Полиция и оптика классовой борьбы

Разумеется, красавица ты моя, полиция желает знать все, а в особенности — тайны.

Лессинг. Минна фон Барнхельм

Это наблюдение можно было бы без особых затруднений распрост­ранить на сферу внешнеполитических враждебных противостояний, страхов и схваток. С «психоисторической» точки зрения Просвеще­ние в значительной своей части выступает как история политическо­го страха и его аффективных и практически-стратегических порож­дений: подозрения и недоверия, контроля и подрывной деятельнос­ти, надзора, слежки и тайных дел, криминализации и возмущения. Питающий подозрение может стать собирателем «черной» (в раз­личном смысле этого слова: тайной, воинствующе-полемической; анархистской; ориентированной на самое худшее) эмпирии. На сто­роне власть имущего: правящие круги, чиновники, полиция, шпио­ны, провокаторы и доносчики; на стороне критика власти: револю­ционеры, бунтари, лица с девиантным поведением, «диссиденты». Каждая из сторон (на самом деле это не просто «стороны», как это было бы при существовании симметрии, а классы, верхи и низы, Господин и Раб, господствующий и угнетаемый; эта асимметрия при вынесении моральных оценок сыграла бы большую роль, однако речь сейчас не об этом) смотрит на своего противника сквозь очки подо­зрительности и недоверия. Государственные органы и представите­ли властей выслеживают в среде своих подданных подрывные, оп­позиционные, не поддающиеся контролю силы, опасаясь возмож­ности возникновения «заговора», выражающего стремление к изменению и преобразованию. Силы, противодействующие власти, со своей стороны, тщательно регистрируют проявления имморализма

господствующей власти, акты ее произвола, нарушения законов, слу­чаи коррупции и проявления вырождения. Элемент враждебности, который неизбежно (но в каждом отдельном случае более или менее явно) присущ всякой власти и оппозиции, во времена открытого воинственно-полемического конфликта может возбудить взаимную страсть к изучению противной стороны; обеими сторонами, пусть даже и асимметрично, движет специфическая воля к знанию, стремящаяся разоблачить политического противника и выставить его во всей наготе.

Известно, что при Людовике XIV в Версале существовала слож­ная сеть дворцового шпионажа, что шпионы докладывали ему о каж­дом подозрительном шаге, о каждом тайно сказанном слове, о каж­дой возможной задней мысли его придворных — и совершенно от­дельно доносили о поведении пэров, высших лиц королевства, то есть о потенциальных соперниках, питающих надежду прийти к вла­сти. С тех пор власть имущие бесконечно расширили и сделали бо­лее утонченной систему надзора и слежки за другими кандидатами на правящие посты и за теми, кто уже сейчас причастен к отправле­нию власти. Современные общества буквально пронизаны сетью, созданной их органами самовыслеживания. Во времена Наполеона I полиция Фуше завела архивы, в которых хранились досье на всех, кто обладал политическим влиянием или мог обрести его; сеть рус­ской тайной полиции в конце XIX века охватывала не только соб­ственную страну, но и все те страны, в которых жили русские эмиг­ранты. Само собой разумеющейся практикой сегодня стали провер­ки, которым обязательно подвергаются лица, находящиеся на общественной службе. Все аппараты власти выводят из принципа самосохранения* право на борьбу с подрывной деятельностью. «Безусловно, я имею в виду „внутреннюю безопасность", защиту нашего государства от подрывной деятельности, под которой я под­разумеваю происки врагов конституции»^. Естественно, тайный стиль этой внутриполитической слежки чреват опасностью возникновения паранойи, которая принципиально связана с нарушением взаимосвя­зи, предполагающей, что человек, видя других, тоже видим ими. Быть видимым для других, но при этом не видеть их самому — таков стандартный мотив безумия (мании преследования). И наоборот: ви­деть, оставаясь невидимым,— значит подвергаться риску скатиться до того, что тебе постоянно будут «мерещиться призраки»*.

Политическое самовыслеживание современных обществ не впол­не покрывается современным представлением о полиции и круге ее задач, хотя вполне совпадает с тем представлением о ней, которое существовало в XVII и XVIII веках. Это связано и с тем, что обще­ственная оппозиция претерпела структурные изменения. С тех пор как исчез феодальный абсолютизм и возникли политические партии, политическая оппозиция отчасти утратила криминальный характер: отныне не каждый противник или соперник должен воспринимать­ся как угроза существованию. С появлением партий в XIX веке воз-

никло такое положение, при котором «конституции» и парламенты создали сцену, где могли выступить и представить себя несколько конкурирующих групп, обладающих политической силой. В резуль­тате того, что «оппозиция» была признана легальным оппонентом правительств, в определенной мере отпала необходимость тайной слежки внутри общества. Противник берет на себя в этой системе часть тех трудов, которые обычно выпадали на долю шпиков (разу­меется, нельзя сказать, что они при этом остаются совсем без рабо­ты, но граница сферы тайных дел при этом отодвигается): он теперь вынужден сам говорить во всеуслышание о том, что думает, что пла­нирует, к каким средствам намеревается прибегнуть и каковы силы его приверженцев. Парламентские системы фактически имеют то преимущество, что они способствуют локализации политической паранойи, обеспечивая повседневный контакт с противником: ин­теграция благодаря совместным действиям; доверие благодаря разде­лению власти и «прозрачности» для другого*. Бесспорно, эта лока­лизация происходит лишь частично, потому что при легальной оппозиции проблема подрывной деятельности видоизменяется: по­литический страх теперь сосредоточен на возможности того, что «из­менение системы» может произойти «тихой сапой» и под защитой законности или, что еще хуже, благодаря подпольным действиям во внепарламентской сфере, за пределами «прозрачного» официально­го соперничества; поэтому и многопартийные государства достаточ­но часто имеют дело с политической паранойей (эффект Маккарти). Черная эмпирия знает и обратную, перевернутую перспективу. Она видит власть имущих нечистыми на руку и по локоть в крови. С нередко обоснованным подозрением она разворачивает на сто во­семьдесят градусов принцип легитимации. Она ставит вопрос не толь­ко так: «На какие принципы, на какое право ссылается власть?» Она ставит вопрос и иначе: «Какое право обходят власть имущие, отправляя власть? Что таится под покровом легальности?»* Движу­щей силой этого воинственно-полемического любопытства является политическая травма: необходимость, будучи безоружным, всецело находиться во власти «легитимированного», но жестокого, причи­няющего боль и угнетающего насилия: насилия со стороны родите­лей; насилия, связанного с дисциплинарными наказаниями; полити­ческого насилия (военного, полицейского, а также связанного с дей­ствиями исполнительной власти), сексуального насилия. Эта травма порождает критицизм. Его априори: никогда больше не быть би­тым; никогда больше не сносить безропотно оскорблений; никогда больше, по возможности, не допускать, чтобы власть творила над нами насилие. Этот критицизм по истокам своим родствен еврейс­кому кинизму, направленному против высокомерия и заносчивости власть имущих: пусть они хвастают, пусть изображают из себя леги-тимную власть, однако суть отправляемой ими власти все же всегда составляет «голое насилие», отчасти — «гибридное», отчасти —

лицемерное. Эта критика в тенденции стремится к тому, чтобы выр­вать у господствующих властей признания в их насильственном ха­рактере и аморальности. Она исходит из того, что прямо повторя­ет — «с точностью до наоборот» — деятельность полиции и шпио­нов: создает службу борьбы с полицейскими провокаторами, занимается социальным шпионажем, слежкой в логове льва, разоб­лачением волков в овечьей шкуре, которое осуществляют «унижен­ные и оскорбленные». Начиная с XVIII века в Европе существует мощное направление такого критически-эмпирического исследова­ния власти, прежде всего в форме литературного преследования власть имущих. С самых ранних времен своего существования Просвеще­ние принялось писать доносы на безудержный разврат деспотов и их сексуальные прихоти, обличать беззастенчивость и беспринцип­ность придворных и министров, которые, стремясь любой ценой обес­печить себе карьеру, всячески потакают совершенно разнуздавше­муся принципу удовольствия власть имущих; достаточно вспомнить хотя бы образ циничного придворного Маринелли в «Эмилии Га-лотти» Лессинга — произведении, представляющем собой выдаю­щийся художественный образец немецкой политической психологии XVIII века. Такая критика действительно изображает «голую исти­ну», она показывает власть имущих во всем их безобразии, изощ­ренном коварстве, эгоцентризме, похоти, мотовстве, бесстыдстве, неразумии, жажде наживы, презрении к людям и двурушничестве... Таким взглядом раньше смотрел на «гибридную» мирскую жизнь последовательный религиозный киник-аскет; затем — буржуазная интеллигенция на прогнившую аристократию; позднее — морально-агрессивная часть рабочего движения на «зажравшуюся империали­стическую буржуазию» и, наконец, анархизм и антиавторитарные движения — на государство и власть вообще. Еще и в современных социальных науках можно показать динамику такого импульса к исследованию: в них правящие и управляемые, власть имущие и их противники взаимно ведут наблюдение друг за другом, чтобы «ра­ционально» объективировать свою политическую подозрительность и недоверие.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: