Ничто и метафизика голого самосохранения

Все виды первоначального возникновения враждебности порожде­ны отделением смерти от жизни. Поскольку никакое современное, постметафизическое, сциентизированное мышление не способно по­нять смерть как свое собственное, возникают две явные установки: смерть не присуща жизни, не является ее принадлежностью, а не­примиримо противостоит ей, даже больше того — не имеет с ней ровно никакой связи, будучи абсолютным уничтожением; посколь­ку же нет такой смерти, о которой я мог бы сказать, что это — «моя» смерть, мышление всецело концентрируется на единственной смерти, которая может мыслиться как нечто предметное: на смерти других. Следовательно, «живи и дай умереть другим» (live and let die), как гласит название одного из романов о Джеймсе Бонде. В соответствии с этим простым и грубым правилом * — а цинизм тайных агентов пользуется привилегией высказываться откровен­но — и функционирует априори самосохранения. Поскольку совре­менный субъект по психологическим, идеологическим и метафизи­ческим причинам не может помыслить свою «собственную» смерть (философия Хайдеггера, кажется, представляет собой бессильную попытку поправить это), он подпадает под действие закона, застав­ляющего избегать ее всеми средствами, в буквальном смысле слова. В известном смысле все средства — это средства для того, чтобы не умирать. Как абсолютно необходимое следствие, из этого вытекает тотальный инструментализм^f, который охватывает все, что не явля­ется тем Я, которое желало бы выжить. Он создает технически-логический базис для современного цинизма власти, который присущ «инструментальному разуму» (Хоркхаймер). Если субъект есть то,

что a priori не может умереть, то он непреклонно и сурово превраща­ет весь мир в ареал борьбы за собственное выживание. То, что ме­шает мне,— мой враг; тому, кто мой враг, следует помешать мешать мне. В конечном счете эта воля к обереганию себя есть готовность уничтожить других или «другое». При возникновении альтернати­вы «мы или они» автоматически избирается смерть других, так как она в случае конфликта является исполненным смысла, необходи­мым и достаточным условием моего выживания.

Недопущение-возможности-умереть подвергает мир — как в его видимых, так и в его невидимых сферах — радикальным изме­нениям. Если он, с одной стороны, становится ареной человеческой борьбы за самосохранение, то, с другой — он в то же самое время превращается всего-навсего в материалистические кулисы, за кото­рыми остается только предполагать лишь так называемое Ничто. То, что ранее составляло суть знания священников, шаманов и мис­тиков — способность заглядывать в область потустороннего, в сфе­ру духов, ангелов, демонов, иных сил, богов,— теперь становится невозможным уже только в силу того, что мы больше не способны занять позицию, которая была бы совместима с таким потусторон­ним миром, полным различных существ*. Ведь только то Я, кото­рое способно «умереть» и перешагнуть само через себя и которое постигнет себя как существо, причастное к расширенному средства­ми метафизики космосу, было бы в состоянии вступать в коммуни­кацию с «пространствами» и со всем сущим по ту сторону смерти, эмпирического тела и повседневного рассудка. Однако современное поглощенное заботой о самосохранении Я, которое создает само себя при посредстве недоверия, критики, рациональности и контроля (со стороны общественности и банальности), с самого начала обрекает себя на отсутствие такого индивидуального метафизического «об­щения», на отсутствие полета духа, ночных путешествий и на неспо­собность перешагивать границы. Лишенное метафизики Я подает себя, правда, интеллектуально скромным, доказывая (кантиански), что (и почему) мы ничего не можем знать о таких вещах, однако именно благодаря этому оно оказывается вовлеченным во взрывную самоэкспансию, потому что с момента отрицания возможности та­кого познания оно оказывается противостоящим универсуму в абсо­лютном одиночестве. Только в силу этого современное поглощенное-самосохранением-и-обладающее-знанием-Я обретает всемирный формат. Я и мир оказываются равными по масштабам; там, где ут­верждается о наличии мира, требуется указать и то Я, которое имеет этот мир своим предметом.

Только у такого лишенного метафизики субъекта — но никак не раньше — может подтвердиться диагноз «воля к власти», по­ставленный Ницше. Ведь субъект современного знания явно отли­чается гигантоманией — не в смысле одержимости и индивидуаль­ной завышенной оценки собственных сил, а в смысле коллективно-

го, онтологически реального проекта (технической) практики. То, чего достигли современные естественные науки и техники, является решительной реализацией идей, которые ранее могли быть возмож­ными только как магические, метафизические или оккультные: по­леты в космос, погружение в глубины морей, общение со всем ми­ром, телекоммуникации, роботы, мыслящие машины, чудеса омоло­жения, генетика, психофармакология, ядерная энергетика, прием излучений из космоса и т. п. Все это конденсаты предшествовавшей метафизики, которые, однако, стали возможными только благодаря ее отходу на задний план и благодаря устранению ее важнейшего психического остаточного следа: сознания «моей» смертности, кото­рая неотвратимо обеспечивает мою связь с сокрытым и потусторон­ним. Однако смерть в современном мышлении — это не дверь, кото­рая куда-то ведет, а чистый обрыв, не рубеж между посюсторонним и потусторонним, а рубеж между бытием и ничто. После отмежева­ния от смерти все, что есть He-Я, должно было стать потенциально враждебной действительностью, а воинственно-полемические дис­циплины призваны, занимаясь контролем, добраться до самой ее сути. С тех пор как человек ни в каком отношении не может больше мыс­лить себя партнером потустороннего, оказался затемненным и его взгляд на данный ему мир. У него не должна вызывать никакого энтузиазма необходимость самому придавать смысл миру — отсю­да и нигилистический шок, возникающий тогда, когда оказывается, что нет никакого смысла и что мы должны сами изобрести его, а потом сами и «потреблять» его, довольствоваться им. Ведь если дело дошло до этого, остается — в качестве мудрости — последний вы­вод, к которому можно прийти, пребывая в окружении бессмыслен­ного: смысл имеет одно лишь только слепое самосохранение.

Однако и этим дело не ограничивается. В той мере, в какой блекнут и уходят традиционные образы трансцендентного, появля­ются как из-под земли — в самый разгар процесса Просвещения — сотни эрзац-трансцендениий, и вовсе не только затем, чтобы, как сказал Гундольф о спиритах, просто «половить рыбку в потусторон­нем мире». Понятие эрзац-трансценденции могло бы стать основой для феноменологии модерна и упорядочить многочисленные явле­ния, установив просто ошеломляющие и обескураживающие связи между ними: бессознательное как индивидуальный и коллектив­ный имманентный потусторонний мир; история как сфера темных первоистоков светлого будущего, утраченного богатства или обещан­ного изобилия, как то, что придает нам идентичность и в то же вре­мя отнимает ее у нас; космические полеты как инфантильно-техно­логическая и милитаристская психоделия; эротика как лабиринт, в котором блуждает множество Я, занятых поиском того Ты, в кото­рое они могли бы «перейти»; наркотики как средство взорвать ба­нальный континуум и отправиться в путешествие по внутренним внешним мирам; искусства как дисциплины, в которых субъекты

могут творчески возвыситься до того, чем они «еще не были», и уйти в царство образов, фантазий и экспрессии; одержимый рекор­дами спорт как попытка преодолеть повседневные границы теле­сного движения и возможностей тела; туризм как расширение мира, данного в опыте, и т. п.

Наряду с такими превращениями трансценденции — если можно так выразиться — в расширение проявлений человеческого, дело в эпоху модерна доходит и до форменной мести оккультного. Именно благодаря тому, что в понятии мира, свойственном Просвещению, не оставлено ни одной бреши для потустороннего (то есть нет ника­ких загадок, только «проблемы», нет никаких мистерий и таинств, только «ложно сформулированные вопросы»), брошенное на произ­вол судьбы сознание нашло для себя тысячи тайных лазеек во тьму. Серьезно подающий себя оккультизм — это типичный продукт Просвещения, а его представители — пародии на ученого, которые в пику скептически настроенному миру пытаются защищать поту­стороннее, которое для них является абсолютным, не вызывающим никаких сомнений фактом, и делают это именно с помощью науч­ного скепсиса, который требует признавать только факты и ничего больше. Это, конечно, не приводит к особым успехам, однако само то обстоятельство, что такие попытки предпринимаются, доказы­вает, по меньшей мере, существование определенного стремления, вероятно, даже весьма и весьма оправданного. Оккультизм слиш­ком часто представляет собой лишенную юмора и замысловатую вы­нужденную оборону метафизического смысла — защиту от нападок материалистической «закулисной» онтологии и от попыток вытес­нения в подсознание собственной «смерти», обеспечивающих пре­увеличенное мнение Я о своем собственном значении, при том что это Я одновременно носит маску скромности. Это — черная, «кон­трабандная» метафизика, это — явление, возникающее на границе между психотической и духовной галактиками в результате взаимо­действия между ними, это — контрабандная эмпирия по ту сторону эмпирии. Можно предсказать, что эти неомифологические тенден­ции будут усиливаться. Именно они, собственно, и бросают вызов тому, что традиция именует «Просвещением». Просвещение долж­но быть просвещено относительно того вреда, который вызывается Просвещением. За его триумфальными «процессами обучения» сле­дуют, словно тени, катастрофические «процессы разучения»*. По­скольку Просвещение с его неудержимо антиметафизическим на­правлением удара привело к воинственно-полемическому отделению смерти и превращению ее в нечто внешнее по отношению к личнос­ти, ему не мешало бы сегодня пойти поучиться в школу противника и узнать, что поставлено на карту в той игре, при которой живущие ощущают себя связанными с теми «силами», которые бесконтроль­но творят свои дела по ту сторону ограниченного, но в то же время надутого Я, изображающего из себя властелина мира.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: