Экскурс 1. Предзакатные сумерки блефа

Я знаю весьма точно, чего хотят эти люди: мир пестр, лишен смысла, претенциозен и при том интеллекту­ально напыщен. Они это хотят высмеять, разобла­чить. Об этом-то и надо вести речь... Тот, кто стра­стно ненавидит, должно быть, держал в объятиях то, что теперь хочет испепелить.

Курт Тухолъский (Дада, 1920. 20 июля)

В лице Тухольского дадаисты, как кажется, находят первого добро­желательно настроенного исследователя их психологии. Он, высту­пая в роли популяризатора, попытался выделить доброе из злого, чтобы тем самым одновременно оправдать его и преуменьшить его значение. Тухольский снова переводит дадаистское «снятие и пре­одоление» на язык серьезности — он называет такой подход стрем­лением «понимать этих людей». Это люди, точно так же, как и мы, разочарованные скверным миром, разве что они более резко выска­зываются, отводя душу, чем наш брат. Берлинский феномен Дада, о котором здесь идет речь, Тухольский трактует как симптом великой утраты любви, из-за которой «Да» превратилось в «Нет», а лю­бовь — в ненависть. Кажется, теперь, после объяснения его психи­ческого механизма, все снова встает на свои места. Если негативное и в самом деле есть только перевернутое позитивное, то об этом нужно знать, и тогда «об этом-то и надо вести речь». Так склонный к психо­логизму журналист раз и навсегда определяет, как следует обходиться с негативностью. Правда, он и сам чересчур хорошо умеет

иронизировать, но его манера отнимать у вещей их серьезность и значимость скорее приводит к меланхолии. Он совершенно не при­дает должного значения агрессивной иронии. Таким образом и выходит, что он со своим «пониманием» меланхолически пре­уменьшает значение того, что взялся объяснять, делая его мел­ким и несущественным: «Если отбросить в сторону все, что у этого объединения [дадаистов] является блефом, то останется не так уж и много». Но кто, спрашивается, сказал, что нужно «от­бросить в сторону» блеф? Давая эту формулировку, Тухольский в своей серьезности демонстрирует непонимание сути дела. Ведь блеф лежит в основе всего метода Дада; блеф и озадачивание * идут рука об руку и провоцируют эффект пробуждения от спяч­ки. Дада создает свои построения в какой-то мере на фундаменте блефующего реализма и демонстрирует технику введения в за­блуждение, разочарования как выведения из заблуждения и раз­очарования в себе как выведения из заблуждения самого себя. Выступая как методология блефа (подсовывание смысла и раз­рушение смысла), Дада иронически демонстрирует, как функци­онирует современная идеология; его прием: вначале сформиро­вать ценности и вести себя так, будто веришь в них, а затем пока­зать, что ты и не думал в них верить. С помощью этого самопреодоления мировоззрения («смеси слов») Дада выявляет modus operandi * современного сознания со всеми его прочно во­шедшими в привычку мошенничествами со смыслом. Тухольс­кий не может или, скорее, не хочет увидеть этого. Он и сам еще постулирует объективный «смысл». Из-за этого он сбивает цену того предмета, который намеревался объяснить. Он не видит, что методы рекламы, политической пропаганды, активистских и нео­консервативных мировоззрений, индустрии шлягеров и развле­чений и т. д. здесь разложены перед нами, словно в ящике для ¹ инструментов или, лучше сказать, как буквы в «кассе» для об-! учения грамматике, чтобы мы поняли их. Ведь Дада содержит I теорию блефа в действии, а без учения о блефе, о шоу, о соблаз­нении и введении в заблуждение вообще невозможно верно по­нять структуры сознания модерна. Может навести на размышле­ния тот факт, что Тухольский наблюдал поднимающий голову национал-социалистический фашизм с самого начала почти до са­мого захвата им власти с позиций своей «серьезной иронии» и говорил с огромным презрением о глупости, судорожной суете, блефе, позерстве и бахвальстве нацистов. Таким до конца оста­вался тон антифашистских фельетонов Тухольского, которым, впрочем, никак нельзя отказать в остроте. Но вот остроты дей­ствительного понимания ему явно недоставало. Он, как и все прочие ревнители меланхолической серьезности, так и не смог развить основанного на понимании отношения к «рефлексивной идеологии», а также к феноменам блефа и неподлинного мнения.

(Совершенно иначе дело обстояло с Брехтом, который был спо­собен изначально мыслить в формах мышления противника: «ла­вировать», тактически маневрировать, раскрепощаться до пре­дела, но в то же время контролировать себя.)

Политический морализм Тухольского яснее всего проявля­ется в его заметках по поводу процесса над дадаистами, пред­ставшими перед отделением по уголовным делам Берлинского суда в 1921 году. Процесс был посвящен тогда рассмотрению заявле­ния, поступившего в суд от служащих рейхсвера, расценивших как преступление рисунки Георга Гросса «С нами Бог»*, «на ко­торых были изображены выражения лиц (солдат), отличающие­ся чудовищной жестокостью». Пять обвиняемых: Баадер, Гросс, Херцфельде, Шлихтер и Буркхард (владелец галереи) обманули ожидания левых обозревателей, следивших за процессом; вместо того чтобы высказаться со всей откровенностью, они попытались уйти от ответственности, преуменьшая значение своего поступка и оправдываясь:

Пятеро на скамье подсудимых, и среди них только один оказался муж­чиной — Виланд Херцфельде. Он был единственным, кто говорил то, что надо, и не увиливал... Никто из мальчиков так и не признался, что именно он разбил камнем окно... Что же касается Гросса, то я не знаю, можно ли объяснять слабость его защиты тем, что он не умеет говорить... Защитная речь Гросса спасла ему шкуру, но совершенно уничтожила его и его друзей. Вот как выглядела эта защита! А вы рассчитывали на что-то иное?

Разве здесь Тухольский не проявляет себя приверженцем устаревшей моральной психологии? Разве он не ратует за после­довательность и демонстрацию сочных политических характеров ценой получения места на тюремных нарах? Побольше «иден­тичности», побольше верности убеждениям, побольше срок ли­шения свободы? Разве он не видит, что господствующая идео­логия желает именно этого — упечь идейных противников за ре­шетку? Разве человек с убеждениями не выполняет функцию рекламы своих политических противников? Во всяком случае, примечательно то, что Тухольский требует проявить «характер»* от людей, которые более или менее сознательно намеревались развивать ироническую стратегию. Вместо извлечения пользы из нового искусства «снятия и преодоления», Тухольский сделал ставку на меланхолическую тяжеловесность. Здесь он упустил случай приобрести опыт, который избавил бы его от «неожидан­ного» потрясения в 1933 году. Тот, кто рассматривает феномены блефа как нечто, подлежащее «отбрасыванию», отличается, дол­жно быть, совершенной слепотой по отношению к фашизму, пусть даже и является самым смелым антифашистом в мире.

Более ясное видение проблематики блефа продемонстриро­вал Клаус Манн. Но и он смотрит на вещи, занимая оборони­тельную позицию:

От нацистов, у которых все, начиная от их «национализма» и кончая их «социализмом», является всего лишь тактикой (то есть блефом, трюком и мо­шенничеством), мы желаем отличаться прежде всего тем, что серьезно отно­симся к тому, что мы говорим; тем, что мы действительно думаем то, с помо­щью чего пытаемся агитировать за наше дело (Mann К. Heimsuchung des europaischen Geistes. Aufsatze. Mvinchen, 1973. S. 49).

Клаус Манн одним из первых ясно увидел цинические компо­ненты фашистской «идеологии». Он показал наличие почти что род­ства по духу блефа между артистом и фашистским политиком (ср. роман «Мефисто»). Однако остается вопросом, мог ли он, в свою очередь, действительно отнестись всерьез к антитезе этому, к анти­тезе стремлению «относиться всерьез». Что представляет собой та­кой антифашизм и антинигилизм, который сам, в сущности, стоит на том, чтобы значительно более уверенно, чем это позволительно, утверждать «противоположные ценности» и подавать себя всерьез, лишь бы не быть таким же циничным, как другие? Разве антиниги­лизм сам не есть всего лишь нигилизм, которому что-то помешало развиться?

Гросс, который в своих ранних произведениях дал полную волю всей той ненависти, которая накопилась в нем, много позже описал взаимосвязь между нигилизмом и ангажированностью (как анти­нигилизмом) так:

Мы требовали большего. Что означало это «большее», мы не могли ска­зать так уж точно; однако я и многие мои друзья не видели никакого решения проблем только лишь в отрицании, в ярости от ощущения обманутости и в отрицании всего доныне существовавшего мира. И таким образом мы, разу­меется, все дальше и дальше эволюционировали влево...

Вскоре я с головой окунулся в политику. Я произносил речи — исходя не из каких-то убеждений, а просто потому, что повсюду и в любое время дня меня окружали спорящие, а мой собственный опыт еще ничему меня не на­учил. Мои речи были глупой, повторявшей чужие пустопорожние рассужде­ния просветительской болтовней, но когда тебя так и несет, можно прикинуть­ся, будто ты увлечен донельзя. А часто действительно увлекает собственная болтовня — одним своим звуком, тем шипением, чириканьем и ревом, кото­рые исходят из тебя!

Я никогда не участвовал в массовых поклонениях чему-то, даже и в те времена, когда еще делал вид, что верю в какие-то политические теории... (Crosz G. Ein kleines Ja und ein groBes Nein. Hamburg, 1974. S. 111).

Нужно, однако, сказать, что это слова другого Гросса, который в американской эмиграции, если выражаться в дадаистском стиле, уже сел «на стул» — «остепенился» как внутренне, так и внешне. В этом свидетельстве важно то, что оно исходит от человека, кото­рый прошел через весь цикл — негативизм, политическая ангажи­рованность и отказ от нее — и, оставшись в живых, может доку­ментально зафиксировать весь этот процесс. Когда Гросс писал свои воспоминания, оба критика блефа — и Тухольский, и Манн — уже давно были убиты.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: