Слежка за природой, артиллерийская логика, политическая металлургия

По части металлов мы превосходим всех в Европе, а искусство металлургии и обработки металлов достигло у нас наивысших вершин. Мы первыми превратили чугун в сталь, а медь — в латунь; мы изобрели ме­тод лужения железа и открыли многие другие по­лезные науки, так что в результате наши мастера, искусные в области благородной химии и в горном деле, стали наставниками для всего мира...

Готфрид Вильгельм Лейбниц. Призыв к нем­цам совершенствовать свой разум и свой язык...

Как только обнаруживается, что в многочисленных науках или, луч­ше сказать, в научных дисциплинах познающие скрыто или явно начинают считать предметы их познания чем-то враждебным, поня­тия традиционной теории познания — субъект, объект — пред­стают в ином свете. «Субъект» означает нечто подчиненное, поэто­му в других языках он является омонимом слов «подданный», «за­висимый» (sujet, subject); в риторике «сюжет» обозначает тему, на полицейском жаргоне «субъект» — подозрительное лицо. Если те­перь этот «субъект» возвышается и превращается в центральный пункт современной теории познания, то это не просто ошибочное словоупотреблейие. То, что стоит за этим, представляет собой на­стоящую революцию. Субъективность стремится обрести суверен­ность, а для этого подчиненное желает подчинить себе то, чему оно могло подчиняться ранее. Мы наблюдаем полный поворот на 180 градусов и в том, что касается подозрений: подозреваемый (субъект) становится подозревающим. Подчиненное подчиняет себе окружающий мир и делает его для себя совокупностью «данных», данностей — заданных кому? Распоряжающемуся и располагаю­щему ими субъекту. Данные отдают себя в его руки, причем он, в свою очередь, не должен отдавать себя им. Подчиненный превра­щается в господина над данным.

Этот полный переворот (в скрытой форме произошедший, по­жалуй, относительно давно, а в явной форме представляющий собой явление Нового времени) составляет априори трансцендентальной полемики. Война субъектов, которые всякий раз делают объектом Иное — противника или вещь, только и создает фон для воинственно-полемической объективности «научных», просвещающих дисциплин. Вещь, которая противостоит мне, становится предметом * (исследо­вания). Любой объект — возьми мы его даже «в-себе», «сам-по-себе» — есть потенциальный бунтовщик, как противо-Я или как средство в борьбе против меня, точно так же, как Я могу стать субъек­том в философском смысле, только выступив в роли бунтаря против подчиняющего меня (делающего меня «субъектом»). В воле к зна­нию всегда проявляются интересы, которые не ограничиваются

знанием как таковым, но служат вооружению субъектов для их борь­бы против объектов. «Объективное знание» в этом смысле имеет характер оружия (понятие «оружие», как мне представляется, выше рангом, чем понятие «инструмент», поэтому одна лишь критика ин­струментального разума не охватывает сферу воинственно-полеми­ческого полностью).

Верно ли это применительно к тем наукам, которые современ­ная рациональность считает образцовыми,— к естественным наукам? Можно ли отстоять справедливость утверждения, что эти науки рас­сматривали природу, свой предмет исследования, изначально как нечто враждебное или относились к нему недружелюбно-нейтраль­ным образом? Ведь именно в естественных науках — а более всего при исследовании биологии и физики — может показаться, что здесь по-прежнему преобладает относительно «мирное» понимание ими своей сущности. Но видимость обманчива. Разумеется, во всех на­уках есть и созерцательное крыло, но отнюдь не оно обеспечило им взлет. То, что вызывает их к жизни,— это императивы практики: конкуренция в сфере производства, в сфере политики, в военной области. К числу философских достижений экологии принадлежит доказательство того, что современные естественные науки — неза­висимо от того, как они себя понимают,— закладывают основы индустриальной техники и в силу этого оказываются вовлеченными в процесс, который, учитывая факты, можно охарактеризовать только как войну, направленную на порабощение и уничтожение биосфе­ры,— войну, которую ведут агрессивно наступающие цивилизации. Впрочем, был философ, немецкий еврей, влияние которого (если можно говорить о таковом) пришлось на времена Веймарской рес­публики, заложивший основы экологическо-философской критики западной хищнической индустрии,— Теодор Лессинг*. Везде, вплоть до вершин теории познания, наблюдаются следы суперхищ­ника — взгляд охотника в поисках добычи, так и шарящий и по органической, и по неорганической природе. Сегодня все более и более становится очевидным, насколько напрасны все попытки сно­ва нейтрализовать результаты исследования природы, объявляя их результатом чистого стремления к созерцанию,— будто они были добыты для подкрепления «естественнонаучной картины мира». Слишком явственны самые тесные связи естественных наук с поли­тикой, экономикой и военной сферой. Они были и продолжают быть разведывательными отрядами, которые наша жаждущая завоеваний цивилизация засылает в ранее бывшие закрытыми и недоступными миры истин природы. То, что открыли и продолжают открывать в ходе своих исследований эти разведывательные отряды и первопро­ходцы естествознания, в сумме дает нечто, угрожающее самому су­ществованию объекта исследования — природы в целом.

Может быть, я выражаюсь чисто метафорически? Вовсе нет. Я хотел бы представить воинственно-полемический характер есте-

ственнонаучной эмпирии на одном примере — на примере изучения «предмета» Земля, с которым так или иначе сохраняют связь все естественные науки, вплоть до астрономии, и который остается средо­точием всего нашего «интереса к природе». Относительно легко по­казать, что (и как) «науки о Земле» развивались, будучи направля­емыми и движимыми воинственно-полемическими, практическими интересами: наблюдение за тем, что находится на земной поверхно­сти, равно как и попытки выведать, что таится в земных недрах, во многих случаях подчинены политическим и военным интересам; при этом география подчинена, скорее, сфере стратегии и искусству го­сударственного управления, а геология — сфере технологии произ­водства вооружений.

Первое накопление географических знаний происходит, пожа­луй, в головах монархов, завоевателей и полководцев, хотя эмпири­ческая «исследовательская» работа ложится вовсе не обязательно на них. Однако именно они как субъекты политической власти в пер­вую очередь заинтересованы в том, чтобы у них концентрировались все знания о Земле, полученные другими — будь то охотники, море­плаватели, торговцы или философы. С древних времен известно, что купец, исследователь иных земель и шпион имеют между собой не­что общее, а порой и выступают в одном лице. В самом начале тра­диции европейской географии мы встречаем эпизод, который не мо­жет не наводить на определенные размышления. Предание говорит о милетском натурфилософе Анаксимандре: около 500 года до н. э. (незадолго до восстания городов Ионии и начала греко-персидских войн) он изготовил «философскую скульптуру» (Небель) — «ме­таллическую плиту... на которую были нанесены весь земной круг, все моря и реки» (Геродот). Эту модель Земли милетский тиран привез спартанцам, когда был у них с визитом, в ходе которого наме­ревался заручиться вооруженной помощью пелопоннесских городов-государств. «Только эта карта позволила тогда спартанцам получить представление о величине империи персов и средствах, какими она располагает; они научились видеть свою страну со стороны, поняли, насколько она невелика, и отказались от войн» (Nebel С. Die Geburt der Philosophic. Stuttgart, 1967. S. 37—38). Уже в этот первый мо­мент «проскочила» искра связи между географией и стратегическими расчетами, и если на этот раз философ опередил стратегов в своих познаниях, то вскоре это соотношение изменилось на прямо противо­положное: знание о Земле сосредоточилось у царей и полководцев, а не у философов. Средневековые королевские путеводители (опи­сания стран, составлявшиеся для монархов) демонстрируют, как в те времена «политическому Я» системы, то есть ее правителю, при­ходилось находиться, в буквальном смысле, «в поисках своих под­данных»; во времена, предшествовавшие централизму, не все рассе­янные по политическому пространству составные части имели воз­можность видеть однозначно локализованный суверенный центр

власти («столицу», резиденцию, абсолютистский замок — Эскори-ал, Лувр, Версаль); суверен вынужден был, выступая подвижной частью системы, утверждать свою власть посредством появления в разных местах. Только позднее, когда была построена система реп­резентации с ее органами управления на местах и полицией, появи­лась возможность существования оседлой центральной власти, ко­торая сделала политическое пространство — «территорию» госу­дарства — «прозрачным» для своего правящего ока и для принятия мер по управлению *. Военно-политический интерес создает тот фо­кус, в котором могут концентрироваться географические, этногра­фические, демографические «научные достижения», превращаясь в «сокровищницу знаний». Наконец, современная география притя­гивает к себе общий интерес образованных слоев капиталистических цивилизованных государств, предвещая действия по империалисти­ческой схеме (открытие, завоевание, миссионерство, колонизация, включение в мировую торговлю). Она в еще более интенсивной форме развивает старую стратегическую перспективу. Впрочем, зачастую стечение обстоятельств в ходе войны вызывает новый познаватель­ный интерес. Из-за того что военно-морской флот США не провел собственной предварительной работы, результаты которой были бы пригодны для использования при подготовке высадки американских войск в Северной Африке, пришлось собирать любительские фото­графии, фильмы, отснятые во время отпуска, и индивидуальные со­общения о побережье в предполагаемом районе десантирования. Во времена стратегических спутников и военной информатики такие архаические методы стали излишними.

Что же касается разведывания земных недр, то самое яркое проявление его — металлургия. В «лоне Земли» покоятся метал­лы, которые зачастую недоступны вдвойне — из-за глубины их за­легания и из-за прочного их соединения с бесполезной породой. За разведкой, добычей, приведением в состояние, допускающее исполь­зование, и распространением этих труднодоступных материй дол­жен стоять поистине огромный интерес, равно как и выдающаяся потребительная стоимость, которые оправдывают все усилия, затра­ченные на изготовление металлов. Металлургия — это главная тех­ническая наука в истории войн; с появлением бронзы и железа начи­нается «горячая» фаза культурной эволюции, равно как и эскалация оружейного и военного искусства. С началом эпохи артиллерии эти процессы окончательно обретают сверхостроту. Все имеющие реша­ющее значение виды современных вооружений и боевых систем: тан­ковые соединения, военная авиация, ракетные базы, системы морс­кого базирования и т. п.— представляют собой, по сути дела, не что иное, как гигантские гипертрофии того способа обращения с метал­лами и взрывчатыми веществами, который практикует артиллерия: это плавающие, летающие, передвигающиеся по земле артиллерийс­кие системы*. Политическая история металловедения может про-

следить изначально существующую связь между этой центральной наукой о недрах Земли и воинственной полемикой. Знание о приро­де и военное знание связаны между собой прагматической цепочкой интересов. Прежде чем получить в свое распоряжение железное ору­жие, которое можно поднять на врага, нужно предпринять боевой поход против земной коры — многоэтапный, трудный и опасный процесс. Нужно раскопать залежи руды, раздробить ее на куски, транспортировать их к плавильной печи, расплавить силой огня, раз­делить жидкие субстанции, придать им необходимую твердость пу­тем легирования, применения присадок и закалки, затем разогреть еще раз, подвергнуть ковке, формовке, шлифовке. Только воля к войне в состоянии подвергнуть природные субстанции таким пре­образованиям посредством столь беспримерной насильственной деятельности, какой требует техника доменного процесса и техника ковки. В области металлургии помышляющий о войне человек осу­ществляет великую атаку на наличные структуры материи, и то, что он творит с металлом, есть не что иное, как предвосхищение того, что он сотворит с помощью металла со своим врагом. Если «желез­ный век» (по Овидию) начинается возникновением войн, символом которых были меч и копье, то есть рубящее и колющее оружие, то эпоха, предшествовавшая возникновению огнестрельного оружия, все же была «золотым веком» для войн: с появлением артиллерии в цивилизации происходит нечто вроде второго обретения огня, одна­ко не прометеевского солнечного огня, как некогда, а современного вулканического огня преисподней. Изобретению артиллерии соот­ветствует в общем развитие политической централизованной власти и пространственных перспектив к началу Нового времени. Артилле­рия позволяет «господствовать» над противником на расстоянии, и на этом основывается ее функциональное родство с современным управлением и надзором. Орудийный выстрел соответствует взгля­ду суверена, равно как и предписаниям центральной власти *.

С началом промышленной революции, которая исходила из рай­онов размещения английской металлургии, металлизация общества обретает новые масштабы. В то же время совершает резкий рывок и разведка земных недр. С этого момента возникают гигантские руд­ники, вгрызающиеся в самые темные глубины Земли. Горняки ста­новятся армией призраков индустриальной цивилизации — эксплу­атируемыми эксплуататорами; рабочие металлургических заводов ' превращаются в элитный отряд капиталистического наступления на «трудно отдающие свои сокровища» земные недра. Наконец, совре­менная форма экономики превращает в капитал все полезные иско­паемые, и посредством миллионов всевозможных «вскрышных ра­бот», напоминающих взлом, посредством бурения и «добычи» она ведет минералогическую войну против земной коры, чтобы сжечь поднятые «на гора» богатства или переработать их в технику и сис­темы оружия. Ежедневно индустриальные цивилизации выносят

смертные приговоры многим миллионам жи­вых существ и миллионам тонн материальных субстанций. В них обретает свое завершен­ное воплощение хищническое и эксплуататор­ское отношение западных культур к Земле.

Следует поостеречься рассматривать ядерные технологии наших дней как нечто исключительное. На самом деле они не что иное, как логичное продолжение минералого-металлургической атаки на наличные струк­туры материи, чистейшее развитие воинственно-полемической теории, выводя­щее ее на новый уровень. Здесь нет никакого перерыва постепенности, никакого скачка. Трансцендентально-полемические рамки на­шей техники вмещают равным образом и бронзовый меч, и нейтронную бомбу. Разве что переход от эпохи металлов к ядерной эпохе означает достижение новой технологической ступени в рамках воинственно-полемической структуры и новый порядок величин в том,

f * Т Т ^

структуры и новый порядок величин в том,

что касается средств ведения борьбы за самосохранение. Чтобы вы­держать тяготы своей войны против Другого, современные конку­рирующие и исследующие Я с боем берут бывшие доныне самыми таинственными формы строения и энергетические источники мате­рии, они, идя дальше металлургического расчленения наличных ве­ществ природы (руды и т. п.), перешагивают порог естественных структур субстанции, чтобы добраться туда, где таились связанны­ми считавшиеся до сих пор самыми загадочными космические силы. Но и на ядерном уровне варварскому отношению к материи уже пред­шествует варварское отношение к врагу — оно проецирует тяжелую враждебность, существующую в отношениях между соперничающи­ми обществами (через «относительно автономную» промежуточную ступень естествознания), на радиоактивную материю. То, что в слу­чае крайней опасности готовы сделать с врагом, и определяет масш­таб тех средств уничтожения, которые нужно добыть у природы. То, что мысленно желают врагу — уничтожение на огромных про­странствах огнем, отравление, распыление на атомы,— должно быть предварительно проделано с оружием, должно быть выражено в нем. Оружие, в сущности, есть только послание противнику, которое из­вещает о наших намерениях в отношении его. Поэтому оружие — это образ-заместитель противника в своем собственном арсенале. Тот, кто кует оружие, дает знать своему врагу, что будет столь же бес­пощаден с ним, сколь он беспощаден к своей палице, к чушке метал­ла, к гранате и к боеголовке. Оружие — это уже терзаемый и мучи­мый противник; оно есть вещь -для -тебя. Тот, кто вооружается, уже

вступил в войну. Она de facto идет непрерывно, причем «горячие» ее периоды чередуются с «холодными»; последние ошибочно назва­ны миром. Мир, если рассматривать его в рамках воинственно-полемического цикла, означает время вооружаться, то есть перене­сение враждебности и злобы на металл; война в соответствии с этим есть введение в действие и потребление продуктов вооружения, при­менение оружия к противнику.

На высшей ступени воинственно-полемической технологии наш процесс Просвещения достигает того пункта, в котором он прощает­ся с тысячелетней дуалистической традицией метафизики: противо­речие между res cogitans и res extensa * в эпоху кибернетики просто-напросто сходит на нет. В той мере, в какой res (субстанция), кото­рая мыслит, может быть фактически представлена и изготовлена как машина, исчезает ее противоположность по отношению к res, кото­рая существуете пространстве (экстенсивно). Между тем существу­ют современные артиллерийские системы вооружений, которые на стратегическом жаргоне именуются «интеллектуальным оружием» или «умными снарядами», то есть ракеты, которые выполняют в полете классические мыслительные функции (восприятие, принятие решений) и ведут себя по отношению к цели-противнику «субъек­тивно». Существование этих систем означает откровенное призна­ние нашей цивилизации о своем собственном состоянии: мы факти­чески, по большей части, стали субъектами, которые понимают себя как «мыслящие вещи», и эти мыслящие вещи есть то, что будет наносить удары друг по другу в современной войне. Различие меж­ду героем и его оружием исчезает; страдающие гигантоманией Я нашей культуры, всецело поглощенные заботой о самосохранении, «выставили из себя вон» свое собственное существование в качестве оружия. В конце концов если готовые к смерти летчики-камикадзе выполняли функции управляющей системы (res cogitans) еще in persona, то в наиболее прогрессивных видах современного оружия субъективность героя перешла в субъективность электронную. Бом­бардировщик с ручным управлением, переходящий в последнее пике, еще предполагал наличие пилота, который сознательно шел на неиз­бежную смерть и доказывал свою способность принять смерть так, что эта способность качественно прямо-таки не отличалась от спо­собности, присущей античному философу. В интеллектуальных ви­дах оружия этот человеческий фактор полностью исчезает; дальней­шая деградация в направлении от философии к паранойе осуществи­лась полностью; «живи и дай умереть другим» в соответствии с этим не только лозунг тайного агента, но и принцип современной войны, базирующейся на артиллерии и ее последующих модификациях. В «способном мыслить снаряде» мы обретаем конечный пункт со­временного искажения представления о субъекте, ведь то, что именуется субъектом в Новое время, есть, на самом деле, погло­щенное заботой о самосохранении Я, которое шаг за шагом удаляется

от Живого, вплоть до достижения вершины паранойи. Отступле­ние, дистанцирование, искажение представления о самом себе — вот что порождает этот вид субъективности. Артиллерия есть лишь одно из ее проявлений, в особенности в форме электронного, интел­лектуального атомного оружия, последнего и наивысшего порожде­ния самоутверждения и стремления господствовать над миром на расстоянии. Современное дальнобойное Я желает сохраниться, не узнавая себя в своем оружии; ему приходится поэтому как можно сильнее дистанцироваться и отмежевываться от него. Интеллекту­альное оружие удовлетворяет эту потребность. С тех пор как оно появилось, шизоидная структура (принимающий форму государства субъект и воинственно-полемическое Я, поглощенное заботой о само­сохранении) обретает завершенный характер. Следующая великая война сулит в перспективе только шизофрению и машины в роли сражающихся бойцов. Исполняющие роль правителей государства гомункулусы, внутренне расколотые лемуроподобные управляющие деструктивных сил, нажмут, «если уж это придется сделать», на главную кнопку, и героические роботы, вкупе со способными мыс­лить адскими машинами, ринутся друг на друга — experimentum mundi * завершен; человек оказался ошибкой. Просвещению оста­нется только сделать вывод: человека невозможно просветить, по­скольку он сам был ложной посылкой Просвещения. Человек не оказался на уровне предъявляемых требований. Он несет в себе са­мом затемняющий все принцип искажения и притворства, и там, где проявляется его Я, не может сиять то, что было обещано всеми и всяческими Просвещениями,— свет разума.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: