ЛИТЕРАТУРНЫЕ ТЕЧЕНИЯ, ПРОТИВОСТОЯВШИЕ ДВОРЯНСКОЙ КУЛЬТУРЕ в 1760-1770 гг. 9 страница

Откликом на книгу Афанасьева явилась блестящая статья Н.А. Добролюбова «Русская сатира в век Екатерины» (1859). Добролюбов изучил в ней сатирическую журналистику на фоне широкого показа исторического, экономического, социального положения русского общества во второй половине XVIII столетия. Как подлинный революционер-демократ, он увидел в прославлении ограниченной в своих стремлениях сатиры 1769–1774 гг. оправдание либерального и оппортунистического «обличительства», расцветавшего в первые годы царствования Александра II. Поэтому он полемически заострил свою статью против именно такого «обличительства», справедливо подчеркнув ограничительный характер критики крепостнического общества и в журналах екатерининского времени. Он писал о сатирах XVIII века: «...никогда почти не добирались сатирики до главного, существенного зла, не разражались грозным обличением против того, отчего происходят и развиваются народные недостатки и бедствия. Характер обличений был частный, мелкий, поверхностный». Он видел слабую сторону сатиры 1769–1774 гг. в том, «что она не хотела видеть коренной дрянности того механизма, который старалась исправить. Этой стороны не замечает г. Афанасьев, и потому суждения его о великой важности сатиры 1770 годов отзываются весьма естественным преувеличением». «В журналах Новикова было много обличений против жестоких помещиков. Это было очень хорошо и сообразно с намерениями государыни, находившей, что злоупотребления помещичьей власти составляют страшное зло и служат поводом ко многим беспокойствам в государстве. Но весьма немногие из тогдашних сатир брали зло в самой его сущности; немногие руководились в своих обличениях радикальным отвращением к крепостному праву, в какой бы кроткой форме оно ни проявлялось. А еще это один из наиболее простых и ясных вопросов, и новиковская сатира его поставила много лучше других». «...Сатира новиковская нападала, как мы видели, не на принцип, не на основу зла, а только на злоупотребления того, что в наших понятиях есть уже само по себе зло».

Впрочем, Добролюбов со свойственной ему проницательностью выделил из всех статей сатирических журналов «Отрывок из Путешествия в*** И*** Т***», хотя о принадлежности его Радищеву он, по-видимому, не знал. Он написал: «Гораздо далее всех обличителей того времени ушел г. И. Т., которого «Отрывок из Путешествия» напечатан в «Живописце» (стр. 179–193). В его описаниях слышится уже ясная мысль о том, что вообще крепостное право служит источником зол в народе».

Глубокий анализ ограниченности сатиры 1769–1774 гг., данный Добролюбовым, не был в достаточной мере усвоен буржуазной наукой конца XIX в. С другой стороны, эта наука не хотела видеть и той смелости, с которой – даже в пределах оппозиционного просветительства – вел свою пропаганду Новиков. В то же время большую ценность имеют фактические разыскания в области изучения сатирической журналистики, произведенные дореволюционной наукой. Исследования В.Ф. Солнцева о «Всякой всячине» и о «Смеси» установили факт широкого использования в этих журналах образцов западной журналистики, ряд переводов и заимствований в них. Чрезвычайно обилен фактическим материалом труд В.П. Семенникова, на который неоднократно указывалось выше.

Нужно отметить также, что уже в советской науке замечалась одно время тенденция рассматривать Новикова в пору издания им сатирических журналов как буржуазного деятеля и едва ли не буржуазного демократа (например в статьях В.А. Десницкого). Аналогичный взгляд высказан был уже давно Н.С Тихонравовым. На все такие попытки отчетливо и справедливо ответил Г. В. Плеханов: «Исследователи, утверждающие, что Новиков был издателем мещанской литературы или что его издания предназначались для «людей среднего сословия» (выражение Н.С. Тихонравова – Сочинения, т. III, ч. 1), делают большую ошибку. На самом деле, то «среднее сословие», к которому обращался Новиков со своими изданиями, в весьма значительной – если не наибольшей части своей – состояло из дворян»*.

* Плеханов Г. В. История русской общественной мысли // Сочинения. Т. XXII, 1925. С. 301. 241

Традиция нравоописательной и нравоучительной журналистики Запада задолго до 1769 г. нашла свое отражение в русской литературе. Еще Кантемир зависел от нее в построении своих сатирических портретов и бытовых очерков. Затем переводы из западных журналов этой традиции помещались в «Ежемесячных Сочинениях».

Своеобразное изменение претерпела она в живых и остроумных статейках Сумарокова в «Трудолюбивой пчеле» и в «Праздном времени в пользу употребленном», и именно отсюда она перешла к Новикову. Журналы Новикова и близкие к ним журналы Эмина, подобно своим западным прообразам, дают множество бытовых зарисовок. Но они отличаются от моралистической журналистики Запада усилением политической остроты своей сатиры, резкостью нападок, ядовитым остроумием, нередко перекликающимся с манерой политических и философских, памфлетов Вольтера.

Вопросы бытовой морали отступают в лучших русских журналах на задний план по сравнению с непосредственно социальными проблемами и с текущей политической борьбой, прямо направленной против правительства. При этом широко используются мотивы, сатирические портреты и самые формы статей, известные и Западу, и русской сатире, начиная с Кантемира. Мы встретим в журналах 1769–1774 гг. и щеголей-петиметров, и чванливых вельмож-аристократов, и невежественных дворян, гонителей науки, известных нам по сатирам Кантемира, и подьячих-взяточников, ненавистных Сумарокову, и модников, распутников, пустодомов, лгунов, излюбленных в качестве объектов осуждения западными моральными журналами. При этом именно русские журналы 1769–1774 гг., объединив в одной картине все разнообразие накопленных до них сатирико-нравоучительных тем, придали им своеобразный оттенок широкого социального охвата и политической остроты. Они сообщили литературе открытую злободневность, газетность в лучшем смысле этого слова. В то же время они расширили в литературе область прозы, притом прозы не отвлеченно-философского характера, а прозы «деловой», конкретно говорящей о современных людях, делах, общественных явлениях.

Новиков был одним из тех писателей, которые сводили русскую поэзию с высоты классического Парнаса в животрепещущую современную жизнь, в быт. Необычайное разнообразие форм прозы в его журналах открывало новые возможности для русской литературы (независимо от того, что многие из этих форм были уже известны Западу). При этом права литературного гражданства приобретали такие непохожие на отвлеченную форму дедукции классицизма формы литературы, как письмо, пародийное газетное объявление, пародийный рецепт и др.

Роль журналов Новикова в литературе. Сатирические журналы, и в частности журналы Новикова 1769-1773 гг., внесли немало новых и существенных черт в литературу XVIII столетия не только тем идейным оживлением, выражением которого они были, но и в непосредственно литературной области.

Они возникли на основе широкой традиции западной нравоописательной и сатирической журналистики первой половины XVIII в. Эта журналистика зародилась в начале столетия в Англии, и первой ее победой были издания уже упоминавшихся Аддисона и Стиля. Затем английские журналы стали переводиться на другие языки, получили распространение и во Франции, и в Германии и породили много подражаний в этих странах. Интерес к простому, обыденному быту, стремление изобразить обыкновенных людей соединялось в этой традиции с подчеркнутым морализмом в духе английской буржуазной добропорядочности, семейной, деловой и общественной. На Западе данная традиция вообще имела достаточно ярко выраженный буржуазный характер, и самая сатира в ней была направлена чаще всего против развращенной феодальной верхушки общества и против пагубного влияния ее на буржуазию, претендовавшую не только на власть, но и на руководство народом, и на моральный авторитет. В литературном плане нравоучительные журналы традиции Аддисона противопоставляли бесстрастному анализу и логическому убеждению классицизма стремление воздействовать на моральное чувство читателя, стремление поговорить с ним в душевном тоне. Они пытались поставить проблему психологического портрета, давать живые зарисовки повседневности, не подведенной под рациональные схемы. Недаром во Франции ярким представителем этой традиции был Мариво, издатель «Французского зрителя», он же знаменитый автор комедий, дававших тонкий психологический анализ противоречивых и мимолетных душевных движений, один из первых представителей сентиментальной драматургии. Целая галерея литературных форм прошла перед глазами читателей в журналах Новикова, наиболее богатых и разнообразных и в этом отношении.

ЕщеН.Н. Булич заметил эту особенность новиковской сатиры; он написал о жанрах ее в «Трутне»: «Кроме писем от вымышленных сотрудников, содержание которых, в обиняках, выхвачено из действительной жизни, где лица носят характерные названия Стозмеев, Злорадов, Безрассудов, Нахрапцевых и др., прямо указывающие на их качества, издатель употребляет форму «Сатирических ведомостей». Здесь, под видом разных известий, печатаются факты быта, вызывающие сатиру. То рисуются портреты разных личностей с общими названиями; то под заглавием лечебника изображаются разные нравственные недуги и тут же сатириком прописываются рецепты больным; то в статье под названием «Смеющийся Демокрит» как в зеркале, появляются и исчезают олицетворенные пороки, едко осмеянные; то сам издатель представляет разнообразных читателей своих и различный взгляд их на вещи; то просто, под названием Картин, изображаются порочные личности. Но главное достоинство этих форм составляет наивная прозрачность их; от читателя не ускользнет мысль журналиста, и он всегда поймет ее, как бы ни хитро, по-видимому, она была спрятана»*.

* Булич Н. Н. Сумароков и современная ему критика. СПб., 1854. С. 230–237.

Конечно, ни тот бытовой характер, который приобретали жанровые формы новиковской сатиры, ни элемент нравоописания, пришедший из традиции Аддисона, не приводил еще Новикова к разрыву с классицизмом. Манера типологически обобщенной характеристики в сатирическом портрете оставалась у него еще связанной принципами классицизма, традицией логизированных «характеров» Лабрюера. Петиметры, подьячие, чванливые дворяне и т.д. в журналах Новикова – это своего рода персонификации социальных пороков. Но одновременно с этим в журнальный листок попадали кусочки подлинной социальной действительности, быта, иногда бытовые мелочи, проходившие мимо поэзии классицизма, просеиваемые ее теоретическим ситом, но застревавшие в беглых зарисовках журнальной сатиры. В пылу борьбы, полемики, нападений на врага невозможно было удерживать равновесие рациональных норм, и полемика сама превращала текст в конкретный факт социальной действительности. Эта линия литературы зарождалась и в сатире сумароковских басен, современных новиковским журналам. Таким образом, в сатирической журналистике накапливался обильный материал наблюдений над жизнью и вырабатывалась привычка литературы вторгаться в жизнь.

В результате этой тяги к действительности рождались в новиковских журналах такие шедевры сатирического бытописания, как отписки крестьян помещику и его указ или письма к Фалалею – жестокая и глубоко принципиальная сатира на крепостников.

Еще Н.Н. Булич отметил эти письма; он писал о них: «Живописец» за десять лет до появления «Недоросля» нарисовал великолепные картины домашнего быта деревенских дворян наших того времени. Эти картины поразительны. Краски их набросаны с такою художественностью и уменьем, что произведения Фонвизина бледнеют несколько перед ними. Язык их совершенно напоминает язык его комедий и без всякого сомнения эти статьи, если они не писаны пером Фонвизина, то имели по крайней мере решительное влияние на развитие его таланта»*.

* Афанасьев А. Н. Русские сатирические журналы 1769–1774 гг. 2-е изд. Казань, 1920. С. 119.

Вслед за Буличем, все писавшие о новиковских журналах выделяли письма к Фалалею наравне с «Отрывком Путешествия в*** И*** Т***» из всех других статей в них в качестве наиболее ярких, художественных и наиболее близких к реализму достижений русской сатиры этого времени. Замечание Булича поставило также вопрос об очевидном сходстве мотивов, характеристик, самой манеры писем к Фалалею, этих «образцовых комических произведений; изобличающих опытное перо»*, с фонвизинским «Недорослем». После Булича ученые занялись вопросом о том, кто был автором писем к Фалалею. П.А. Ефремов в примечаниях к своему изданию «Живописца» (1864) высказал предположение, что этим автором был М.И. Попов. Это предположение подхватил В.П. Семенников в своем труде о сатирических журналах. Однако аргументация обоих исследователей в данном случае не может быть признана убеждающей. С другой стороны, мысль Булича о сходстве писем к Фалалею с произведениями Фонвизина повторил попутно Афанасьев, вернулся к ней впоследствии и Н.А. Пыпин. Незадолго до смерти В.П. Семенников вновь пересмотрел этот вопрос и пришел к мысли, что он ранее ошибался и что автором писем к Фалалею является Фонвизин. Семенников не успел написать статьи об этом, но оставил заметки, удостоверяющие его последнюю точку зрения. Наконец, вопрос этот обследован в статье А. Лурье «Письма к Фалалею» 1772 г.»**; А. Лурье считает автором писем Фонвизина, и с ним трудно не согласиться.

* Там же. С. 280-281.

** Ученые записки филолог, фак-та Ленингр. гос. университета. 1938. № 5.

Письма к Фалалею демонстрируют высшую точку развития искусства сатиры 1769–1774 гг. как в смысле полноценного умения дать живой человеческий образ, окруженный и объясненный социальной средой, породившей его, как в смысле высокого гражданского просветительского пафоса осуждения крепостнического варварства, так и в смысле самого языка, слога этого блестящего произведения.

Вообще говоря, несмотря на разнообразие языковой манеры различных статей новиковских журналов, связанное и с различием жанров, и с различием авторов их, в этих журналах мы наблюдаем общую тенденцию стилистической манеры. Авторы стремятся в них к наибольшему возможному для них приближению к разговорному языку, они стараются передать часто пародийно-городские арготические образования. Они пародируют язык петиметров, язык подьячих, язык духовенства. Но и в авторской речи, лишенной пародийного характера, преобладает свободная, как бы произносимая речь. Эта разговорность речи, страдающая эмпиризмом, известной интеллигентской узостью, тем не менее впервые широко и принципиально разрабатывала проблему простоты, свободы и естественности языка в повествовательной прозе. Наоборот, там, где язык строился не по принципу общезначимой свободной речи, мотивированной как речь автора, а по принципу характеризующей, сатирической речи персонажа, – новиковские журналы могли опереться на опыт комедии, в частности на опыт «Бригадира» Фонвизина (1766). Характеристика героя при помощи его языка дается в целом ряде сатирических писем в журналах Новикова. И в этом отношении лучшим образцом их следует считать письма к Фалалею. Автору их (вероятно, Фонвизину) удалось соединить в языке своих героев тупую, грубую и иногда елейную манеру зверей-помещиков думать и выражаться с яркостью, сочностью, выразительностью народной речи, которой он овладел сам. Выразительность языковой характеристики отрицательных героев сочетается здесь с мастерством в использовании богатства русской речи у автора, – так же, как пословицы и поговорки, сами по себе великолепные, используются «героями» писем для пояснения их гнусных привычек, намерений и мнений.

И богатая галерея образов, заключенная в журналах 1769–1774 гг., и разработка в них тем бытовой обыденности, и отточенное в них оружие передовой сатиры очень пригодились последующей русской литературе на ее путях к реализму. И Фонвизин, и Державин, и Крылов, и Радищев не прошли мимо наследия сатирических журналов 1769–1774 гг. Крылов непосредственно продолжал линию журналов Новикова и Эмина в своем сатирическом издании «Почта духов», построенном по образцу «Адской почты»; еще в своей ранней пьесе «Кофейница» он использовал мотив «Живописца». Радищев использовал в «Путешествии» разоблачение крепостнической плутни, данное в той же «Адской почте»; сатирические мотивы новиковских журналов были широко распространены в литературе 1770-1790-х гг. И, пожалуй, символом связи журналов Новикова с дальнейшим развитием передовой литературы можно считать то, что «Отрывок Путешествия в*** И*** Т***», напечатанный в «Живописце», явился как бы первым наброском бессмертной радищевской книги.

Журналы 1769–1773 гг. продолжали оставаться живым фактом литературы еще через много лет после их издания. Об этом ярко свидетельствует тот факт, что они переиздавались. Второе издание «Трутня» вышло уже в 1770 г. (не полностью), «Адская почта» была переиздана в 1788 г., с названием «Адская почта, или Куриер из ада с письмами»; «Живописец» переиздавался в 1773 г., в 1775 г., в 1781 г., в 1793 г., наконец (сокращенно и неисправно), в 1829 г. Огромный успех «Живописца» у читателей несомненен, причем сам Новиков, переиздавая книгу, указал, что она «пришлась по вкусу» именно относительно демократических слоев городских читателей. Литературная судьба «Трутня» и «Живописца» показывает, что они сомкнулись, независимо от воли Новикова, с демократическим движением русской литературы. Дворянский характер мировоззрения Новикова в сознании радикального читателя отступал на задний план, а вперед выступала мужественная борьба с крепостниками и с деспотом, которую он вел до 1773 г., воодушевлявшая на смелую борьбу пришедшую на смену Новикову молодежь.

Официальная литература. Столкновение «Всякой всячины» с «Трутнем» в 1769 г. окончилось моральным поражением правительственного органа. Между тем уже с конца 1760-х годов, одновременно с псевдопросветительскими декларациями, Екатерина делает все возможное, чтобы и в литературе противопоставить идеологии передовой дворянской интеллигенции и первым проявлениям демократической идеологии, – свою деспотическую, придворную, официальную линию. В противовес Сумарокову и его школе, в противовес демократам типа Козельского спешно сколачивался правительственный фронт литературы, сколачивался довольно неудачно, но не без шума. Так, придворным «сферам» удалось купить перо одного из выучеников Хераскова и Московского университета, участника «Полезного увеселения» В.Г. Рубана. Это был разночинец, человек бедный, но ловкий и совершенно развращенный. Он сделал карьеру, служа при Потемкине, потом при Безбородко, для которых он шел на любые делишки, вплоть до устройства любовных утех своим милостивцам. Помимо многих полезных переводов Рубана и его бесцветных и вполне «законопослушных» журналов, он завоевал известность, и довольно печальную известность, чудовищно льстивыми стишками, которые он сочинял всем сильным мира сего, а затем и всякому, кто ему платил за похвалы, при этом Рубан с беспримерным бесстыдством тут же в хвалебных стихах исчислял нередко и самые подарки или денежные суммы, полученные им за стихотворную лесть. В.В. Капнист писал о нем:

Но можно ли каким спасительным законом

Принудить Рубова мириться с Аполлоном,

Не ставить на подряд за деньги гнусных од

И рылом не мутить Кастальских чистых вод.

(Сатира.)

В. П. Петров. Рубан не был победой правительства в литературе, скорее наоборот. Зато правительственные круги и сама Екатерина торжествовали победу, когда им удалось заполучить своего поэта в лице Василия Петровича Петрова (1736–1799), несомненно человека очень даровитого и в то же время «закарманного стихотворца» императрицы, как аттестовал себя сам Петров.

Он был сыном бедного московского священника, провел детство почти в нищете, затем учился в Заиконоспасской академии и учился хорошо. Затем он преподавал в той же академии, между прочим риторику. Смолоду Петров познакомился, а потом и подружился с Потемкиным, и это знакомство обеспечило ему придворную карьеру. Когда Петров издал свои первые оды, на него было обращено внимание Екатерины. Он был сделан переводчиком при кабинете императрицы и ее личным чтецом. В 1772 г. Екатерина отправила Петрова за границу; он прожил два года в Англии, затем побывал во Франции, Италии и Германии. По возвращении он был назначен библиотекарем Екатерины. В 1780 г. Петров вышел в отставку; он был уже дворянином и помещиком; поселившись в своем имении, он не порывал связи с двором, при котором он имел немалый вес, особенно до смерти Потемкина (он даже продолжал числиться «при особо порученных от ее величества делах»). При Павле I Петров оказался в стороне от двора. Он изо всех сил старался выслужиться перед новым царем стихами и урвать от него награду, а именно – деревеньку.

Он писал своей жене: «Долг мой воистину велит мне самодержцев славить». Он написал стихи Павлу и деревеньки не получил, «но может быть я в пользу свою растворю императора, сподобясь его увидеть; не лучше ли подействует цицеронщина, когда не помчит виргилиевщина: вить муженек твой удал и на то. Кабы мне волю дали, я б, кажется, смог прослыть царским витием, так, как я некогда слывал карманным екатерининым стихотворцем».

С первых же шагов Василия Петрова в литературе определилась его враждебная позиция по отношению к школе Сумарокова, к самому Сумарокову, к направлению русского либерализма. Петров был поэтом, не рассуждавшим, но охотно выполнявшим предначертания правительства. Он не был чужд гражданских мотивов в своей лирике (центральным, основным жанром его творчества была торжественная ода), не был чужд философических сентенций, но ровно настолько, насколько это допускалось тактикой екатерининской «просветительской» демагогии. По мере ликвидации этой демагогии и Петров отходил от игры в философа, которая никогда не обязывала его к конкретной критике политической действительности. С другой стороны, Петров был одописцем-хвалителем по преимуществу. Еще критик начала XIX в. А.Ф. Мерзляков отметил у Петрова «особое искусство хвалить». При этом Петров умел восторгаться именно теми вельможами, которые в данный момент стояли у власти. В 1769 г. он написал оду и две эпистолы тогдашнему фавориту императрицы Г.Г. Орлову. Издавая в 1781 г. сборник своих стихотворений, он почел за нужное исключить из него эти произведения; у власти тогда стоял Потемкин, находившийся в неприязненных отношениях с Орловыми.

Стиль Петрова по своим принципам противоположен стилю Сумарокова, Хераскова, Майкова. Оды Петрова напряженно-патетичны, грандиозны и в своих образах, и даже нередко в своем объеме. Петров прославлял монархию и ее «героев» в тонах восторженного преклонения; он создавал им культ самим стилем своих од, нисколько не «естественным», не «ясным», т.е. не отвечавшим стилистическим требованиям Сумарокова и его учеников. Наоборот, он стремился к нарочитой усложненности языка, к приподнятости его, соответствующим ореолу, которым он хотел окружить власть. Строение фразы у Петрова запутанное, изукрашенное хитроумными вывертами; Петров латинизирует русский синтаксис. Его словарь затруднен и непрост. Ряд редких, устарелых и славянских слов отягчает его. Уже в первой оде В. Петрова «На карусель» читаем: «Живяй дианиных стрелиц» или «Преяти тщатся лавр мужам» и т.д. У него нередки такие выражения: «От знойных стран вознявшись пруги» (1769), или: «Осуетилась помышленьми» (1775), или: «Так солнце зрелит злаки польны» (1775) и т.д. Или, например, такие стихи: «Отверзи недра днесь Россия, Где злато, стакти и касия»... (1777). Не довольствуясь этими методами «повышения» лексического состава своей речи, Петров вводит в нее составные слова (в духе греческих, а отчасти и немецких), иногда оправданные славянским языком, а иногда и новосоставленные, порывая и в этом с обычным, общепринятым в языке. В той же оде «На карусель» мы находим слова: «всещедра», «благозрачна», «скородвижна», «мечебитцы» и т.д. «Молниебыстр» – слово В. Петрова. Петров усложняет свой поэтический язык нарочитым распределением слов, нагромождением затрудненных синтаксических формул, особыми словесными узорами с каламбурными повторениями слов и т.п. Например, вот отрывки из оды Румянцеву (1775):

В груди ведуща их героя

Геройства Россы черпля дух,

Несут сомкнуто ужас строя,

Стеной палящей движась вдруг.

Горами трудностей преяты,

Воспять не обращают пяты;

Ни чел, ни персей не щадят.

Смертьми дождимы, смерть дождят…

Все это в сочетании с напряженной метафоричностью определяло стилистический облик од Петрова. Эти оды бьют на эффект, «гремят», сверкают пышностью словесного орнамента; в шумном потоке стиховой речи, ораторской и патетичной, тонут отдельные мысли, рассыпаются логические связи; волна патетики несет стихотворение. Лишь иногда Петров вкрапливает в этот поток отдельные образные штрихи, зрительные детали реального мира, поданные иногда также в тонах повышенных, но не отвлеченных в духе Хераскова. «Я зрю пловущих Этн победоносных строй... Их паруса – крыле, их мачты – лес дремучий» (ода 1770 г.) – это картина военных кораблей. Или вот – зимняя ночь:

Как свод небес яснеет синий,

По нем звезд бездна расстлана.

Древа блестящ кудрявит иней,

И светит полная луна;

Далече выстрел раздается,

И дым, как облак, кверху вьется...

(Ода 1775 г.)

Стиховая сглаженность, метрическая ограниченность школы Хераскова не удовлетворяла Петрова: он писал оды ямбическими строфами из стихов разного объема, он писал оды на античный манер, состоящие из строф, антистроф и эподов, как хоры греческой трагедии, превращая оду в ораторию. Он нарушал правильное течение «легкого» ямба разрушающими его метрическими отягчениями безударных слогов, например, в оде «На карусель»: «Снискать ее, верх счастья, плеск»; «Коль быстр того взор, мышца, меч»; «И понт волн черных встрепетал» и т.д. (ср. также в последнем примере нарочитое столкновение согласных х, в, с, т, р, затрудняющее произнесение стиха).

Запутанные и сложно-хитроумные оды Петрова, наполненные историческими и политическими аллюзиями и особо изысканными мифологическими намеками, имели в значительной мере схоластический характер, и стиль их походил иной раз на стиль ученого церковника-проповедника, прошедшего школу латинской риторики. Весьма характерно то определение поэзии, которое дал сам Петров, определение, которое могло только возмутить сумароковцев:

Между стихами од нет лучше да поэм,

Затем, что род сей полн гадательных эмблем...

[В них] Все иероглифика да все аллегория...

Пиит ни тычки вон [точь в точь] – египетский мудрец:

Задачи он дает, реши, хоть лопни, чтец.

Битва в литературе вокруг В. Петрова началась, как только появилась его первая ода «На карусель» (в 1766 г.), воспевавшая неумеренными похвалами конноспортивное состязание вельмож двора Екатерины (сама эта тема, чисто придворная, лишенная общественной, гражданской принципиальности, была показательна). В придворных кругах вокруг этой оды и последовавших за ней создали шум; Петрова объявили гением и вторым Ломоносовым. Успех Петрова хотели противопоставить творческим победам дворянских либералов, но они вовсе не собирались «признать» Петрова. Уже в 1766 г.Сумароков напечатал злую и остроумную пародию на оду Петрова «На карусель», «Дифирамб Пегасу». Вслед за Сумароковым пошли его ученики, к ним примкнули и другие противники Петрова; здесь был и человек совсем иной социальной ориентации, буржуазный писатель Федор Эмин, и Николай Новиков; все они объединились для борьбы с общим врагом – придворной идеологией деспотии в облике поэзии В. Петрова.

В 1770 г. полемика осложнялась тем, что свое слово о Петрове сказала ЕкатеринаII. В 1770 г. вышло ее анонимное (на французском языке) произведение «Антидот» (т.е. противоядие) – полемический разбор изданного в 1769 г. описания путешествия по России французского ученого Шаппа д'0тероша. В нем, коснувшись русской литературы, императрица перечисляла лучших писателей; она говорила о Феофане Прокоповиче, Кантемире, Тредиаковском, Ломоносове, Сумарокове; затем, не упоминая ни Хераскова, ни Майкова, ни Фонвизина, она писала: «Из наших молодых писателей невозможно обойти молчанием имя г. Петрова, библиотекаря личной библиотеки императрицы. Сила поэзии этого молодого писателя приближается уже к силе г. Ломоносова, и у него более гармонии; не говоря о других его работах, судя по первой песне, появившейся уже, его перевод «Энеиды» обессмертит его; это – труд в своем роде может быть единственный, подобного которому нет ни на одном языке; перевод точен, и Виргилиине ослаблен».

Но противников Петрова не укротила даже «резолюция» царицы. В следующем же 1771 г. появился «Елисей» Майкова; в этой поэме рассыпан целый ряд злых выпадов против Петрова, пародийных пассажей, эпиграмм на него. Майков издевается над тем, как в стихах Петрова «естество себя хитро изломало», а в конце первой песни он отвечает хвалителям Петрова, и в его словах трудно не увидеть дерзкого выпада против автора «Антидота»; после злой характеристики Петрова Майков пишет «о невеждах», поддерживающих его:

Нет, знать, скорей судьба мой краткий век промчит,

Чем просвещение те нравы излечит,

Которые вранья с добром не различают

Иль воскресения уж мертвых быть не чают

И не страшатся быть истязаны за то,

Что Ломоносова считают ни за что.

Постраждут, как бы в том себя ни извиняли,

Коль славного певца с плюгавцем соравняли;

Но мщенья, кажется, довольно им сего,

Что бредни в свете их не стоят ничего.

У славного певца тем славы не умалит,

Когда его какой невежда не похвалит;

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: