Апостолы, пророки и учителя

Первоначально в общине не было никаких должностных лиц и не существовало никаких различий между ее членами. Каждый товарищ, а такж5 каждая товарка могли выступать в качестве учителя и агитатора, если они чувствовали в себе призвание к тому. Всякий говорил свободно все, что ему приходило в голову, или, как тогда говорили, все, что ему внушал святой дух. Наряду с этим большинство из них продолжало заниматься своим ремеслом, но некоторые, приобретавшие особое влияние и производившие большое впечатление, раздавали все, что они имели, и посвящали себя целиком агитации в качестве апостолов или пророков. Таким путем зарождалась новая классовая противоположность.

Внутри христианской общины образовались теперь два класса: обыкновенные члены, практический коммунизм которых ограничивался только общими трапезами и участием в организованных общиною учреждениях взаимопомощи; такими являлись приискание работы, поддержка вдов и сирот, а также заключенных, обеспечение больных, похоронная касса. Наряду с обыкновенными членами были еще «святые», или «совершенные», члены общины, которые осуществляли коммунизм самым радикальным образом: они отказывались от всякого имущества и брака и отдавали все, что имели, общине.

Это звучало очень красиво и доставляло, как уже видно из их названий, этим радикальным элементам высокий почет в общине. Они считали себя выше обыкновенных членов и вели себя как божьи избранники.

Таким путем именно радикальный коммунизм породил новую аристократию. Как и всякая аристократия, она тоже не довольствовалась одной только властью над остальными членами общества, она пыталась также эксплуатировать его.

И действительно, чем должны были жить эти «святые», если они роздали все средства производства и запасы товаров, которые им принадлежали? Им оставалось заниматься только всякой случайной работой — в качестве носильщика или рассыльного и т. п.— или нищенством.

Естественнее всего было добывать себе средства к жизни приживательством и нахлебничеством в самой общине, которая, конечно, не могла дать умереть от голода заслуженному мужу или заслуженной женщине, в особенности еще, если они владели пропагандистскими способностями, для которых тогда, правда, не требовалось никаких знаний, приобретаемых упорным трудом, а только темперамент, острота ума и находчивость.

Уже Павел горячо доказывает коринфянам, что община обязана освободить его, как и всякого другого апостола, от физического труда и содержать его:

«Не Апостол ли я? Не свободен ли я? Не видел ли я Иисуса Христа, Господа нашего? Не мое ли дело вы в Господе?.. Или мы не имеем власти есть и пить? Или не имеем власти иметь спутницею сестру жену, как и прочие Апостолы, и братья Господни, и Кифа? Или один я и Варнава не имеем власти не работать? Какой воин служит когда-либо на своем содержании?.. Кто, пася стадо, не ест молока от стада?.. Ибо в Моисеевом законе написано: не заграждай рта у вола молотящего. О волах ли печется Бог? Или, конечно, для нас говорится?»

Под молотящим волом он подразумевает нас, заявляет Павел. Конечно, здесь речь идет не о волах, которые молотят солому.

Апостол продолжает: «Если мы посеяли в вас духовное, велико ли то, если пожнем у вас телесное? Если другие имеют у вас власть, не паче ли мы?» (1 Кор. 9:1 —12).

Последние слова, говоря мимоходом, также указывают на коммунистический характер первоначальной христианской общины.

Правда, после этой защитительной речи в пользу хорошего попечения об апостолах Павел замечает, что он говорит не за себя, а за других, и сам ничего не требует от коринфян. Но он признает, что пользовался помощью других общин: «Другим церквам я причинял издержки, получая от них содержание для служения вам… Недостаток мой восполнили братия, пришедшие из Македонии» (2 Кор. 11:8—9).

Но это, конечно, не меняет дела: Павел, во всяком случае, подчеркивает обязанность общины заботиться о своих «святых», не признававших для себя обязательным труд.

Как эта форма христианского коммунизма отражалась в головах неверующих, показывает нам история Перегрина Протея, написанная Лукианом в 165 г. Сатирик Лукиан, конечно, не может служить беспристрастным свидетелем, он передает много злых, в высшей степени маловероятных сплетен, как, например, когда он рассказывает, что Перегрин оставил свой родной город, Парий, потому что убил отца. Так как никто не привлекал по этому поводу Перегрина к суду, то это обвинение, по меньшей мере, очень сомнительно.

Но если мы даже подвергнем самой строгой критике рассказ Лукиана, то все же в нем остается много интересных подробностей, не только показывающих нам, как язычество представляло себе христианскую общину, но и дающих нам возможность заглянуть во внутреннюю жизнь общины.

Осыпав Перегрина целым градом насмешек, Лукиан рассказывает, как он, после убийства своего отца, добровольно отправился в изгнание и бродяжил по, всему миру.

«В то время он познакомился с достойной удивления премудростью христиан путем личных сношений и бесед с их священниками и учениками в Палестине. В сравнении с ним они были настоящие дети, так что через очень короткое время он сделался у них пророком, начальником общей трапезы, старшиной синагоги (Лукиан смешивает христиан и иудеев), и все это сразу. Некоторые сочинения он объ яснил им и истолковал, многие он составил для них сам. Одним словом, они считали его богом, сделали его своим законодателем и назначили предстоятелем. Того великого, распятого в Палестине, человека они, правда, продолжают еще почитать, потому что он основал эту новую правду» [1]. На этом основании Перегрин был арестован и брошен в темницу, что обеспечило ему немалое уважение на всю его дальнейшую жизнь и удовлетворило его тщеславие, которое было у него сильнейшей страстью.

«Когда он сидел в тюрьме, христиане, считавшие его заключение большим несчастием, сделали все возможное, чтобы устроить ему побег. Но когда они убедились, что это немыслимо, то они окружили его всевозможными заботами. Уже с раннего утра можно было видеть, как все старые женщины, вдовы и сироты толпились около тюрьмы, в то время как их старшины подкупали тюремщиков и проводили у Перегрина всю ночь. Ему приносили самые разнообразные блюда, они рассказывали друг другу свои священные легенды, а добрый Перегрин, как он продолжал называться, считался у них новым Сократом. Даже из азиатских городов являлись делегаты христианских общин, чтобы принести ему помощь, защищать его' перед судом и утешать его. Вообще в таких случаях, затрагивающих всю общину, христиане выказывают необыкновенное рвение, короче говоря, они не щадят никаких средств. Перегрин тоже получил от них тогда много денег, якобы вследствие его заключения, и извлек из этого для себя немалый доход».

«Эти бедные люди твердо убеждены, что они будут жить вечно, и поэтому презирают смерть и часто добровольно ищут ее. Затем их первый законодатель уговорил их, что они все станут братьями между собою, если они отрекутся от эллинских богов и будут поклоняться своему распятому учителю и жить согласно его законам. Поэтому они презирают всех и владеют всем сообща, без каких бы то ни было оснований для этого. И если к ним является искусный обманщик, который умеет использовать это положение, то он в короткое время становится очень богатым человеком, потому что умеет водить этих простых людей за нос».

Все это, конечно, сильно преувеличено и приукрашено. Рассказ Лукиана стоит на одинаковой высоте с рассказами о сокровищах, которые составляют себе агитаторы социал-демократии из рабочих грошей. Христианская община должна была стать гораздо богаче, чем она была тогда, чтобы за ее счет можно было наживать богатства. Но что она в достаточной степени заботилась о своих агитаторах и организаторах и что бессовестные субъекты могли из этого извлекать выгоду, это можно вполне допустить и для того времени.

Лукиан рассказывает дальше, что сирийский легат освободил Перегрина, потому что он не придавал ему особенного значения. Перегрин тогда вернулся в родной город, где он узнал, что отцовское наследство почти растрачено. Все же у него оставалась довольно значительная сумма, которую даже Лукиан, относящийся к нему очень недоброжелательно, оценивает в пятнадцать талантов (70 000 марок). Деньги эти он подарил населению родного города, как уверяет Лукиан, чтобы откупиться от обвинения в отцеубийстве.

«Он выступил на народном собрании в Парии: у него были длинные волосы и носил он грязное платье, за спиной у него была сума, а в руке посох. Вообще он выглядел как комедиант. В этом наряде он явился перед своими согражданами и сказал, что все имущество, оставленное ему отцом, есть народное достояние. Как только услышал это народ — все бедные люди, у которых слюнки текли от удовольствия,— то закричал, что только Перегрин настоящий философ, что только он друг отечества, что только он истинный преемник Диогена и Кратеса. Врагам же его была заткнута глотка, и, если бы кто-нибудь осмелился напомнить об убийстве, он был бы сейчас же побит камнями».

«Вслед за тем он опять отправился странствовать, причем христиане снабдили его в достаточном количестве деньгами на дорогу. Всюду они следовали за ним и везде заботились, чтобы он не чувствовал ни в чем недостатка. Таким образом, он провел очень много лет».

Наконец его исключают из общины будто бы за то, что он ел недозволенные вещи. Это лишило его всяких средств к существованию, и он поэтому старался вновь вернуть себе свое имущество, что ему, однако, не удалось. Тогда в качестве странствующего философа-киника и аскета он объездил Египет, Италию, Грецию, чтобы в конце концов в Олимпии после окончания игр, перед специально приглашенной для этого публикой, закончить свою жизнь театральным образом, взойдя в полночь при лунном сиянии на горящий костер.

Мы видим, что эпоха, в которую зародилось христианство, производила очень оригинальные типы. Но мы поступили бы несправедливо по отношению к таким людям, как Перегрин, если бы смотрели на них только как на шарлатанов. Против этого говорит уже его добровольная смерть. Чтобы использовать самоубийство как средство рекламы, для этого требуется кроме непомерного тщеславия и страсти к сенсации, во всяком случае, еще и доля презрения к миру и отвращения к жизни или сумасшествие. Пусть поэтому Протей, как его изображает Лукиан, является не действительной личностью, а карикатурой, но, без сомнения, это гениальная карикатура.

Сущность карикатуры заключается не в простом искажении данного явления, а в одностороннем выделении и преувеличении его характернейших и определяющих моментов. Настоящий карикатурист вовсе не должен быть только комическим шутом; он должен уметь «смотреть в корень вещей» и ясно отличать в них все существенное и имеющее значение.

Так и Лукиан отметил у Перегрина те стороны его личности, которые должны были стать характерными для всего класса «святых и совершенных», представителем которых он выступает. Ими могли руководить самые различные мотивы, отчасти возвышенные, отчасти сумасбродные, они могли быть даже в высшей степени самоотверженными людьми, но во всем их отношении к общине скрывалась уже эксплуатация ее, на которую указывал Лукиан. И если такое явление, как обогащение всяких неимущих «святых» при помощи коммунизма общины, в его время представляло еще преувеличение, то уже очень скоро оно должно было стать действительностью, которая далеко оставила за собой самые грубые преувеличения сатирика, осмеявшего его начатки.

Если Лукиан выдвигает на первый план «богатства», приобретаемые пророками, то другой язычник, современник Лукиана, осмеивает их сумасбродство.

Цельс изображал, как «пророчествуют» в Финикии и Палестине: «Существуют много людей, которые, не имея ни имени, ни звания, с величайшей легкостью и по всякому ничтожному поводу ведут себя в святилищах и вне их, как будто они охвачены пророческим экстазом. Такое же зрелище представляют и другие люди, странствующие, как нищие, и обходящие города и военные лагери. Все они знают одни и те же слова и сейчас же готовы пустить их в ход: «Я, мол, бог», или «сын бога», или «дух бога». «Я пришел, потому что приближается конец мира, и вы, люди, неправедности своей ради, идете к своей гибели. Но я спасу вас, и вы скоро увидите, как я возвращусь назад, облеченный силой небесной. Блажен тот, который чтит меня теперь. Всех других я предам вечному огню, и города, и страны, и людей. Те, которые не хотят верить в предстоящий им страшный суд, будут некогда тщетно раскаиваться и вздыхать! Тем же, которые поверили в меня, я обеспечу вечную жизнь». К этим страшным угрозам они примешивают еще странные, полубезумные и безусловно непонятные слова, смысл которых не может разобрать ни один рассудительный человек, так темны они и так мало говорят, зато первый попавшийся дурак или шут гороховый может толковать их, как ему угодно… Эти мнимые пророки, которых я не один раз слышал собственными ушами, уличенные мною во лжи, признавались мне в своих слабостях и соглашались, что они сами придумали свои непонятные слова».

И тут мы снова встречаем все то же причудливое сочетание пророка и шарлатана, но мы опять-таки были бы слишком несправедливы, если бы назвали сущность этого явления исключительно шарлатанством. Оно указывает только на общее состояние всего населения, создававшее для всяких шарлатанов прекрасное поле деятельности, но которое в то же время в легко возбуждающихся натурах должно было вызывать религиозную экзальтацию и экстаз.

Апостолы и пророки в этом отношении принадлежали к одной и той же категории. Но в одном существенном пункте они отличались друг от друга: апостолы не имели никакого определенного места жительства, они постоянно кочевали с места на место, и отсюда их имя apostolos, вестник, странник, мореплаватель; напротив, пророки являлись местными знаменитостями.

Апостольство — более раннего происхождения и развилось гораздо раньше, чем христианское пророчество. До тех пор, пока община была мала, она не могла содержать постоянного агитатора. Как только истощались ее средства, он должен был отправляться дальше. Кроме того, пока число общин было незначительно, возникала необходимость прежде всего основывать новые общины в городах, где их еще не было. Распространение организации в новых, еще не охваченных ею областях и поддержание связи между ними — вот главная задача этих странствующих агитаторов, апостолов. Преимущественно им христианская организация обязана своим интернациональным характером, который так много способствовал укреплению ее жизнеспособности. Местную организацию, предоставленную собственным силам, легко было уничтожить. Напротив, государственная власть при тех средствах, которыми она распоряжалась в то время, не в состоянии была преследовать христианские общины одновременно во всех концах и углах империи. Всегда оставались такие, которые могли оказать материальную помощь преследуемым и гонимым и доставить им убежище.

Все это являлось главным образом делом вечно странствующих апостолов, число которых временами должно было быть очень значительно.

Местные агитаторы, посвящавшие себя исключительно агитации, стали возможны только тогда, когда отдельные общины приобрели такие размеры, что средства их позволяли им содержать своих собственных агитаторов.

Чем больше увеличивалось число городов, в которых находились христианские общины, тем обширнее становились отдельные общины, тем больше укреплялись пророки, тем больше суживался круг деятельности апостолов, которые главным образом подвизались в городах, где или совсем не было еще общин, или где они были еще незначительны по своим размерам. Значение апостолов при таких условиях сильно уменьшалось.

Но вместе с этим между ними и пророками должна была выработаться известная противоположность. Средства общины были очень ограниченны: чем больше брали из них для себя апостолы, тем меньше оставалось на долю пророков. Последние поэтому должны были стремиться к тому, чтобы еще больше умалить значение апостолов, ограничить приношения, на которые те имели право, а с другой стороны, увеличить свое собственное значение и фиксировать свои права на приношения со стороны верующих.

Эти стремления очень ярко обнаруживаются в уже цитированном нами несколько раз «Учении двенадцати апостолов», составленном между 135 и 170 гг. Там сказано следующее: «И всякий апостол, который придет к вам, да будет принят, как Господь. И останется он не больше, чем один – день, но если нужно, то и два дня. Если же останется он три дня, то это лжепророк. И если апостол уходит, то он ничего не должен брать с собой, кроме хлеба, но не больше, чем потребно до следующей ночевки. Если же он требует денег, то это — лжепророк».

«Всякого пророка, который говорит по наитию духа святого, не искушайте и не испытывайте. Всякий грех простится вам, но этот грех не отпустится. Но не всякий, говорящий по вдохновению, есть пророк, а только тогда, когда он поступает по-божески. И по поступкам их узнаются истинный пророк и лжепророк. Не есть пророк тот, кто движимый-духом Господним, требует для себя трапезы (для бедных, Гарнак) и вкушает ее, ибо это лжепророк. И всякий пророк, учащий истине, если он поступает не так, как учит, есть лжепророк. И всякий пророк, испытанный и истинный, который поступает так по отношению к земному таинству церкви, но не учит поступать так, как он сам поступает, да не будет судим у вас. Судить его будет Господь. Так поступали и древние (христианские) пророки».

Что в этом месте имеется указание на свободную любовь, которая должна была быть дозволена пророкам, если они не требовали от членов общины, чтобы они следовали их примеру, мы видели уже раньше. Затем «Учение» продолжает:

«Но если кто говорит: дайте мне деньги или что-либо другое, того не слушайте, но если он просит для других нуждающихся, не судите его».

«Всякий же, кто приходит от имени Господа, да будет принят. Но вы должны испытать его и различать в нем доброе и злое, ибо вы должны быть осторожны. Если пришелец направляется дальше в новое странствие, то помогите ему, но он должен оставаться у вас не больше двух или трех дней, если необходимо. Когда же он хочет у вас остаться, то он должен трудиться и есть, если он ремесленник. Если же он не знает никакого ремесла, то вы должны сами позаботиться, чтобы христианин не жил у вас, как лентяй. Если же не хочет подчиниться этому, значит, он из таких, что хотят извлечь выгоду именем Христа. От таких вы удаляйтесь».

Следовательно, приходилось уже заботиться, чтобы общину не наводняли и не обирали различные проходимцы. Но эти постановления имели значение только для нищих: «А всякий истинный пророк, который у вас остается, достоин своего пропитания. И также достоин его всякий истинный учитель и работник. Все первинки виноделия и земледелия и всех первенцев волов и овец должен ты отделить и отдать пророкам, ибо они ваши первосвященники. Если не имеете у себя пророка, отдавайте их бедным. Если ты месишь тесто, то возьми часть его и отдай ее, как заповедано. И когда открываешь бочку с вином или маслом, возьми часть и отдай пророкам. Из денег же, одежды и другого имущества бери часть по своему усмотрению и отдай, как заповедано».

В этих постановлениях апостолам приходится уже очень плохо. Совсем устранить их еще не решаются. Но община, в которую они попадают, старается поскорее сбыть их с рук. Если обыкновенные странствующие товарищи могут пользоваться помощью общины в течение двух или трех дней, то бедные апостолы могут оставаться не больше двух дней. Денег он не может получить ни в каком случае.

Напротив, пророк «достоин своего пропитания». Его нужно содержать на средства общинной кассы. Кроме того, верующие обязаны отдавать ему часть вина, хлеба и мяса, масла и сукна и даже часть денежного дохода.

Это уже находится в полной гармонии с изображением хорошей жизни Перегрина, выдававшего себя за пророка, изображением, которое было сделано Лукианом как раз в эпоху составления «Дидахе» («Учения двенадцати апостолов»).

Но в то самое время, как пророки все более оттесняли на задний план апостолов, они встретились с новыми конкурентами в лице учителей (дидаскалов), которые, правда, в эпоху составления «Дидахе» не приобрели еще большего значения, так как они упоминаются в нем только мимоходом.

Но наряду с апостолами, пророками и учителями в общине действовали еще другие элементы, которые совершенно не упоминаются в «Дидахе». Всех их перечисляет Павел в своем Первом послании к коринфянам:

«И иных Бог поставил в Церкви, во-первых, Апостолами, во-вторых, пророками, в-третьих, учителями; далее, иным дал силы чудодейственные, также дары исцелений, вспоможения, управления, разные языки» (1 Кор. 12:28).

Из этих даров приобрели значение только дар вспоможения и управления, а не знахарство и дар исцеления, которые внутри самой общины не облекались в формы, отличавшие их от распространенных тогда форм. Развитие института учителей находилось в зависимости от вторжения в состав общины состоятельных и образованных элементов. Апостолы и пророки были люди мало знающие и проповедовали без всякой предварительной подготовки. Образованные члены общины относились к ним без особенного почтения. Среди них очень скоро нашлись люди, привлеченные благотворительной деятельностью христианской общины, ее растущим влиянием, а быть может, и общим характером христианского учения, которые пытались поднять его на более высокую ступень и привести в соответствие с тем, что тогда называлось наукой и что само, в свою очередь, далеко не находилось в состоянии расцвета. Эти учителя впервые наполнили христианство духом Сенеки или Филона, которым оно до того времени было проникнуто в очень малой степени.

Но рядовые члены общины, а также и большинство апостолов и пророков смотрели на этих учителей с неодобрением и завистью: между обеими сторонами были такие же отношения, как, скажем, между «мускулистыми кулаками рабочих» и «академиками». Несмотря на это, учителя вместе с развитием преобладания в общине состоятельных и образованных элементов приобрели бы все большее значение и вытеснили бы апостолов и пророков.

Но прежде еще, чем успела завершиться эта новая фаза в развитии христианской общины, все эти апостолы, пророки и дидаскалы (учителя) были поглощены новой силой, которая оказалась более могущественной, чем они. В «Дидахе» она также упоминается только мимоходом.

Этой новой силой явился епископат.

Епископат

На первых ступенях развития христианской общины повторилось то же самое явление, которое мы встречаем во всякой новой пролетарской организации. Основатели ее, апостолы, должны были сами выполнять всю работу, имевшуюся в пределах общины. Они были пропагандистами, организаторами и администраторами. Но когда община разрастается, когда существование ее становится прочным, начинает чувствоваться потребность в разделении труда, замечается необходимость предоставить отдельные функции определенным доверенным лицам.

Прежде всего выделилось в особую функцию, кристаллизовалось в особую должность управление доходами и расходами общины. Пропагандой каждый отдельный товарищ мог заниматься по своему желанию. Даже члены общины, которые посвящали себя специально пропаганде, и те еще во втором столетии, как мы видели, не получали для этого специального поручения от общины. Апостолы и пророки сами выбирали себе свое призвание или, как им казалось, их к этому толкал глас божий. Влияние, которым пользовался в общине отдельный пропагандист, будь то апостол или пророк, а следовательно, и размеры его доходов зависели от впечатления, которое он производил, стало быть, от его личности.

С другой стороны, о поддержании партийной дисциплины, если можно так выразиться, заботилась сама община, пока она была невелика и все члены ее хорошо знали друг друга. Она сама решала вопрос о приеме новых членов; кто совершал церемонию их приема, погружение,— было совершенно безразлично. Община решала также сама вопрос об исключении членов, поддерживала мир между ними, она же решала все споры, возникавшие между отдельными членами. Она представляла трибунал, в который приносились все жалобы и обвинения товарищей против товарищей. К государственным судебным установлениям христиане питали большое недоверие. Да и социальные воззрения их находились в самом резком противоречии с воззрениями государственных судей. Обращаться к ним для защиты своего права христианин считал грехом, в особенности если ему приходилось иметь спорное дело с своим единоверцем. Так положено было основание особенной юрисдикции по отношению к верующим, которую церковь всегда отстаивала от притязаний государственных, светских судов. Конечно, и в этой области, в более позднее время, первоначальный характер правосудия христианской общины обратился в свою прямую противоположность, ибо на первых стадиях развития христианской общины уничтожено было классовое правосудие, и всякий обвиняемый судился только своими товарищами.

Вот что мы читаем по этому поводу в Первом послании Павла к коринфянам:

«Как смеет кто у вас, имея дело с другим, судиться у нечестивых, а не у святых (т. е. у товарищей)? Разве не знаете, что святые будут судить мир? Если же вами будет судим мир, то ужели вы недостойны судить маловажные дела? Разве не знаете, что мы будем судить ангелов, не тем ли более дела житейские? А вы, когда имеете житейские тяжбы, поставляете своими судьями ничего не значащих в церкви» (1 Кор. 6:1—4).

Поддержание дисциплины и мира в общине было вначале так же мало оформлено и связано с определенными должностями и инстанциями, как и пропаганда.

Напротив, экономический фактор в жизни общины с самого начала нуждался в известной регламентации, тем более что община была не только простым обществом пропаганды, но одновременно и обществом взаимопомощи.

Как видно из Деяний апостолов, в Иерусалимской общине уже очень рано ощущалась потребность поручить специально выбранным товарищам сбор и распределение членских приношений, в особенности же раздачу пищи во время трапезы. Греческое слово «diakonos», от которого ведет свое происхождение наше слово «диакон», означает служитель, но преимущественно прислужник за столом. Очевидно, это первоначально составляло главную обязанность диаконов, точно так же как общая трапеза была самой главной формой осуществления раннего христианского коммунизма.

В Деяниях апостолов сказано:

«В эти-дни, когда умножились ученики, произошел у Еллинистов ропот на Евреев за то, что вдовицы их пренебрегаемы были в ежедневном раздаянии потребностей. Тогда двенадцать Апостолов (действительно их было тогда только одиннадцать, если верить рассказу евангелия), созвав множество учеников, сказали: нехорошо нам, оставив слово Божие, пещись о столах. Итак, братия, выберите из среды себя семь человек изведанных, исполненных Святаго Духа и мудрости; их поставим на эту службу» (Деян. 6: 1—3).

Так и поступили, по словам Деяний апостолов, да так оно и действительно должно было произойти, потому что этого требовала сущность дела.

Таким образом, апостолы были освобождены от обязанности блюсти за трапезой в общинном доме, т. е. от функции, которую они первоначально выполняли наряду с функцией пропаганды и которая теперь, при расширении общины, стала для них обременительной. Но и среди назначенных вследствие этого надзирателей, диаконов, очень скоро должно было развиться разделение труда. Прислуживание за трапезой и другие работы по надзору за порядком и чистотой представляли совершенно иного рода занятие, чем сбор и заведование членскими взносами. Для выполнения последней функции каким-нибудь членом общины требовалось величайшее доверие к нему, особенно когда община разрасталась и доходы ее увеличивались. Для этой должности требовалась высокая степень честности, практичности и доброты, которая в необходимых случаях соединялась бы со строгостью.

Поэтому над диаконами поставлен был предстоятель (управитель).

Учреждение такой должности было делом вполне понятной необходимости. Всякое общество, имеющее известное имущество или доходы, должно иметь такое должностное лицо. В общинах и союзах Малой Азии эти административные или финансовые агенты носили титул эпимелета, или епископа (блюститель, смотритель). Такие же названия употреблялись тогда в муниципиях для обозначения некоторых должностных лиц. Эдвин Хатч, подробно проследивший эту эволюцию и изобразивший её в книге, которая имеет большое значение для предмета нашего исследования, цитирует римского юриста Харизия, который говорит: «Епископы — это люди, надзирающие за торговлей хлебом и другими покупными припасами, которые служат городскому населению для ежедневного пропитания».

Следовательно, епископ был членом городской администрации, который обязан был блюсти правильное снабжение города съестными припасами. Легко понять поэтому, почему настоятель христианского «народного дома» получил такое же название.

Мы уже упоминали выше об общей кассе всей общины, о которой сообщает Тертуллиан. Что заведование этой кассой было поручено особенному доверенному лицу, мы узнаем из первой апологии Юстина Мученика (род. около 180 г. после Р. X.). Там сказано:

«Имущие и доброхоты дают по своему желанию взносы, которые собираются и хранятся главой общины. Из этих средств он оказывает помощь сиротам и вдовам, затем находящимся в нужде вследствие болезни или другой причины, заключенным и приезжающим членам других общин и вообще заботится о всех нуждающихся».

Таким образом, на епископа возлагалась большая работа, большая ответственность, но вместе с тем ему вручалась также большая власть.

В первое время существования общины должности епископа, а также его помощников и других общинных должностных лиц были почетными должностями, которые выполнялись без всякого вознаграждения и наряду с работой по добыванию средств к жизни для себя. Хатч писал:

«Епископы и пресвитеры того времени вели банковые операции, занимались врачебной практикой, работали как 'ювелиры, пасли овец и продавали свои произведения на рынке… Наиболее важные из сохранившихся постановлений старых провинциальных синодов, относящихся к епископам, требуют только, чтобы они не кочевали со своими товарами с базара на базар и чтобы они не пользовались своим положением для того, чтобы дешевле покупать и продавать дороже, чем другие».

Но как только община приобретала большие размеры, становилось невозможным выполнять все ее многочисленные хозяйственные функции как побочное занятие. Епископа сделали служащим общины, и ему начали платить известное вознаграждение.

Но вместе с этим должность его сделалась постоянной, и фактически епископ стал несменяемым. Правда, община имела право сменить его в любое время, если он не удовлетворял ее желаниям. Но ясно, что человека, которого оторвали от его обычной профессии, неохотно выбрасывали на улицу без крайней необходимости. С другой стороны, для заведования делами общины требовались довольно значительная умелость и опытность, которые могли быть приобретены только посредством продолжительного занятия данной должности. Поэтому интересы самой общины и правильного ведения ее дел требовали, чтобы избегалась всякая, не безусловно необходимая смена епископов.

Но чем больше оставался в своей должности епископ, тем больше возрастали его значение и власть, если он оказывался на высоте своей задачи.

Однако епископ не оставался единственным постоянным служащим в общине. Должность диакона с течением времени становилась слишком сложной, чтобы она также могла являться побочным занятием. Вместе с епископом диаконы получали содержание из общинной кассы, но они были ему подчинены. Епископ должен был вести с ними все хозяйство общины, и уже по одной этой причине при выборе диаконов считались главным образом с его рекомендацией. Таким путем он приобрел возможность раздавать в общине должности, а это, в свою очередь, должно было увеличить его влияние.

Но вместе с увеличением размеров общины она все с большим трудом могла заботиться сама о поддержании дисциплины в ней. Не только число ее членов увеличивалось, но и состав входивших в нее элементов становился все более разнообразным. Если сначала все члены составляли одну семью, где каждый прекрасно был знаком со всеми другими членами, если все они доверяли друг другу все свои задушевные мысли и чувства, если они были к тому же все наперечет самоотверженными энтузиастами, то все это совершенно изменилось, когда община стала несравненно больше. В нее входили самые разнообразные элементы, представители различных классов и местностей, совершенно чуждые друг другу и плохо понимавшие друг друга, иногда противоположные друг другу даже в социальном отношении, как рабы и рабовладельцы; в нее втирались также элементы, движимые не энтузиазмом, а хитрым расчетом, чтобы эксплуатировать легковерие и готовность к жертвам товарищей. Ко всему этому присоединялась разница взглядов и воззрений — и все это, вместе взятое, должно было вызывать споры всякого рода, зачастую раздоры, которые не могли быть улажены одним только обсуждением на общинном собрании, но требовали предварительного и основательного рассмотрения существа спора.

Так постепенно образовалась коллегия, совет старейшин, или пресвитеров, на которых лежала задача поддерживать дисциплину в общине и улаживать всякие ссоры внутри нее. Они же докладывали об исключении недостойных членов из общины и приеме новых членов в нее, а также совершали церемонию приема, крещения.

Епископ, знавший досконально все дела общины, был призванным председателем этой коллегии. Он приобрел таким путем влияние на все стороны жизни общины. Где пресвитеры (отсюда немецкое слово «Priester»), вследствие роста общины, становились постоянными, оплачиваемыми должностными лицами общины, там они вместе с диаконом подчинялись верховной власти заведующего общинной кассой епископа.

В крупном городе община легко могла разрастись в такой степени, что для ее собраний не хватало уже одного помещения. Она делилась тогда на отдельные округа. Во всяком таком окружном собрании ее членов обслуживал диакон, и епископ делегировал туда пресвитера, чтобы он руководил собранием и представлял епископа. Точно так же поступали с предместьями и деревнями. Где эти деревенские общины граничили с такими общинами, как римс кая или александрийская, там влияние последних становилось преобладающим, там соседние мелкие общины, естественно, подпадали под влияние крупной общины и ее епископа, который посылал в них своих диаконов и пресвитеров.

Так мало-помалу образовалась общинная бюрократия с епископом во главе, становившаяся все более самостоятельной и могущественной. Нужно было пользоваться большим– уважением в общине, чтобы быть выбранным на пост, составлявший предмет заветных стремлений членов общины. Тот, кого выбирали на этот пост, получал в свои руки такую власть, что, при некотором уме и деловитости, воля епископа, которая и без того уже совпадала в своих тенденциях со взглядом большинства членов общины, становилась все более решающей, особенно в вопросах о той или другой личности.

А это приводило к тому, что в конце концов под его верховную власть подпадали не только лица, исполнявшие определенные должности в общинном управлении, но и те, которые занимались теорией и пропагандой.

Мы видели уже, как во втором столетии апостолы были вытеснены пророками. Но и те и другие, апостолы и пророки, могли нередко вступать в конфликты с епископом, который тогда не колебался пустить в ход свою финансовую и нравственную силу. Ему, во всяком случае, было нетрудно испортить пребывание в общине таким апостолам, пророкам и даже учителям, если они защищали тенденции, которых он не одобрял. И это, вероятно, случалось нередко с апостолами и пророками.

На должность епископов, казначеев, вполне естественно, выбирали особенно охотно не чуждых миру энтузиастов, а трезвых, опытных в делах практиков. Такие люди знали хорошо цену деньгам и, следовательно, очень хорошо умели ценить значение многочисленных состоятельных членов общины. Вполне понятно поэтому, что именно епископы являлись главными представителями оппортунистического ревизионизма в общине, что они старались смягчить в ней ненависть к богатым и ослабить строгость учения, защищаемого общиной, до такой степени, чтобы сделать богатым людям пребывание в общине более привлекательным.

А богатые люди были в то время также и образованными. Поэтому приспособить общину к потребностям богатых и образованных людей значило устранить влияние апостолов и пророков и довести ad absurdum [2] не только их тенденции, но и тенденции всяких разночинцев, в особенности тех бескорыстных элементов, которые с ненавистью относились к богатству и тем более страстно боролись против него, что они некогда отдали все свое имущество общине, чтобы осуществить ее высокий коммунистический идеал.

В борьбе между ригоризмом и оппортунизмом победил последний, следовательно, епископы над апостолами и пророками: свобода действий последних, даже возможность их существования внутри общины явственно уменьшались. Их место теперь все больше занимали служители общины.

Так как первоначально всякий товарищ имел право взять слово на общинном собрании и вести пропаганду, то и все служители общины могли также заниматься этой деятельностью, что они и делали в обширных размерах. Ясно, что товарищи, выделявшиеся из анонимной массы, как известные проповедники, скорее выбирались на общинные должности, чем совершенно неизвестные. С другой стороны, и от выбранных общиной лиц можно было требовать, чтобы они наряду с административной и судебной деятельностью занимались также пропагандой. У некоторых должностных лиц последняя деятельность выступала даже, в сравнении с их первоначальной служебной деятельностью, все больше на первый план по мере того, как община, в процессе своего развития, создавала новые органы, освобождавшие старые органы от части лежавшей на них работы. Таким образом, диаконы часто могли посвящать себя пропагандистской деятельности — тем больше, что в крупных общинах их обязанности уменьшались вследствие устройства особых больниц, сиротских домов, домов призрения, постоялых дворов для приезжих товарищей.

С другой стороны, тот же самый рост общины и развитие ее хозяйственных функций вызывали необходимость в особой подготовке будущих служителей общины к их деятельности. Теперь было бы слишком рискованно и убыточно предоставлять каждому из них приобретать знание своего дела путем одного только личного опыта. Кандидаты на такие должности воспитывались в доме епископа и знакомились там с главными функциями священнослужителей. Если эти служители кроме своих административных обязанностей занимались еще пропагандой, то вполне естественно было также подготовлять их для этого в доме епископа и знакомить их с учениями общины.

Так, мало-помалу епископ становился главным лицом не только экономической, но и пропагандистской деятельности общины. И в этом случае идеология должна была склониться перед экономикой.

Теперь образовалось также официальное учение, признанное и распространяемое общинной бюрократией, которая все более насильственно, пуская в ход находившиеся в ее распоряжении средства принуждения, подавляла всякие воззрения, отклонявшиеся от официального вероучения.

Но это еще вовсе не означает, что она всегда была враждебно настроена против просвещения.

Тенденции, которым старались противодействовать епископы, были первоначальными тенденциями пролетарского коммунизма, враждебными государству и собственности. В соответствии с необразованностью низших классов народа, их легковерием, несовместимостью их чаяний с действительностью, именно эти тенденции всегда сплетались у них с особенной страстью к чудесному и приобретали чрезвычайно экзальтированный характер. Если уже официальная церковь достаточно отличалась в этой области, то преследуемые ею секты первых столетий побивали всякий рекорд по части сумасбродства.

Мы не должны увлекаться сочувствием к угнетенным и антипатией к преследователям и видеть прогресс во всякой оппозиции против официальной церкви и во всякой ереси — более высокое воззрение.

Образованию официального вероучения церкви способствовали также другие обстоятельства.

Мы имеем слишком мало достоверных сведений о первоначальном вероучении христианской общины. Если судить на основании различных признаков, оно охватывало очень немногие пункты и отличалось большой простотой: ни в каком случае мы не можем предполагать, что вероучение содержало уже все пункты, которые потом были изложены в евангелиях как учение Иисуса.

Все, что сообщается о его учении, так мало доказано документально, исполнено таких противоречий — это преимущественно нравственные максимы, тогда уже очень распространенные, что трудно даже ничтожную часть всего этого отнести с достоверностью к действительному учению Иисуса.

Ничто не указывает, напротив даже, это безусловно исключается, что у колыбели христианства стояла глубоко образованная, хорошо знакомая с наукой своего времени личность. О Иисусе прямо сообщается, что он, по своему образованию, не выдавался из среды своих товарищей. Не на превосходство его знаний указывает Павел, а на его мученическую смерть и его воскресение. Именно эта смерть произвела глубокое впечатление на христиан.

В полном соответствии с этим находится и форма пропаганды вероучения в первом столетии существования христианства.

Апостолы и пророки не проповедовали определенного учения, которое они получили от других, они говорили по наитию свыше. В первых общинах поэтому циркулировали самые различные воззрения, происходили постоянные споры и раздоры.

Павел пишет коринфянам:

«Но, предлагая сие, не хвалю вас, что вы собираетесь не на лучшее, а на худшее. Ибо, во-первых, слышу, что, когда вы собираетесь в церковь, между вами бывают разделения, чему отчасти и верю.'Ибо надлежит быть и разномыслиям между вами, дабы открылись между вами искусные» (1 Кор. 11:17—19).

Эту необходимость существования различных направлений, ересей, внутри общины позднейшая официальная церковь не признает.

Во втором столетии прекращаются эти неопределенные искания.

Община имеет уже за собой историю. В ходе этой истории кристаллизовались определенные догматы веры и добились признания у массы членов христианских общин. Но теперь вступают в общину образованные элементы, которые письменно фиксируют и охраняют, таким образом, от дальнейших изменений историю движения и догматы веры, переданные путем устного предания. Одновременно с этим они поднимают наивное учение, усвоенное ими, на — правда, очень незначительную — высоту научного уровня своей эпохи и дают ему философское обоснование, чтобы сделать его более привлекательным для образованных людей и вооружить против возражений языческой критики. Кто теперь выступал в христианской общине в качестве учителя, тот должен был располагать известными знаниями. И совсем плохо приходилось теперь апостолам и пророкам, которые умели только громить этот греховный мир и предсказывать его скорую гибель.

Так бедных апостолов и пророков теснили и сокращали со всех сторон. В конце концов их маленькое хозяйство должно было подчиниться колоссальному аппарату христианской бюрократии. Они исчезли. Что касается учителей, то они были лишены прежней свободы и подчинены епископу. Скоро в собрании общины, в церкви [3] не осмеливался брать слово никто, кроме тех, кого уполномочил на это епископ. Иными словами, никто, кроме находившегося в непосредственном подчинении у епископа, клира [4], который все больше дифференцировался от массы остальных членов общины, от мирян, и возвышался над нею. Все больше получает право гражданства сравнение с пастырем и паствой, причем под паствой подразумевается стадо овец, которые позволяют пасти себя и стричь невозбранно. Верховным же пастырем является епископ.

Интернациональный характер христианского движения, в свою очередь, также приводил к усилению власти епископа. Во время оно международные связи отдельных общин поддерживались главным образом апостолами, которые постоянно переезжали из одной общины в другую. Но чем больше апостольство отступало на задний план, тем важнее становилось изыскание других средств для поддержания сношений и связей между общинами. Если теперь возникали спорные вопросы или требовалось предпринять какой-нибудь общий шаг или принять общее постановление по какому-нибудь пункту, то начиная со второго столетия собирались конгрессы делегатов общин, провинциальные (поместные) соборы, а очень скоро и имперские (вселенские).

Вначале эти съезды служили только для обсуждения и соглашения. Они не могли принимать никаких обязательных решений. Каждая отдельная община считала себя суверенной. Киприан еще в первую половину третьего столетия защищал абсолютную независимость каждой общины. Но ясно, что большинство уже с самого начала имело за собой моральный перевес. Мало-помалу этот перевес приобретал и принудительную силу, решения большинства становились обязательными для всей совокупности представленных общин. Последние сливались в единый сплоченный организм. Все, что отдельная община теряла в свободе своей деятельности, то выигрывала совокупность их в силе своей.

Так образовалась католическая церковь [5]. Общины, которые не хотели подчиниться решениям конгрессов (синодов, соборов), должны были выйти из вселенской церкви, подлежали исключению из нее. Отдельный член общины, исключенный из нее, не мог уже поступить членом в другую общину, он исключался из всей совокупности общин. Поэтому исключение из общины, экскоммуникация, стало теперь более суровым наказанием.

Право исключать членов, которые действовали против интересов церкви, оставалось вполне справедливым правом, пока церковь составляла особую партию или общество, рядом со многими другими партиями и обществами, преследовавшую свои особенные цели. Она не могла бы достигнуть их, если бы она отказалась от права исключать из своей среды всех членов, которые не соглашались с этими целями и действовали против них.

Но положение дел совершенно изменилось, когда церковь стала организацией, которая заполнила все государство, а потом все европейское общество, отдельными частями которого являлись различные государства. Исключение из церкви было равносильно теперь исключению из всего человеческого общества, оно могло равняться даже смертному приговору.

Возможность исключения членов, которые не признают целей данного общества, представляет необходимое условие для образования и успешной деятельности отдельных политических партий в государстве, для создания интенсивной и плодотворной политической жизни, для могучего политического развития. Но она превращается в средство помешать образованию различных партий, в средство сделать невозможными всякую политическую жизнь, всякое политическое развитие, если эта возможность принадлежит не отдельным партиям в государстве, а ему самому или организации, которая его заполняет. Но было бы совершенно нелепо и бессмысленно требование полной свободы мнения для всех членов общества, которое каждая демократическая партия должна ставить государству, предъявлять также отдельным партиям. Партия, которая терпит в своих рядах все мнения, перестает быть партией. Напротив, государство, преследующее определенные мнения, само становится партией. Демократия должна требовать не того, чтобы партии перестали быть партиями, а чтобы само государство перестало представлять партию.

Но против церковных экскоммуникаций нельзя было бы возражать с демократической точки зрения, только в том случае, если бы церковь представляла одну из многих партий в стране. Кто не верит в правила веры, установленные церковью, кто не повинуется ее постановлениям, тот не может принадлежать к ней. Демократия не имеет никаких оснований требо-вать от церкви терпимости— но только тогда, конечно, когда церковь довольствуется тем, что она является партией наряду с другими, когда государство не берет ее сторону или отождествляет себя с ней. Тогда откры-вается поле деятельности для демократической цер-ковной политики, но не в смысле требования терпимое-ти к неверующим в самой церкви, что было бы только половинчатостью и слабостью. Но если против правил экскоммуникаций церкви, пока она не является государственной церковью, нельзя ничего возразить с демократической точки зрения, то можно очень много возразить против тех форм, в которых она практиковалась уже в ту эпоху, о которой мы теперь говорим. Теперь экскоммуникация совершалась не всей массой членов общины, а только ее бюрократией. И чем больше мог пострадать от нее отдельный член, тем больше становилась власть церковной бюрократии и ее главы, епископа.

Ко всему указанному присоединялось еще и то обстоятельство, что на церковных соборах делегатом данной общины всегда являлся ее епископ. Власть епископа начала развиваться одновременно с возникновением соборов, и последние с самого начала являлись съездами епископов. К назначению и полноте власти, которые епископ приобретал благодаря управлению общинным имуществом и благодаря управлению и руководству всем административным, судебным и пропагандистско-научным аппаратом общинной бюрократии,— ко всему этому теперь, после развития соборной жизни, присоединилось превосходство целого католической церкви над отдельной частью, над общиной. Епископ противостоял последней, как представитель всей церкви. Чем крепче становилась организация вселенской церкви, тем бессильнее становилась община по отношению к епископу, по крайней мере там, где он представлял тенденции большинства своих коллег. «Союз епископов лишил мирян всякой власти» [6].

Полноту своей власти епископы не без основания вели от апостолов, преемниками которых они себя считали. Апостолы, как и они, представляли в совокупности всех общин интернациональный связывающий элемент в противоположность каждой отдельной общине. И именно из этого положения они извлекали огромную часть своего влияния и могущества.

Очень скоро исчез и последний остаток первоначальной демократии, господствовавшей в общине, ее право выбирать всех должностных лиц, в которых она нуждалась. Чем больше становились влияние и сила епископа и его подчиненных в общине, тем легче было ему добиваться выбора угодных ему людей. В действительности все должности раздавал он. При выборе самого епископа уже с самого начала больше всего шансов имели кандидаты, предложенные клиром, и, наконец, дело дошло до того, что епископа выбирал только клир, а масса членов общины сохранила только право утверждать или отменять этот выбор. Но и это право превращалось все больше в простую формальность. Община мало-помалу низведена была до роли голосующего стада, которому клир представлял выбранного им епископа для того, чтобы оно восторженно приветствовало его.

Таким путем окончательно была уничтожена демократическая организация первоначальной христианской общины, установлен был полный абсолютизм клира и завершен был процесс превращения клириков из покорных слуг общины в ее неограниченных повелителей.

Неудивительно, что в результате всего этого развития общинное имущество фактически стало имуществом ее должностных лиц, конечно, не их личным имуществом, а всей бюрократии как корпорации. Церковное имущество перестало быть общим имуществом всех членов общины, оно стало собственностью клира.

Этому процессу дало могущественную поддержку и сильный толчок признание государством христианства, совершившееся в первой четверти четвертого столетия. С другой стороны, само это признание католической церкви императором явилось только результатом того, что в ней самой достигли уже очень высокой степени развития преобладание бюрократии и епископальный абсолютизм.

Пока церковь была демократической организацией, она находилась в резкой оппозиции к сущности императорского деспотизма в римском государстве. Напротив, епископальная бюрократия, неограниченно господствовавшая над народом и эксплуатировавшая его, представляла вполне пригодный материал для императорского деспотизма в Риме. Он уже не мог больше игнорировать ее, он должен был так или иначе войти с ней в соглашение, так как в противном случае она грозила перерасти в своем могуществе его самого.

Клир стал теперь властью, с которой должен был считаться всякий новый господин империи. В эпоху междоусобных войн начала четвертого столетия из всех претендентов на трон победил тот, который заключил союз с церковным клиром, Константин.

Епископы стали теперь повелителями империи. Императоры часто председательствовали на соборах епископов, но зато они предоставляли в распоряжение епископов государственную власть для проведения в жизнь решений.соборов и их экскоммуникаций, отлучений.

Одновременно с этим церковь получает права юридической личности, которая может приобретать и наследовать имущество (с 321 г.). Церковная собственность начала принимать колоссальные размеры. А вместе с этим росла также эксплуатация, которой занималась церковь.

Из организации пролетарского коммунизма выросла самая надежная опора деспотизма и эксплуатации,, источник нового деспотизма, новой эксплуатации.

Победоносная христианская община представляла теперь во всех отношениях полную противоположность той общине, которая основана была за триста лет перед этим бедными рыбаками и крестьянами Галилеи и пролетариями Иерусалима.

Монашество

Если католическая церковь, особенно с тех пор, как она добилась признания государства, превратила основные тенденции первоначальной мессианской общины в их прямую противоположность, то это превращение совершалось далеко не мирным путем, без протеста и борьбы. Социальные условия, создавшие ранний христианский демократический коммунизм, продолжали существовать, они становились даже еще мучительнее, вызывали еще большее возмущение по мере того, как империя все больше приходила в упадок.

Мы видели прежде, как уже с самого начала своего выступления новое течение встретило горячий протест, который еще более усилился с тех пор, как оно стало в церкви господствующим и официальным, с тех пор, как оно отказывалось терпеть рядом с собой какие-нибудь другие направления внутри общины. Одна за другой образуются все новые демократические и коммунистические секты, выступающие против католической церкви. Так, например, в то время, когда церковь была признана Константином, в Северной Африке быстро распространилась секта циркумцеллионов (странников, бегунов), экзальтированных бедняков, которые довели борьбу донатистов против государственной церкви и государства до крайней степени и проповедовали борьбу против всех знатных и богатых. Как и в Галилее эпохи Христа, так и в четвертом столетии в Северной Африке доведенное до отчаяния крестьянство поднялось против своих угнетателей. Протест этот вылился в форму разбойничества многочисленных банд. Как некогда зелоты и, вероятно, также первые последователи Иисуса, циркумцеллионы поставили этим бандам целью освобождение и свержение всяческого ига. С изумительной храбростью они вступали в сражение даже с им ператорскими войсками, которые рука об руку с католическим духовенством старались подавить повстанцев, державшихся в течение нескольких десятилетий.

Такой же неудачей, как и эта попытка, заканчивалась всякая другая попытка возрождения старых коммунистических тенденций в церкви, носила ли она мирный или насильственный характер. Все эти попытки терпели неудачу в силу тех же самых причин, которые превратили первоначальный коммунизм в его противоположность и которые продолжали оказывать свое влияние точно так же, как продолжала существовать потребность в таких попытках. Если разраставшаяся нужда усиливала эту потребность, то не следует забывать, что одновременно с этим увеличивались средства церкви, дававшие ей возможность, при помощи своих благотворительных учреждений, охранять все большую часть пролетариата от самых крайних последствий нужды, но также и держать его в зависимости от клира, развращать его и убивать в нем всякий энтузиазм и всякие духовные порывы.

Когда церковь стала государственной, когда она превратилась в такое орудие деспотизма и эксплуатации, которому не было еще подобного в истории ни по силе, ни по размерам, тогда, казалось, в ней навсегда был положен конец всяким коммунистическим тенденциям. Но последние вновь ожили и получили новую силу именно вследствие огосударствления церкви.

До признания государством церкви область распространения христианских общин ограничивалась главным образом большими городами. Только в них могло удержаться христианство в периоды гонений. В деревне, где легко контролировать поведение каждого обывателя, тайные организации могут существовать только тогда, когда участниками их является все население, как, например, в тайных ирландских союзах последних столетий, направленных против английского господства. Социальное движение меньшинства, носившее оппозиционный характер, всегда должно было бороться в деревнях с величайшими трудностями. Это относится и к христианству первых трех столетий нашей эры.

Но эти трудности исчезли, как только христианство перестало быть оппозиционным движением и добилось государственного признания. Начиная с этих пор организация христианских общин в деревнях не встречала уже никаких препятствий. В течение трех столетий христианство, наравне с иудейством, оставалось исключительно городской религией, религией горожан. Теперь оно начинает становиться религией крестьян [7].

Вместе с христианством проникли также в деревню его коммунистические тенденции. Но тут они, как мы уже видели это при рассмотрении ессейства, встретили более благоприятную почву для своего развития, чем в городах того времени. Ессейство пробудилось к новой жизни, как только явилась возможность существования открытой коммунистической организации в деревне,— доказательство, что оно соответствовало сильной потребности. Как раз в то время, когда церковь получила государственное признание, в начале четвертого столетия, основываются первые монастыри в Египте, за которыми скоро следуют другие в самых различных частях империи.

Этой форме коммунизма церковная и государственная власть не ставят никаких препятствий, они даже поощряют ее: так, в первой половине прошлого столетия правительственные власти в Англии и– Франции смотрят довольно одобрительно на коммунистические эксперименты в Америке. Для них было только выгодно, когда беспокойные коммунистические агитаторы крупных городов удалялись из мира в дикие местности, чтобы мирно заниматься там своим безобидным делом.

Но в отличие от коммунистических экспериментов оуэнистов, фурьеристов и кабетистов в Америке такие же эксперименты египетского крестьянина Антония и его учеников увенчались блестящим успехом, точно так же как процветали в восемнадцатом и девятнадцатом столетиях крестьянские коммунистические колонии в Соединенных Штатах. Это явление охотно объясняется тем, что крестьяне были проникнуты религиозным энтузиазмом, которого не было у последователей новых утопистов. Без религии, мол, нет коммунизма. Но тот же самый религиозный энтузиазм, который воодушевлял монахов, жил и в христианах крупных городов первых столетий нашей эры, и все же их коммунистические эксперименты не отличались ни радикализмом, ни продолжительностью.

Причина успеха в одном случае и неудачи в другом лежит не в религии, а в материальных условиях.

В отличие от коммунистических опытов раннего христианства в крупных городах, монастыри и коммунистические колонии восемнадцатого и девятнадцатого столетий в пустынях Америки имели то преимущество, что сельское хозяйство требует соединения производства с семьей, а сельское хозяйство в крупном масштабе, в соединении с индустриальным производством, сделалось уже возможным и достигло даже высокой степени развития в «ойкосном хозяйстве» крупных землевладельцев. Это крупное производство в форме «ойкоса» было, однако, основано на рабстве. В нем оно встречало границу своей производительности, но вместе с его исчезновением само исчезало. Вместе с прекращением притока рабов должно было также прекратиться крупное производство крупных землевладельцев. Монастыри возобновили эту форму производства и подняли ее даже на более высокую ступень развития, потому что рабский труд они заменили трудом свободных товарищей. При всеобщем упадке общества монастыри в конце концов остались в гибнувшей империи единственными убежищами, в которых сохранились последние остатки античной техники. Монахи не только спасли их в бурную эпоху переселения народов, но в некоторых отношениях усовершенствовали еще больше.

Кооперативная форма производства в монастырях была прекрасно приспособлена к условиям сельского производства умирающего античного мира и зарождавшегося средневековья. Этим объясняется ее успех. Наоборот, в городах условия производства противодействовали развитию промышленной кооперации, коммунизм мог существовать исключительно как коммунизм потребления, а между тем именно способ производства, а не способ распределения или потребления, определяет в последнем счете характер общественных отношений. Только в деревне, в монастырях, нашла себе прочную основу в общности производства та общность потребления, к которому первоначально стремилось христианство. На этой основе процветали в течение столетий кооперации ессеев, которые захирели не в силу внутренних причин, а вследствие насильственного уничтожения иудейского государства. На ней же воздвигалось могучее здание христианского монашества, сохранившееся до наших дней.

Но почему же терпели неудачу колонии, организованные новым утопическим коммунизмом? Они воздвигались на такой же основе, как и монастырские, но способ производства с тех пор изменился коренным образом. Вместо рассеянных индивидуальных предприятий античного мира, развивавших индивидуализм в области труда, мешавших городскому рабочему усвоить кооперативную форму производства, укреплявших в нем анархические стремления, мы встречаем теперь в городах исполинские фабрики, в которых каждый отдельный рабочий составляет бесконечно малое колесо, действующее только в тесной связи с бесчисленными другими колесами одного и того же механизма. Анархические стремления изолированного рабочего все более вытесняются привычкой к кооперации, дисциплиной в труде, подчинением отдельного рабочего потребностям и нуждам всей совокупности рабочих.

Но только в области производства.

Совершенно иное видим мы теперь в области потребления.

Условия жизни массы населения были прежде так просты и однообразны, что они вызывали также однообразие потребления и потребностей, которое ничуть не делало невыносимой постоянную общность потребления.

Современный, капиталистический способ производства, перетасовывая все классы и нации, собирая продукты всего мира в главных центрах торговли, создает непрерывно новые методы удовлетворения потребностей, вызывает к жизни даже совершенно новые потребности и вносит этим путем и в массу населения такое разнообразие склонностей и потребностей, такой «индивидуализм», который встречался только среди богатых и знатных классов. Следовательно, он создает также разнообразие потребления в самом широком смысле этого слова, разнообразие наслаждения. Конечно, наиболее грубые, материальные средства потребления — пища, напитки, одежда — в капиталистическом обществе, в силу массового производства их, становятся все более однообразными. Но капитализм отличается именно тем, что он не ограничивает даже потребление масс только этими средствами, что он вызывает и в рабочих массах все большую потребность в орудиях культуры, научных, художественных, спортивных средствах,— потребность, которая все больше дифференцируется и у каждого индивидуума при нимает самые различные формы. Таким путем индивидуализм наслаждения, который прежде являлся привилегией имущих и образованных, распространяется теперь также среди трудящихся классов, прежде всего среди горожан, а от них переходит уже постепенно к остальному населению. Поскольку современный рабочий подчиняется дисциплине, которую он признает необходимой при всякой совместной деятельности, постольку же он восстает против всякой опеки в области потребления, наслаждения. Здесь он все больше становится индивидуалистом или, если угодно, анархис-том.

Мы можем теперь легко представлять себе, как должен себя чувствовать современный городской пролетарий в маленькой коммунистической колонии где-нибудь в пустыне, в колонии, которая, в сущности, представляет крупное сельскохозяйственное предприятие с примыкающими к нему промышленными мастерскими. Как мы уже несколько раз упоминали, в этой отрасли хозяйства производство и домашнее хозяйство были тесно связаны друг с другом. Это составляло преимущество для христианского коммунизма, который исходил из общности потребления. В монастырях, основанных в деревнях, этот коммунизм был вынужден, в силу указанной особенности, соединиться с коммунизмом производства, а это сообщило ему необыкновенную способность сопротивления и развития.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: