Воинственно-полемического знания

А может быть, истина — это женщина, которая стоит на том, чтобы не позволять никому видеть, на чем она стоит?

Фридрих Ницше. Веселая наука

Один шпион в нужном месте заменяет двадцать тысяч человек на фронте. Наполеон Бонапарт

Агенты должны быть интеллектуалами; в решаю­щий момент они не должны бояться идти на край­ние жертвы.

Директива № 185796 советской развед­службы (цит. по: Newman В. Spione. Gestern, heute, morgen. Stuttgart, 1952)

Просвещение? Хорошо. Наука? Исследования? Просто прекрас­но! Но вот кто просветит насчет просветителей? Кто исследует исследования, кто разовьет науку о науках? Тот, кто ставит такие вопросы,— он что, требует больше Просвещения, науки, иссле­дований? Или меньше? Или Просвещение, науку и исследова­ния какого-то другого типа? Это что — призыв, Сращенный к философии? К метанауке? К здоровому человеческому рассуд­ку? К морали? Я ратую за продолжение феноменологического пути. Мы ставим такие вопросы: кто чем интересуется? Какие формы знания или науки возникают благодаря этой заинтересо­ванности? Кто и что хочет знать? Почему? Что движет им в его любопытстве? И если даже принять, что Homo sapiens по приро­де своей охоч до познания, жаждет попробовать что-то новое и чересчур любопытен, то все равно стоит спросить: а почему лю­бопытство именно по этому поводу, желание узнать именно это? Если при критике идеологий всегда ставится вопрос: «А кто это говорит?» (чтобы свести его слова к его позиции в обществе), то мы при критике Просвещения спрашиваем: «А кто это ищет? Кто это исследует? Кто ведет борьбу?»

При этом открывается довольно примечательное поле род­ственных связей — причудливый клан любопытствующих, кото­рые рыщут в поисках знаний и новостей. При таком угле зрения философ и шпион, полицейский и журналист, сыщик и психолог, историк и моралист предстают отпрысками одного и того же се­мейства, пусть даже и раздираемого непрерывными склоками. Все они подобны различным линиям в спектре просветительского «знать». Любопытство относительно причин любопытства — и

оно тоже рыщет в поисках! — стремится просветиться относи­тельно Просвещения и потому, в свою очередь, дает основания поставить вопрос о причинах этого любопытства. Что это? Анти­просветительские наклонности? Реакция? Неприязнь к Просве­щению, существующая внутри его? У нас есть желание знать, откуда берется это желание знания. Есть слишком много такого «знания», о котором по самым различным причинам можно было бы пожелать, чтобы мы никогда не обретали его и не достигли никакого «просвещения» в его области. Среди «познаний» есть слишком много таких, которые пугают. Если знание — это сила, то пугавшая нас прежде незримая и неведомая сила предстает сегодня перед нами в форме познаний, в форме ясно изученного, в форме хорошо прослеживаемых взаимосвязей. Если Просве­щение — в любом смысле этого слова — когда-то служило умень­шению страха посредством умножения знания, то сегодня достиг­нут тот пункт, где Просвещение превращается в то, чему оно стре­милось воспрепятствовать,— в увеличение страха. Пугающее, которое намеревались победить и предотвратить, снова выходит из своего укрытия на всеобщее обозрение.

Просвещение развивается в форме коллективного тренинга по выработке недоверия в поистине эпохальных масштабах. Ра­ционализм и недоверие — родственные импульсы; и то и другое связано с общественной динамикой развития находящейся на подъеме буржуазии и государства Нового времени. В борьбе враждебных и конкурирующих субъектов и государств за само­сохранение и гегемонию возникла новая форма реализма — та, которой движет забота о том, как бы не стать жертвой обмана и не проиграть в борьбе. Ведь все, что «дано нам в форме явле­ний», вполне могло бы быть результатом обманного маневра могу­щественного и злобного врага. Декарт, доказывая необходимость сомнения, доходил до чудовищного допущения, что, возможно, весь мир явлений — это сплошное наваждение, которое, рассчи­тывая ввести нас в заблуждение, наслал на нас genius malignus *. Невозможно понять причины возникновения просветительского, стремящегося видеть насквозь взгляда на действительность, если не принимать во внимание охлаждения интеллектуальных отно­шений Я и мира и не учитывать просачивания подозрительности и страха за собственное выживание вплоть до инстинктивных корней современного стремления к знанию. Всеохватная забота о достижении полной очевидности и столь же непреодолимое ожи­дание обмана заставляют современную теорию познания любой ценой исследовать абсолютные и непоколебимо надежные источ­ники очевидности — так, будто для нее все дело заключается в том, чтобы преодолеть грозящее уничтожить мир сомнение. Про­свещение заключает в ядре своем полемический реализм, кото­рый объявляет войну явлениям: следует признавать значимыми

только голые истины, только голые факты. Ведь обманы, возмож­ность которых должен принимать в расчет просветитель, оцениваются им хотя и как изощренно-утонченные, но все же поддающиеся раз­облачению маневры. Ve.ru.rn et fictum convertuntur *. Обманы можно разоблачить, потому что они — «самодельные». Само собой раз­умеющимся в этом мире следует считать заблуждение, угрозу, опас­ность, но никак не открытость, не выгодное предложение, не надежность и безопасность. Следовательно, истину никогда нельзя обрести «просто так» — только со второго подхода, как продукт критики, которая разрушает первое представление, то, что казалось на первый взгляд. Истина не «открывается» без особых хитростей и без борьбы, но обретается в результате трудной победы над пред­ставлениями, которые ей предшествовали и которые были ее мас­кировкой и противоположностью. Мир вырывается из тенет про­блем, опасностей, обманов и темных бездн, стоит только взору недоверчивого исследователя проникнуть в него и рассмотреть целиком, без остатка. В универсуме знания Нового времени пре­обладают кулисы и занавеси, вещи с двойным дном, картины, скры­вающие тайники, обманчивые выражения лиц, утаиваемые чувства, скрытые мотивы, задрапированные тела — все сплошь феномены, которые затрудняют доступ к «самой действительности» именно потому, что она во все возрастающей сложности и комплексности своей составляется из многозначных, сделанных и помысленных действий и знаков. Это тем более заставляет строго разделять явное и сокрытое. Я обманываюсь, следовательно, существую. А также: я разоблачаю обманы, я обманываю сам, следовательно, сохраняю свое существование. Декартовское cogito ergo sum может быть переведено и так.

В общем и целом мы будем следовать выстроенному нами ряду кардинальных цинизмов, чтобы обсудить в шесть шагов существен­ные проявления и параметры «Просвещения» как воинствующе-полемической эмпирии: война и шпионаж; полиция и Просвещение в классовой борьбе; сексуальность и превращение самого себя во врага; медицина и подозрение в нездоровье; смерть и метафизика; естествознание и военная техника. То, что эта полемическая фено­менология представляет собой замкнутый круг, который начинается военным знанием и заканчивается естествознанием, используемым в производстве вооружений, не случайно: мы готовим таким обра­зом переход к следующему разделу под названием «Трансцен­дентальная полемика». Эта последняя описывает, как за рядом проявлений любознательности действует продиктованная борьбой необходимость, направляющая «интересы познания». В этой феноменологии мы движемся на ощупь в поисках «полного модер­на», который учит подвергать сомнению плодотворность картези­анского сомнения и не доверять безмерности просветительского недоверия.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: