веры

Я никому на свете не отдам.

Тоска, тоска! А черные химеры

Смеются на высокой Notre-Dame.

Pere-Lachaise

Пройдут года, и слабо улыбнусь

Холодными и бледными губами:

Мой нежный друг, я больше не вернусь

На родину, покинутую нами.

Мне суждено на чинном Pere-Lachaise

Глядеть в чужое палевое небо,

И я тоскую… Мраморных чудес

Прекрасней поле скошенного хлеба.

И этот холм, откуда поутру,

Лишь небосклон слегка порозовеет,

Так ясно видны села по Днепру

И ветерок благословенный веет…

Но я напрасно думаю и рвусь,

Мой нежный друг — неумолима тайна.

О, милая, покинутая Русь!

О, бедная, далекая Украйна!

ЦАРСКОЕ СЕЛО

1. «Червонный лист, беспомощно шурша…»

Червонный лист, беспомощно шурша,

На землю падает и умирает,

Осенний ветер в зарослях играет,

Надламывая стебли камыша.

И на дорожку медленно сквозит

Из голубых полуоткрытых окон

Печальный силуэт… Упавший локон

По кружеву измятому скользит.

Императрица сумрачна, бледна,

Густые брови сведены сурово.

Она тоскует. Издали видна

Могила сероглазого Ланского…

2. «Последний лебедь в стынущем пруду…»

Последний лебедь в стынущем пруду,

Раскинув крылья, голову наклонит,

Последний отблеск мимолетно тронет

Деревья в зачарованном саду,

И все уснет… Медлителен и хмур,

На мрамор ляжет тканью синеватой

Глубокий снег. У величавых статуй

Стрелу опустит раненый амур.

И зазвучит тогда, невесела,

Неповторимой песней лебединой,

Отходная пленительной, единой

И странной жизни Царского Села.

«Эти странные жуткие сны…»

Эти странные жуткие сны…

Эти полосы бледного света…

Не люблю я шумливой весны

И нарядного яркого лета.

Под окном осыпается клен,

Свежий ветер неровен и волен.

Я тобою, сентябрь, ослеплен,

Я тобой очарован и болен!

Не звенит утомительный плуг,

И река не смывает плотины,

По деревьям развесил паук

Золотую парчу паутины.

Бледный свет обозначил виски,

И глаза улыбнулись смелее.

Неотступное бремя тоски

Надвигается все тяжелее

И безжалостно сводит с ума.

…Но уже неподвижным чернилом

Стали воды… И машет зима

Ледяным и жемчужным кропилом.

Ste-Genevieve des Bois

«Кое-где оставались снега…»

Кое-где оставались снега,

Но уже зеленели посевы.

На высокой колонне строга

Неусыпная тень Приснодевы.

(Приснодева спасла от чумы

Этот город в пятнадцатом веке.)

Поздней ночью на площади мы

Расставались с тобою навеки.

В черной башне потухли огни,

Замолчали в тоске переулки.

Мне осенние вспомнились дни,

Мне припомнились наши прогулки,

И любимые наши места,

Древний крест, потемневший и строгий.

По полям разошлись от креста

Разорвавшейся лентой дороги.

В бледном небе сквозили леса,

Но не грели лучи золотые.

Неотступные эти глаза

В Октябре я увидел впервые.

И за их ослепительный взгляд

Полюбил эту местность и осень.

Только выпив заманчивый яд,

Я заметил, что он — смертоносен.

…Перелески белели, лески,

В горностай разодетые срубы…

А теперь и напиток тоски

Пусть попробуют бледные губы.

После милой короткой зимы

Солнце подняло сонные веки.

На проснувшейся площади мы

Расставались с тобою навеки.

И когда уж совсем занялись

Небеса, согревая посевы, —

Нас покинуло счастье и ввысь

Улетело к ногам Приснодевы!

«Воспоминанием невмочь…»

Воспоминанием невмочь

Душа сегодня истомилась.

По небосклону покатилась

Звезда пылающая в ночь,

И из земного шалаша,

Как друг испуганный к невесте,

К ней сорвалась моя душа

Лететь в неведомое вместе.

«Придти сюда, когда невыносимо…»

Придти сюда, когда невыносимо

Мне у людей остаться одному,

И на меже, среди полей озимых,

О Нем мечтать и каяться Ему.

Глядит на лес и снеговые тучи,

Молчит земля, пустынна и темна,

И только ветер медленный и жгучий

Приносит стук далекого гумна.

И возвращаясь кладбищем унылым,

Не думая о людях, не таясь,

Перед твоей заброшенной могилой

Припомнить всех, кто больше не у нас.

На повороте скрипнула телега…

Окраин низкие и темные дома…

Сегодня саван медленного снега

Опустит ночью ранняя зима…

«Мы на крыше высокой стояли вдвоем…»

Мы на крыше высокой стояли вдвоем,

Мы на бледно-зеленое небо глядели,

А под нами в саду умирал водоем,

И сияла заря, и деревья скрипели.

Бледный отблеск зари, задержавшись, тогда

Наших рук и волос мимолетно коснулся

И растаял в ночи… И потом никогда,

Никогда ни к тебе, ни ко мне не вернулся.

Замолчали последние вздохи струи,

И деревья в саду шелестеть перестали.

Но холодные, бледные руки твои

Холоднее еще и прозрачнее стали…

«Миниатюры Изабэ…»

Миниатюры Изабэ,

Полуистлевшие гравюры,

Дагерротип: на серебре

Едва заметные фигуры,

И весь тот милый, старый хлам,

Что завещали наши предки,

И в парке, строгие, как храм,

И колоннады, и беседки…

Но дальше, дальше! Пыль и тлен

Не могут долго душу нежить.

В глубоких нишах темных стен

Водилась всяческая нежить.

Ах, бедный Вертер! Не без слез

Мы расстаемся, верно, с вами.

… И, уходя, букетик роз

Я прикрепил к какой-то раме.

Grasse

«На блеклом шелке медальоны…»

На блеклом шелке медальоны,

А в них веселые пастушки,

И принц, поймавший Сандрильону

У развалившейся избушки.

Жива идиллия Руссо —

Луга, барашек и качели.

Маркиза катит колесо,

А фавн играет на свирели.

И ночь спускается, шурша

Разлетом темно-синих крылий,

А за стеною камыша

Король ломает стебли лилий…

«За белым домом сонный сад…»

За белым домом сонный сад,

Дубы, зеленые поляны.

Веселый фавн потупил взгляд,

Слегка взволнованный и пьяный.

И между вязов светлый луч

Не устает безмолвно биться,

На небосклоне дымка туч

То застывает, то клубится.

А у воды заснула тишь,

Сковав летящие пушинки.

Неумолкающий камыш

До ночи шепчется с кувшинкой.

Искатель жемчуга

Взлетом упругим и смелым,

Мощью неслыханной полным,

Ринулось смуглое тело

В темно-зеленые волны.

С ним разъяренные гребни

Влились в провалы глухие,

Шепчут испуганно щебни

Гимны холодной стихии.

Ближе надвинулись тучи,

Ждут с затаенным вниманьем —

Выйдет ли снова могучим

Иль уплывет бездыханным?

Вышел… И водные кони

Бьются в беспомощном гневе.

В новой жемчужной короне

Скоро блистать королеве!..

ЭТА ЖИЗНЬ. (Париж. 1932)

«В сущности так немного…»

В сущности так немного

Мы просим себе у Бога:

Любовь и заброшенный дом,

Луну над старым прудом

И розовый куст у порога.

Чтоб розы цвели, цвели,

Чтоб пели в ночи соловьи,

Чтоб темные очи твои

Не подымались с земли.

Немного? Но просишь года,

А в Сене бежит вода,

Зеленая, как и всегда.

И слышится с неба ответ

Не ясный. Ни да, ни нет.

Mahrisch Trubau, 1930

«Мы знаем — любовь бывает…»

Мы знаем — любовь бывает,

Мы знаем — счастье есть,

Но только сердце не знает,

Как сердцу подать весть.

В какой-то стране далекой,

Иль рядом с нами тут,

Знаменья, голоса, срока

Также люди ждут…

Но только годами мимо

Идем, не видя их.

И сыпятся сроки незримо

Песком из рук Твоих.

Kreuzberg

ВСТРЕЧА

1. «Только раз дается в жизни счастье…»

Только раз дается в жизни счастье,

Только раз и только на мгновенье,

И не в нашей слишком слабой власти

Удержать его прикосновенье.

Только память с нами остается,

Точно крест на брошенной могиле,

И тоска о том, что не вернется,

Что из рук мы сами упустили…

2. «Только раз бывают в жизни встречи…»

Только раз бывают в жизни встречи,

Только раз, и этого довольно,

Чтоб навеки оборвались речи,

Чтоб глаза закрылись добровольно.

И уже навеки не поднялись,

Никому вовек не рассказали,

С чем они однажды повстречались,

Что они однажды отражали.

3. «Да еще во сне бывает счастье…»

Да еще во сне бывает счастье,

Да еще во сне, когда

Через крышу высоко над спящим

Ворожит зеленая звезда.

Сердце бьется. Рай ли? наважденье?

Хоть еще мгновение одно.

И за это утром пробужденье

Нам как месть холодная дано.

«Так бывает только по ночам…»

Так бывает только по ночам,

Так бывает только по весне,

Сон легко спускается к очам,

Жизнь прекрасной кажется во сне.

И приходишь незаметно ты

И на плечи руки мне кладешь…

От любви, тоски и теплоты

Веришь в эту ласковую ложь.

Припадая головой к груди,

Забывая о тоске земной…

О, побудь еще, не уходи,

Хоть тебе невесело со мной.

На душе и горько, и тепло,

Медленно оттаяла душа.

Сквозь ночей волшебное стекло

Эта жизнь волшебно хороша.

Счастье с нами только по ночам,

С наступленьем синей темноты

Сон легко спускается к очам

И приходишь незаметно ты.

«Отчего, как стихает речь…»

Отчего, как стихает речь

И на улице, и в дому,

Стоит только скорее лечь

Помолясь, обо всех — Ему,

Стоит только, глаза закрыв,

Позабыть, что с утра вело, —

Чтобы в черный дневной прорыв

Голубое влилось тепло.

И настал тот блаженный час

В позабытом уже краю,

Словно в небе опять нашлась

Та звезда, что вела в раю.

Не бывало еще отца,

У которого гнев — навек…

От шипов Твоего венца

Отдыхает во сне человек.

«Об этом мире слишком много лгут…»

Об этом мире слишком много лгут,

Об этой жизни ходит много басен,

Но все же этот мир — прекрасен,

И этой жизнью все-таки живут…

Пройдут года и, заглушая вздох,

Раздастся вдруг невольное признанье: —

О, этот бедный мир совсем не плох!

О, эта жизнь — совсем не наказанье!

«Мы ничего не знаем…»

Мы ничего не знаем,

Мы ничего не слышим,

Грезят о чуждом рае

Святые по темным нишам.

Пыль на июльской дороге

Нежит ленивые ноги.

Низкое солнце брезжит

На монастырском пороге.

Пахнет горошком, левкоем,

Долгою сухостью лета.

Мы же воздушные замки

Строим — и платим за это.

Mahrisch Trubau, 1930

СТРАШНЫЙ СУД

На плакучих березах не двинется лист

На земле никого не охватит тревога,

Когда в белой рубашке, покорен и чист,

Я предстану пред взорами Господа Бога.

Не с готовою речью явившись на суд,

Не забыв ни о чем волновавшем на свете,

Я скажу, что я жил — как все люди живут

На дарованной им и печальной планете.

Хорошо и привольно живется в раю,

А внизу на земле так темно и тревожно,

Но мечтаю я снова на землю мою

Опуститься с небес, если только возможно…

И задумавшись, скажет на это Господь:

— Я впервые такому усопшему внемлю.

… Но прощаю его. Дух и бренная плоть,

Возвращайтесь скорее обратно на землю.

Это будет суровый и праведный суд,

Самый праведный суд из бывавших на свете.

Я опять заживу — как все люди живут —

На любимой своей и печальной планете.

БОЖИЙ ДОМ

1. «От слов пустых устала голова»

От слов пустых устала голова,

Глазам в тумане ничего не видно.

Ах, неужели праздные слова

Произносились не странно и не стыдно?

Ведь, вся земля такой же Божий Дом,

Как небеса, планеты и созвездья, —

Так отчего же, поселившись в нем,

Мы не боимся божьего возмездья?

2. «Пройдет угар ненужной суеты…»

Пройдет угар ненужной суеты,

Что было тайно, снова станет явно.

Виновны все, виновен даже ты,

И без конца виновен я, подавно…

Поля покроет синеватый снег,

Но мы не станем радостней и чище.

Земля, земля! что сделал человек

С тобой, веселое Господнее жилище?

Предвесеннее

1. «Сильнее ломается лед…»

Сильнее ломается лед,

И солнце весеннее греет,

Но сердце который уж год

Ему доверяться не смеет.

И биться не хочет вольней,

Но властны весенние чары,

И с каждым ударом сильней

Становятся боль — и удары.

2. «От этой прогулки осталась…»

От этой прогулки осталась

Весенняя тяжесть в крови

И нежность — она показалась

Предчувствием новой любви.

Но сердце послушно приказу,

Оно покорилось, и вновь

Из уст не слетало ни разу

Заветное слово — любовь.

«Это только пустые романы…»

Это только пустые романы,

Это только весенняя блажь.

Неужели и ты за туманы

Соловьиное сердце отдашь?

На земле порасставлены клетки,

Для земли хоть себя пожалей.

Не слетай с распустившейся ветки,

Не слетай в западню, соловей.

Это мир бесконечной печали,

Без надежды уже до конца.

Разбиваются в самом начале

О густую решетку сердца.

О, не верь в золотые туманы

И не верь, что бывает любовь.

Не хочу, чтоб из маленькой раны

Полилась соловьиная кровь.

Начитавшись обманчивых сказок,

Ни во сне, ни уже наяву,

К сотне тысяч банальных развязок

Так печально добавить главу…

«Все писали стихи…»

Sagt der kleine Marquis:

«Ihr seid sehr jung, Herr?»

Rainer Maria Rilke

Все писали стихи

В восемнадцать лет:

В восемнадцать лет

Каждый поэт.

Все мечтали о звездах,

О любви неземной,

О пылающих розах

На доске гробовой.

И пленительной дружбе —

Лучшем даре небес.

В автобусе, на службе

Ожидали чудес…

Все писали стихи

В восемнадцать лет,

Потому что всегда

Каждый мальчик поэт.

И мечтает о звездах,

О любви и стихах,

Пока взрослым не станет

И звезда не рассыплется

В прах.

Париж, 1931

«Мы говорим о розах и стихах…»

Мы говорим о розах и стихах,

Мы о любви и доблести хлопочем,

Но мы спешим, мы вечно впопыхах, —

Все на бегу, в дороге, между прочим.

Мы целый день проводим на виду.

Вся наша жизнь на холостом ходу,

На вернисаже, бале и за чаем.

И жизнь идет. И мы не замечаем.

«Крылья? Обломаны крылья…»

Крылья? Обломаны крылья.

Боги? Они далеки.

На прошлое — полный бессилья

И нежности взмах руки.

Заклятье: живи, кто может,

Но знай, что никто не поможет,

Никто не сумеет помочь.

А если уж правда невмочь —

Есть мутная Сена и ночь.

«Я сегодня совсем иной…»

Я сегодня совсем иной,

Я сегодня не верю надежде.

Только ты можешь делать со мной

Все, что хочешь, — как делала прежде.

Я устал от притворства и лжи,

Все столицы видали бродягу.

Дорогая, лишь слово скажи,

Я у ног твоих с радостью лягу.

Не забыть непрошенных грехов

И ту детски нелепую травлю…

Но моих неискусных стихов

Я тебя уж читать не заставлю.

Все снесу: иронический взгляд —

Можешь сколько угодно смеяться.

Не гони меня только назад,

Дай с тобою, такою, остаться.

Было много холодных измен,

Можно брать, ничего не давая.

Не давай ничего мне взамен

За всю нежность мою, дорогая.

Осень

1. «Уйдем — и никто не заметит…»

Уйдем — и никто не заметит,

Придем — и никто нас не встретит,

Никто нам руки не протянет,

Никто нам в глаза не заглянет,

Прощаясь, прощая, встречая…

По небу плывет, догорая,

Луна. Умирают цветы.

Недвижно ложатся листы.

И осень, упав на колени,

Стучит головой о ступени.

Вена, 1930

2. «Словам не поверим»

Словам не поверим —

Они невесомы слова,

Мы счастья весомого просим.

А в нашем саду уже пожелтела листва,

И небо зашло, и бездомная осень

Идет по траве, ни жива, ни мертва,

И вянет, и блекнет за нею трава.

Она обнимает высокий расколотый ствол,

Она прижимается влажной щекою

К холодной коре… А вдали над горою,

Медлительно тихо спускаясь к реке,

Уж крутится снег. И охапки соломы

Уже вылетают из жаркой трубы.

И так же, как раньше, слова невесомы

Любви беспредельной, любви и судьбы.

Mahrisch Trubau, 1930

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: