Цинизм государства и власти 7 страница

практики, в который поэт подчинил свою биографию необходимос­ти и шансам исторического момента и покинул свою родину, чтобы оказаться способным сделать то, что он полагал необходимым сде­лать ради себя самого и ради нее. «Я поехал, потому что это было необходимо» — и эта необходимость была продиктована не поли­цией (как в случае с Марксом и иными эмигрантами), а постижени­ем того, что в сознательной жизни бывают моменты, когда необхо­димо делать то, что ты хочешь, чтобы только затем также и хотеть того, что необходимо делать *.

Сатирически-полемически-эстетическое измерение в истории знания обретает свою весомость благодаря тому, что оно поистине представляет собой диалектику en marche *. С ним в процесс обще­ственно-организованного мышления входят принципы телесного воп­лощения и сопротивления. Невыразимое в языке индивидуальное; единичное, интуитивно постигающее в своей экзистенции; «неиден­тичное», к которому взывает Адорно; то самое Это-Вот-Здесь, при­менительно к которому уже неправомерно простое понятийное вы­ражение, поскольку оно без всяких на то оснований переходит к на­учному понятийному мышлению (и делает из единичного всего лишь некий «частный случай X» как единичное проявление всеобщего),— где же, спрашивается, если не принимать во внимание искусства, это индивидуальное действительное может лучше обеспечить свое существование, как не в сатире, не в ироническом снятии и преодо­лении насильственно навязанных порядков, не в игре с тем, что вы­дает себя за «закон»,— короче говоря, в телесном воплощении того в высшей степени несерьезного дела, каковым является живое? Ди­алектические мыслители — будь то философы, поэты или музыкан­ты — это те люди, у которых полемика, а также резкое и бесстыд­ное противоречие идей и мотивов превратились уже во внутреннюю форму функционирования их «мыслительного» процесса. Их изоб­ретательность и гибкость ума простирается, если можно так выра­зиться, на нечто значительно большее, чем просто мысли. Поэтому во всех великих диалектических мыслителях и художниках живет способный спорить, устремленный в будущее и богатый озарениями киник или циник, который изнутри придает движение их мышле­нию, провоцируя его. Диалектику свойственна моторика мысли, ко­торая не может реализовываться как-то иначе, кроме как в противо­поставлении каждому тезису антитезиса, за которым признается равная значимость. У него наблюдается отчасти воинствующе-неспокойная, отчасти эпически-уравновешенная форма дискурса, ко­торая проистекает из основанного на образах и фигурах, мелодиях и мотивах характера мысленной композиции — у замаскировавшего­ся поэта Платона точно так же, как у философствующего музыканта Адорно, в великолепной гротескной диалектике Рабле точно так же, как в неудержимом потоке риторики Эрнста Блоха. Пожалуй, сто­ило бы труда как-нибудь нарисовать портреты внутренних кинически-

цинических «партнеров» наиболее важных мастеров — Дидро или Гете, Гегеля, Кьеркегора или Мар­кса, Шопенгауэра, Ницще, Фрейда или Фуко. А то, что, соб­ственно, происходит, когда Сартр, великий мастер диалектики XX века, на тысячах страниц «Идиота в семье» полемизирует с Флобером, великим циником XIX века, настолько полно фило­софии и психодинамики, что даже не хочется говорить об этом лишь мимоходом.

Кинизм, как уже было ска­зано, не может быть теорией и не может иметь никакой «собствен-

ной» теории; когнитивный кинизм есть форма обхождения со зна­нием, форма превращения абсолютного знания в относительное, фор­ма иронизирования по поводу знания, форма применения и преодо­ления его. Он есть форма ответа воли к жизни на то, что ей причинили теории и идеологии: отчасти духовное искусство выживания, отчас­ти интеллектуальное Сопротивление, отчасти — сатира, отчасти — «критика».

«Критическая Теория» желает быть теорией, защищающей жизнь от ложной абстрактности и насильственности «позитивных» теорий. В этом смысле и Франкфуртская Критическая Теория уна­следовала ту долю кинизма Великих Теорий, которые XIX век ос­тавил в наследство XX веку,— она стала наследницей левого геге­льянства с его экзистенциалистскими и антропологическими, а так­же историческими и социологическими аспектами, наследницей марксизма, а также Критической Психологии, которая получила из­вестность прежде всего в облике психоанализа. Все это,— если по­нимать правильно,— «теории», которые уже несли в себе киничес-кую форму обращения с теориями, а именно снятие и преодоление теорий, и превратить их в «устойчивые прочные системы» можно было только ценой интеллектуальной регрессии. Такие регрессии были осуществлены в гигантских масштабах. Недавняя социальная исто­рия красноречиво свидетельствует о том, оглупление каких масшта­бов было произведено в конце XIX и на протяжении всего XX века вульгарным гегельянством, вульгарным марксизмом, вульгарным экзистенциализмом, вульгарным ницшеанством и т. д. Все эти отуп­ляющие системы устранили рефлексивную подвижность «Крити­ческой Теории», закрепили косные догмы как «знания» и не остави­ли от кинического снятия и преодоления ничего, кроме заносчивости и чванства. В действительности, киническое снятие и преодоление

теории идет от сознательного незнания, а не от лучшего знания. Оно освобождает нас от судорожной зажатости — для нового и свежего неведения, вместо того чтобы оставлять нас закосневшими среди само собой разумеющихся очевидностей. Ведь чем больше «убеждений», тем больше становится пустыня. Напротив, Критическая Теория франкфуртцев достигла многого, снова и снова пытаясь избавить от оглупления теоретическое наследие XIX века, и прежде всего спас­ти моменты истины в марксизме от дегенерации в ленинском и тем более сталинском догматизме.

Марксизм и в самом деле был в свои славные времена средой обитания живого интеллекта и умел оплодотворять все гуманитар­ные науки своим историко-критическим сознанием. «Материали­стическое» понимание истории по-прежнему содержит в себе сот­ню возможностей для «иной истории» и для истории Иного. Дей­ствительная история Иного, однако, может быть написана только тем, кто сам является иным и к тому же полон решимости утвердить в жизни эту свою инаковость, давая себе свободу и право быть та­ким и отстаивая их в борьбе. Наиболее яркий пример сегодня —.. история «женского», но также и история гомосексуального. И пред­ставительницы женских движений, и гомосексуалисты от рассказов об ущемлении их прав в прошлом и о формировании своих организа­ций приходят к осознанию своей свободы здесь и сейчас и, говоря о себе в прошлом и настоящем, торжественно отмечают начало новой эры, в которую они могут «вести свою жизнь в обществе» иным образом, чем они это делали раньше. Такой и должна быть настоя­щая история; она должна с чего-то начинаться и вести к чему-то такому, что является сегодня животрепещущим, что активно обре­тает больше жизни, завоевывая большие права на жизнь — се­годняшнюю и завтрашнюю. С упущениями на витальном уровне нельзя примириться и на уровне знания о жизни. Историческое раз­деляется на то, что было улажено и завершено, и на то, что только минуло, но отнюдь не стало достоянием прошлого — на неулажен­ное, незавершенное, на унаследованное зло, на исторический hangover *. Всегда, когда люди и социальные группы намереваются урегулировать и завершить перешедшее к ним по наследству неуре­гулированное и незавершенное, воспоминания и история превраща­ются в мощную силу, помогающую им,— как в сфере индивидуаль­ного, например в психотерапии, так и в сфере коллективного, при освободительной борьбе.

Это отличает экзистенциальную историю от той, которую Ниц­ше по праву назвал «музейной»,— от истории, которая служит боль­ше для развлечения и для декорации, чем для собирания сил и для обретения большей жизни. Можно назвать экзистенциальную ис­торию кинической, а музейно-декоративную — цинической. Пер­вая повествует обо всем, что мы перенесли, но выстояли при этом,— так же, как еврейское видение истории выросло из постижения того,

что чужие империи не были вечными, а собственная жизнь продол­жалась со всем упорством. Так и некогда марксизм — в его славные времена — дал возможность системно излагать историю угнетения: будь то рабство, как в античности, крепостная зависимость, как в Средневековье (затянувшаяся в России до 1861 года), или проле­тарское бытие, как в современную эпоху. Однако пока неясно, на каком языке в один прекрасный день будет рассказываться история угнетения в духе марксисткой идеологии, во всяком случае, это на­верняка уже не будет язык марксизма: возможно, это будет язык критики цинического разума, возможно — язык феминизма, а мо­жет быть, язык метаэкономический, экологический. Циническая история, напротив, видит «во всех земных суетных вещах» только безнадежный и бесперспективный бег по кругу. В жизни народов, равно как и в жизни индивидов, как и во всей органической природе вообще, она видит рост, расцвет, увядание и смерть: весну, лето, осень и зиму. «Нет ничего нового под солнцем!» — вот ее любимое при­словье; и даже оно не ново...* Либо же она видит в прошлом тор­ную дорогу сплошных побед, по которой мы бодро маршировали раньше и будем маршировать впредь, перешагивая через трупы тех, кто с самоубийственным легкомыслием полагал, что имеет право встать на пути нашей воли к власти, на пути нашего тысячелетнего рейха, на пути, ведущем к исполнению нашей исторической «миссии».

Наряду с «критической» историей, кинической остротой и дей­ственностью обладает другая гуманитарная наука — «критическая» психология. Сегодня при возрастающей психологизации общества это уже не понятно без специальных разъяснений, поскольку кини-ческий шок, вызванный некогда психологическим Просвещением, остался далеко в прошлом и не был пережит нами лично. Правда, во фрейдомарксистском скандальном спектакле, устроенном в мае 1968 года, вновь недолго можно было наблюдать агрессивно-атакующую сторону психоанализа — в той мере, в какой мы вообще способны сегодня видеть в психоанализе что-то, кроме великого само­обмана буржуазного общества, которое угнетает, ломает индивидов и манипулирует ими, а в конце, когда они начинают скверно чув­ствовать себя от этого, говорит им: во всем виновато ваше собствен­ное бессознательное. Только у левых фрейдистов еще осталось что-то от первоначальной кинической «кусачести» психоаналитического Просвещения, поскольку они — от Вильгельма Райха до Элис Миллер — сумели избежать силков психоаналитической ортодоксии.

В главе о сексуальном кинизме мы указали на то, как взрывная сила психоанализа изначально была связана с тем фактом, что Фрейд отождествлял бессознательное со сферой сексуальных тайн. Тем са­мым психоаналитическое любопытство чрезвычайно удачно было направлено на то, что и без того с незапамятных времен интересова­ло человечество в наибольшей степени. Как «бессознательное», это Что-То было в значительной мере превращено в нечто нейтральное

и нечто извинительное, а как сексуальность, оно и так представляло собой самое притягательное из всего, что только есть на свете. Пользуясь этим, когнитивный кинизм смог пробить брешь в обще­ственном сознании — вначале совсем узкую, а затем такую, что не­много осталось от всей стены. Тут-то и выяснилось, «что Вы всегда хотели узнать о сексе». Элегантнее, чем Фрейд, ни один киник про­сто не мог бы исполнить свою задачу. В безупречной прозе и безуко­ризненной манере английского джентльмена мэтр анализа проде­монстрировал умение в высшей степени достойно сказать едва ли не обо всех вещах, о которых говорить не принято. Уже одно это пред­ставляло собой беспримерный по масштабам своим уленшпигелевс-кий трюк в истории культуры, и он мог удаться, пожалуй, только потому, что сам Фрейд никак не подчеркивал подрывной, сатири­ческой и бунтарской стороны своей затеи, наоборот, он прилагал все старания к тому, чтобы придать своей работе видимость науки. Вол­шебство психоанализа в том, как чарующе серьезно он подает все эти свои предметы — это Оральное, Анальное, Генитальное. Все выглядело так, будто в утонченном обществе за столом кто-то гром­ко рыгнул, и никто не счел это сколь-нибудь предосудительным. Фрейд с успехом проделал то, что заставило бы побледнеть от зави­сти даже Диогена; он создал теорию, которая сделала всех нас — независимо от того, хотим мы этого или нет,— киниками (если и вовсе не циниками).

Все происходит так: вначале каждый представляет собой чисто природное существо, которое, появляясь на свет из материнской ут­робы, попадает в хорошо воспитанное общество и не ведает, что к чему в нем. Мы растем сексуально поливалентными, «полиморфно-извращенными» субъектами, и в наших детских повсеместно рас­пространен кинизм, который живет, думает, испытывает желания и действует, руководствуясь, в первую очередь, целиком и полностью интересами собственного тела. Фрейд ввел киническую фазу в исто­рию жизни всех и каждого, а также нашел продиктованные общим подходом объяснения тому, по какой причине (и как именно) еще и во взрослом состоянии мы рассказываем цинические анекдоты и даже склонны превращать цинизм в свою жизненную позицию. В каж­дом из нас жили изначальные собака и свинья, в сравнении с кото­рыми Диоген представлялся лишь бледным подобием,— только вот мы, будучи хорошо воспитанными людьми, при всем своем желании не способны вспомнить об этом. Мало того, что этот изначальный человеческий зверь, как выражаются педагоги, «совершает грязные поступки» и занимается на глазах у всех тем, что мы, взрослые, со­вершаем лишь там, где нас видит только наша совесть; мало того, что он писает в пеленки и на стены,— это существо время от време­ни испытывает недостойный человека интерес к своим собственным выделениям и не гнушается разрисовывать ими обои. Даже недруги Диогена не обвиняли его в чем-то подобном. В дополнение ко всему

перечисленному это существо часто и с удовольствием трогает рука­ми те части тела, названия которых человек взрослый знает только по-латыни, и настолько откровенно предпочитает себя всем другим, словно он лично, и никто другой, является центральным пунктом своего мира. После всего этого остается только смиренно признать, что это киническое изначальное животное в довершение всего хочет убить собственного отца и сочетаться с собственной матерью (или наоборот): как же не признать, ведь даже аналитики утверждают, что эдипов комплекс — это универсальный закон психического раз­вития человека, так что все это надо просто принять к сведению, как еще одно скверное известие в ряду многих других. (Позднее при­ходит на ум, что Фрейд интересовался только трагической версией мифа об Эдипе, но не кинической попыткой лишить этот миф дра­матизма.) После этих психоаналитических разоблачений быть ро­дителем — значит неизбежно включиться в борьбу философских школ. Ведь волей-неволей станешь стоиком, живя под одной кры­шей с киником. Если столь часто констатируется наличие сходства между этикой Фрейда и этикой Эпикура, то это происходит пото­му, что эпикуровская линия раньше всего нашла компромисс между моральным долгом и самоосуществлением, между принципом ре­альности и принципом удовольствия, между «культурой» и тем, что ощущается как «неприязненное чувство к культуре». Общества все­мирной эры государственности все время посылают своих членов по тем «окольным путям», которые пытается «срезать» живое, позво­ляя себе пути короткие.

Итак, со стороны нашего детства мы все происходим из киниз-ма. Психоанализ не позволяет нам отвертеться в этом пункте. Прав­да, он сам изворачивается, оказавшись в плену противоречия между инфантильным и взрослым, избирая поистине двусмысленную по­зицию. Ведь он всегда умеет обставить дело так, что аналитик оста­ется серьезным, а пациент-ребенок сохраняет животные черты. Он, так сказать, протежирует кинически-анималистической стороне в нас постольку, поскольку мы все обладаем такой поддающейся анализу основой. Аналитик — это тот «гражданин-буржуа», который интер­претирует и лечит продолжающую действовать инфантильную, жи­вотную, невротическую небуржуазность в других. Однако при этом он, как кажется, больше всего боится попасть в засасывающий во­доворот своих тем и показаться столь же несерьезным, как те ораль­ные, анальные и генитальные жизненные феномены, которыми он занимается. Вероятно, отсюда, по крайней мере отчасти, проистека­ет тот культурный нервный тик, который так бросается в глаза у многих психологов. Они, как кажется, постоянно испытывают не­обходимость заново доказывать свою способность к культуре, после того как они уже достаточно скомпрометировали себя своими про­фессиональными занятиями инфантильным и животным. «Психо­логическая литература» — это уже феномен таких масштабов, что

ей можно заниматься только социологически и статистически. При этом речь идет о собственных заверениях современных полуциников в том, что они играют какую-то роль в культуре. С помощью «обра­зования», книг, дипломов, званий, дополнительных образований и научных степеней они пытаются доказать свои права гражданства в «официальной культуре» (которой, впрочем, и без того не существу­ет). В то же время это служит мучительно-неловким попыткам от­межеваться от «болезней», и есть немало психологов, у которых в голосе звучит изрядная доля страха, презрения, высокомерия или агрессии, когда они употребляют такие слова, как нарциссизм, шизо­френия, паранойя, амбивалентность, невроз, психоз и т. п. Это слова отмежевания, слова для других, слова, произносимые с высокомер­ной позиции Нормального. Однако, возможно, добрым признаком является то, что сегодня многие, как я бы выразился, разумные те­рапевты решились сбросить вельможную маску и отказаться от роли серьезно играющих в реальность. Они к выгоде своей и к выгоде своих пациентов приняли в борьбе сторону жизни. Для тех, кто за­болел от реальности, путь к активной жизнеспособности наверняка пролегает не через приспособление к фрейдовскому «средне-бедствен­ному положению» заурядного взрослого.

В сфере знания и наук проявляет себя ряд цинических феноме­нов, которые представляют нечто противоположное тому, что я в главе о религиозном цинизме, используя выражение Сартра, обо­значил как mauvaise foi. Это — «кривая установка» по отноше­нию к истине и познанию, при которой они из «высших благ» превращаются в блага обиходные, если не вовсе в инструменты лжи. Киник при всей своей непочтительности все же занимает по отношению к истине, к сущности, серьезную и искреннюю, даже, несмотря на свое сатирическое облачение, патетическую позицию. У циника все это уступает место непреходящей апатии и агности­цизму (отрицанию возможностей познания). «Что есть истина?» — спросил Понтий Пилат, когда почувствовал, что намеревается со­вершить преступление против нее. Самым невинным и простодушным из цинизмов знания является цинизм тех, кто сдает экзамены,— они умеют отнестись к тому, что они вынуждены учить, чисто вне­шним образом и с полным презрением, занимаясь зубрежкой и за­учивая наизусть «материал», который твердо намерены забыть на следующий день после экзамена. За ним следует, будучи уже менее невинным и простодушным, цинизм практиков и политиков, кото­рые, правда, любят смотреть, как молодежь грызет гранит науки, получая фундаментальное университетское образование, но во всем остальном исходят из того, что теория — это теория, а на практике все выглядит совершенно иначе. Здесь вся предшествующая учеба в школе и в вузе выступает как чистый механизм косвенного отбора примерно по такому принципу: тот, кто успешно справится с ней, справится и с другими делами — пусть даже, как о том известно

всем, учеба и профессия часто не имеют почти ничего общего между собой. Образование цинически отделяется от своих целей и превра­щается в абстрактный квалификационный признак. Порой единствен­ным, что еще как-то связывает учебу и профессию, становится кате­гория оплаты, которая зависит от окончания того или иного учебного заведения или от наличия диплома. «Содержательная сторона» с ци­ническим реализмом обесценивается, превращаясь просто в какую-то предварительную тренировку, в университетский «общий треп». Трудно даже измерить, насколько здесь уничтожаются всякие пред­ставления о морали и этике — стоит только подумать об изучении тех предметов, которые связаны с «ценностями»: о педагогических и юридических специальностях, журналистике, социальной работе, медицине и т. п. Если Мефистофель мог сказать Фаусту, что все теории серы, а зеленеет жизни золотое древо, то это свидетельству­ет об оптимизме, который может развиться только у того, кто еще никогда не переходил от учебы к профессиональной деятельности. Ведь здесь обнаруживается, что теория была скорее розовой, и только действительность дает нам представление о том, что такое настоя­щая серость. Но и здесь все обстоит вовсе не так безнадежно. Рефор­маторы высшего образования заботятся о том, чтобы и учеба стала такой же серой, как те перспективы, которые открываются после нее. Наиболее подлинная и наиболее глубокая связь наук с циниз­мом проявляется, однако, в самой структуре и методах современного естествознания как таковых. Ведь точно так же, как существует не­кая форма цинической корректности в обращении двух враждую­щих индивидов, существует и форма цинической объективности и методологической строгости в обращении некоторых наук и некото­рых ученых с «фактами». Я полагаю, что это составляет самую суть того, что мы с конца XIX века именуем «позитивизмом». Если это слово звучит критически, то наверняка не потому, что оно обознача­ет некий научный менталитет, который заставляет прилагать все уси­лия для достижения логической точности и верности фактам, воз­держиваясь от любого рода спекуляции. В этом смысле «позити­визм» следовало бы считать, скорее, почетным титулом, чем сомнительным ярлыком. Однако на самом деле в споре о позити­визме речь идет не о принципах научного познания, а о том, что наука стала совершенно беспринципной. Ведь существуют такие об­ласти исследований — причем регулярно оказывается, что именно в них позитивистам принадлежит решающее слово,— в которых не­допустимо относиться к «фактам» только с научной «объективнос­тью»; напротив, они требуют от ученого большего, чем просто спо­собность собирать данные, производить статистические подсчеты и формулировать теоремы. Есть «предметы исследования», по отно­шению к которым не может быть никакой научной беспристрастно­сти,— только «пристрастные» и заинтересованные формы исследования. Яснее всего это обнаруживается в сфере гуманитарных

и социальных наук (такой способ рассмотрения может практико­ваться и в области естественных наук; см. о Трансцендентальной Полемике в соответствующей главе «Логического раздела» и рас­крывающую взаимосвязь между объективацией и превращением в нечто враждебное). Спор о позитивизме разгорелся не по поводу несомненной его заслуги, состоящей в прояснении логической фор­мы и эмпирического базиса строгих наук, а по поводу наивного до­пущения позитивистов, что они могут вторгаться с этими средства­ми в «безразлично какую» область исследования и тем самым под­вергать любую реальность безразличию холодного исследования. Но позитивиста можно заподозрить при этом не столько в наивности, сколько в цинизме, и прежде всего теперь, когда дни раннего и, ве­роятно, действительно наивного позитивизма минули, и мы уже давно имеем дело с позитивизмом в третьем поколении, который, как мы вправе сказать, тот еще воробей, стреляный. Краткая формула, вы­ражающая суть истории науки в этот век, должна звучать так: путь сциентизма от позитивизма к теоретическому цинизму (функциона­лизму). Когда Критическая Теория клеймила позором «утвердитель­ный характер» традиционных и позитивистских теорий, то тем са­мым подразумевалось, что такие теории в их напускной объективно­сти выдают циническое согласие с общественными отношениями, которые в глазах страдающих, сострадающих и небезразличных пред­ставляются просто вопиющими. В методологии позитивизма и но­вого социального функционализма эти теоретики находят свой орга­нон, позволяющий с холодной и сознательной жестокостью, косвен­но и бесстрастно защищать существующие системы от индивидов, искалеченных ими.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: