Главная

Популярная публикация

Научная публикация

Случайная публикация

Обратная связь

ТОР 5 статей:

Методические подходы к анализу финансового состояния предприятия

Проблема периодизации русской литературы ХХ века. Краткая характеристика второй половины ХХ века

Ценовые и неценовые факторы

Характеристика шлифовальных кругов и ее маркировка

Служебные части речи. Предлог. Союз. Частицы

КАТЕГОРИИ:






Блаженный сотаинник Владыки Иоанна




Будьте мудры как змии, и просты как голуби.

Мф. 10:16.

«ИЗ ВСЕХ ЗНАКОМЫХ ближе всех по духу блаж. Иоанну был смиреннейший архим. Спиридон, — вспоминал о. Герман. — Со стороны не увидеть, не различить таинственной духовной связи меж ними. Даже отыщи мы ключ к разгадке их уз, мы не смогли бы добраться до их истоков. В церковном языке есть слово, точно выражающие эти узы, — сотаинник, т. е. разделяющий с кем- то тайну монашеского пути.

Много уже написано о юродовости блаж. Иоанна, за коей скрывались ниспосланные ему свыше дарования. Писали и о том, что, живя горним миром, он не слишком заботился о мнении окружающих, не следил за внешним видом, вел себя «неподобающим образом», кое?кто считал его немного «не в себе». Он же, прозревая жизнь глубже, чем окружающие, находил больше понимания у простодушных детей, нежели у высокоумных взрослых. Писали о его даре ясновидения. Всеми упомянутыми качествами обладал и о. Спиридон, сотаинник Владыки Иоанна».

Отец Спиридон сдержал слово, данное отцам при постриге, и наезжал в скит, как только позволяло время, причастить о. Германа и о. Серафима. «Чаще всего, — вспоминает о. Герман, — он приезжал один, на автобусе. Потиры и свою архимандричью митру вез в простом пакете. Мы встречали его на конечной остановке. Порой ему приходилось ждать нас очень долго, он смиренно сидел, как всегда по–детски улыбаясь, не замечая мирской греховной суеты, бушевавшей вокруг. В руке у него старенькие четки, некогда принадлежавшие архиеп. Иоанну, с коими Владыка не расставался.

Со временем о. Спиридон стал наезжать раз в месяц, а то и два, и гостил у нас с неделю. Он служил Божественную литургию, устраивал беседы. Проповеди его — краткие и значимые — поражали нас: он выискивал либо малозаметные и непонятные отрывки из евангелий, либо редкое жизнеописание, либо забытую традицию. Он любил рассказывать о Святой земле, о Царской семье, сербских и грузинских святых. Особенно о грузинских: один из них был небесным покровителем его сестры, а отец их живал в Грузии. Сколь радостно было нам черпать из бездонного кладезя памяти..

Отец Спиридон любил монашескую жизнь и удивительно много знал о монашеских обычаях — он был истинным монахом, а свою жизнь в миру считал лишь временной отлучкой из монастыря. Приехав к нам в первый раз, он повесил в церкви свою мантию, да там и оставил ее, видимо, чтобы мы всегда чувствовали его рядом. То же он сделал и со старенькой митрой».

Однажды некий русский мальчуган из детского лагеря скаутов случайно увидел о. Спиридона за молитвой (он был исповедником скаутов): «Это было в походе. За деревьями я вдруг увидел силуэт человека, сидящего на табурете. Присмотрелся: да это же наш дорогой отец Спиридон. В руке он держал икону преп. Германа. Батюшка беспрестанно крестился и пристально глядел на икону. Много позже, когда я познакомился с основателями Братства и увидел, какие духовные узы связывали их с ныне покойным о. Спиридоном, мне вспомнился этот эпизод, и я понял, что плодотворная деятельность Братства зиждилась на молитвах таких вот святых монахов- подвижников, как о. Спиридон».

СМЕШНОЕ, едва ли не «шутовское» обличие, которое о. Спиридон являл миру, вводило в заблуждение, и неудивительно, что люди и не подозревали, сколь прозорлив и тонок душой этот провидец, подобный в этом архиеп. Иоанну. И как бы ни скрывал он свой дар, кое?кто замечал его. Отец Герман писал, что «в Братстве убедились в этом не раз и не два. Когда нужно было разрешить какой?либо спор или сомнение, особенно в церковных терминах, как перевести на современный английский язык то или иное понятие из православного учения или выбрать материал для журнала, редакторы, не придя к единому мнению, обращались к о. Спиридону. Телефона у нас не было, приходилось прибегать к письмам. А если и пытались дозвониться из придорожного магазина, то чаще всего безуспешно: о. Спиридон был в отъезде, либо в больнице, либо в школе городка Пало Альто, где преподавал. Отсылали письмо с вопросами и забирали корреспонденцию на наше имя (ее оставляли в магазине). И непременно среди писем находили весточку и от о. Спиридона, в которой он — нежданно–негаданно! — отвечал на волновавший нас вопрос, о котором мы только что поведали в письме!»

Лишь на лоне природы, вдали от мирской и церковной суеты проявлялась истинная суть о. Спиридона. «Он весь светился неописуемой чистотой, словно дитя полнился радостью жизни, — вспоминает о. Герман. — Не забыть вовек тех минут, когда передо мной открывалась душа о. Спиридона. Эти редкие, случайные мгновения запечатлелись в сердце навсегда.

Как?то вскоре после Пасхи (уже в конце 70–х) наша соседка г–жа Шнайдер подарила нам две пары белоснежных голубей. Они порхали с дерева на дерево по всему монастырю, залетали на звонницу, важно прогуливались по церковному крыльцу, где мы сыпали им зернышки. В ту пору, в самом конце весны, и посетил нас о. Спиридон. Был он болен и немощен. А природа вокруг, напротив, являла возрождение жизни, ликовала буйным цветом. На черных дубах проклюнулись листочки, нежные розоватые. Безоблачное голубое небо довершало поистине праздничный вид.

После того, как о. Спиридон совершил литургию, мы принялись готовить еду. Обычно о. Спиридон удалялся в келью, сегодня же присел отдохнуть на церковное крыльцо, погрузившись во внутреннее созерцание. Рядом без страха расположились голуби, и он заговорил с ними. Я увидел это, случайно выглянув в окно. Вот сидит человек в естественном окружении, в совершенном неотмирном покое. И голуби олицетворяют Божественную кротость этого человека. Без сомнения, он думал о блаженном архиеп. Иоанне, тот также «водил дружбу» с голубкой.

Не знаю, долго ли сидел он, но я неотрывно глядел на него — хотелось навеки запечатлеть в памяти эту картину. Ведь сейчас приоткрылась тайна этого человека, тайна, которую сам он не откроет. Я знал, что сейчас ему видится нечто другое, чем нам, он заглядывает в мир иной. Мы все лишь копошимся в мире сем, толком не сознавая свою причастность ко всеобщей гармонии, о. Спиридон же ощущал ее всем существом. Он всегда держался поодаль от всякой мирской суеты, к которой нас приучают сызмальства. Мир, который он созерцал сейчас, неизмеримо больше нашего, ничтожного и суматошного.

Я подозвал о. Серафима, дабы и он узрел, хоть на миг, откровение монашеской тайны».

Рай в пустыни

Молчаливый муж есть сын любомудрия, который всегда приобретает многий разум.

Св. Иоанн Лествичник.

Не всякий безмолвник смиренномудр, но всякий смиренномудрый — безмолвник…. Смиренномудрый во всякое время пребывает в покое, потому что нечему привести его ум в ужас…. И если можно так выразиться, смиренномудрый несть от мира сего…

Св. Исаак Сирин.

С ИСКРОЙ, возгоревшейся в сердцах отцов после пострига, они, ведомые о. Спиридоном, всё глубже постигали тайны монашества. И плоды их пустынножительства не заставили себя ждать.

Послушаем о. Германа: «Внимание наше мало–помалу обратилось к жизни вокруг. Мы увидели ее такой, как она есть, без шор человеческих мнений и суждений. Выл ветер, менялась погода, а с ней и настроение, шумел лес, гомонили птицы, копошились зверушки. Всякое дыхание дерева или растения исполнилось большого значения. Умирилась душа. Глаза стали прозревать сущность вещей, а не только внешнее, броское. Нас посещали любящие и готовые помочь друзья, но были они, пожалуй, даже в обузу: докучали своими поверхностными суждениями, заботой о преходящем, мирском, слепотой к истинно сущему. Какая же радость ложилась на сердце, когда вновь воцарялись покой и тишина, которая красноречивее любых слов».

Старец Зосима Сибирский, чьи письмена и житие во многом подвигли отцов на пустынножительство, писал о пустыни: «Как можно в точности описать все те внутренние духовные чувствования, которые до такой степени усладительны, что никакое благополучное царствование не порадует так и не успокоит, как пустынное житие! Ибо когда не видишь и не слышишь и не водишься с миром заблудшим, то и спокойствие находишь, и ум естественно устремляется весь к единому Богу. Нет в пустынном пребывании ничего такого, что бы препятствовало или отвлекало от богослужения, или мешало заниматься чтением Священного Писания и питаться углублением в богомыслие, напротив, всякий случай и всякий предмет побуждают здесь простираться к Богу. Кругом дремучий лес, за которым весь мир скрылся: только к небу чистейший и незаграждаемый путь, привлекший взоры и желания сподобиться переселения в тамошнее блаженство. Но если взоры сии обратятся и на землю, рассматривая всю тварь, всю природу, то не менее восхищается сердце сладкою любовью ко Творцу всяческих, удивлением Его премдрости, благодарением Его благости: даже приятное пение птиц возбуждает к славословию и песнопению молитвенному. Вся тварь содействует безмерному духу нашему соединяться с Творцом своим!»

Далее старец Зосима пишет: «Аще ли же бы кто изшел побеждаем и убеждаем будучи любовию Божественною Христовою, таковому уже воистину мню я в рай пребывание он свое имать».

Это познал и о. Серафим. Отец Герман вспоминает, как однажды, проснувшись после кошмарного сна, он поспешил к брату — поделиться своими страхами.

- Мы чокнутые! — вскричал он. — Что мы забыли здесь, в этой глухомани?!

Отец Серафим спросонья потер глаза и ответил:

- Что ты, мы же в Раю!

По мирским меркам такое заявление просто невероятно! Жалкие хижины, летучие мыши, гремучие змеи, скорпионы, ни капли воды окрест. Вряд ли, по представлениям XX века, это можно назвать раем. Впрочем, слова о. Серафима заставили задуматься о. Германа: «Зная, что такое византийское Православие, понимаешь и смысл сказанного. Мы здесь для того, чтобы воссоздать Рай в сердцах наших. Но если смотреть взглядом обмирщенным, то, разумеется, мы здесь лишь теряем время».

Отец Герман вскорости приметил и в своем сотаиннике черты неотмирности, столь присущие о. Спиридону. Утром до богослужения о. Серафим имел обыкновение обходить монастырские «владения». Заря только золотила кроны раскидистых дубов, а о. Серафим уже ходил меж деревьев, благословляя и даже целуя их.

— Что это? — спросил о. Герман. — Зачем целовать деревья?!

Отец Серафим лишь взглянул на него, улыбнулся и пошел дальше.

Как никто на этой старой земле, отягощенной грехопадением человеческим, знал он, что дни ее сочтены, что исчезнет она в мгновение ока, преобразуется в землю новую. И в этой новой земле о. Серафим пребывал уже сегодня — это и засвидетельствовал о. Герман, наблюдая ежеутренние его обходы: «Он хотел умереть, слиться с этой землей, которую ждет преображение. Он целовал дерево, ибо в этом угадывалась неотмирность, ведь деревья, согласно учению св. Григория Синаита, изначально созданы нетленными в Раю».

ДЛЯ ТОГО, чтобы познать этот преображенный мир, уготованный человеку с начала времен, о. Серафим преображался сам. Цель монашества — перерождение ветхого человека в нового, неотмирного, и неспроста столь почитаем монашеством праздник Господня Преображения.

Но о. Серафим сознавал, что само по себе преображение не произойдет. Он не ждал, когда добродетели сами посетят его, он без устали трудился, стяжая их, в уверенности, что Господь даст ему силы. Каждый день шла непрестанная невидимая брань: недремлющим оком нужно следить за всеми уловками падшего человеческого естества и упреждать их. Отец Серафим жил согласно завету Св. Макария Великого, он сам перевел слова святого на английский и записал в дневнике: «Но приступающему ко Господу надлежит, таким образом, прежде всего, даже против воли сердца, принуждать себя к добру, всегда с несомненною верою ожидая милости Господней; надлежит принуждать себя к любви, если кто не имеет любви; принуждать себя к кротости, если кто не имеет кротости; принуждать себя к тому, чтобы милосердым быть и иметь милостивое сердце; принуждать себя к тому, чтобы терпеть пренебрежение, и когда пренебрегают — быть великодушным, когда уничижают или бесчестят, не приходить в негодование. Надлежит принуждать себя к молитве, если не имеет кто духовной молитвы. В таком случае Бог, видя, что человек столько подвизается и против воли сердца с усилием обуздывает себя, даст ему истинную кротость, утробы щедрот, истинную доброту, и одним словом, исполнит его духовного плода».

Главное средство духовного перерождения — покаяние, осознание греховности всем сердцем, прозрение самых скрытых грехов и готовность жизнь положить, чтобы искоренить их и измениться. В этом — цель монашеской жизни. Отец Серафим указывал, что «грех — не просто категория неблаговидных дел, отказавшись от которых мы станем «безгрешными», а, скорее, цепи и кандалы, которыми мы опутаны и из коих окончательно не выбраться в этой жизни. Чем глубже Православие входит в нашу жизнь, тем более греховными мы себя ощущаем, тем невыносимее эти кандалы, тем отчетливее видны путы. И выходит: тот, кто меньше грешит, чувствует за собой большую вину, нежели грешащий часто».

Каждый год Великим постом о. Серафим брался перечитывать «Исповедь» блаж. Августина и всякий раз рыдал, видя глубочайшее покаяние святого. Некоторые места в книге он подчеркивал, о. Серафим явственно видел в описаниях блаж. Августина свою жизнь, приход к вере через бунтливое ее неприятие. Некоторые эпизоды словно взяты из его жизни и писаны его рукой.

Смиряясь в постоянном борении, каясь, о. Серафим истово восхвалял Господа и величие Его творения. Началось преображение старого падшего мира, началось у него в душе. Постепенно очищаясь, пребывая в молении и духовном бдении, он чувствовал, как сердце его расцветает райским цветом. Воистину, Царствие Божие он взрастил в сердце своем.

ГЛЯДЯ, КАК, глубоко задумавшись, о. Серафим гуляет по лесу, о. Герман мысленно отмечал: вот человек, обретший свое место. Он не корчится в муках одиночества, а воспаряет, ибо имеет мир собственный, которому раздольно в пустыни.

Еще о. Герман заметил, что о. Серафим всегда весел. Не обязательно счастлив, но весел. Святые, по словам самого о. Серафима, «постоянно и премного счастливы, ибо обращены к небесам, где чают себе места. И всё мирское для них предстает в свете Божественном. А если случится им узреть зло, бесовские козни, скуку, обмирщенность и уныние или столкнуться с тяготами жизни, они не придают этому первостепенного значения».

Отец Герман говорит: «Отца Серафима не интересовал мир сей, ни на минуту не забывал он о мире ином. Он сразу мог определить, что существенно, а что нет, и отмечал всё мелкое и низменное. Это стало его навыком, привычкой. Обладая сильным характером, он умел сосредоточиться на самом важном. Из всего этого я заключил, что его невидимая брань началась задолго до нашей встречи».

Более всего поражало о. Германа то, что его сотаинник никогда не суесловил. Св. Антоний Великий писал: «Умен тот, кто Богу угождает и больше молчит, и если говорит, то говорит немного — и только нужное и Богу угодное».

Отец Герман, напротив, склонен был поразглагольствовать о тех или иных сторонах их жизни и работы. Отец Серафим ценил брата как носителя святоотеческих традиций и не пенял ему на многословие, но слушал молча. Тем, вроде бы, и заканчивалось, однако, к изумлению о. Германа, несколько времени спустя о. Серафим вдруг огорашивал его точной и замечательно лаконичной формулировкой того, что брат столь многословно пытался объяснить.

Отец Герман вспоминает: «Я ясно видел, что слова мои он «переваривал» не только разумом, но и сердцем, причем именно сердцем чуял то, что не подскажет ум и книги. Уровень мышления был у него совсем иной. Мысль сочеталась с молитвой, и Матерь Божия не оставляла его. Ему открывалось многое, но рассказать всего он не мог — его бы просто не поняли. Оттого?то он и говорил мало, как ни упрашивал я поделиться плодами размышлений».

Отец Герман вспоминает удивительный случай из давнего времени, когда он только–только свел знакомство с о. Серафимом (тогда просто Евгением) и о Братстве еще не помышлял. Как?то они провели ночь у костра на океанском побережье. На небе высыпали звезды, и далеко на горизонте поблескивали буи. Евгений молча сидел несколько часов кряду. Потом повернулся, искоса взглянул на Глеба. Лицо у него было серьезным. «Я знаю тебя и знал раньше, знал, что ты придешь».

Глеб понимал, что слова эти не о «перевоплощении душ», еще ранее из разговора об этом он уяснил, что Евгений полностью держится православных взглядов. Слова его означали скорее всего, что он прозревает действительность на более высоком уровне, в ее связи с вечностью. Позже о. Герман спросил, как людям удается предсказывать будущее, и о. Серафим так и ответил: нужно взглянуть на мир с некоей высоты. «Оттуда, с неба, видишь идущего человека и знаешь, куда он держит путь, задолго до того, как он придет, — пояснят о. Герман. — В ту ночь о. Серафим сказал, будто знал меня раньше, потому что видел соединение наших судеб с высоты неотмирной, поднебесной. И для него такое было в порядке вещей.

В миру он чувствовал себя чужаком. В отличие от меня, в нем не кипел жажда жизни, потому?то он и достиг таких высот, шагнул за пределы человеческого сознания».

Часто о. Серафим заговаривал об Истине, и всякий раз о. Герману казалось, что речь идет не о принципе или идее, а о чём?то живом. Однажды о. Герман застал друга в Церкви: тот, стоя на коленях, истово молился. Отец Герман полюбопытствовал, о чём его сотаинник молится, и о. Серафим ответил, что мир отвращается от Истины, измельчала она в сердцах людей. Отец Герман поразился: какими же категориями надо мыслить, чтобы молиться об Истине!

Заставая о. Серафима в глубоком размыслительном созерцании, о. Герман говаривал в шутку: «Да ты настоящий молчальник!» (Ибо молчальники созерцают горнее непосредственно). Отцу Серафиму не нравилось, когда брат называл его так. Он даже в сердцах заявлял, что вообще не понимает значения этого слова. Конечно же, он не хотел, не познав сердцем, относить его к себе. Он ненавидел всё показное и фальшивое. Духовную жизнь должно начинать на грешной земле, полагал он, исполняясь смирения и осознания своей духовной немощи. В юности он писал: «Человек, считающий себя самодостаточным, в дьявольской ловушке, а тот, кто мнит себя «высокодуховным», и вовсе — осознанно или нет — прямой пособник сатаны».

В любви к Истине о. Серафим более всего уповал на «трезвение ума», т. е. на непредвзятое видение мира. Таково было состояние Адама в Раю, объяснял он: «Адам пребывал в трезвении. Он видел мир вокруг в истинном свете. Не было присущей нашему времени раздвоенности: видишь одно, а измышляешь совсем другое».

Святые и подвижники убедительно показали, что можно вернуть то состояние Адама до грехопадения. Потому?то и удавалось им жить в дремучих или пустынных уголках, как в Раю. В простоте сердца своего близился к этом состоянию о. Серафим. Глядя на себя, он не упивался собственной «духовностью», двоемыслия у него не было и в помине. Но чем ближе восходил к горнем, тем сильнее чувствовал, что не достоин его.

ОТЕЦ СЕРАФИМ дорожил каждым днем, который удавалось провести в лесу. Вероятно, он чувствовал то же, что и любимый им отшельник преп. Кирилл Белозерский, который нашедши укромный уголок, уготованный ему Богородицей для спасения души, воскликнул: «Это покой мой на веки, здесь вселюсь» (Пс. 132:14). Даже на день о. Серафиму претило покидать душеспасительную пустынь. А когда приходилось ездить в город, он старался управиться как можно быстрее: не снижал скорости на горных дорога, не задерживался нигде, выполнив порученное, тут же спешил домой. Особенно он не любил ездить в Сан–Франциско. После злополучной поездки на Рождество (выполнить свои обязательства перед архиепископом, как думалось отцам) оба решили: больше никаких «парадных» выездов! По обычаю преп. Сергия Радонежского и других пустынножителей, они справляли праздники Рождества и Пасхи у себя в скиту, а накануне (или сразу после) ездили причащаться. В этом им как мог помогал о. Спиридон. Он наезжал к нам на Светлую седмицу. В Сан–Франциско отцы наведывались раз в год, на литургию в усыпальнице архиеп. Иоанна в день его поминовения.

В «Православном Слове» о. Серафим писал: «Воплощенное в жизнь христианство (и, в первую очередь, монашество) требует жизни на одном месте и самозабвенной борьбы за Царствие Божие. Конечно, и Господь может призвать на иное поприще, обстоятельства могут вынудить к переезду. Однако лишь при огромном желании вынести всё ради Бога, не пытаясь убежать, увильнуть, может прорасти семя духовности и дать обильный плод. К сожалению, при доступности современных средств связи можно и сидя на одном месте пребывать в мелкой многозаботливости, пренебрегая главным: вмешиваться в чужие дела, участвовать в церковных склоках вместо того, чтобы употребить все силы на спасение души в этом падшем, греховном мире.

Известны слова из книги «О постановлениях киновитянам» преп. Кассиана Римлянина «избегать женщин и епископов». Женщины — искушение плотское, а епископы — искушение тщеславным предложением принять священство, приблизиться к высшим иерархам. И сегодня предупреждение это кстати, разве что для монахов XX века можно еще добавить: бегите телефона, путешествий и сплетен, ибо эти средства «общения» привязывают к миру сему, гасят ревностный пыл и превращают монаха (даже в его уединенной келье) в игрушку мирских страстей и прихотей».

Один из любимых философов о. Серафима, Лао Цзы, точно подметил: «Чем больше путешествуешь, тем меньше знаешь».

Однажды о. Герман спросил друга, куда бы тому хотелось съездить.

- Никуда, — последовал ответ.

- Как? Неужто даже на Афон?

Отец Серафим напомнил слова еп. Игнатия (Брянчанинова) о том, что Афон нужно носить в сердце своем. И прибавил:

- К тому же, мы создаем свой Афон в Америке. Жаль только, времени мало.

ПРИЕЗЖИЕ из шумных городов диву давались: неужто в современной Америке сыскалось такое место, как Платина? Один молодой человек, едва взойдя в монастырские ворота, исполнился благоговения: он увидел двух монахов в черных рясах, долговолосых и бородатых, несколько хижин, за ними — безмолвный лес. Пока отцы беседовали с ним, не раз озирался на обступивший лес — густые кроны сокрывали от мира монахов, чьи молитвы, как встарь, возносились прямо к Богу. Молодой человек попросил разрешения обойти скит. И глядя, как он, потрясенный увиденным, удаляется по тропинке, о. Серафим произнес: «Это — наш человек!»

О подобных гостях отцы отзывались коротко, они, мол, «ухватили суть». Однако суть эту, т. е. идеал пустынножительства, было нелегко доносить до людей. Отец Герман напечатал рассказ о своих странствованиях по скитам Канады, подвигнув одного молодого русского на подобное же путешествие. Через несколько месяцев он приехал к отцам и поведал о своем разочаровании. «Вы так расписали канадские скиты, так красиво, так поэтично, — говорил он, поднимаясь с отцами на гору, — а я нашел там всего хижины–развалюхи да несколько старых русских монахов и монахинь. Поумирают — и там вообще ничего не останется. Зачем Вы всё так приукрасили? Ведь это неправда!»

Отец Герман ответил, что, возможно, он и придал больше видимого величия святым местам Америки, но только лишь затем, чтобы показать, сколь значительны возможности Православия у них на родине, чтобы поднять молодежь на труд, дабы возможности эти не пропали втуне. «Семена монашеского пустынничества уже взошли в Америке, и всходам не дают погибнуть как раз те самые старики и старушки, которых Вы видели в полуразвалившихся скитах. И если традиции умрут вместе с последними русскими монахами, не их в этом вина — они сделали всё, что смогли, их жизнь в пустыни прошла в борении и молитве. Вина ляжет на нынешнее поколение православных, не уберегших оставленное им наследие».

Вечером, когда молодой человек уехал, отцы задержались в трапезной. Отец Герман, по обыкновению, принялся сетовать:

- Какой смысл в нашей работе? Как мы покажем идеал пустынножительства? Людям не то что принять, просто понять наши замыслы нелегко! Для них это тайна, о которой сколько ни читай — разгадки не найдешь! Может, это вообще «не по зубам» теперешней американской молодежи? Мы толкуем с ними о возвышенном, пытаемся их воодушевить, а они видят приземленную действительность нашей жизни: постоянное борение, лишения, отсутствие почти всех благ цивилизации. И решимость их иссякает, они отступают. Так в чём же тогда смысл нашей жизни здесь?

- Ты очень хорошо сам ответил на этот вопрос сегодня, когда мы забирались на гору, — сказал о. Серафим. — Мы отвечаем за себя. Старики сделали, что смогли. Слово за нами.

ТРУДНЕЕ ВСЕГО многочисленным посетителям скита было смириться с отсутствием телефона. Особенно Валентине Харви. Она часто приезжала из Рединга на богослужения к отцам. Однажды пожаловалась еп. Нектарию: «Живут тут в лесу два монаха, в холоде и голоде. Я договорилась с телефонной компанией, где работаю, чтоб в монастыре бесплатно поставили телефон, а о. Герман и слышать ничего не хочет, «только через наши трупы», говорит. Но почему?!»

Еп. Нектарий улыбнулся и поведал ей следующее: «Оптинский монастырь отделяла от города река, и добраться можно было только на лодке или пароме. Что, конечно, причиняло весьма значительное неудобство: в ледостав и ледоход до Оптины не добраться, а с ростом монастыря росло и количество паломников. Монахи, однако, не торопились строить мост. Наконец, горожане предложили всем миром самим перекинуть его бесплатно. Монахи вежливо отказались, объяснили: они покинули мир и не хотят, чтобы связь с ним опять наладилась. Что мост в Оптиной, что телефон в Платине — всё одно: это связь с мирским. Когда в России воцарились большевики, они сразу же построили мост и закрыли Оптину пустынь».

Но не только мирянам трудно было понять желание отцов избегать легкодоступной связи с миром. Попенял им на отсутствие телефона и о. Пантелеймон (его монастырь располагался в красивом особняке в Новой Англии). Однажды, навестив отцов, он заметил:

- У вас чудесная обитель, но долго вы так не продержитесь. Американские юноши просто не перенесут столь суровых условий.

- Чем же нам их облегчить? — спросил о. Герман, ожидая, что о. Пантелеймон заговорит о канализации, центральном отоплении, электричестве и подобных «удобствах».

- Вам, дорогой мой, нужно телефон завести!

- Телефон? Зачем?

- Чтобы созваниваться со мной.

- И от этого условия жизни станут менее суровыми? Каким образом?

- Тогда я смогу посоветовать вам каждый раз что?то конкретное.

Стоявший поодаль о. Серафим изумленно воззрился на друга.

- Чего ради мы должны заводить телефон? Чтобы поддерживать связь с ним? — он кивнул вслед вышедшему о. Пантелеймону.

- Ты лучше меня знаешь зачем, — ответил о. Герман.

- Тогда не будем больше к этому возвращаться, — решил о. Серафим.

Провожать о. Пантелеймона отцы вышли к воротам, округа огласилась колокольным звоном. Когда машина скрылась из вида, отцы пошли обратно. Отец Серафим был удручен.

- Чем ты опять недоволен? — спросил о. Герман. — Нас, несчастных идиотов, посетил в этой глухомани едва ли не самый значительный представитель православного монашества в Америке.

- Нам с таким монашеством не по пути! — с сердцем произнес о. Серафим. — Мне оно претит!

О. СЕРАФИМ не мирился с образом монашества, нарисованным мирским воображением: чинные монахи, каждый шаг которых исполнен духовности, восторженные паломники, монастырь — уютное местечко, предназначенное для «отдохновения души». В Платине же всякая постройка казалась незавершенной. Отцы ставили стены да крышу — лишь бы укрыться от ветра и дождя, — хотя не всегда удавалось даже это. Впрочем, они и не помышляли о настоящем, «солидном» монастыре. Это было лишь пристанище для христианского борения — жизнь в этом мире быстротечна. Даже церковь, над которой немало потрудился Господа ради дьякон Николай (по своему же настоянию), так и не была достроена. Внутри, в полумраке, от темных стен веяло чем- то домашним, было уютно. Однако зимой холод пробирал до костей. «Бытует мнение, — отмечал о. Серафим, — что в церкви должно быть тепло, ибо разве можно ощутить радость богослужения и причастия, когда мерзнут ноги. Люди упрекают нас, дескать, нельзя со стылыми ногами возжечь сердце. Но суждение это неверно в корне. Святые Отцы веками жили в самых неблагоприятных условиях. Разумеется, не нужно устраивать добровольную пытку и нарочно студить ноги, но это тем не менее весьма помогает трезвению в духовной жизни, помогает оценить то, что имеешь, а не принимать все блага как нечто само собой разумеющееся».

Отец Герман вспоминает: стоило ему заикнуться о замерзших ногах, как о. Серафим напоминал ему, что, принимая страдания в церкви, он уподобляется жизни Божьих угодников, которым молится. И холод мало–помалу отступал.

СОВРЕМЕННОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ о монастыре нередко связано с ожиданием духовной радости, умиротворения и покоя, православное учение предполагает совсем иное: паломничество верующих по святым местам — подвиг всеочистительного Покаяния, добровольные тяготы, в том числе и пеший многодневный путь до обители. Да и те, кому приезд в Платину принес больше всего пользы, искали там не отдохновения, а пусть и не великих, но трудностей. Они добровольно отказывались от привычной, в холе и неге, американской жизни.

Нелегко приходилось о. Серафиму со случайными посетителями: они заезжали из любопытства. Но и с ними он держался учтиво, принимал их во имя Христа. Хотя о. Герман подмечал, какими трудами это ему дается, и часто брал хлопоты на себя. Отец Серафим облегченно вздыхал, осенял себя крестным знамением и спешил в келью — писать очередную статью.

В полное замешательство привел он однажды некую посетительницу. В огненно–красном платье разгуливала она по территории монастыря в сопровождении о. Серафима, явно тяготившегося спутницей.

- Как, должно быть, скучно вы живете! — воскликнула она. — Ни телевизора, ни радио, даже телефона нет! И как вы терпите?!

- А нам некогда скучать — дел по горло, — отрезал о. Серафим.

Позже, когда праздная любопытница уехала, он сказал о. Герману: «Богатый город привечает людей пустых, бедных сердцем, а богатых душой гонит. Бедная пустынь принимает богатых душой и позволяет им приумножить свое богатство».

(обратно)






Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском:

vikidalka.ru - 2015-2024 год. Все права принадлежат их авторам! Нарушение авторских прав | Нарушение персональных данных