Модели сознания немецкого модерна

Все в целом оставляет жуткое впечатление, причем пугают не столько ужасные события, сколько пол­ная и совершенная уверенность, с которой нарушается негласный договор, существующий меж людьми. Впечатление примерно такое, как если бы кто-то в комнате заявил: «Между нами, животными, говоря...» Эрнст Юнгер. Жестокие книги (из сборника «Авантюрное сердце»)

Цинизм, как было показано, представляет собой основную фигу­ру изъятия из обращения ценностей в историческом процессе про­тивоборства сознаний. В нем «идеологии» пробуждаются к осо­знанию себя. В ходе истории периодически наступают времена, отличающиеся особенно циническим настроем (выражаясь марк­систским языком, времена приходящего в упадок классового гос­подства). Это эпохи, когда идеология становится рефлексивной, эпохи, в которые нормы и догмы культуры, полиняв и проник­нувшись иронией по отношению к себе, начинают играть со сво­ими внутренними противоречиями. Во всей предшествующей ис­тории человечества обретение рефлексивности ложным и злым сознанием всегда было симптомом культурной патологии — вы­ражением того, что господствующие слои вступили в стадию од­ряхления, на которой обнаруживается склонность к одичанию и освобождению от тормозов. Впрочем, Освальд Шпенглер, кем бы его ни считали, высказался по этому поводу с потрясающей физиогномической точностью. О временах заката можно гово­рить тогда, когда изначальные силы, обеспечивающие стабиль­ность ценностей наивности и примитивные волевые напряжения в слое, определяющем характер культуры и господствующем в ней, разрушаются стратегическими процессами обучения. Цини­ческим настроем отличаются поэтому времена пустых жестов и изощренной фразеологии с наперед обусловленным тайным под­текстом,— фразеологии, при которой за каждым официальным словом тайно присутствует личное несогласие с ним, совсем иное вкладываемое в него значение («мир, вывернутый наизнанку») и ирония; фразеологии, при которой вслух официально заявляют одно, а молчаливо подразумевают противоположное — то, о чем знают кое-что лишь посвященные, только точно так же «испор­ченные и развращенные», точно так же склонные к декадансу и к иронии. Улыбка авгура — это и улыбка тех классов, господство которых клонится к закату.

В своих этюдах о Веймарской республике я сознательно не употребляю тех патографических терминов, которые используют критики культуры, а также не допускаю того притворно-бодрого и «здорового» тона, который свойствен чересчур самоуверенным философиям истории, сразу же заводящим речь о декадансе и загнивании, стоит только в какой-то культуре появиться индиви­дам, более склонным к размышлениям, более чувствительным, более надломленным и в большей степени сознающим существо­вание проблем. Феномен рефлексивной идеологии вовсе не пол­ностью равнозначен упадку. Если наивности становится меньше, а трезвости больше, это еще вовсе не обязательно означает закат Европы. Во всяком случае, тут ничего не достигнешь, занимаясь морализаторством и используя метафору «болото». Еще Эрнст Блох, который тоже посвятил тонкие размышления этой пробле­ме в целом и «веймарскому симптому» в частности (в «Наслед­стве нашего времени»), время от времени высказывался в таком чересчур уверенном духе, изображая свою позицию слишком уж «здоровой»: «...гнилая идеология времен упадка классового об­щества... ложное сознание, уже сознающее свою ложность, а стало быть, являющееся обманом» (Das Prinzip Hoffnung. T. 1. S. 169). Этот взгляд на вещи предполагает наличие психострук­туры, в которой от раскрытия «мошенничества», то есть от осоз­нания «гнилой идеологией» своей собственной сущности, рукой подать до обретения зерна истины. От этого сегодняшние отно­шения весьма далеки как в психологическом, так и в социологи­ческом плане, и едва ли кто-то еще воображает сегодня, что он надежно владеет истиной. Предболезненная (или послеболезнен-ная) стадия что-то затянулась, превратившись в новое нормаль­ное состояние. После ста лет кризиса словечко «кризис» столь же состарилось и истрепалось, сколь и субъекты, которых оно некогда должно было потрясти и встряхнуть. Современные реф­лексивно-цинические структуры явно пережили пеструю фазу де­каданса: и серые цинизмы современной деловитости — это все еще цинизмы, пусть даже они уже давно не имеют ничего общего с великими позами аристократической болезненной изысканнос­ти, с эстетством, дендизмом и утонченно-духовным, но дегради­ровавшим в бессилии образом жизни чересчур изысканно воспи­танных позднебуржуазных индивидуальностей. Мы живем се­годня в цинизме, из которого не произрастает абсолютно никаких «цветов зла», не возникает никаких великих хладных взоров или фейерверков у края пропасти. Вместо этого — города из бетона, демократия по месту службы, безрадостность, бесконечная зау­рядность, заведование непорядками, жалкая болтовня об ответ­ственности, мелочный и убогий пессимизм да пресная ирония. Вероятно, с таким «духом» можно протянуть еще долго. Это уже вовсе не менталитет декаданса, хотя бы потому, что не может быть

упадком то, чему не предшествовало никаких высот, с которых можно было бы «упасть». То, что сегодня является циническим, уже давно скользит по ровной глади все в одном стиле.

Рефлексивная идеология, как уже было сказано, больше не влечет за собой никаких «разоблачений». Нет никакой крити­ки, которая соответствовала бы аморфно-студнеобразному реа­лизму, поскольку критика не может обрести веса и значимости, если она не противостоит незнанию. Ведь в диффузно-циничес­ком сознании нет никакого подлинного незнания, есть только не поддающаяся никакому Просвещению внутренняя расколотость и сознательно созданный полумрак, который в своей неизбывной тоске все еще Бог весть откуда берет силы для продолжения сво­его существования. Даже критика, которая сама сделалась ци­ничной, чтобы нанести удар по господствующему цинизму, от­скакивает от него, как от стенки горох. Впрочем, именно так можно было бы резюмировать в самой краткой форме результаты кри­тики в Веймарской республике.

Веймарская республика принадлежит к тем историческим фе­номенам, по которым можно легче всего изучить, какой ценой общество расплачивается за модернизацию. Платой за необычай­ные технические достижения становится возрастающее неприяз­ненное чувство не-культуры; платой за блага цивилизации, при­званные облегчать жизнь,— чувство бессмысленности. Вздыма­ются ввысь величайшие предприятия, но в полутени остается вопрос: а зачем все это вообще и какое мне до этого дело? У интеллекта, который сознательно делает себя сопричастным этому процессу, нигде больше нет «ложного сознания» (в про­стом смысле этого слова), есть только безнадежно неизлечимое сознание — всюду, везде, где угодно, во всех отношениях. Поскольку для него больше ничего не «свято»*, оно становится ненасытно жадным. В распоряжении его жадности, бесформен­ной и лишенной какой бы то ни было определенной направленно­сти,— целый мир инструментов, валяющихся под ногами, но она не находит никакого удовольствия и желания пользоваться ими.

В веймарской культуре — на это я указывал в первом пред­варительном размышлении — цинизм находил еще более выпук­лое и отчетливое выражение в языке, чем сегодня. Он был более ехидным, «кусачим» и продуктивным, чем сегодняшний, выдер­жанный всего лишь в стиле «Спасибо, обойдемся без этого» и способный выражать себя только брюзгливо или бюрократичес­ки. Ведь в наивысших достижениях веймарской культуры еще выказывает себя, несмотря на все, что произошло, великая бли­зость к высоким ценностям и идеалам метафизических традиций, крах которых находит великое выражение в тысяче смелых и све­жих агрессивных попыток избавления от иллюзий и разрушения устоявшегося. Кинические и цинические элементы мы обнару-

живаем почти во всех прогрессивных эстетиках этого времени, не говоря уже о мелкобуржуазном феномене освобождения от всех тормозов на солдатско-политическом уровне (фашизм). Среди продуктивных умов эпохи было немало таких, которые взяли на себя труд выразить свои разочарования, свою иронию и насмеш­ку, свою новую великую холодность в атакующих формах искус­ства. Они создали такой выразительный язык, в котором негати­визм и современность, несчастье и осознанное желание быть со­временником стали почти идентичны. Эта среда породила великие позы индивидуальной стойкости в окружении вопиюще неизле­чимой действительности. Первая мировая война здесь еще мо­жет пониматься как событие, относящееся к истории метафизи­ки,— в какой-то мере, как военный комментарий к словам Ниц­ше «Бог умер». После войны Я превратилось в наследника, не упомянутого в завещании, и было почти неизбежно обречено на цинизм. Оно делает еще одну отчаянную попытку принимать вы­разительные позы: эстетическая автономия посреди полного рас­пада; соучастие в разрушении посреди всеобщего разрушения; высокомерная мина превосходства даже тогда, когда тебя рвут на части; демонстративная готовность хладнокровно принимать те отношения, которые хоронят мечту всей нашей жизни; стремле­ние превзойти холодностью искусства ледяной холод мира. Вей­марские циники от искусства упражнялись в умении изображать себя хозяевами положения, тогда как положение это, на самом деле, было таково, что в нем все пошло вкривь и вкось и не оста­лось никакой возможности сохранять независимость. Они упраж­нялись в умении подниматься над абсурдом, над непостижимым, которое, однако, уже давно стояло перед глазами и виделось со всей ясностью. Они без всякого почтения противопоставляли свои позы столь же всесильному, сколь и заурядному злому року вре­мени: надо цинично позволять ему увлекать себя — оп-ля, а мы­то живы! Модернизация несчастного сознания.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: