Глава одиннадцатая, в которой в императорском дворце отключают электричество за неуплату, а «безобразовская клика» подталкивает ситуацию к войне

Период между разгоном Общества независимости и началом русско-японской войны историки обычно обделяют вниманием, однако для более точного понимания последующих событий автор считает необходимым уделить ему отдельный раздел, потому что это были последние годы, когда можно было что-то исправить в стране.

У некоторых корейских националистических историков период с 1897 по 1904 гг. носит гордое название «реформы Кванму» (новый девиз правления императора Кочжона) и позиционируется чуть ли не как новый виток реформ, который привел бы страну к модернизации, если бы не японцы. К сожалению, с конкретными подтверждениями этого тезиса возникают проблемы.

Внутриполитическая ситуация и административная система. После смерти королевы Мин Кочжон женился снова при довольно примечательных обстоятельствах. Госпожа Ом оказалась в ванском гареме не сразу. Изначально низкого происхождения, она была наложницей какого-то богатого китайца, а затем стала фавориткой министра, который определил ее на службу фрейлиной при королеве Мин. Ее отец был дворцовым служителем низшего разряда, но хорошо ее воспитал, и госпожа Ом отличалась от придворных дам привлекательностью, начитанностью и умением «убеждать других в своей невинности»[611]. Кочжон увлекся фрейлиной, но королева Мин обратила внимание на эту интрижку мужа, и Ом была вынуждена срочно бежать из дворца, подождать пока родится и умрет ее ребенок, и найти себе нового покровителя. После того, как королева Мин была убита японцами, она снова поступила во дворец и грамотно попалась на глаза вану, который дал ей статус императорской наложницы, а через какое-то время – королевы[612].

В 1896 г. Ом родила ему сына, после чего очень быстро стала вертеть мужем так же, как раньше им вертела королева Мин, и так же пытаться отбивать попытки сановников вытеснить ее из сердца Кочжона. Когда чиновник Ким Ён Чжун ввел во дворец новую красавицу, госпожу Кан, то через две недели он был под пустым предлогом лишен звания, а затем подвержен пытке, искалечен и казнен, после чего госпожа Кан быстро поняла, что с императрицей шутки плохи, и не пыталась конкурировать с ней за внимание вана [613]. Правда, будучи по происхождению простолюдинкой, королева Ом не особо вмешивалась в политику, но активно заботилась о благополучии своей клики и, будучи суеверной, наводнила дворец еще большим числом шаманов и геомантов, которые создавали в нем весьма специфическую атмосферу, являясь при этом противниками реформ[614].

В результате никого из известных нам политиков в это время при императорском дворе не было, и политическую линию определял Ли Ён Ик (1854-1907) – министр финансов и управляющий казной императорского двора. Человек из простонародья, выдвинувшийся во время мятежа Ким Ок Кюна, когда он был простым носильщиком королевы Мин[615], он заслужил внимание власти как видный специалист по выжиманию денег из населения. Так, А. Гамильтон рассказывает о том, как Ли, например, разорил поставщиков женьшеня, забрав у них товар как монополист, а затем заявил, что заплатит за него цену, которая была в 7 раз меньше обещанной, так как поставщики будто бы нарушили условия договора[616].

Ли Ён Ик активно интриговал против М. Л. Брауна в союзе с русским и французским посланниками. По Гамильтону, ситуация выглядела так. В момент, когда императорская казна нуждалась в деньгах, Ли убедил вана в том, что нехватка денег связана с деятельностью начальника таможни и предложил Брауна уволить, а доходы от таможен отдать на покрытие расходов по займу на 5 млн. иен, который должно был дать Корее французское акционерное общество «Юннаньский синдикат» [617]. Брауна уже почти уволили, ему было приказано очистить резиденцию, но он проигнорировал эти требования, а попытка дворцовых слуг вытолкать его оттуда силой вызвала сопротивление. Пока Браун баррикадировался в резиденции, на рейде Чемульпо появились 4 английских военных судна под командованием адмирала Брюса, и франко-русский план рухнул[618].

Затем уже противники Ли Ён Ика обвинили его в сговоре с иностранными державами и оскорблении величества: беседуя с леди Ом, Ли Ён Ик сравнил её с Ян Гуйфэй, наложницей последнего императора династия Тан в Китае. Изначально он предполагал это как комплимент, однако из-за ограниченности его образования, он не понимал, что его комплимент обернулся самым обидным оскорблением, так как считалось, что распутство этой наложницы привело к разрушению династии Тан. До премьер-министра и министра иностранных дел дошли слухи о том, что наложница императора была оскорблена, и четырнадцать высших сановников подали петицию, заявив, что негодяя следует немедленно осудить и казнить [619].

Кочжон даже издал указ об изгнании его из страны, но свое слово сказали русские дипломаты[620]., - сначала Ли под охраной вывезли в русскую миссию, и изгнание было заменено загранкомандировкой в в Порт-Артур покупать аннамский рис[621]. Было это оттого, что Ли считался прорусским политиком, хотя его политические взгляды скорее напоминали воззрения королевы Мин.

На обсуждение текущих проблем был наложен запрет: Указ Полицейского Управления 22 июня 1901 г. запрещал любые «сборища для праздной болтовни». Теоретически, наказаны могли быть даже 3-4 человека, собравшиеся для обсуждения политических или общественных тем, не говоря уже о создании общества[622].

Что же до административной работы, то и здесь указы времен реформ Кабо остались на бумаге: деления чиновников по министерствам не существовало в принципе, и в течение года один чиновник мог успеть послужить в трех и более министерствах и при этом съездить по делам службы в Китай. Продвижение по служебной лестнице тоже обычно не было последовательно, чередуясь со ссылками, опалой (нельзя забывать про фракционную борьбу и дворцовые интриги!), переходом на службу в иное ведомство или даже другую провинцию. Создается впечатление, что назначение на высший пост – министра – происходило спонтанно, ввиду обстоятельств или «заслуг», не нашедших отражения в официальных документах. Лишь немногие чиновники, имевшие возможность съездить на учебу за границу, получали профильное образование, которое могло помочь им в деле управления государством. Остальные же получали то же конфуцианское образование, что и их предшественники на протяжении нескольких веков.

Ситуацию в корейской политике того (и не только того) времени очень хорошо подчеркнул К. И. Вебер: «Веками угнетенные соседями и находясь в постоянной зависимости от них… они не доверяют собственным силам и сомневаются в возможности существования без посторонней помощи. Поэтому имеются здесь и русская партия, и японская, китайская, американская и другие, только одной нет – это чисто корейской»[623].

Кочжон же, который всегда был слабохарактерным, согласно свидетельству К. И. Вебера, стал еще менее энергичным, отчего коррупция и фракционизм победили окончательно[624]. По ощущениям этого российского дипломата, с точки зрения модернизации и прогресса в стране наступил откат к временам до реформ Года Кабо: жалкий вид армии, постоянное безденежье казны, интриги, протекционизм и взятки.

А. Гамильтон пишет: «Номинально корейский император пользуется правами неограниченного монарха; на деле он же всецело в руках партии, своими интригами достигнувшей временного перевеса. Чего бы ни пожелал император, ему непременно помешают исполнить его волю, или войдя в сделку с наложницами, или путем подкупа министра»[625]. Ему вторит Вебер: «Известно, что особа императора окружена ватагою бессовестных придворных, евнухов, шаманов-заклинателей, которые, если и не дают себе, может быть, ясного отчёта в том, чего японцы в Корее добиваются, находят более выгодным поддерживать их и пользоваться заинтересованностью финансов, неурядицей в администрации и слабостью императора для набивания собственных карманов. Всякий, который им может помешать в этом, тщательно устраняется»[626].

Эту точку зрения подтверждает и Вацлав Серошевский, оставивший подробные записки о Корее накануне русско-японской войны[627]. Как и многие иные русские и западные путешественники того времени, он составил весьма развернутый отчет о положении дел в стране, в котором весьма желчно прошелся по коррупции и общей отсталости.

Финансовая сфера и коррупция. К началу XX в. Корея имела лишь зачатки современной финансовой системы, и ситуация прекрасно описывается цитатой из В. Серошевского: «Казна в Корее, в сущности, принадлежит всякому, у кого хватает смелости и возможности ее грабить»[628].

Налоги взимались местными властями без должного правительственного контроля. Точнее, министр финансов утверждал лишь общую сумму налогов, в то время как местные власти собирали их с запасом и разницу клали себе в карман[629]. К этому добавлялось то, что чиновники, получившие должности за взятки, стремились вернуть свое как можно быстрее (часто еще и потому, что деньги на взятки брались взаймы под высокий процент). Отсюда – распространенность всяческих «местных налогов», самовольно вводившихся в стиле пресловутого Чо Бён Гапа. Добиться справедливости в столице при этом было почти невозможно, — ходатаев скорее арестовывали по обвинению в «клевете»[630]. Набор налогов постоянно менялся[631], и Ли Ён Ик, как мы уже говорили, считался хорошим специалистом по их созданию.

Дворцовые расходы фактически не были отделены от государственных[632]. Отменив положения «реформ года Кабо» о переводе системы налогообложения под контроль Министерства Финансов, Коджон передал Ведомству Двора доходы от монополии на продажу женьшеня и золота, дорожных сборов, а также от ряда дополнительных налогов, горнорудной промышленности, продажи концессий, лицензий на предпринимательскую деятельность и пошлин на право чеканки монет. В итоге к 1904 г. под контролем Ведомства Двора оказалось примерно 44% всех государственных доходов[633], и уходили они отнюдь не на строительство новых дворцов, не говоря уже о мерах по укреплению государства.

Единой валюты в Корее фактически не существовало. Жалование солдатам выплачивали в мексиканских долларах, купцы в портах рассчитывались за торговые сделки в иенах. В 1901 году Ли Ён Ик начал чеканить корейские никелевые монеты, нанеся стране еще больший ущерб, чем порча монеты Тэвонгуном. Дело в том, что если при регенте номинал монет был слишком мал для подделок, никелевая монета Ли была идеальной для фальшивомонетчиков, - её стоимость была не настолько высока, чтобы расплачиваться по-крупному, однако была достаточной для оплаты труда и затраченного времени[634].

Государственный долг страны имел устрашающие размеры, и бόльшая его часть образовалась следующим образом: правящая клика брала на весьма кабальных условиях заём у японского правительства или кредит в японском банке, после чего до 80 % суммы банально разворовывалось чиновниками. Цитируем Вебера: «…императорский двор поглощает все доходы страны, нисколько не заботясь об экономических нуждах ее. Деньги уходят на бесполезное, непроизводительные покупки, и когда наличных средств не хватает, корейцы делают заём у японцев… Желательно, чтобы был положен предел этим тратам, иначе платежные силы Кореи истощатся… и финансовый крах последует. Япония в роли шекспировского Шейлока появится на сцене, чтобы взыскать долг. Между корейцами нет человека, достаточно способного, независимого и бескорыстного, чтобы управлять здешними финансами как следует, и даже иностранцу невозможно будет навести в них порядок, не имея самых широких полномочий»[635].

Иногда у автора возникает риторический вопрос: «Как, на что можно было потратить миллионные займы, которые брались на кабальных условиях и не оставили после себя ничего?». Ответ дает Вебер: «на улучшение нравственного и физического быта населения, на устройство школ и технических заведений, на постройку хороших путей сообщения и проч. средств не имеется, ибо большая часть доходов поглощается … бесполезными и непроизводительными покупками и наконец — несоразмерными тратами на удовлетворение прихотей Императора, на излишние празднества, постройку дворцов, храмов и королевских кладбищ и на содержание евнухам, гадалкам и шаманам, пользующимся при дворе значительным влиянием и почетом»[636].

Вообще, если судить по заметкам как российских, так и западных путешественников и журналистов, посещавших Корею в конце XIX – начале XX вв., уровень разрухи коррупции правящей верхушки был близок к запредельному. Неспособность двора платить по счетам приводила даже к таким курьезам, как отключение электроэнергии дворцового комплекса американской электрической компанией за неуплату[637].

В. Серошевский по этому поводу иронизировал, что, несмотря на смертную казнь за взяточничество, этим недугом были поражены буквально все. В своих записках он откровенно издевается над объяснениями в стиле «электрическое освещение во дворце было прекращено не по причине неуплаты компании следуемых ей денег, но потому, что «император рассердился на американское электрическое общество»; что «крыша на новом дворце провалилась не вследствие плохой постройки, но от неимоверно проливных дождей», что «она не чинится не по недостатку средств, а оттого, что со времени провала все здание опротивело императору»[638].

Впрочем, наиболее веселая история такого рода, описанная им – про сеульский трамвай, где он приводит сначала корейскую версию событий, а потом комментарий европейца. Корейская версия такова: «Правительство дало концессию на электрическую дорогу американской компании с условием, что если оно пожелает, вправе выкупить линию; когда же дело дошло до выкупа, компания запросила невероятную цену: полтора миллиона иен за сбитые рельсы, за старые вагоны и машины. В свое время император много помог компании наличными деньгами, теперь, рассердившись, потребовал отчет. Компания отказала императору в отчете и даже не захотела представить доказательств, сколько действительно стоила ей постройка дороги. Она определяла ее стоимость по последнему доходу. Отсюда произошли разные недоразумения и неприятности. Простонародье, узнавши, что император сердится на компанию, стало бросать камнями и грязью в вагоны с публикой за Западными Воротами. Тогда компания вместо восьми обязательных вагонов стала под предлогом поломки посылать только два; к тому же потребовала через своего посланника вознаграждение за убытки. Это случилось месяца два тому назад, недавно – недели три – произошло новое столкновение. Трамвай наскочил на ребенка; возмущенная толпа набросилась тогда на кондуктора-американца и стала его преследовать. Тот спрятался в лавку к японцу, получил от него велосипед и убежал. Горожане побили японца и разрушили его лавку. Отсюда опять тяжелые разговоры в министерстве иностранных дел. Разгневанный император приказал потушить во дворце электричество».

Иностранный дипломат описывает ситуацию иначе: «Хотя корейское правительство и выговорило себе право выкупа электрической дороги, но поставило в концессии такое условие, что один непогашенный вовремя платеж возвращает обратно полностью компании всю дорогу, а все полученные до того деньги поступают в собственность компании в качестве неустойки». Корейское правительство уплатило первый и второй взнос, но с третьим опоздало и… потеряло дорогу…. здесь, на Востоке, «неустоек» не знают и условий таких не понимают. Корейцы считают себя обманутыми и обиженными, но можно ли с этим считаться?»[639]

Подход же корейских чиновников к жизни и господствующие в их среде умонастроения хорошо иллюстрируют следующие высказывания корейского чиновника, опубликованные. В. Серошевским и приводимые автором с сокращением:

«Я не вижу спасения, не вижу. Нужно учиться открывать школы, посылать студентов за границу, а денег нет. А нет денег, потому что чиновники воруют, а чиновники воруют потому, что жалование у них маленькое, а жалование маленькое потому, что денег в казне нет… Откуда взять на расходы? А жить ведь нужно… Делать приношения начальникам нужно, содержать стариков-родителей нужно… Вот и воруем! Говорят иностранцы, что у нас чиновников чересчур много, что чересчур много лишних бумаг и переписки, что следовало бы уменьшить штаты и лучше вознаграждать оставшихся лиц… Согласен! Хорошо! Но куда денутся остальные? Ведь и они тоже люди… Другого труда кроме службы нет… Никто зла себе не желает. Каждый предпочитает жить наверху, а не в колодце. Так грустно, так грустно, когда об этом думаешь, что и есть не хочется… Вы спрашивали меня об иностранцах? … Они только и думают о том, как бы нас разграбить… Иностранцы ругают нас, что мы продажны! А кто портит нас, кто подкупает! Кто за деньги склоняет нас к измене отечеству?... Потому что должен пить воду тот, кто поглотил соль… они открывают банки, дают нам взаймы деньги… Но они хотят удовлетворить нас только снаружи… Они хотят вырвать наши внутренности, оставить нам шелуху, они хотят убить наши души!»[640].

Похожее мнение и у И. Бишоп: «традиции благородства и честности, если они когда-то существовали, были забыты на многие века. Стандарты государственной нравственности были неизвестны. В Корее было два класса, грабители и ограбленные, и грабители составляли большую армию, которая включала чиновничество. Вымогательство и растрата были нормой, и каждый пост продавался и покупался»^[641]. Корейских чиновников она называет вампирами[642].

В советской историографии В. Серошевского и иных авторов заметок подобного рода иногда упрекали в определенных прояпонских настроениях, однако можно представить себе реакцию бывшего революционера на такой бардак и подобные попытки самооправдания в стиле: «Не мы такие, жизнь такая» и «Это они во всем виноваты». Немудрено, что с точки зрения представителей цивилизованного Запада Корея начала ХХ в. была таким заповедником варварства, что действия японцев казались европейцам меньшим злом, а то – и благом. А заявления корейского двора о том, что его страну попирают и угнетают, вызывали в лучшем случае снисходительные усмешки.

Правоохранительная система и криминал. Так как «государственные службы и правосудие продавались и покупались как продукты потребления»[643], состояние правоохранительной системы оставляло желать лучшего. Хорошее описание этого дает Х. Хальберт: «Если человек из высшего класса что-то имеет против человека из низшего класса, он просто пишет обвинение и отсылает его в полицейское бюро. Если совершённое преступление было небольшим проступком, он может попросить в доносе, чтобы данного человека посадили в тюрьму на три или четыре дня, включая ежедневные побои. В трёх случаях из четырёх это будет исполнено без дальнейшего расследования. Однако если обвинитель - человек честный, он появится в течение дня или двух для дачи более развёрнутых объяснений. Виновнику может быть предоставлен шанс рассказать историю со своей точки зрения, однако вероятность этого зависит от того, будет ли это выгодно полиции или нет»[644].

И далее: «Тюрьмы, будь то располагающиеся в столице или в провинции, есть не что иное, как пристанища с земляным полом и полным отсутствием отопления. Заключённым же здесь еду приносят друзья или родственники, а те, которые таковых не имеют, заранее обречены на голодную смерть»[645].

В 1901 г. в Корее был голод, который очень сильно увеличил криминогенную обстановку. В почти двухсоттысячном Сеуле (население Сеула в 1903 г. насчитывало 194 тыс. человек[646]) было 20 тыс. нищих, а в провинциях действовало множество разбойничьих шаек[647].

А. Гамильтон указывает, что голод не принял бы такие размеры, если бы правительство поддержало запрет на вывоз риса из страны, а Япония продавила в интересах своих рисоторговцев отмену такого запрета, отчего пострадало более миллиона человек (он считал не только умерших, но и тех, чье здоровье было серьезно подорвано из-за систематического недоедания)[648].

Правда, как раз здесь подсуетился Ли Ён Ик, который импортировал большое количество аннамского риса на продажу по разумной цене. С тех пор, какие бы ошибки Ли Ён Ик не совершал, всегда находился кто-то, кто упомянул бы этот рис. Благодаря этой умной и успешной уловке он всегда оставался фаворитом двора[649].

Народные волнения начались не только в Сеуле, серьезные восстания вспыхнули в двух южных провинциях^[650], и В. М. Тихонов приводит довольно впечатляющие данные о внутренней нестабильности и количестве «благородных разбойников, громивших усадьбы чиновников и богачей и раздававшие беднякам отнятое добро[651]. Он же пишет, что в 1904 г. дороги Кореи оставались небезопасными для торговцев, а в отдельных районах администраторы чувствовали себя настолько неуверенно, что предпочитали платить «дань» вожакам сильных крестьянских отрядов[652].

«Укрепление армии». Несмотря на перевооружение корейской армии и то, что в 1900 г. расходы на оборону составили 1/5 госрасходов, ее реальная боеспособность была очень низкой, а престиж среди корейского населения невысок. По словам простых корейцев, солдаты были способны только грабить и убивать безоружных и бежали даже от плохо вооруженных повстанцев[653], а в качестве элитных войск по-прежнему использовались охотники на тигров. Так, в 1901 г. их мобилизовали для охраны границы от набегов хунхузов[654].

Нелицеприятный портрет корейской армии оставил и А. Гамильтон: «Корея не имеет ни армии, ни флота, которые могли бы быть пущены в ход с пользою; она находится в положении страны, лишенной даже возможности возвысить голос в свою собственную защиту. Войска всего несколько тысяч человек, которые за последние годы были обучены владению европейским оружием. Они снабжены ружьями Гра (устарелого образца), Мурата, Мартини и ружьями, заряжающимися с дула. Искусство корейцев в стрельбе очень сомнительное; кроме того, они отличаются недостатком дисциплины и храбрости. Артиллерии у них вовсе нет, а кавалерия ограничивается несколькими сотнями всадников, не умеющих ездить и не имеющих понятия об употреблении присвоенного им оружия. В армии имеется много офицеров, а флот состоит, кажется, из 23-х адмиралов и одного железного угольного лихтера, до самого последнего времени бывшего собственностью японской пароходной компании»[655].

В 1900 г. Кочжон начал увольнять из армии прояпонски настроенных офицеров и ставить на высшие командные посты лиц прорусской ориентации. Корейская армия достигла численности в 15,5 тыс. человек, в том числе 372 офицера[656]. При этом в конце 1902 г. на содержание корейского войска, включая управленческие расходы (!!), ушло свыше четверти бюджета страны, или более 2, 8 млн йен. Масштаб коррупции аудитория может оценить самостоятельно.

Планировалось введение всеобщей воинской повинности и доведение численности армии до 100 тыс., но тут случилась русско-японская война.

Однако в этот же период Корея предприняла «ползучую» попытку расширить свою территорию. После восстания ихэтуаней, когда в Маньчжурии образовался вакуум власти, корейское правительство начало прибирать к рукам район Цзяньдао (кор. Кандо) на левом, китайском берегу р. Туманган, где корейское население намного превышало китайское[657]. Корейские власти стали не только поощрять эмиграцию туда корейцев, но и собирать с них налоги, рассчитывая превратить этот достаточно плодородный район в свою житницу[658].

В 1902 г. корейское правительство решило официально включить район Цзяньдао в состав своего государства и назначило туда губернатором Ли Бом Юна[659], который с разрешения сеульского правительства сформировал на корейском берегу Тумангана вооруженный отряд и с его помощью основал в Цзиньдао ряд военных постов[660]. И хотя в 1903 г. китайская власть была восстановлена, корейцам фактически приходилось платить налоги и тем, и другим[661]. Заметим, что окончательный отказ от претензий на Кандо произошел только в 1909 г., когда внешней политикой заправляли уже не корейцы, а японцы.

.

Социальная сфера. Здесь стоит подчеркнуть дальнейшее распространение христианства и миссионерской деятельности – и связанных с этим проблем. Как писал А. Гамильтон, «Назрел момент для введения новой, более практической философии, и с течением времени, по мере того как распространялось христианство, стало ослабевать и сопротивление великой вере гуманности. В настоящее время соблюдается терпимость по отношению ко всем почти европейским исповеданиям; корейцы находят обращение в христианство выгодным для себя, так как это избавляет их от вымогательств чиновников[662]. Тем не менее, распространение христианства все-таки во многих случаях сопровождается ужасами и кровопролитием. Но и помимо этих препятствий к водворению христианской веры в Корее, возникает вопрос, проникнута ли деятельность различных миссионеров тем духом милосердия, который должен быть неразлучен с их учением? Не осуждая в частности поступков тех или иных миссионерских групп, я скажу только, что хотя духовенство римско-католической и англиканской церкви проявляет принципы самоотвержения, но этого вовсе не замечается в беспечальной жизни американских миссионеров, получающих хорошее вознаграждение и всякие блага»[663].

Развивая эту тему, британский путешественник замечает, что большинство американских миссионеров было тесно связано с торговыми компаниями, и лишь вмешательство дипломатов привело к тому, что они перестали открыто заниматься коммерческой деятельностью. Большая их часть получала высокое жалование и льготы[664]. К тому же ситуация с иностранцами в Корее напоминала европейские поселения в китайских городах конца XIX – начала ХХ вв.[665]

Тем не менее, «Горячность миссионерской пропаганды за последние годы ничем не обуздывалась. Печальные последствия кипучей деятельности различных обществ, происходящие от их неограниченной свободы, обрушились как раз на самых неутомимых из миссионеров и на других лиц, совершенно неповинных в религиозных гонениях (Имеется в виду то, что не обращенное в христианство население иногда очень сильно завидовало защищенным от произвола, что служило причиной погромов. Прим. автора.). Давно пора принять энергичные меры к ограничению такого необузданного, свирепого прозелитизма. Нельзя позволять миссионерам селиться врассыпную во внутренних областях страны; необходимо, чтобы на все их действия последовало согласие со стороны местного консула и совета иностранных посланников. Кроме того, было бы разумнее не позволять женщинам в одиночку вести пропаганду за пределами, намеченными трактатом»[666].

Католики не отставали, и Хальберт пишет о вызванных ими беспорядках в провинции Хванхэ, которые стали причиной расследования только потому, что были задеты интересы протестантов^[667]. Есть сведения и об аналогичных злоупотреблениях на о. Чечжудо, где в 1901 -1902 гг. дело дошло до погромов.

Развитие промышленности и инфраструктуры. Распространение современных технологий. Учитывая сильное давление со стороны великих держав и трудности самостоятельного развития всех отраслей промышленности, Дворцовое ведомство[668] было вынуждено передать России, США, Англии, Японии и др. в одинаковом объеме различные концессии на строительство железных дорог, разработку рудников, лесов, рыбные угодья и т. д. на условиях получения части прибылей. России главным образом были переданы права на эксплуатацию рудников, лесов и рыболовных угодий в зонах рек Туманган, Амноккан и побережья Восточного (Японского) моря; США – право на разработку золотых и серебряных рудников в Унсане (в 1899 г.) и эксплуатацию Сеульской трамвайной линии (совместный американо-корейский проект, об участи которого мы упоминали выше); Англии – концессии на золотые и серебряные рудники в Ынсане; Германии – права на разработку золотых рудников в Танхёне провинции Канвон. Японии удалось заполучить все важнейшие железнодорожные магистрали, пересекающие полуостров с севера на юг, путем получения прав на прокладку линий Сеул-Пусан и Сеул-Инчхон[669]. Кроме этого, Япония приобрела право добычи золота в нескольких районах и рыбной ловли по всей стране. В результате доходы от торговли в открытых портах, составлявшие в 1895 г. и 1896 г. в среднем около 717 000 долларов, а в 1902 г. составили 1 204 776 долларов[670].

Что же до развития собственной промышленности, то отдельные корейские «буржуа» получили возможность заниматься своим делом, но государство абсолютно не помогало им в этом. Никаких намеков на индустриализацию или модернизацию как планомерную программу, методично проводимую в жизнь государством, мы не наблюдаем. К 1904 г. в Корее было лишь 222 официально зарегистрированных промышленных и торговых фирм, большую часть из которых составляли мелкие предприятия[671].

Первый телеграф появился в Корее в 1884 г. на японской почтовой станции в Пусане после того, как датская компания проложила подводный кабель между Пусаном и Нагасаки. В ноябре 1885 г. корейское правительство взяло у Китая ссуду для прокладки кабеля между Сеулом и Ыйджу. Затем правительство Кореи распорядилось проложить телеграфные линии между Сеулом и Пусаном в 1888 г. и Сеулом и Вонсаном в 1895 г. Однако денег на содержание линий выделялось недостаточно, линии содержались в крайне не удовлетворительном состоянии, и при плохой погоде связь часто прерывалась. Во время войны с Китаем японская армия построила свои телеграфные линии между Пусаном, Сеулом и Чемульпхо. Затем, в соответствии с российско-японским протоколом, подписанным в 1896 г., российское правительство получило право прокладки кабеля от Сеула до российской границы. Эта новая линия имела ответвления, которые шли к морским портам и шахтам на севере полуострова.

Любопытно, что телеграф вызывал сильные протесты традиционалистов, и в стране даже распространилось приводимое Хальбертом пророчество: «Когда расцветут белые сосны, Север перейдет к Татарии (читай – России), а Юг к креветкам». Япония по своей форме напоминает креветку, а "Белые сосны" люди интерпретировали как телеграфные столбы. Таким образом, считалось, что когда Корея станет открыта для иностранных отношений, она будет разделена между Россией и Японией^[672].

К 1905 г. в Корее появились и телефонные линии. Они были проложены из Сеула в Сувон и Чемульпхо. Общая численность телефонных пользователей во всей стране не превышала 50 человек.

Железная дорога Сеул – Инчхон протяженностью около 4 км была сдана в эксплуатацию в октябре 1901 г. В августе того же года финансируемый правительством японский синдикат «Сеул-Пусанская железнодорожная компания» приступил к строительству линии Сеул-Пусан общей протяженностью 450 км, которая была закончена к ноябрю 1904 г. и пущена в эксплуатацию 1 января 1905 г. уже во время русско-японской войны, когда японским войскам потребовалась логистическая поддержка.

Появление таких путей сообщения было очень важно, так как в Корее начала XX в. почти не было мощеных дорог. Исключение составляли так называемая «большая дорога», соединявшая Сеул с китайской границей, и еще несколько незначительных дорог между Сеулом и провинциальными центрами.

Возникновение железной дороги внесло изменения в повседневную жизнь, изменив концепцию времени, которое стало исчисляться в минутах и секундах, не говоря уже о поездах, которые приходили и отходили по расписанию[673].

В 1887 г. в Корее появились первые электрические лампочки, которые освещали королевский дворец Кёнбоккун. В 1899 г. появился трамвай (одновременно с Японией и раньше, чем в Китае) [674]. Однако судьба как сеульского трамвая, так и освещения императорского дворца, уже упоминалась нами выше.

Корейское почтовое ведомство было учреждено только в 1895 г. и находилось под управлением японцев[675]: после мятежа Года Капсин современная почта была сформирована только 10 лет спустя. Просто в связи с тем, что ее руководитель принадлежал к мятежникам.

Здравоохранение держалось на миссионерских больницах, и А. Гамильтон отмечает очень большое распространение в Корее малярии, оспы (эпидемии случаются каждые 4-5 лет) и туберкулеза[676],

Если подводить итог описанному, перед нами открывается «печальная картина ретроградного движения как в политической, так и социальной жизни страны»[677]. Стоило прогрессистам потерять влияние, как правящая клика осуществила откат ко временам до реформ Кабо. Для автора это очень важно, потому что такая ситуация не могла не подтолкнуть сторонников прогресса в объятия внешних сил.

В остальном, рассуждения о благоденствии Кореи перед русско-японской войной напоминают автору разглагольствования о «богоспасаемой Российской империи», которая была так хороша, что абсолютно непонятно, почему же в ней случилась революция и почему за самодержца никто не вступился[678]: ведь иначе бы гражданская война началась после февраля 1917 г. между монархистами и их противниками.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском: